Здравствуй, море!
Черное море еще бороздили вражеские корабли. В Крыму, в Херсоне, Николаеве, Одессе еще гнездились фашистские базы. Нашему 4-му Украинскому фронту предстояло с боями пройти южные степи и выйти к Днепру; в его низовье враг еще удерживал большой плацдарм, прикрывавший подступы к Перекопу.
Наконец-то я в кабине своего самолета! Запустил, опробовал мотор, рычаги управления. Здравствуй, знакомое теплое дыхание мотора! Здравствуй, простор осеннего неба!
Авиатехник Василий Моисеев уже не раз забирался на крыло, заглядывал в кабину, как бы невзначай проверяя, не забыл ли я чего сделать.
Несколько полетов над аэродромом, и я опять почувствовал себя хозяином машины. К вылету на задание готовился уже как командир эскадрильи. А мой бывший ведомый Николай Остапченко шел теперь ведущим пары. За время моего отсутствия он сбил несколько самолетов противника и стал опытным воздушным бойцом.
В дни штурма вражеской обороны наши истребители сопровождали бомбардировщиков и штурмовиков авиасоединения. Фашистская авиация, скованная битвой в районе Киева, не проявляла на нашем участке особой активности. Но когда в прорыв пошли советские танки, а за ними и конница корпуса Кириченко, появились косяки «Юнкерсов». Теперь мы должны были прикрывать наступающие войска, веером растекавшиеся по степи от места прорыва.
В начале ноября погода не благоприятствовала полетам. Гонимые ветром рваные облака плыли в несколько ярусов, то застилая полностью небо, то вдруг открывая его. В этих условиях задача летчиков очень усложнялась: противник мог пробраться за облаками в заданный район, мог сбросить свои бомбы через «окно» и скрыться. Моей эскадрилье не раз удавалось перехватывать группы «Юнкерсов» за облаками, разгонять их, вынуждать сбрасывать бомбы вслепую, куда попало.
Как-то мы пришли в зону патрулирования в момент, когда немецкие бомбардировщики уже были над нашей территорией. Земля передала, что ниже нас ходят «Юнкерсы», но мы не могли их сразу разглядеть. И вдруг я заметил, как в степи подымаются столбы от разрывов. Пробился через легкую облачность — так оно и есть, вот они, «Юнкерсы»! Более выгодной позиции для атаки не придумаешь. Я повел свою десятку на переднюю группу. Волнуясь, прицелился в ведущего первой тройки.
Открыв огонь, я тут же убедился, что сделал это слишком, поспешно. Трасса не достигла цели. Рванул самолет вверх вслед за «Юнкерсами», нырнувшими в жиденькие тучки. Как-то не по себе стало — разучился, что ли, бить стервятников без промаха? Набрав высоту, снова повел машину на ведущего вражеской тройки. Гляжу вниз, а там уже белеют камыши днепровских плавней. Неужели, удерут «Юнкерсы»? Этого нельзя допустить! Догнал их ведущее звено и снова атаковал лидера.
Он запылал сразу. В наушниках раздалось: «„Юнкерс“ горит!» — и немецкий бомбардировщик круто пошел вниз, на плавни. Эскадрилья начала преследовать и сбивать рассыпавшихся в панике «Юнкерсов».
В тот день мы записали на свой счет три победы. Потом сбивали и больше за один вылет, но с этой тройки начиналась моя новая боевая жизнь, новая жизнь всей эскадрильи. Для меня было очень важно убедиться самому и показать своим подчиненным, что глаза мои по-прежнему зорки, а руки тверды, что я остался таким, каким меня знали раньше. Когда войска 1-го Украинского вступили на улицы и площади древнего Киева, соединения 4-го Украинского фронта, прижав противника к Днепру в районе Никополя, очистили всю северную Таврию, овладели побережьем моря в районе Тендеровского и Егорлицкого заливов и крепко стали на Сиваше, замкнув ворота Крыма для гитлеровских полчищ.
Линия фронта стабилизировалась на длительное время. Наша авиация сидела чаще всего на полевых аэродромах — в Таврии, очевидно, не было ни одной бетонной полосы,- и полк с конца ноября 1943 по 18 апреля 1944 года лишь один раз поменял свою базу. Мы оставили аэродром на Мелитополыцине, чтобы по весне получить возможность хотя бы изредка подниматься в воздух с супесчаной площадки вблизи Чаплинки. Но это было потом. А тогда, в ноябре, с наступлением непогоды жизнь полка стала почти размеренно мирной: учеба, уход за техникой, снова учеба, а войну продолжали в основном разведка да те, кто увлекался популярной у летчиков-истребителей свободной охотой.
