Венеция, 25 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Десять дней бродил я по пескам. Шел ночью, а днем пытался спать, ибо всякое движение под палящим солнцем приносило невероятную усталость и жажду. К тому же я боялся быть замеченным. Знаете, синьора, пустыня скрывает звуки окружающего мира, поэтому неприятности могли появиться неожиданно, из-за спины.

Однажды я попал в страшную бурю, и два дня пролежал, не поднимая головы, укрывшись плащом и постоянно стряхивая с себя песок, чтобы не быть окончательно занесенным. Именно так образуются барханы — натолкнувшись на препятствие, песчинки цепляются одна за другую, и скоро образуется холм из песка. Поскольку мне совсем не хотелось оказаться его основанием, я постоянно шевелился, переползал с места на место. Однако эта песчаная непогода была мне на пользу. Теперь я мог не бояться погони — песок занес мои следы.

Когда же ветер утих, я, к ужасу своему, обнаружил, что у меня больше нет никаких ориентиров. Ползая по песку, я совсем сбился с курса и теперь шел наугад в раскаленном безбрежном море песка. В этом еще одно коварство пустыни: пейзаж быстро меняется, и через несколько дней вы можете не узнать той местности, где были раньше.

Через три дня блужданий я увидел вдалеке караван верблюдов. Осторожно, стараясь оставаться незамеченным, я устремился к ним. Но быстро сообразил — по солнцу — что они продвигаются не к морю, а напротив — к югу. Тогда я дождался, когда последний нагруженный поклажей верблюд скроется за барханами и по следам каравана двинулся в противоположную сторону. Так прошло еще полтора дня.

Мое путешествие было прервано неожиданным образом. Это случилось под вечер. Как обычно, я проснулся на заходе солнца, когда спадает жара, и собрался уже вставать, как вдруг почувствовал холодное лезвие ножа у горла. Я чуть повернул голову и увидел мальчика-бедуина. За ним толпились смотревшие на меня враждебно его соплеменники, вооруженные кто саблями, кто просто палками.

Молчание было, наконец, прервано одним из них. К моему удивлению выяснилось, что говорят они вовсе не на арабском языке. Должно быть, они принадлежали к какому-то племени, отрезанному песками от остального мира. Этот факт испугал меня, ибо еще у Абу Хасана я слышал много рассказов о кочующих бедуинах, чьи нравы и обычаи приводили в ужас своей дикостью.

Я был крепко связан и отведен в их небольшое поселение, располагавшееся неподалеку. Примитивность и нищета их жизни вызывали у меня жалость. Их бессилие перед голодом и болезнями сделало их крайне суеверными. Пустыня постоянно требовала новых жертв, чтобы добыть хоть несколько капель воды, коих ожидать приходилось месяцами. К моему несчастью, они слишком дорожили своим немногочисленным скотом, состоящим в основном из коз, а потому отдавали в жертву пустыне людей. Я был для них подарком судьбы, посланным, чтобы задобрить богов и спасти от затянувшейся засухи.

Связанный, я был брошен в шалаш из сухих прутьев, где сидел в ожидании языческого обряда жертвоприношения. Я рыдал от бессилия и с ужасом думал о том, что тело мое сгниет в этих ненавистных барханах.

Мой шалаш находился в самом центре убогого селения. Меня раздели и заперли, связав и измазав какой-то белой глиной. Очевидно, таким образом меня готовили к ужасному обряду. Окончательно я убедился в этом, когда меня обложили сухим хворостом. Мне ничего не оставалось, как горячо молиться, прощаясь с этим миром и готовясь предстать пред очами Господа.

Все бедуины выползли на солнце из своих ненадежных укрытий, с нетерпением ожидая моих мучений. Они свято верили, что этим ужасным истязанием смогут задобрить своих несговорчивых богов. Темнота и невежество этих язычников вызывали у меня жалость и сострадание, потому я молился также и за них.

Появился молодой бедуин, раскрашенный глиной, как и я, и, видимо, являвшийся главным исполнителем обряда. Он приближался ко мне с саблей в руке. Это вселяло в меня надежду, что перед сожжением, я буду все-таки умерщвлен более гуманным образом. Так бы оно и случилось, если бы… в церемонию обряда не вмешался чужак… Мучения мои опять были отложены на неопределенный срок.

Человек, неожиданно появившийся среди бедуинов, был непохож ни на одного из них. Я сразу узнал его, да и он меня тоже. Это был один из людей Абу Хасана. Тут же выяснилось, что я по-прежнему находился на его земле, а у несчастного племени потребовали дань за то, что они посмели забрести в этот уголок пустыни. Что могли отдать эти несчастные бедуины за свое несчастье находиться в пустыне, принадлежащей Абу Хасану? Ответ был прост, и он более чем удовлетворил грозного сборщика дани — ему отдали меня.

Уже в который раз я сожалел, что не умер более достойным образом! Я опять возвращался в ненавистное логово своих тюремщиков, и на этот раз не ждал от них никакой милости. Не ждал ее даже от Амины, с которой мне вновь предстояло свидеться.

