….Очнулся я от боли в левой руке. Боль была такая сильная, какой я еще никогда не испытывал. Я даже орать не мог. Вцепился второй рукой в какую-то железку, выгнулся так, что того и гляди, кости трещать начнут, а меня что-то держит, не пускает. Чувствую – стоит надо мной кто-то огромный, черный, и кажется мне, что он сейчас лапу свою такую же черную в меня запустит и кишки мои начнет на эту лапу наматывать. А боль не прекращается, словно мне руку уже пилой отпилили! Я даже ногами засучил по какой-то скользкой поверхности. И тут я глаза, наконец, открыл, а мне свет яркий в зрачки ударил, и кто-то рядом стоит, успокаивает и по руке этой самой гладит. Мне даже померещилось, что ее, руку мою, этот черный откусил, а теперь то, что осталось, лижет. Причудится же такое….

А потом до меня так медленно доходить стало, что лежу я на каком-то операционном столе, привязанный к нему кучей всяких ремней, в глаза мне бьет операционная лампа, а рядом стоит тетка в белом, толстая такая, смотрит на меня через зеленые очки, по плечу меня гладит и приговаривает так:

– Ш-ш-ш…. Терпи, мой хороший, терпи. Ш-ш-ш…

И тут я понимаю, что она мне только что вкатила что-то такое, от чего у меня глаза вот-вот из орбит вылезут. Ни фига себе, терпи! А потом боль вверх по руке пошла, и так мне вдруг горячо стало у сердца, что я даже дышать не могу, а тетка мне что-то под нос сунула, наверное, нашатырь, и спрашивает меня:

– Чувствуешь запах? Как его зовут? Саша? Саша! Чувствуешь запах?

А мне какой запах, я ж вообще ничего сделать не могу!

Она повернулась к кому-то и говорит:

– Все-таки нельзя колоть иксвипрепарат несовершеннолетним. А вдруг он помрет сейчас? Кто отвечать будет?

А ей что-то такое отвечают, мол, ни фига не помрет, а помрет, так ничего страшного, одним щенком безродным больше, одним меньше, разницы никакой. Она так головой осуждающе покачала, на меня смотрит, и я по глазам ее вижу, что хана мне. А потом она вдруг что-то сообразила, засуетилась, стала лекарство в шприц набирать. Но я уже больше ничего не видел, все перед глазами расплылось, и я вроде бы как сознание потерял. Я говорю «вроде бы», потому что если бы потерял, так все понятно: темно кругом и не помнишь ничего, а тут, словно темнота сгустилась в этой операционной или где я там находился. И снова вижу: сидит прямо возле меня на краешке операционного стола этот черный. Такой черный, что свет лампы от этой его черноты словно бы и исчез совсем. И по углам операционной, во тьме, то и дело тени какие-то мелькают и возня какая-то слышна, словно крысы кого-то жрут. И страшно мне так, как еще и не бывало ни разу. Ни в драке, ни даже в пыточной у Ромберга. А черный сидит и смотрит и не говорит не слова. А я почему-то никак не могу разобрать его лица, да честно говоря, и не хочется мне на него смотреть, а хочется удрать. А я же не могу, меня же к столу приковали! А он сидел, сидел, а потом вдруг как придвинется ко мне лицом к лицу… А я смотрю, а лица его и не вижу, а вижу только два глаза. А глаза разные и моргают по-змеиному! Ну тут я заорал, наконец, и проснулся.

Оказалось, я уже в палате лежу, а палата небольшая и совсем без окон, на мне белая, фланелевая пижама надета, а рядом какой-то хмырь в черных очках сидит. Глаз не видно, на плечи халат белый накинут, а под халатом – черный китель. Ну, естественно, БНБ, как я раньше не допер! Ну сел я сгоряча, смотрю, а у двери этот, высокий сидит, который меня два раз об землю хватил. И смотрит на меня такими недобрыми глазами, и халата на нем нет. Как увидел, что я зашевелился, сразу со стула подскочил, я думал, он мне сейчас опять промеж глаз зафитилит, чтобы не рыпался, а тут этот, бюрер в халате, на него не то чтобы посмотрел, а просто повел в его сторону глазами, и высокий сразу же на место сел. Как овчарка. В общем, сразу стало ясно, кто тут главный. Но я рисковать не стал, обратно на подушку откинулся и к себе немного прислушался. И оказалось, что чувствую я себя не то, чтобы прекрасно, но нормально. Руки-ноги целы, шевелятся. Есть, правда, опять хочется, ну просто зверски. Но ни голова у меня после удара об асфальт не болит, ни нога, ни еще что-нибудь. Хотя по всем показателям меня должно было размазать по тому прозрачному автомобильчику, как жука. Хрясь! И все – ваших нету! Только кишочки по стеклу. И тут я вспомнил про черного и про то, что он мне, кажется, кишки на руку наматывал.

