Закат. Стаи зеленых и оранжевых птичек носятся к высоте, словно широкие круги разбегаются на поверхности воды. Два поросенка галопом умчались в облаке пыли. Быстро прошла женщина, с удивительной грацией удерживая на голове небольшую, легкую бутыль...

А потом, когда они оставили наконец позади «Салон Офелии», пыли не стало. Здесь пролегла прямая тропа, которая вела мимо ревущих водопадов и озера, где еще плескались немногие отважные купальщики, к лесу.

Впереди, на северо-востоке, громоздились вулканы, а за ними густели черные тучи, непрерывно заволакивая небосвод.

...Гроза, словно выслав вперед дозорных, надвигалась неспешно, стороной: она все еще медлила. Ветер меж тем упал, и снова стало светлее, хотя солнце уже скралось позади и чуть слева, на западе, где красное зарево разливалось по небу.

В «Todos Contentos у Yo Tambien» консула не было. И теперь, в теплые сумерки, Ивонна шла впереди Хью, намеренно быстро, чтобы не разговаривать с ним. Но все же его голос (как недавно голос консула) настигал ее.

— Ты прекрасно знаешь, что я не убегу и не брошу его на произвол судьбы, — сказала она.

— Черт, этого не случилось бы, не будь здесь меня, я во всем виноват.

— Случилось бы что-нибудь другое.

Лес сомкнулся за ними, и вулканы исчезли из глаз. Но темнота еще не наступила. Поток, струившийся вдоль тропы, тускло поблескивал. Крупные желтые цветы, похожие на хризантемы, мерцая, как вечерние звезды, росли у воды по обоим его берегам. Дикая бугенвилея, кирпично-красная в полусвете, дикий кустарник, унизанный белыми колокольчиками, и чуть ли не на каждом шагу прибитый к дереву указатель — поблекшая от непогоды стрелка с едва различимой надписью: «А lа cascada».

Дальше мостик, сооруженный из ржавых обломков брошенных американских автомобилей, вел через поток, но они продолжали путь по правому берегу.

Шум мелких водопадов за спиной заглушал рев большого каскада впереди. Воздух был влажен, насыщен брызгами. Если бы не этот рев, казалось, можно было бы услышать, как растут деревья в густой, влажной чаще леса, сквозь которую струился поток.

И вдруг они снова увидели над собой небо. Облака, теперь уже не багровые, обрели своеобразное голубоватое свечение, их гряды были словно озарены не солнцем, а луной, и в просветах еще сияла густая, бездонная синева дня.

Там парили птицы, взмывая все выше и выше. Ох, зловещая Прометеева птица!

То были стервятники, которые так яростно грызутся меж собой на земле, пачкают себя кровью и грязью, но все же способны взмыть вот так, ввысь, и лишь кондор, парящий над вершинами Анд, может с ними соперничать...

Низко на юго-востоке висела луна, уже готовая вслед за солнцем уйти за горизонт. Слева, сквозь деревья на другом берегу потока, показались невысокие холмы, похожие на те, что видны с калье Никарагуа; они были сиреневы и печальны. У их подножий, так близко, что Ивонна расслышала негромкий шорох, на пологих склонах, среди желтых кукурузных стеблей и странных полосатых навесов, бродил скот.

Впереди, на северо-востоке, все так же вздымались Попокатепетль и Истаксиуатль, «Спящая женщина», она была особенно хороша, снег на крутых, уступчатых склонах был кроваво-красен от солнца, но меркнул на глазах, иссеченный темными тенями скал, а вершина, казалось, парила в воздухе, витая средь цепенеющих, громоздящихся черных туч.

Чимборасо, Попокатепетль — говорилось в стихах, которые так нравились консулу, — пленили его сердце! Но в трагической индейской легенде сам Попокатепетль представал каким-то странным мечтателем: пламя его рыцарской любви, неугасимое в сердце поэта, вечно пылало для милой Исты, которую он потерял, едва успев обрести, и с тех пор охранял ее вечный сон...

Они дошли до края поляны, где тропа разветвлялась. Ивонна остановилась в неуверенности. Впереди, по левую сторону, была еще стрелка, прибитая к дереву, и па ней та же блеклая надпись: «A la cascada». Но на другом дерево точно такая же стрелка указывала направо: «A Parian».

Теперь Ивонна знала, где они, но две тропы раскинулись перед ней в разные стороны, как руки — это странное сравнение вдруг пришло ей в голову — распятого человека.

Если свернуть по тропке направо, они попадут в Париан гораздо скорее. Однако широкая тропа в конце концов приведет туда же, а по пути, вспомнилось ей, будут еще два питейных заведения, если не больше.

Они пошли по широкой тропе: полосатые навесы и кукурузные поля исчезли из виду, с обеих сторон снова подступила лесная чаща, сырой запах земли сгущался вокруг них вместе с сумраком.

Тропа эта, думала Ивонна, сперва выведет на довольно широкое шоссе около ресторанчика под вывеской «Эль Попо», а потом поведет дальше (если считать, что это будет та же самая тропа), через лес, к Париану, до самого «Маяка», многократно сворачивая под прямым углом, словно темная поперечина креста, на которой простерты руки распятого.

