10.16

Ах, мамочка, как бы мне хотелось, чтобы ты увидела все это вместе со мной. Здесь так чудесно – гораздо чудеснее, чем мы с тобой воображали!

Такова была первая мысль Линды, когда она прошла сквозь арку и попала в «Шелка». Блестящие драпировки и длинные полосы материи, ниспадающие со всех сторон, и образованные ими ряды напоминают огромный, лабиринтоподобный шатер сказочного шейха. Оглядываясь вокруг, Линда почувствовала, как ее досада на Гордона мгновенно улетучилась, сменившись безмятежным, почти гипнотически-блаженным состоянием.

Через час (и восемь отделов) Линда по-прежнему чувствует, что не идет, а будто бы плывет. Все выглядит не вполне настоящим, все кажется более ярким и красочным, чем обычно, и в то же время более расплывчатым и в некотором роде нематериальным. Наполовину поверив в то, что весь магазин, со всеми товарами и людьми впридачу, соткан из дыма, Линда боится дотрагиваться до предметов – чтобы те не дрогнули и не сгинули, а весь этот морок не рассеялся, поэтому она ни к чему не прикасается, а просто разглядывает. И память сохраняет все, о чем докладывает ей зрение.

Персидские и армянские ковры свисают мягкими рядами, как листы гигантского вручную раскрашенного манускрипта. Рулоны материала для штор и тканей для обивки громоздятся в виде зиккуратов, касающихся вершинами четырнадцатиметровых потолков. Нескончаемая с виду анфилада кухонь, ведущих одна в другую, как разноцветные комнаты в рассказе Эдгара Аллана По. Обои – ситцевые, хлопчатобумажные, фотообои, толстые рельефные, обычные. И постоянное любезное внимание со стороны продавцов и консультантов: «Могу я вам помочь, мадам?» «Хотите что-нибудь поближе посмотреть, мадам?» «Не желает ли мадам взглянуть на…?» «Не хочет ли мадам примерить…?»

«Мадам»! За всю жизнь Линда не припомнит, чтобы к ней так обращались, – разве что отец, когда хотел поглумиться, и все, что он говорил, пронизывал злобный сарказм. Однако эти «мадам» звучат искренне и почтительно; то же самое относится и к «сэрам», летящим в сторону Гордона. Кажется, будто персоналу «Дней» действительно приятно обслуживать покупателей, и совершенно неважно, что она вежливо отклоняет их предложения о помощи, – поскольку, ни на йоту не теряя вежливости, они приносят извинения за беспокойство и желают удачного дня и приятных покупок.

Она могла бы провести здесь всю оставшуюся жизнь. Несметное множество земных благ, выставленных на обозрение, почтение, которое ей автоматически оказывается, и ощущение, что ты вроде как на равной ноге с богатейшими и могущественнейшими людьми в стране, создают ощущение, что мир по ту сторону магазинных стен – грубая и жестокая дешевка. В «Днях» есть утонченность и упорядоченность, каких не найти больше нигде в городе. Линда какой-то частицей души поняла, что ее место – здесь, внутри, а не там, снаружи, и теперь чувствует, что наконец-то обрела мирное пристанище, испытывает ликование птицы, приземлившейся после долгого и трудного полета.

Даже когда в десять часов объявили о распродаже, Линда с приятным удивлением заметила, что в том, как несколько покупателей совсем рядом с ней развернулись и устремились к ближайшему лифту или эскалатору, не было ничего безумного либо агрессивного. Они вовсе не казались разъяренным сбродом, как утверждалось в сплетнях и кривотолках. Скорее они мобилизовались подобно бойцам на поле брани, словно пребывали в состоянии постоянной готовности к таким моментам. Это произвело на Линду большое впечатление, и она подумала, что наступит время, когда она тоже освоится с планировкой магазина и будет уверенно принимать столь же быстрые и взвешенные решения. Наверняка это случится очень скоро.

Она уже начала думать, что напрасно послушалась таксиста и приобрела у него перцовую жидкость. Пока, судя по всему увиденному, «Дни» вовсе не выглядели опасным местом. Напротив, Линда чувствовала себя здесь безопаснее и уютнее, чем где бы то ни было.