Я даже живот пощупал. Да нет, все вроде нормально, но ощущение все-таки такое… Странное. Словно я через какой-то кошмар прошел и все-все про то, что со мной было, забыл и вспомнить не могу. И даже следов никаких не осталось. Ну да ладно. Это еще не самое страшное, что может с человеком случиться! Главное, жив. А раз жив, значит, не все так плохо. Не стали бы бюреры меня с того света вытаскивать, если бы снова туда меня отправить хотели. Да и что они мне предъявить могут? Хотя ситуация неприятная! И особенно у меня опасения вызывал этот высокий. Чтоб его!.. Того и гляди, снова кинется…

А бюрер в черном кителе так участливо на меня смотрит.

– Ты, – говорит, – Соловьев, не бойся. Он тебя не тронет. Разозлил ты его просто. Целый день за тобой гоняемся, устали. Вот так у нас дела и делаются, шпионов ловим, а тебя поймать весь день не могли. А чего бегал-то? Ведь не виноват? Ну?

А я че, оправдываться буду? Я ж Шнурка не убивал. И они это, уверен, знают и комедию тут передо мной ломают. А чего ее ломать, я ж не дурак какой-нибудь, меня на этом не поймаешь. Молчу я и на него гляжу. А он на меня. И понимает он, что его слова на меня не произвели ни малейшего впечатления. И тут он слегка так кивает высокому, мол, выйди.

А тот сразу все понял, встал и вышел, и дверь за собой так тщательно прикрыл. А этот, в халате, встал с мест и наоборот дверь пошире распахнул, чтобы видно было, если кто у двери стоит или по коридору мимо проходит. И если бы не этот высокий в коридоре, то я бы сто процентов попробовал сбежать. И видимо, этот, в кителе, понял это по моему лицу, потому что в его глазах вроде как удивление отразилось, что я такой упертый и с ними дружить не хочу.

Ну остались мы с ним одни. Он садиться не стал, а надо мной так навис и говорит полушепотом.

– Ты что, Соловьев, срок хочешь получить? Так я тебе это устрою. Уроки прогуливал? Прогуливал. Алкогольные напитки употреблял? Употреблял! Характеристика у тебя от Ромберга вашего – хуже некуда. Драчун, вор и бродяга. А ты, в курсе, Соловьев, что каждый гражданин Евразийских штатов до достижения совершеннолетия обязан ежедневно школу посещать? А ты в курсе, Соловьев, что за употребление алкогольных напитков несовершеннолетними у нас полагается два месяца тюрьмы для родителей? Но у тебя, Соловьев, родителей нет, а значит, отвечать будешь по всей строгости закона сам. А если еще припомнить, что ты сегодня два раза от наших комиссаров ушел, да второй раз – с применением насилия в отношении представителя власти, то годиков пять поселения мы тебе обеспечим. Не хочешь на пять лет, можно год каторги устроить. Тебе, Соловьев, что больше нравится? В тайге сучья рубить или в рудниках вагонетки толкать?

А что я ему могу ответить?

– Врете! – говорю, – до восемнадцати лет на рудники не посылают!

А он от кровати отошел и на меня снова обернулся, улыбается.

– Хочешь проверить? Не веришь? Тебе, наверное, больше ваш централ нравится в этом, как его… в Игнатово? Хорошее название. Знаешь, – говорит он и опять так близко ко мне наклоняется, – а у нас в детстве, дурачков и дурочек вроде этой твоей Марины так и называли – игнашками…

Тут меня словно за горло кто-то схватил и душить начал.

А он на часы смотрит и говорит:

– Час назад вертушка туда ушла с твоей Мариной, мы ее туда отправили, чтобы она здесь не мешалась. Да ты не волнуйся так, ей там хорошо будет. Подлечат немного, дурь повыбьют. Врачи и санитары там хорошие, умеют это делать, – а сам на меня смотрит.

Тут у меня кулаки сжались, а деваться-то мне некуда! А он снова ко мне наклоняется и спрашивает:

– Будешь теперь с нами сотрудничать?

Ну тут я ему и врезал так, что очки слетели, а потом сиганул через головку кровати да в коридор, думал, я буду не я, если не сбегу, да куда там! В коридоре этот высокий меня снова скрутил и по полу обратно в палату приволок. Медсестра или врачиха, кто она там, эта, в белом халате, визжала так, словно не меня, а ее саму били. А потом бюреры вдвоем меня держали, а медичка что-то мне в руку вкатила, и у меня голова сразу закружилась, и только минут через десять я в себя пришел.

Очнулся, а бюрер в кителе мечется по палате, халата на нем уже нет, скулу трет, по которой я ему врезал, и с кем-то разговаривает: у него гарнитура маленькая такая на ухо надета. Увидел, что я зашевелился, разговор закончил, встал в ногах, глаза злые. Я смотрю, а глаза у него разные! Один черный, а второй голубой, словно он линзу вторую забыл поставить. Смешно и даже жутко в такие глаза глядеть. Но мне больше жутко.