Нарастающий шум водопада походил теперь на клекот хищных птиц, которые тысячными стаями носятся над пустынными равнинами в Огайо. Поток неистово мчался вперед с высоты, где на левом его берегу стеной стоял лес и лианы всползали по стволам до самых макушек, а сквозь чащу в него изливались мелкие ручейки. И казалось, стремительный поток этот уносит душу, как уносит вырванные с корнями деревья и кусты, туда, где зияет последняя, роковая бездна.

Они подошли к бару «Эль Петате». Бар стоял неподалеку от шумного водопада, окна приветливо светились в сумерках, там были люди, и сердце Ивонны дрогнуло, оборвалось, снова дрогнуло, оборвалось, но она увидела только бармена и двоих мексиканцев, это были какие-то пастухи или земледельцы, они разговаривали, облокотясь о стойку... Они беззвучно шевелили губами, смуглые их руки плавно двигались.

Бар «Эль Петате», похожий со стороны на причудливую почтовую марку и облепленный непременными рекламами: «Монтесума», «Креол», «Аспирин с кофеином», «Ментоловый порошок — no se rasque las picaduras de los insectos!», едва ли не единственный уцелел, как рассказали однажды ей с консулом, от некогда богатого селения Аночтитлан, которое истребил пожар, а прежде оно тянулось далеко на запад по другому берегу потока.

Она ждала, не входя внутрь, среди оглушительного рева воды. С тех пор как они ушли из «Салона Офелии» и до этой минуты, Ивонна чувствовала в себе полнейшую отрешенность. Но теперь, когда Хью вошел в бар — он расспрашивал двоих мексиканцев, показывал, какая у Джеффри бородка, расспрашивал и бармена, который тоже шутливо двумя пальцами словно теребил бородку, — теперь она почувствовала, что ее одолевает какой-то дикий, неестественный смех; но в то же время она с ужасом ощутила в себе жгучее пламя, занимающийся пожар, и ей показалось, что вот-вот сокрушительный взрыв разнесет на куски все ее существо.

Она отпрянула. Но тут же, подле бара, натолкнулась на какое-то препятствие, которое словно ринулось на нее. При свете, падавшем из окон, она увидела, что это деревянная клетка, где сидит, нахохлившись, крупная птица.

Это был молодой орел, он испуганно встрепенулся и бился теперь в своей затхлой темнице. Клетка помещалась между баром и низким густым деревом — собственно, это были два дерева, они словно стояли в обнимку. Ветер швырял брызги воды ей в лицо. Ревел водопад. Переплетенные корни двух влюбленных деревьев стлались по земле, жадно тянулись к воде, хотя в этом и не было нужды; земля здесь изобиловала влагой, все вокруг поражало невиданной пышностью и плодородием.

В глубине чащи, среди высоких деревьев, слышался шум, тревожный гул и треск, как будто дрожали корабельные снасти; ветви, подобно реям, упруго гнулись, широкие листья трепетали. Деревья словно подавали друг другу тревожные сигналы, как корабли в гавани перед штормом, и вдруг сквозь чащу, над дальними горами, сверкнула молния, свет в баре погас, загорелся и погас снова. Но грома не было слышно. Гроза все еще ползла стороной. Ивонна ждала в нетерпении; свет загорелся, и она увидела, как Хью — господи, таковы все мужчины, но она сама виновата, надо было и ей пойти туда — торопливо пьет с мексиканцами. Птица притихла, длиннокрылая, черная, хищная, она таила в себе злобное отчаяние, и мечты, и воспоминания о полете высоко над Попокатепетлем, над пустыней, милю за милей лететь бы ей, падать камнем вниз и снова взмывать к небу, зорко высматривая добычу среди лесных призраков на склонах гор. Дрожащими руками Ивонна поспешно, с трудом, открыла дверцу клетки. Птица вылетела на волю, опустилась у ее ног, помедлила в нерешимости, взвилась на крышу бара, потом порывисто устремилась сквозь полумрак, но не на ближнее дерево, как можно было ожидать, а ввысь — Ивонна поступила правильно, теперь птица поняла, что свободна, — ввысь, возносясь на могучих крыльях в глубокое, темное, чистое небо, где в этот миг зажглась одинокая звезда. Ивонна не чувствовала угрызений совести, она испытывала лишь, тайное торжество и облегчение: никто никогда не узнает, что это она выпустила птицу; а потом в душу закралось чувство невыносимого отчаяния, и утраты.

Электрический свет окропил корни деревьев; мексиканцы и Хью появились в открытых дверях, они кивали головами, видимо толкуя о погоде, и указывали на тропу, а бармен достал из-под стойки бутылку и налил себе.

— Нет!..— крикнул Хью сквозь рев воды. — Сюда он не заходил! Но поблизости есть еще бар, поищем там!

— Вперед!

За «Эль Петате» тропа повернула вправо, мимо конуры, где сидел на цепи муравьед, уткнувшись носом в черную землю. Хью взял Ивонну за руку.

— Гляди, муравьед! Помнишь того броненосца?

— Я все помню!