Потом человек Абу Хасана перебросил меня, связанного, через спину лошади, укрепил веревкой, и мы отправились в путь…

На этом печальном месте я в очередной раз прощаюсь с Вами, моя дорогая синьора. И да хранит Вас Господь».

Команда «Большой Берты» представляла собой сборище независимых и бесстрашных людей, которые объединились с одной целью — грабить.

Поэтому, когда Клаудиа поднялась на палубу корабля, она первым же делом решила ознакомить команду с корсарским договором, где оговаривались полномочия каждого.

После некоторой паузы Клаудиа услышала первые реплики в свой адрес, сперва осторожные, затем все более смелые. Впечатление, которое она произвела на головорезов, оказалось, в общем-то, не слишком обнадеживающим, но и не слишком безнадежным. Многих вдохновляла сама идея поскорее выйти на дело и размять косточки после полугодового простоя и пьянства. Но перспектива «ходить под дамочкой», да еще такой тоненькой и хлипкой, настораживала их. Разрешить конфликт мог теперь только капитан.

— Эй, ребята. Да заткните же вы свои глотки хоть ненадолго! Глядите, как бы Драгут нас снова не засадил на квартиры, тогда уж протрете в дыры свои последние портки! — выложил капитан свой первый аргумент.

Он знал, на каком языке с ними лучше всего разговаривать. Опытный корсар, привычный к многомесячной качке, палящему солнцу и соленым ветрам, просмолившим его до костей, он откашлялся и развернул лист бумаги.

— Каждый из вас отныне должен подчиняться установленному правилу, — читал он. — При дележе добычи четверть уходит Драгут-раису за то гостеприимство, которое нам было оказано на Джербе. Из оставшегося же капитану полагается полторы доли; квартирмейстеру, плотнику, боцману и канониру — доля с четвертью.

Если кто-то сбежит с корабля или утаит награбленное, то будет высажен на необитаемый остров с одним рожком пороха, бутылкой пресной воды, мушкетом и пулей. А кто покинет корабль во время сражения, приговаривается к смерти.

Чтобы не быть обнаруженными, огни и свечи на всем корабле должны быть потушены не позже восьми часов вечера. Если кто-нибудь пожелает веселиться после указанного часа, то может делать это только на верхней палубе. Не дозволяется на борту играть на деньги в карты или кости. Подвергается наказанию тот, кто курит табак в трюме, не надев колпачок на трубку, или переносит зажженную свечу без фонаря…

Капитан иногда делал паузы, чтобы разобрать написанное. Клаудиа видела, как он смешно шевелил губами, шепча едва слышно слова, прежде чем зачитать их вслух, и с каким почтением вся команда внимала его сипловатому голосу. Еще она заметила, что в соответствии со старым морским обычаем ее капитан был украшен всеми необходимыми пиратскими символами. На плече красовалась татуировка с изображением царственной лилии Франции и черепом под нею. Шейный амулет с расплющенной свинцовой пулей был оправлен в золото и по традиции предохранял от предательского выстрела. Талисман моряка — миниатюрная рыбка, вырезанная из темно-синего камня, была вплетена в тощую косицу.

Звали капитана Рене-Акула. Он был молод, высок, крепок и по-своему красив. Родился Рене в Марселе, в семье сапожника. С детства, когда он тайком прокрался на грузовую барку, море стало его родным домом. В шестнадцать лет он попал к пиратам и быстро усвоил навыки корсарского ремесла. Вскоре своей силой и удалью Рене завоевал признание даже старых, опытных вояк. Так он стал капитаном, а за стремительность и изворотливость пираты нарекли его Акулой.

После неудачи у острова Пеньон он растерял свою команду, успев, правда, до этого договориться с ними о встрече на Джербу — пристанище всех пиратов Средиземноморья. Сам Рене долго добирался до заветной корсарской Мекки. Но ловкость и недюжинная сила помогли ему бежать из плена. Он долго блуждал в песках с кандалами на ногах, пока каким-то чудом ему не удалось выбраться к побережью. Вскоре он оказался на Джербе, где с остатками команды был пригрет знаменитым Драгут-раисом, и с нетерпением ждал новой опасной авантюры.

Такой случай настал, но на этот раз в корсарском договоре была одна очень важная оговорка. Клаудиа напряженно всматривалась в лица своих новых компаньонов, ожидая реакции на этот самый принципиальный для нее пункт договора.

— …И последнее! — провозгласил наконец Рене. — Добычей всего предприятия должны стать три каравеллы венецианцев, на которые вам укажет командир. Остальные же корабли, если таковые встретятся в море, должны оставаться без внимания. Зато после корабль целиком переходит в собственность команды.

— Что за дьявол! — вдруг закричал кто-то из толпы. — Да я дохлой собаки не дам за такую охоту! Кто нам смеет предлагать эту тухлятину?!