А он зубами скрипит. Подошел ко мне и рукой за горло взял, а рука у него холодная, как лед, а потом он ее сжимать начал, и что-то тут со мной сделалось, что я понял, лучше разу помереть, чем терпеть такое. Я за руку его схватил, а ему хоть бы что. И снова все от меня вдруг так отдалилось, и голоса его я уже совсем не слышал. И такая боль! Сразу во всем теле и особенно – в груди. А потом он хватку вроде бы ослабил и мне, наконец, вздохнуть дал. И снова так ласково-ласково говорит мне, почти шепчет:

– Будешь с нами сотрудничать?

– Буду! – сиплю я и головой мотаю.

А что мне еще было им ответить? Вы что бы ответили, если бы вас так душили? Короче, взяли они меня в оборот и наручники не понадобились. Под лопатку мне маячок вкололи – чтобы сам вырезать не мог, к уху каким-то прибором, похожим на степлер, микрофон прицепили, никому не видно, а я их слышу, а в правую бровь вставили крохотный такой серебряный пирсинг со встроенной камерой и микрофоном.

Ненавижу пирсинг…

Но, знаете, что самое интересное? То, что я боли почти не чувствовал, хотя и должен был, а еще то, что все это почти сразу же заживало. И ни тогда, ни потом не болело. В общем, выставили меня из больницы через час, шмотки отдали, и только тогда я о пистолете вспомнил, он же у меня в куртке остался, а куртки среди вещей и не было. Ну ладно, думаю, мало ли, может, они решили про него умолчать, забрали да забрали, мне незаконное владение оружием не предъявили и ладно.

Спускаюсь по лестнице, гляжу, а в приемном покое девчонка эта рыжая сидит, которая меня сбила. Смешная она такая, чесслово: волосы ярко-рыжие в разные стороны прядями торчат, шапочка эта зеленая сеточкой, глаза зеленым накрашены, и помада тоже такая же рыжая, и веснушки, я сначала даже подумал, что она их специально нарисовала, такие они неправдоподобные были, а потом понял, что просто она такая и все. Меня увидела, глаза вытаращила, подхватилась со скамейки, я гляжу: а у нее в руках моя куртка! Ну мне сразу полегчало. Взял я куртку, пистолет щупаю, а пистолет, как это ни странно, на месте, а она что-то щебечет, щебечет и никак остановиться не может, и до меня так медленно начинает доходить, что она безумно рада, что я живой остался, потому что она считала, что меня вот-вот должны были с реанимации вперед ногами вывезти, а тут я стою перед ней целый и невредимый, а еще она говорит, что сделает для меня все, что угодно, лишь бы я на нее в суд не подавал, потому что сейчас сбить несовершеннолетнего – это очень большие деньги надо заплатить, и ее родители, конечно, не очень бедные, но таких денег у них точно нет.

Я на нее смотрю, а лет ей, наверное, около девятнадцати, недалеко от меня ушла, и странно мне как-то, что она вообще сидела тут, беспокоилась. Другая бы юриста семейного вызвала, да и все. Тем более, что я живой. Но тут я все-таки сообразил: чего мне на крыше ночевать, когда она раскошелиться готова! А она меня не сразу услышала, все свое лопотала.

– Чего? – спрашивает и ротик свой накрашеный так приоткрыла.

– Ничего, – отвечаю, – сними мне номер в отеле на неделю, ну и пятьсот евразийских долларов дай на карманные расходы, и я расписку дам, что претензий не имею.

– Не шутишь? – спрашивает, ротик закрыла и уже соображает, во сколько ей номер обойдется. Дороговато, конечно, но все равно на несколько порядков дешевле получается, чем по суду дадут.

Она еще подумала, а потом кивнула.

– Хорошо, – говорит, – пиши расписку.

А я отвечаю:

– Э, нет, так не пойдет! Сними номер и пятьсот бакарей наличными. Тогда и будет тебе расписка.

Она говорит:

– Откуда же я тебе ночью пятьсот еврашек наличкой возьму? Наличку только в банке можно получить – по паспорту. И то по предварительному одобрению.

– Ну утром подгонишь, – отвечаю, – а я расписку к этому времени напишу.

Ну ей деваться некуда, вышли мы вместе на подземную стоянку больницы, подошли к ее этому автомобильчику смешному, я его спереди осмотрел, и надо отдать должное: ни царапины, небольшая вмятина только на бампере посередине и все.

Ну мы сели в авто, пристегнулись, а она меня и спрашивает:

– А тебе обязательно нужно, чтобы отель был? Квартира тебя не устроит? У меня просто денег не очень много сейчас.

– Устроит, – говорю, – только ведь у меня каунтера нет, как я ее открывать буду? И потом мне именно этот район нужен.

– Квартира рядом, а каунтер я тебе свой дам, – отвечает она, – а ты дай мне слово, что через неделю оттуда съедешь, а каунтер мне вернешь, и не придется инспектора вызывать.