Ивонна сказала это уже на ходу, едва ли сознавая смысл собственных слов. Вокруг, в чаще, таились лесные твари, и Ивонна все высматривала орла, тщетно надеясь увидеть его еще раз. Лес постепенно редел. Под ногами были прелые листья, запахло гнилыми отбросами: видимо, ущелье было где-то недалеко. А потом неведомо откуда повеяло теплом и каким-то приятным запахом, тропа стала круче. В последний раз, когда Ивонна была здесь, она слышала крик козодоя. Крик этот звучал жалобно, одиноко, на родине он возвещал весну, на родину он звал — но куда же? В отчий дом в Огайо? А как сам козодой оказался так далеко от родных мест, в темном мексиканском лесу? Но козодой, подобно любви и мудрости, не знает родины; и, быть может, как сказал ей тогда консул, ему здесь лучше, чем в Кайенне, где он должен бы зимовать.

Они поднимались по склону холма к невысокой безлесной вершине; Ивонна видела над собой небо. Но она никак не могла сориентироваться. Мексиканское небо стало чужим, и теперь звезды посылали ей зов, который был даже тоскливей крика того бедного бездомного козодоя. Зачем мы здесь, словно говорили они, потерянные, заблудшие, так далеко, так бесконечно далеко от родного дома? Но от какого дома? Разве она, Ивонна, не вернулась домой? И все же звезды самим своим существованием утешали ее. И она чувствовала, как к ней вновь возвращается чувство отрешенности. Теперь они с Хью поднялись уже высоко и видели сквозь деревья звезды на западе, над низким горизонтом.

Созвездие Скорпиона скоро зайдет... Стрелец, Козерог; вот они, на своих местах, их очертания стали теперь четкими, она узнавала их, они мерцали, образуя прекрасные, безукоризненно правильные узоры.

Сегодня, как и пять тысяч лет назад, они будут всходить и заходить: Козерог, Водолей, а ниже, поодаль, Фомальгаут и Рыбы; и Овен, и Телец с Альдебараном, и Плеяды. «Когда Скорпион заходит на юго-западе, Плеяды восходят на северо-востоке». «Когда Козерог заходит на западе, Орион восходит на востоке. И восходит Кит с Мирой». Сегодня, как через много веков, люди будут говорить это или закрывать двери домов; прятаться от звезд в смертельном ужасе или смотреть на них с любовью, говоря: «Вот наша звездочка, твоя и моя»; будут находить по ним дорогу, летая над облаками или плавая по морям среди волн, смотреть на них, вращая штурвал, верить им или не верить; наводить на них в тысячах обсерваторий слабые свои телескопы, наблюдать таинственные рои звезд и туманности, где столько мертвых, погасших светил и новых, ярко вспыхнувших солнц; где гигантский Антарес, пылающий, обреченный, подобен крохотной искорке, хотя он в пятьсот раз больше нашего Солнца. И сама Земля непрерывно вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца, а Солнце вращается в сверкающем колесе нашей Галактики, и бесчисленные, неизмеримые, сверкающие, как драгоценные камни, колеса бесчисленных, неизмеримых галактик вращаются, вращаются, величественно уносясь в беспредельность, в вечность, и жизнь несется через вселенную, — после того как она, Ивонна, умрет, люди долго еще будут видеть все это на ночном небе, и в те далекие, грядущие эпохи Земля не прекратит своего вращения, и созвездия будут восходить, достигать кульминации, заходить и восходить вновь, — Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы и вновь торжествующий Овен! — но и тогда разве не будут люди задаваться все тем же безнадежным, извечным вопросом: где смысл? Какая сила движет мирозданием? Скорпион вскоре зайдет... Но уже восходит, подумала Ивонна, другое созвездие, невидимое за вулканами, оно достигнет кульминации сегодня в полночь, когда зайдет Водолей; и некоторые люди, сознавая быстротечность времени и все же чувствуя, что алмазный блеск просветляет душу, пробуждает в памяти все радостное, возвышенное, смелое и гордое, будут смотреть, как в вышине, словно птичья стая, бесшумно устремляющаяся к Ориону, воссияют Плеяды, доброе знамение...

Лес редел, горы, прежде скрытые от взгляда, теперь показались снова, можно было прибавить шагу... Но Ивонна медлила.

Вдали на юго-востоке низко висел рогатый месяц, который утром сопутствовал им, а сейчас наконец закатывался, и Ивонна смотрела на него — на это мертворожденное дитя Земли! — со странной, жадной мольбой... Море Изобилия, похожее формой на алмаз, море Нектара, как бы образующее пятиугольник, крутой западный склон Эндимиона, горы Лейбница, а к востоку от Прокла озеро Снов. И среди следов катастрофы стоят Геркулес и Атлас, неведомые нам...

Месяц закатился. Горячий порыв ветра ударил а лицо, на северо-востоке сверкнула молния, вспыхнув ослепительно-белым зигзагом; глухо заворчал гром; лавина вот-вот рухнет...

Тропа все круче поднималась в гору, забирая вправо, она петляла среди деревьев, которые стояли порознь, как часовые, высокие и редкие, а за поворотом гигантский кактус распростер в стороны спои скрюченные, усеянные колючками руки, заслоняя все вокруг. Стало так темно, словно наступила глубокая ночь, и впереди тоже разлилась беспросветная тьма.

Но когда они вышли на шоссе, глазам их представилось поразительное зрелище. Сумеречное небо по-прежнему медленно наволакивали густые, темные тучи. В далекой, чудовищно далекой вышине парили черные птицы, тощие, как скелеты. Снежные ураганы бушевали на вершине Истаксиуатля, застилали ее, по склонам ползли облака. А Попокатепетль словно надвигался вместе с тучами, крутобокой громадой сползал в долину, где дерзко выделялся на склоне холмик, озаренный странным, печальным светом, который тек с маленького кладбища.