— Я! — Клаудиа быстро поднялась на капитанский мостик. Она видела, как на нее пристально смотрят изумленные пираты. — Это предлагаю вам я, ваш командир.

— Мало того, что нами заправляет баба, но она еще хочет связать нас по рукам и ногам! Да где это видано? Женщина на корабле приносит несчастье…

На палубе поднялся невообразимый шум. Мелькали изувеченные лица, обнаженные, блестящие на солнце торсы; угрожающе поблескивали лезвия сабель и приклады пистолей. Клаудиа чувствовала, что эти люди, несмотря на присутствие рядом их капитана, готовы стереть ее в порошок. Клаудиа вцепилась руками в борт, стараясь сохранить присутствие духа. Она перевела вопросительный взгляд на капитана, но тот только отвел глаза.

Когда поток проклятий и ругани, наконец, иссяк, она громко объявила:

— Кому не нравится договор, тот может сойти на берег. Это будет означать, что вы плохо думаете о своем капитане, не желаете ему подчиняться и отказываетесь участвовать в деле. Кто из вас может сказать, что Рене хоть однажды подвел кого-то? Хоть однажды не поделился тем, что было добыто общими усилиями? А? Отвечайте!

— Такого не было, — глухо выдохнула толпа.

— Может быть, кто-то хочет вернуться на берег и спустить последние гроши на дрянной здешний ром?

— Да кто ж этого хочет! — выкрикнул долговязый рыжий верзила в уродливом красном колпаке. — Ну-ка, ребята, задрайте свои люки и слушайте нашего командира! Иначе всем нам кормить вшей в доках Бизерты! Лично я этого не хочу.

— И я не собираюсь возвращаться домой нищим! — поддержал его другой, крепкий детина с совершенно гладким, лоснившимся на солнце черепом. — Клянусь, или я разбогатею, или пусть меня сожрет с потрохами морской дьявол!

Он смачно сплюнул, и его дальнейшие комментарии потонули в одобрительном гуле матросов.

Клаудиа облегченно вздохнула и взглянула на Рене. К своему удивлению, она обнаружила, что этот человек, казавшийся ей странным и неприветливым, смотрит на нее с улыбкой.

— Правильно ли я понимаю, капитан, что вы и ваши люди согласны подчиняться моим командам? Разумеется, некоторое время. — В наступившей тишине ее голос прозвенел неожиданно громко. — Клянусь, я не стану долго испытывать ваше терпение. Как только получу корабли, Рене опять станет вашим командиром. Но пока здесь командовать буду я. И если вы подчинитесь, клянусь, вас ждет хорошая добыча!

Вскоре вся команда столпилась вокруг единственного знавшего грамоту француза, и началась долгая процедура подписания корсарского договора. Пираты по очереди ставили свои жирные кресты под условиями, по которым им предстояло отныне жить и сражаться. Когда наконец бумага была подписана и передана через десятки рук капитану, Клаудиа приказала выкатить на палубу бочонки самого лучшего вина. Наполнив до краев огромную кружку, которую протянула ей какая-то услужливая рука, она благодарно улыбнулась и дрогнувшим от волнения голосом крикнула:

— По возвращении каждого из вас ждут честь, слава и богатство! Выпьем, друзья, за наш успех и попутный ветер! — Под одобрительный вой пиратов она мужественно выпила все до дна. — А теперь — поднять якорь! И да поможет нам святая Дева Мария!

Еще долго на палубе не стихали громкие голоса пиратов, славивших своего нового хозяина и его доброту. Клаудиа уже собралась подняться на верхнюю палубу, чтобы лично проследить, как «Большая Берта» выйдет в открытые воды, когда услышала голос Рене.

— А вы молодец, Клаудиа Ганзони! Признаться, мне не хотелось вытаскивать вас из этой передряги, но в вас столько же от крепкого мужчины, сколько и от хорошенькой женщины. А вот с последним — будьте поосторожнее. Боюсь, мои ребята слишком горячи для вашей красоты. Но здесь вы можете рассчитывать на мою помощь, сударыня. Рене-Акула никогда еще не бросал в беде товарища по оружию.

Густо покраснев, Клаудиа с благодарностью пожала мужественную руку капитана.

— Что ж, спасибо. Надеюсь, с вашей помощью я добьюсь того, ради чего сожгла за собой мосты и прошла через столько испытаний. — Она улыбнулась. — Всегда приятно найти друга там, где рассчитываешь встретить врага.

Капитан только хмыкнул в ответ. Было похоже, что Клаудиа отныне включена в круг людей, которые особыми заслугами получили право на его дружбу. Затем Рене-Акула неспешно занял свое обычное место на капитанском мостике, а она еще долго задумчиво глядела на его крепкую, высокую фигуру.

Лагуна за песчаной косой вскоре расширилась, и материковый берег исчез из виду. «Большая Берта» медленно развернулась всем корпусом и, теперь уже решительно набирая скорость, устремилась в открытое море.