Если и есть ложка дегтя в бочке меда, то совсем крошечная, хотя и ощутимая: это ее муж.

И не то чтобы он сказал за последний час что-то такое, что ее раздосадовало. Дело скорее в том, что он не сказал совсем ничего – несмотря на ее старательные попытки завязать с ним беседу. Она спрашивала, какого он мнения о всяких полочках, о подставке для специй, о рамочке для фотографий из черепахового панциря – словом, о вещах, имеющих отношение к дому, к жилому пространству, которое он с ней делит, о вещах, которыми он должен был бы интересоваться, – и что же она слышала в ответ? В лучшем случае – односложное бормотанье, в худшем – какое-то мычанье. Он плелся за ней из одного отдела в другой, как старый, сбивший лапы пес на поводке. От теплившегося в нем час назад энтузиазма не осталось и следа, тогда как она, Линда, по-прежнему была бодра и полна энергии. Вот доказательство (словно оно ей требовалось), что мужчины начисто лишены страсти к покупкам.

Наконец Линда, почувствовав, что больше не в силах выносить гнетуще-молчаливого присутствия Гордона, резко останавливается перед входом в отдел «Осветительные приборы». Щурясь от яркого света нескольких тысяч ламп, она едва различает продавцов в темных очках, которые расхаживают по торговому залу туда-сюда, подходя к товарам, заменяя перегоревшие лампочки новыми из патронташей, висящих у них на ремнях поперек груди. Окруженные венчиками сияния, продавцы кажутся какими-то потусторонними, ангельскими существами.

Линда поворачивается к мужу.

– Послушай, Гордон, а что, если нам на некоторое время разбежаться в разные стороны?

Вопрос застает его врасплох.

– Так будет лучше, – продолжает Линда. – В конце концов, ты же не хочешь таскаться за мной по пятам целый день. Наверное, есть отделы, которые ты бы хотел изучить сам.

– Да нет, мне и с тобой хорошо.

– Когда ты врешь, твой голос звучит на октаву выше – тебе известно об этом, Гордон?

– Неправда, – вяло протестует Гордон.

– Ладно, уж я-то знаю, что тебе не терпится побродить в одиночестве. Сейчас десять двадцать. Давай встретимся без четверти час, здесь же. – За это время она как раз успеет купить галстук, который присмотрела для него по каталогу, – а за обедом вручит Гордону в подарок.

Гордон, с огромной, явно утрированной неохотой, сдается.

– Хорошо. Но у кого тогда останется наша карточка?

– Конечно у меня.

– Почему «конечно»?

Линде кажется, что, он, наверное, дразнит ее, но он ее отнюдь не дразнит. Глаза за очками – узкие и серьезные.

– Гордон, мне неприятно думать, что ты не доверяешь мне наше «серебро».

– Я тебе доверяю, – возражает он с излишней поспешностью.

– Но все равно считаешь, что будет разумнее, если карточка будет не у меня, а у тебя.

– Я этого не говорил.

– Но подразумевал.

– Извини, если это так прозвучало. Я имел в виду совсем другое: раз счет у нас один на двоих, то каждую покупку, сделанную при помощи нашей карточки, мы должны согласовывать друг с другом. Ты так не считаешь?

– А как насчет того, что муж и жена – одна сатана?

– Ну ладно, это же просто метафора.

– Не знаю, как ты, Гордон, но лично я, принося брачные обеты, воспринимала каждое их слово буквально.

– Ты поступаешь неразумно, Линда.

– А ты – несправедливо. Эта карточка – в одинаковой степени и моя, и твоя. – Она размахивает «серебром» у него перед носом. – Ни один из нас в одиночку не смог бы ее получить. А вместе мы смогли. Сама эта карточка свидетельствует о том, что вместе мы – нечто большее, чем сумма «я» и «ты», взятых по отдельности. Она показывает, чего могут добиться двое, если объединят свои доходы и будут действовать заодно.

– При этом основной источник этих доходов – мое жалованье.