По кладбищу двигались люди, но видны были лишь огоньки свечей у них в руках.

А потом вдруг вспышки молний, словно световые сигналы, разнесли какую-то весть по этим диким краям; Ивонна и Хью представились себе крошечными черно-белыми фигурками, недвижными, выхваченными из тьмы. Теперь, в тишине перед ударом грома, они слышали голоса: ветер доносил тихие жалобы и стенания. Люди пели над могилами своих близких, тихонько играли на гитарах или молились. До слуха долетал унылый звон, словно тренькали колокольцы.

Чудовищный громовой раскат разнесся по долинам, заглушив все звуки. Лавина обрушилась. Но огоньки свечей не погасли. Они упрямо мерцали в отдалении, иные из них растянулись вереницей. Люди начали спускаться вниз по склону холма.

Ивонна шла, с благодарностью ощущая под ногами твердое шоссе. Впереди блеснули огни отеля и ресторана «Эль Попо». Рядом, над гаражом, сверкала электрическая надпись. Откуда-то из радиоприемника неслась бешеная темпераментная музыка в невероятно быстром ритме.

У ресторана стояли в ряд американские автомобили, дальше был тупик, дорога упиралась в лесную опушку, и какая-то холодная настороженность ощущалась здесь, словно ночью на границе, и в известном смысле так и было, потому что неподалеку отсюда, справа, по ущелью, через которое мостик вел на окраину бывшей столицы штата, проходила его граница.

На веранде сидел консул и молча ел в одиночестве, но тотчас исчез. И одна лишь Ивонна его видела. Они с Хью пробрались меж круглых столиков и вошли в убогий, тоскливый бар, где в углу сидел насупленный консул в обществе троих мексиканцев. Но никто, кроме Ивонны, но видел его. Бармен сказал, что консула здесь не было. И младший распорядитель, он же повар, долговязый японец, который сразу узнал Ивонну, тоже сказал, что консула не было. Но хотя они решительно утверждали, что он сюда не заходил (и сама Ивонна уже твердо знала, что он сейчас в «Маяке»), консул скрывался за каждым углом, исчезал за каждой дверью. Столики на мозаичном полу перед стойкой бара были пусты, но там тоже, казалось, сидел консул и встал при их появлении. И во внутреннем дворике он же, консул, вскочил, отодвинув стул, поклонился и пошел им навстречу.

В ресторане «Эль Попо», как это часто бывает почему-то в подобных местах, оказалось гораздо меньше людей, чем снаружи автомобилей.

Хью вертел головой, вероятно пытаясь сообразить, отчего музыка, которая, скорей всего, доносилась из какого-нибудь автомобиля, где был включен радиоприемник, и здесь, среди запустения, представлялась чем-то совершенно невероятным, некой ужасной, стихийной неодолимой силой, которая мчит навстречу гибели, содрогается, жаждет страшных бедствий, внезапно смолкла.

В длинном, прямоугольном дворике росли цветы и травы. По обе стороны тянулись полутемные веранды под арками, словно в монастыре. Двери номеров выходили на веранды. Свет из окон ресторана местами падал на какой-нибудь багряный цветок или зеленый кустик, придавая им неестественную живописность. Два сердитых попугая в ярком взъерошенном оперении сидели на железных кольцах, висевших меж арками.

Коротко блеснула молния, на миг воспламенив окна; ветер прошелестел в листве и затих, оставив по себе раскаленную пустоту вокруг неистово мятущихся деревьев. Ивонна села, прислонилась спиной к арке и сняла шляпку; один из попугаев издал скрежещущий крик, она зажала уши руками, а когда загремел гром, зажала еще сильнее, и сидела так, зажмурясь, и опустила руки, только когда гром отгремел и подали две бутылки безвкусного пива, которые заказал Хью.

— М-да, — говорил он, — это тебе не пивоварня в Куаунауаке... Какое там... Право, я никогда не забуду это утро. Небо было такое синее, помнишь?

— И лохматая собачонка, и жеребята бежали впереди, и над рекой стремительно носились птицы... — А далеко ли отсюда до «Маяка»?

— Мили полторы. Но если идти через лес, напрямик, тогда около мили.

— В темноте?

— Надо спешить, если мы хотим успеть на последний автобус в Куаунауак. Ведь уже седьмой час. Мне это пиво в горло не лезет, а тебе?

— И мне. У него какой-то металлический привкус... черт знает что, — сказал Хью. — Давай-ка лучше...

— Давай лучше выпьем чего-нибудь другого, — предложила Ивонна чуть насмешливо.

— А позвонить отсюда нельзя?

— Выпьем мескаля, — сказала Ивонна весело. Воздух трепетал, насыщенный электричеством.

— Чего-чего?— Мескаля, если ты не против, — повторила Ивонна, качая головой с иронической серьезностью. — Мне давно уже охота понять, что Джеффри в нем находит.

— Отчего же, давай выпьем вместе.

Но когда другой официант принес на подносе, который ловко держал одной рукой, два стаканчика, спросил, не темно ли здесь, и зажег еще лампочку, Хью, куда-то отлучившийся, еще не вернулся.

Все, что Ивонна выпила за обедом и вообще за этот день, хотя пила она же так уж много, оставило в душе скверный осадок: прошло несколько времени, прежде чем она взяла стаканчик и осушила его.

