….Это потом уже я узнал, что пилот вертолета Андрей Дикорос отозвался на наши позывные, когда рядом был. Лететь ему оставалось всего ничего. Поэтому мы с Маришкой и выжили. Я тогда, под сосной, на землю реально умирать лег, но иксвипрепарат меня и на этот раз выручил, и очнулся я уже в вертолете. Я прямо на полу лежал, а сверху меня накрыли согревающим одеялом из фольги. Смотрю, а рядом на сиденье Маришка сидит, на меня не смотрит, а смотрит вниз, на землю. Зареванная! Она потом уже рассказала, что там, на месте шара, тоже провал появился, и шар этот туда упал, а Ивана они не нашли.

Сгинула и Жулька.

Маришка тогда, как увидела, что я шевелюсь, так ко мне и кинулась: сама чумазая, коса вся в хвое, и снова ревет, слезы свои по моему лицу размазывает и все взахлеб мне что-то говорит, а я понять не могу, что она там бормочет. А она мне, оказывается, про Ивана да про шар этот все рассказывала. А потом спохватилась и стала меня горячим сладким чаем из термоса поить. Она сначала все сомневалась, можно ли, но у меня же вроде в животе ран не было, значит, можно. В общем, к тому моменту, когда Андрей на снижение пошел, я уже нормально себя чувствовал, и боль почти прошла. Я даже пробовал сесть рядом с Маришкой, но потом снова лег.

Дикорос, если и удивился такому быстрому выздоровлению, то вида не подал. Да, думаю, он и сам насмотрелся всякого на фронте.

А я так просто радовался. И даже не тому, что жив остался, сколько меня радовал рокот вертолетного движка и вибрация, которая мне через пол передавалась. И этот пол, и вся эта громадная, тяжелая, мощная машина, – все это мне тогда таким надежным и крепким казалось. Да оно и было надежным! Что может быть надежней крепкой руки друга, который ведет свой вертолет сквозь темень тебе на помощь?

А потом я про Ивана подумал, но как-то отстраненно, не верилось, что он мог погибнуть, не верилось, и все. У него же тоже была прививка иксвипрепарата или даже что-то покруче, он же сам говорил, значит, не мог он умереть, разве только его Шварц этот сожрал. Да только разве Шварц устоит перед обедненным ураном? А? Хотя, кто его знает…

А потом мы в солнечный свет ворвались. Тьма, тьма была, а потом вдруг – р-раз! – и мы на солнце вылетели. Я даже зажмурился, потому что уже забыл, каким ярким и нестерпимо белым может быть солнечный свет! Ну тут я уже на полу улежать никак не мог. Добрался до иллюминатора, вниз гляжу, а мы уже садимся, а внизу осенние листья в стороны разлетаются, и березки – желтенькие такие, молоденькие совсем, к земле ветром от винта пригнуло. А в отдалении храм стоит из красного кирпича, и дом еще, и от дома к нам люди бегут: мужчина в рясе, женщина в длинном платье и ребятишки. А Дикорос нас высадил и сам улетел. А куда, не знаю. Но он прилетал еще, но каждый раз ненадолго.

А потом все было, как положено: нас пичкали бульоном, а меня еще и какими-то лекарствами, а потом нам показали, где мы можем поспать. Маришке отвели маленькую комнатку, а моя койка стояла в комнате, где еще какой-то пацан жил, маленький, ему, наверное, лет шесть всего было, Павликом его звали. В углу корзинка стояла с игрушками, но он редко в эти игрушки играл. Вообще он был тихий не по возрасту.

Первые два дня я просто спал. А еду мне Маришка прямо в комнату приносила. А я съедал все, что там было, и снова засыпал. А к общему столу я уже потом вышел. Одежду новую надел, ее Маришка принесла. Непривычно мне было – ужас…

А народу немного: отче Константин с Ириной, детишки ихние: Коля и Дашенька, еще двое ребят, которых, оказывается, сюда Иван привел: Павлик этот и Вероника. И еще за столом мужчина был, его Алексей Петрович звали, он уже старый был, седой. Взрослые о своем разговаривали, детвора о своем.

И тут мне померещилось, что я где-то ходил-бродил, а потом откуда-то издалека домой вернулся. Знаете, бывает же так: вроде и не родные люди рядом, а знаешь, что надежные. Не бросят. Хорошо мне тут было. Спокойно.

Но я сразу заметил, что Маришка особняком держится. За весь вечер ни слова не проронила. А после ужина отец Константин нас в церковь привел, там, в притворе, мы на скамеечки сели: мы с Маришкой на одну, а он напротив нас на другую. А там хорошо так. За окнами синеет, а отче несколько свечей в храме зажег, святые на нас со стен смотрят, и ощущение: как будто домой пришел. Я, наверное, только в этот момент понял, что закончилось уже все самое страшное.

А потом отче Константин и говорит:

– Знаешь, Александр, у нас тут проблема возникла, без тебя не решить.

– Что за проблема? – спрашиваю.

– Да вот, – отче Константин на Маришку кивает, – отказывается крещение принимать. Не буду, говорит, и все.

А Маришка глаза опустила и молчит. А потом и спрашивает:

– А что, если не крещусь, вы меня выгоните?

А отец Константин только головой покачал.

– С чего ты, – говорит, – решила, что выгоним? Куда? Марина! Ну ты меня удивила! Может, обидел тебя кто? Нет? А что тогда случилось? Не веришь? Ну так это не беда. Живи у нас, на службы, если хочешь, походи, неволить тебя никто не будет. Как будешь готова, так и скажешь. Тут, – говорит, – дело такое. Только любовью можно веру к Богу привить, а силком – ну, никак…

А Маришка и говорит.