– Я же не только о деньгах говорю, я говорю о тех жертвах, на которые мы вместе пошли, о тех лишениях, которые вместе терпели. Да и я, как-никак, внесла свою лепту. Я и дом в порядке содержала, и на покупках экономила как только можно, и планы сбережения денег придумывала один за другим, не говоря уж о парикмахерском приработке. Так что, знаешь, я по меньшей мере твой равноправный партнер по обладанию счетом в «Днях».

– Ну, давай сейчас в это не будем вдаваться, – отвечает Гордон. – Я о другом сейчас забочусь, Линда: нам нельзя влезать в долги, которых потом не сможем выплатить. Я же каждый день вижу в банке людей, вляпавшихся в кучу неприятностей с кредитными карточками или счетами в «Днях».

– Но они же обращаются к тебе за помощью, которую ты – в виде ссуды – им предоставляешь и с которой, разумеется, банк имеет свои проценты. – Линда саркастически улыбается. – Или я ошибаюсь, Гордон? Может, банки уже начали давать деньги за просто так?

– Уж лучше задолжать солидному банку, чем какому-нибудь сомнительному типу, готовому переломать тебе ноги, если не вернешь ему долга, – невозмутимо отвечает Гордон. – Но это не имеет отношения к тому, о чем я сейчас говорю. А говорю я сейчас вот о чем: у людей не возникало бы соблазна занимать деньги, если бы заем не казался им приемлемой – да нет, предпочтительной – альтернативой тому, чтобы попросту обойтись без вещей, которых не можешь себе позволить. Для того, чтобы сказать себе «нет» и подождать, требуется сила воли, – куда легче сказать «да» и заполучить желаемое сразу. Вот это-то отсутствие силы воли у всех нас и эксплуатируется снова и снова.

– Мы «обходились» целых пять лет, – чеканит слова Линда. – Мы заработали право на «серебро».

– Но давай будем осторожны, хорошо? Это все, что мне хотелось сказать. Давай не будем сходить с ума.

– Да разве я уже сошла с ума, Гордон? А? Я пока что не купила в этом магазине ни одной вещи. Я глядела по сторонам, видела десятки вещей, которые мне хотелось бы иметь, которые отлично смотрелись бы у нас дома, но разве я хоть что-нибудь купила? Ничего. Ни-че-гошеньки.

– И я восхищен твоей выдержкой. Для большинства людей лимит кредитного счета – это скорее цель, чем предел, и вместо того, чтобы держаться от него как можно дальше, они устремляются к нему во весь опор.

– Гордон, уж кому, как не тебе, знать, что у меня куда больше самообладания, чем у «большинства людей».

– Ну, пожалуйста, Линда. Я ведь не критикую тебя. Я просто призываю тебя к осторожности.

– Но как же ты не понимаешь – я все утро только это и слышу! – Линда нервно размахивает руками. – Все меня предупреждают. Все пытаются посеять во мне сомнения. Кажется, никто, кроме меня самой, не верит, будто я знаю, что делаю. Сегодня – мой день, Гордон. Это день, о котором я мечтала всю жизнь. Всю жизнь! – Линда чувствует, как у нее краснеет лицо и повышается голос, но ничего с этим не может поделать. Покупатели оборачиваются и смотрят на нее. Она старается не обращать внимания на их взгляды. – Я страдала, боролась и шла на компромиссы, лишь бы попасть сюда, и не позволю тебе – не позволю никому – испортить мне эту радость. Сегодня – день моего торжества. Пожалуйста, сделай милость, дай мне им насладиться. Вечером, когда вернемся домой, можешь сколько угодно предостерегать меня ото всего на свете.

Гордону, видимо, есть что на это ответить, но он предпочитает приберечь свои замечания на будущее. И просто кивает:

– Хорошо, Линда. Хорошо. Твоя взяла. Сейчас мы разойдемся, и карточка будет у тебя. Я тебе доверяю.

– Правда? Правда доверяешь?

– А что мне еще остается?

На лице Линды появляется улыбка ликования.

– Вот так-то лучше. Гордон.