Мескаль, тошнотворный, омерзительный, с привкусом эфира, поначалу ничуть ее не согрел, а вызвал, как и пиво, лишь холод, озноб в желудке. Но потом он подействовал. На веранде раздались слегка фальшивые звуки гитары, и какой-то мексиканец запел песню «Моя голубка», а мескаль все действовал. В конце концов он вызвал приятное, сильное опьянение. Но где же Хью? Быть может, он нашел наконец консула? Нет: она знала, что консул не здесь. Она оглядела «Эль Попо», это унылое заведение, проникнутое дыханием смерти, которая тикает и стонет, как сказал когда-то Джефф — скверное подобие американского придорожного трактира; но теперь ей казалось, что здесь не так уж плохо. Она взяла лимон со столика, отжала в стакан несколько капель, и все это длилось немыслимо долго.

А потом вдруг она почувствовала, что смеется нелепым смехом, что у нее внутри вспыхнул огонь, разгорается пожар; и снова ей привиделась женщина, которая безудержно, исступленно колотит кулаками по земле...

Но нет, горела не она. Горел дом, пристанище ее духа. Ее мечта. Ферма, Орион, Плеяды, домик у моря. Но откуда пожар? Консул первый это предвидел. Откуда они, безумные мысли, пустые, несвязные? Она протянула руку, взяла стаканчик с мескалем, второй стаканчик, заказанный для Хью, и пожар прекратился, его внезапно залила могучая волна, захлестнувшая все ее существо, волна невыразимой любви и нежности к консулу.

...Темнота глубока и прозрачна, ветер дует с моря, и плещет невидимый прибой, и в весенней ночи по-летнему светят звезды, лето уже наступает, и звезды сияют ярко; прозрачна и глубока темнота, луны еще нет; чудесный, упругий, свежий ветер налетает с моря, и вот восходит ущербная луна, а потом, в доме, слышен рев невидимого прибоя, возмущающий тишину ночи...

Ну, как тебе понравился мескаль?

Ивонна вскочила с места. До сих пор она сидела, понурясь, над вторым стаканчиком; Хью стоял перед ней, покачиваясь, и под мышкой у него был длинный потрепанный парусиновый чехол, похожий на большой ключ.

— Что это у тебя такое?

Голос Ивонны прозвучал глухо и отчужденно. Хью положил чехол на балюстраду. Бросил на стол электрический фонарик. Новейшее изобретение для бойскаутов, что-то вроде вентиляционной трубки с металлическим кольцом, чтобы носить у пояса.

— Я тут повстречал на веранде того малого, с которым Джефф так бесцеремонно обошелся в «Салоне Офелии», и приобрел у него это. Но он пожелал еще продать свою гитару, чтобы купить новую, ну я и ее прихватил заодно. Всего восемь песо и пятьдесят...

— Но зачем тебе гитара? Чтобы играть на корабле? — спросила Ивонна.

— Нравится тебе мескаль? — повторил Хью.

— Я словно проглотила десять ярдов колючей проволоки. У меня голова раскалывается. Вот твой стаканчик Хью, правда тут осталось немного. Хью сел.

— Я выпил текилы с тем малым, что всучил мне гитару... Ну что ж, — добавил он, помолчав, — сегодня мне явно не добраться до Мехико, а коль скоро этот вопрос решен, мы можем; многое предпринять ради Джеффри.

— Я бы гораздо охотней напилась, — сказала Ивонна.

— Как тебе будет угодно. Пожалуй, эта мысль недурна.

— Зачем ты говоришь, что эта мысль недурна? — спрашивала Ивонна, а на столике уже снова был мескаль. — И для чего ты купил гитару? — повторила она.

— Чтобы петь под нее. И быть может, преподносить людям ложь.

— К чему все эти причуды, Хью? Каким людям и какую ложь будешь ты преподносить?

Хью резко откинулся назад вместе со стулом, так что спинка коснулась балюстрады, и сидел, покуривая, держа стаканчик с мескалем на колене.

— Вроде той лжи, о которой сэр Вальтер Ролей говорил, когда обращался к своей душе. Тебе порукой будет правда. Смерть неминуема, покинь меня, ну что ж. Преподнеси же миру ложь. Скажи перед судом, она мерцает, гнилушкой светится, обманчиво хитра. Скажи пред церковью, она нам открывает добро, что не творит добра. А если суд и церковь скажут «нет», преподнеси им ложь в ответ... Что-нибудь в этаком духе, но не вполне.

— Зря ты разыгрываешь эту драму, Хью. Salud у pesetas.

— Salud у pesetas.

— Salud у pesetas.

Он встал с сигаретой во рту, сжимая стаканчик в руке, прислонился к темной арке и смотрел на Ивонну.

— Но это не так, — говорил он, — мы искренне хотим творить добро, помогать людям в несчастье, быть им братьями.

Мы готовы принять даже распятие, конечно на известных условиях. И уж если на то пошло, нас действительно распинают периодически, каждые двадцать лет или даже чаще. Но подобное истовое мученичество — негодный путь для англичанина. В глубине души мы способны уважать чистоту людей вроде Ганди или Неру. Мы готовы даже признать, что их самоотречение — достойный пример и может нас спасти. Но в сердце своем мы восклицаем: «Утопить негодяя!» Или: «Отпусти Варавву!» Или: «Да здравствует О'Дуайр!» Проклятие!.. Даже для Испании мученичество негодный путь, но, разумеется, совсем в другом смысле... и если Россия докажет...