Кто, где и когда в годы Великой Отечественной войны первым осмелился оставить аэродром в нелетную погоду, рассчитывая лишь на свое умение ориентироваться да полагаясь на собственное искусство находить и уничтожать противника? Ответить на этот вопрос не берусь. Думаю, что летать на свободную охоту начали одновременно во многих частях. Такие полеты выражали негасимое стремление советских летчиков уничтожать воздушного врага при любых погодных условиях. Широкое и повсеместное применение усовершенствованных приемов свободной охоты свидетельствовало о неисчерпаемой творческой энергии защитников Родины.
Точно знаю лишь то, что в знаменитом 16-м гвардейском истребительном полку, который вступил в бой с гитлеровской авиацией 22 июня 1941 года над Молдавией, первые маршруты свободной охоты проложил Александр Иванович Покрышкин.
В 4-м гвардейском полку, где я служил раньше, приоритет принадлежал Николаю Тильченко. С его легкой руки и пошло… За два с лишним года войны летчики и нашего 9-го гвардейского приобрели большой опыт охоты за немецкими самолетами, автомашинами и кораблями (на Азовском море). И теперь, во время длительного базирования на аэродромах Таврии осенью 1943 и зимой 1943/44 года, этот опыт очень пригодился.
В конце года штаб 8-й воздушной армии собрал в селе возле Аскании-Нова мастеров свободной охоты из всех дивизий. Когда от нас выделили несколько человек, в первую очередь оживились полковые остряки. Дело в том, что в Причерноморье было сосредоточено в тот период большое количество войск, с питанием было довольно трудно, и нас нередко выручали облавы на зайцев. Вот теперь и пошла молва, что на совещании-де охотников научат сбивать диких гусей, огромная масса которых скопилась на Черноморском побережье.
На армейский сбор съехались летчики опытные, бывалые, отмеченные многими наградами за победы в воздушных боях над Сталинградом, Кубанью, Украиной. Тут я впервые встретился с широко известным уже тогда дважды Героем Советского Союза Покрышкиным. Руководил совещанием прославленный командир авиасоединения генерал Е. Я. Савицкий.
Разговор шел о том, как в дни затишья на фронте наносить наибольший урон противнику. Вначале были прочитаны лекции на эту тему, потом начался обмен мнениями. Слушая выступавших, я понял, что каждый из летчиков в практике охоты применял что-то свое. Александр Покрышкин рассказал, например, как он со своим напарником Георгием Голубевым выходил далеко в море и там перехватывал транспортные самолеты Ю-52, курсировавшие между Одессой, Галацем и Крымом. Открыв эту трассу, они старались очень аккуратно сбивать одиночные самолеты, чтобы другие экипажи «Юнкерсов» не заподозрили чего-то недоброго и не изменили маршрута. И охотникам долго удавалось обманывать гитлеровцев.
Точно так, как и под Сталинградом, фашистская авиация снабжала всем необходимым засевшие в Крыму войска. Вот почему нам надо было находить и любой ценой уничтожать транспортные самолеты врага. Нам было известно, что транспортники могли взлетать только с бетонированных полос аэродромов Одессы, Николаева, Румынии. Зато трассы «Юнкерсов» и «Хейнкелей» углублялись далеко в акватории. По этому поводу Покрышкин произнес тогда фразу, ставшую у нас крылатой: «Над морем „юнкерса“ не собьешь, если будешь одной рукой держаться за ручку управления самолетом, а другой за берег». Вот почему прославленный ас призывал летчиков отважно заходить далеко в море.
Смельчаков у нас хватало. Однако для того чтобы проникать глубоко в акваторию, самолеты должны были базироваться вблизи моря. Иначе говоря, необходимо было найти аэродром или площадку прямо на побережье.
Как использовать облака, как атаковывать автоколонны и отдельные автомашины, как избежать встречи с зенитной артиллерией, как, где и когда пересекать линию фронта — обо всем этом тоже говорилось на совещании. Тогда же впервые были выработаны основные правила свободной охоты, четыре из них запомнились мне:
— Первая очередь должна быть смертельной. Ударил — лети дальше, ищи цель снова и бей уничтожающим огнем!