– Я обет дала!

– Какой? – удивился священник.

– А такой! – тут Маришка голову подняла и нам обоим в глаза по очереди посмотрела. – Если Иван живой вернется, так сразу и крещусь!

Отец Константин даже головой покачал от ее решительности.

– Ну, мертвого его никто не видел, значит, надежда есть, что вернется. Ну что ж, жди тогда. Твой выбор, твое право.

А Маришка вроде бы не уверена была в выборе своем, ну и спрашивает:

– А это ничего? Ну ничего же страшного не произойдет?

А отец Константин плечами пожал и отвечает:

– Видишь ли, Марина, Бог без тебя-то проживет. Вот сможешь ли ты без Него прожить, это вопрос. Но принуждать тебя не могу, дело добровольное.

А наутро меня разбудили рано, сначала мы службу отстояли, а потом мы с Алексеем Петровичем в Киржач вылазку сделали на внедорожнике и из магазина генератор притащили и бочку с горючим. И в доме свет по вечерам появился. Книги можно стало читать, у отца Константина отличная библиотека была. Я потом уже узнал, что и дом этот, и храм, и библиотека какой-то организации принадлежали, а отче сюда семью перевез, когда конец света наступил, но это неважно было. Раз они тут первые оказались, значит, они хозяева.

….А Иван появился только через месяц. Произошло это неожиданно. Мы с Алексеем Петровичем крыльцо ремонтировали, там нижняя ступенька расшаталась, и он мне показывал, как это исправить, и вдруг на меня сзади кто-то ка-ак прыгнет! И с ног сбил.А это Жулька, оказывается, вернулась! Живая! Вся в шрамах, словно ее тигры драли, а глаза счастливые, хвостом своим вертит, лицо мне вылизывает и от радости прямо визжит! И хохолок этот розовый задорно так надо лбом торчит. Алексей Петрович ее как увидел, так на землю и сел. От испуга. Решил, что мутант! А потом я голову поднял, смотрю, а по дорожке двое идут. А это Иван какую-то женщину с собой привел, она рядом с ним ну просто ребенком смотрелась: худенькая, в джинсах, коротко стриженная. А он запыленный, заросший, глаза белые от усталости, бешеные. И вроде бы даже похудел. А за плечами, как всегда, – старенькая «Сайга»… И тут мимо меня Маришка метнулась, по дорожке пробежала и прыгнула прямо на него, руками его обхватила и молчит. А он ее осторожно в щечку чмокнул, ссадил на землю и к дому пошел, а там уже отец Константин из гаража подошел, руки ветошью вытирает. Обменялись они рукопожатием да в дом пошли. Сразу все вокруг него собрались, но детей и нас в том числе, быстро из столовой выгнали, чтобы не мешали. Но мы все-таки услышали, что Иван завтра уже уходит. Он на нас особого внимания не обращал, ему отдохнуть надо было. Я-то думал, мы хотя бы вечером поговорим, но они с отцом Константином вечером в храм ушли и долго там о чем-то беседовали. О чем, я не знаю. Мало ли тем для разговоров у двух взрослых?А утром Иван ушел. Закинул за спину рюкзак, повесил на плечо «Сайгу» и снова потопал кого-то спасать. У калитки он обернулся и нам рукой помахал. Жулька его проводила, а потом ко мне вернулась и у ног моих села, мол, Ивану, конечно, спасибо, но я, Шурыч, с тобой!Через несколько дней Маришка крестилась. И после этого она изменилась. Я сразу это почувствовал. Улыбаться чаще стала и с женщинами разговаривать. А отче Константин обещал нас с ней обвенчать, как только Маришке шестнадцать исполнится. Это целый год нам ждать надо было!Так и сказал:– Обвенчаю! А то у нас как-то странно все: как презервативы тинейджерам раздавать, так для этого они уже созрели, а как ответственность перед Богом за другого человека нести – так тут они еще маленькие! Взрослые вы уже почти. Чуть-чуть подождать осталось.Про себя я понял одно: я не солдат, я обычный человек. Таким, как Иван, мне никогда не стать. Да и не мое это дело – война… Мне больше нравится книжки читать да со сломанной техникой возится.Конечно, мы всегда помним, где мы и что с нами со всеми случилось. И что тьма кругом, и только здесь, в храме под Киржачем все еще островок жизни остался. И Калашников мой старый, и пистолет этот, «ГШ–18», всегда у изголовья висят. И всегда к бою готовы.А еще я всегда помню, что в любой момент Бог может нас к себе призвать, и смерть все равно когда-нибудь настанет, но я почему-то совсем этого не боюсь. Да, конец света рано или поздно придет в любые глаза. Но страх перед смертью – он же от неверия происходит. От недоверия к Богу. А мы ведь каждый день молимся: «Да приидет Царствие Твое и да сбудется воля Твоя». Нельзя просить о таком и бояться. Ведь раз Бог есть, значит и смерти – нет…

…А Иван все реже и реже появляться стал. Он ведь приходил и каждый раз кого-нибудь из уцелевших людей с собой приводил. И каждый раз ему все дальше и дальше уходить надо было. Со времени его последнего ухода уже полгода прошло, а от него до сих пор: ни слуху, ни духу. Говорят, что на этот раз он ушел на Аляску через трансконтинентальный тоннель под Беринговым проливом. Жуткое, наверно, местечко… Значит, вернется не скоро. Но я-то знаю, рано или поздно он появится. Он такой. Он где угодно выживет.

Ангарск 2012 г.

© Александр Лаврентьев