Хью говорил, а Ивонна тем временем рассматривала листок, который он ей подсунул. Это было старое, замусоленное, мятое меню ресторана, оно, вероятно, лежало где-нибудь на полу или завалялось у кого-то в кармане, и теперь она перечитала его несколько раз с пьяной сосредоточенностью:

«ЭЛЬ ПОПО»

У нас можно заказать:

Чесночный суп 0,30 долл.

Лепешки с зеленой приправой 0,40

Фаршированный перец 0,75

Фирменное ассорти «Попо» 0,75

Блинчики с зеленой приправой 0,75

Печень под белым соусом 0,75

Телячья ножка на вертеле 1,25

Барашек на вертеле 1,25

Куриное жаркое 1,25

Отбивные котлеты из свинины 1,25

Филе с картофелем или иным гарниром на выбор 1,25

Сандвичи 0,40

Жареная фасоль 0,30

Шоколад по-испански 0,60

Шоколад по-французски 0,40

Кофе черный или с молоком 0,20

Меню было напечатано синим шрифтом, а внизу — Ивонна отметила это все с той же пьяной сосредоточенностью — оказалось нечто вроде небольшого колеса с надписью внутри по окружности: «Loteria nacional para la beneficencia publica», обрамлявшей стандартную картинку: счастливая мать с младенцем на руках.

Всю левую половину меню занимала литография, на которой была изображена улыбающаяся молодая женщина, а реклама над ней гласила, что «Hotel restaurant El Popo se observa la mas estricta moralidad, siendo esta disposicion de su proprietario una garantia para el pasajero, que llegue en compania». Ивонна пристально разглядывала эту женщину: смазливая, вульгарная, причесанная на американский манер, выряженная в пестрое ситцевое платье, она кокетливо манила к себе, протягивая десяток лотерейных билетов, причем на каждом билете красовалась девица в ковбойском костюме, которая сидела верхом па вздыбленном коне и приветственно (словно то было десятикратное воспроизведение самой Ивонны, прежней, полузабытой, посылающей себе последнее прости) махала рукой.

— Ну и что? — сказала Ивонна.

— Нет, ты погляди на обороте, — сказал Хью.

Ивонна перевернула меню и замерла в недоумении.

Оборотная сторона почти сплошь была исписана рукой консула , покрыта невероятнейшими каракулями. В левом верхнем углу Ивонна прочла:

     СЧЕТ

1 ром с анисовкой  1,20

1 ром «Салон Брассе»    0,60

1 двойная текила           0,30

                                  ________

                                      2,10

Ниже стояла подпись: «Д. Фермин». Этот счет консул оставил здесь несколько месяцев назад вместо долговой расписки. — Я уже это оплатил, — сказал Хью, который сидел теперь рядом с ней.

Под счетом были непонятные слова: «зренье... презренье... спасенье», а еще пониже каракули, совершенно неразборчивые. Посередине Ивонна прочитала: «удержаться... дождаться... извиваться» и еще: «мрачную темницу», но справа были строки, которые могли, вероятно, объяснить хоть отчасти загадочный смысл этих слов, нечто вроде незаконченного стихотворения, какие-то отрывочные, клочковатые фразы, исчерканные, замаранные, переправленные, обляпанные пятнами, окруженные неуклюжими рисунками — дубинка, колесо и даже длинный черный ящик, похожий на гроб, — понять тут что-либо поначалу казалось невозможным; но в конце концов стихотворение представилось ей приблизительно в таком виде:

«На север он бежал», — мысленно повторила она. А Хью сказал:

— Vаmonos.

Ивонна согласилась уйти.

Снаружи дул пронзительный ветер. Где-то беспрестанно хлопала незакрытая ставня, ярко светилась электрическая надпись над гаражом.

Еще выше часы — «Служба точного времени»! — показывали без двенадцати семь. «На север он бежал!» Веранда ресторана опустела...

Когда они вышли за дверь, сверкнула молния и тотчас ударил гром, долгий, раскатистый. На севере и на востоке густые черные тучи поглотили звезды: Пегас незримо скакал по небу; но над головой небо еще оставалось ясным: вон Вега, Денеб, Альтаир; а на западе, за деревьями, Геркулес.

— «На север он бежал...» — повторила Ивонна.

Впереди, у дороги, возникли смутные очертания разрушенного греческого храма, две высокие, стройные колонны над двумя широкими ступенями; но через мгновение храм этот с его изумительными колоннами, с дивным совершенством пропорций исчез, и теперь на месте широких великолепных ступеней простерлись, пересекая дорогу, две полосы света, струившегося из гаража, а колонны превратились в два телеграфных столба.

Они опять свернули на тропу. Хью включил фонарик, призрачное световое пятно задрожало, расплылось, мерцающей пеленой обволокло гигантский кактус. Тропа сузилась, и Хью шел позади, а овальное пятно света скользило перед ними, прыгало из стороны в сторону, перекрываемое мятущейся, уродливой тенью Ивонны, которая была огромна, как тень великанши... Причудливые, похожие на канделябры кактусы казались сизыми в свете фонарика; прочные, упругие, они не гнулись под ветром, а лишь медленно раскачивались все разом, и чешуйчатые, колючие их стебли зловеще потрескивали.

«На север он бежал...»

Ивонна теперь чувствовала, что не пьяна нисколько; гигантский раскидистый кактус исчез, тропа, все такая же узкая, петляла меж высоких деревьев и кустарника, но идти по ней было легко.

«На север он бежал...» А они шли не на север, они шли в «Маяк». И консул бежал не на север, он тогда, как и сегодня вечером, ушел, по всей вероятности, в «Маяк». «Немногих смерть его могла бы устыдить». Над ними грозно шумели ветви, словно там, в вышине, текла бурная река. «Смерть его...»

Ивонна не была пьяна. Пьяны были кусты, которые внезапно, стремительно выскакивали на тропу, преграждали путь; пьяны были качающиеся деревья; и тем более пьян был Хью, он нарочно завел ее сюда, это ясно, желая доказать ей, что гораздо лучше, разумнее ходить по проезжей дороге, а не блуждать в этом жутком, полном опасностей лесу, где над самой головой вспыхивают электрические разряды; и вдруг Ивонна осознала, что она стоит на месте, остановилась как вкопанная, до боли стиснув руки, и говорит:

— Надо спешить, ведь уже около семи. — И она спешила, почти бежала по тропе, говоря громко, взволнованно: — Я ведь тебе рассказывала, как год назад, перед моим отъездом, мы с Джеффри условились встретиться и пообедать вдвоем в Мехико, но он позабыл, где именно, и ходил, оказывается, по ресторанам, искал меня, а теперь вот мы ищем его.

Хью запел по-испански громко, беспечно. — ...и такая же точно история вышла в Гранаде, когда мы с ним познакомились. Мы решили пообедать где-то около Альгамбры, а я подумала, что он предложил встретиться в самой Альгамбре, и не могла его найти, и опять я его ищу — в первый же вечер, едва вернулась к нему.

Над лесом прогремел гром, и Ивонна на миг снова остановилась как вкопанная, потому что ей вдруг померещилась впереди, на тропе, женщина с застывшей улыбкой на лице, которая манила к себе и протягивала лотерейные билеты.

— Далеко еще идти? — спросил Хью.

— По-моему, мы уже рядом. Каких-нибудь два поворота, а там надо будет перебраться по сваленному дереву.

— Что ж, ты оказалась права, — заметил Хью.

Наступило затишье, Ивонна взглянула вверх, на темные кроны деревьев, которые медленно раскачивались под ветром на фоне грозового неба, и у нее возникло ощущение, словно близится прилив, но вместе с тем что-то напоминало ей об утренней прогулке с Хью, вокруг витали вечерние отзвуки их утренних мыслей и звучал, подобно страстному зову моря, голос нежности, любви и скорби.

Где-то впереди раздался револьверный выстрел, похожий на резкий выхлоп автомобиля, расколол зыбкую тишину, потом грянул второй, третий.

— Опять учебные стрельбы, — сказал Хью со смехом.

Но эти земные звуки в сравнении с неистовым громовым ударом, который мгновенно за ними последовал, вызвали чувство облегчения, ведь они означали, что Париан уже близко и вскоре сквозь деревья забрезжат неяркие огоньки; вспыхнула молния, стало светло как днем, и в глаза бросилась унылая, никчемная стрелка, которая указывала назад, в сторону сгоревшего Аночтитлана; потом темнота стала еще гуще, а Хью осветил фонариком на стволе слева от тропы деревянный указатель — рука с вытянутым пальцем подтверждала, что они идут правильно:

A PARIAN

Хью шел сзади и пел... Уже накрапывал дождь, из леса повеяло чистой, чудесной свежестью. Вот тропа описала причудливую петлю, и тут же Ивонна натолкнулась на толстый обомшелый ствол, лежавший поперек пути, и здесь, рядом, была вторая тропа, та самая, по которой она не пошла вначале, а консул мог пойти прямо от Томалина. Подгнившая лесенка с редкими перекладинами, приделанная к концу ствола, оказалась на месте, Ивонна поднялась по ней и только тогда обнаружила, что потеряла из виду свет фонарика, который нес Хью. С трудом удерживая равновесие во тьме, на скользком стволе, она снова увидела фонарик чуть поодаль, слабый огонек, блуждающий среди деревьев. Она сказала громко, с затаенным торжеством в голосе:

— Осторожней, Хью, не сходи с тропы, она тут петляет. И помни про упавшее дерево. У этого конца есть лесенка, а дальше придется спрыгнуть.

— Ну и прыгай, — отозвался Хью. — А с тропы я все равно уже сошел.

Хью ударил по деке гитары, Ивонна услышала протяжный, жалобный звон и крикнула:

— Сюда иди, ко мне!

Хью весело распевал...

И вдруг хлынул проливной дождь. Ветер промчался по лесу, словно поезд на всех парах; впереди, за деревьями, блеснула молния, и яростный, оглушительный громовой удар сотряс землю...

Когда гремит гром, человек порою не испытывает тревоги, за него словно тревожится внутри кто-то другой, убирает, как в доме, мебель с открытой веранды, наглухо затворяет окна и ставни в душе, страшась не столько опасности, сколько кощунственного возмущения небесного покоя, ужасающего безумия в горних сферах, некой скверны, от которой смертный должен отвратить взор: но всегда остается открытой дверь души — подобна тому, как некогда в грозу люди оставляли открытыми двери своих домов, чтобы Иисус мог войти, — и душа готова встретить, восприять немыслимое, будь то громовой удар, который может поразить кого угодно, но только не тебя самого, молния, которая непременно подожжет чужое жилище, или несчастье, так редко приходящее, когда его скорей всего можно ждать, и сквозь эту дверь в душе Ивонна, стоя на скользком бревне, вдруг словно узрела неведомую угрозу. Сквозь замирающие отголоски грома доносился, нарастая, громкий шум, но это не был шум дождя. Какой-то зверь, испуганный грозой, стремительно близился — вероятно, олень или конь, во всяком случае, стук копыт слышался явственно, — мчался во весь дух, скакал напролом через кустарник; снова вспыхнула молния, грянул гром, и она услышала протяжное ржание, почти человеческий вопль, исполненный ужаса. Ивонна почувствовала дрожь в коленях. Она окликнула Хью, сделала попытку повернуть назад, спуститься по лесенке, но бревно уходило из-под ног; она поскользнулась, теряя равновесие, поскользнулась опять, и ее резко качнуло вперед. Когда она упала, одна нога у нее подломилась, нестерпимая боль обожгла ступню. Ивонна попыталась встать и увидела при ослепительном свете молнии коня без седока. Конь скакал не к ней, чуть поодаль, но она разглядела его явственно, подробно, вплоть до седла, съехавшего на бок, вплоть до клейма с семеркой на крестце. Она силилась встать и услышала свой отчаянный крик, когда конь, резко свернув, ринулся прямо на нее. Небо озарилось белым пламенем, деревья и обезумевший, вздыбленный конь слились воедино...

Это ярмарочная карусель вращается вокруг нее, детские автомобильчики мчат друг за другом; или нет, это планеты несутся вокруг пылающего, раскаленного, неподвижного солнца; вот они опять, Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон; только это вовсе не планеты и не карусель, это чертово колесо, унизанное созвездиями, в центре сверкает, словно огромный холодный глаз, Полярная звезда, а созвездия кружатся, кружатся непрестанно: Кассиопея, Цефей, Рысь, Большая Медведица, Малая Медведица, Дракон; но нет, это и не созвездия, как ни странно, это мириады изумительно красивых бабочек, пароход подходит к гавани Акапулько в целом урагане красивых бабочек, они порхают над головой и исчезают за кормою вдали, над морем, а море чистое и бурное, утренние валы непрестанно набегают, рушатся и отползают, пластаясь прозрачными овалами по песчаной отмели, рушатся, рушатся, и кто-то вдали зовет ее по имени, и тут она вспомнила, что они с Хью в темном лесу, услышала шум ветра и дождя в лесной чаще, увидела, что в небе полыхает молния и над самой головой конь, — великий боже, опять конь, неужели это видение будет преследовать ее вечно, неотступно? — конь, вздыбленный, окаменевший в воздухе, чудовищное изваяние, и кто-то сидит на нем, это Ивонна Гриффатон, или нет, это конная статуя Уэрты, это консул, или это деревянная лошадка на карусели, веселый аттракцион, только карусель не движется больше, а она, Ивонна, уже на дне глубокого ущелья, и прямо на нее лавиной мчится миллион коней, и надо бежать через лес, под спасительный его покров, к их домику, милому, уютному домику у моря. Но домик объят пожаром, она видит это из леса, с высоты, слышит треск, да, там пожар, горит все, горит ее мечта, горит дом, и они с Джеффри стоят внутри, в доме, взявшись за руки, и все в порядке, все на месте, дом цел, такой привычный, знакомый, милый сердцу, только крыша горит, и еще этот шум, этот непрестанный треск и шуршание, словно вихрь сухих листьев несется по кровле, но вот пожар разгорается у них на глазах, все в огне: посудный шкаф, кастрюли, старый чайник, новый чайник, деревянная статуя над глубоким, студеным колодцем, лопаты, грабли, крытый дранкой навес, куда ветер так часто заносил облетающие лепестки кизила, но больше этому не бывать, потому что кизиловый куст тоже горит, пожар распространяется все быстрей и быстрей, стены, по которым скользят солнечные блики, цветы в саду горят, чернеют, корчатся, извиваются, падают, горит сад, горит веранда, где они с Джеффри любили сидеть по утрам, весенней порой, и красная дверь, и широкие окна, и занавески, которые она сделала сама, — все горит, старое кресло Джеффри, его письменный стол, его книга, ах, его книга тоже горит, рукописные листы горят, горят, горят, взмывают в воздух, разлетаются по берегу, дотлевают, и уже темнеет, подходит прилив, волны прилива затопляют пепелище, и прогулочные суда, которые рассекали залив с певучим плеском, теперь безмолвно уплывают вдаль по черным водам Эридана. Их домик гибнет, и лишь смертные муки властвуют там безраздельно.

Расставаясь со своей горящей мечтой, Ивонна вдруг почувствовала, что какая-то сила подъемлет ее и возносит к звездам, увлекает сквозь звездные вихри, а звезды летят, разбегаются, как круги на воде, и среди них, словно стан алмазных птичек, бесшумно и непрестанно устремляющихся к Ориону, ужe воссияли Плеяды...