— Не держись постоянного курса, ходи ломаным маршрутом!
— Помни: твой главный враг — зенитная артиллерия. Обходи районы, прикрытые зенитной артиллерией!
— Боевой опыт мастеров — всем!..
В полк успели прямо к новогоднему ужину. Ребята устроили облаву на зайцев и принесли славную добычу.
После встречи нового, 1944 года в небольшом приднепровском хуторе Солодкой наш 9-й гвардейский полк выдвинул свой авиапост к самому морю, на Килигейские хутора. Не нахожу я теперь на современных картах такого географического названия, и от этого немного грустно. Оно сохранилось в памяти фронтовиков! Килигейские хутора! Совхоз «Килигейский» — это ведь история!
Первой вылетела на площадку у моря эскадрилья. Алелюхина. На нашем аэродроме вблизи хутора Солодкого стало еще спокойнее: мы все реже будоражили приутихшую степь гулом моторов.
Эскадрилья Алелюхина очутилась далеко от нас. Связи с ней не было. Лишь изредка прилетал По-2. Нелегко пришлось Алелюхину и его летчикам на новой базе. Но они успешно освоились с незнакомой своеобразной местностью и ничем не выдали врагу своего присутствия.
Когда через полмесяца я со своей эскадрильей прилетел на смену Алелюхину, новое место было обжито, и мы почувствовали себя на Килигейских хуторах, как дома.
С аэродрома хорошо было видно мрачное зимнее море. Посреди ровной, как стол, местности, торчало шесть истерзанных непогодой строений. В них жило несколько семей — женщины и дети. В одном сооружении помещалась комендатура батальона обслуживания, еще одно отвели нам, восьми летчикам и восьми техникам. Старые, осевшие капониры и некоторые маскировочные средства, привезенные командой, скрывали наши «Аэрокобры» от вражеской воздушной разведки.
Разместив самолеты, мы решили осмотреть новую базу и в первую очередь направились перекусить в столовую.
По улочке нас ватагой сопровождали мальчишки. У закрытых дверей столовой сидели кошки, видно, давно прижившиеся здесь. Завидев нас, они шмыгнули за дом.
Не сговариваясь, зашагали к морю, стали обсуждать предстоящие вылеты. Все наши помыслы сходились на одном: скорее начать боевую работу.
Уже на следующий день я повел четверку в район Одессы, чтобы затем ознакомить эскадрилью с будущим районом боевых действий. Только оторвались от земли — под крыльями распласталось море. Чуть дальше белел песчаными косами остров Довгий. Пролетев над ним, мы взяли курс на Очаков, а затем обогнули его слева (там стояли зенитные батареи), чтобы выйти на Рыбаковку.
Ни одного выстрела, ни одной приметы, обнаруживавшей присутствие врага. Все это успокоило нас. До Одессы оставалось километров пятьдесят — не больше. Обращаясь к товарищам, я подбадривал их. В те дни нелегко было советскому истребителю пробиться к большому городу: над ним бушевал огонь зениток.
Приближение самолетов с востока, вероятно, зафиксировали радиолокаторы. Мы догадались об этом потому, что на довольно большом расстоянии от порта путь нам преградила сплошная завеса огня. И все же мы прорвались в Одессу. Летчики, которые в 1941 году до последнего дня героической обороны защищали этот город, должны были увидеть все своими глазами.
Маневрируя по высоте, я успел развернуться над морем, товарищи последовали за мной. Темные кварталы Одессы остались справа, мы обогнули ее по большому кругу и снова Сказались над морем. Вдоль берега бежала дорога, о которой мы уже знали из донесений Алелюхина. Для нашей четверки и всей эскадрильи она представляла большой интерес.
Некоторое время мы шли стороной, на малой высоте, не обнаруживая себя. Потом, внезапно выходя на дорогу под углом, расстреливали вражеские колонны. Автомашины вспыхивали и догорали в кюветах. Многие оккупанты в тот день не добрались до переднего края. А мы, снизившись над широким лиманом, ушли к морю.
Вскоре показались очертания острова Довгого, уже запомнившиеся нам, и, увидев его, мы обрадовались: от острова до Килигейских хуторов — рукой подать…
Техники Моисеев, Зюзин, Шапран набросились на нас с расспросами об Одессе, которую они со своим полком оставили два года назад после героической обороны. А мне было не до разговоров. Я мечтал повести по этому маршруту вторую группу, пройти вдоль дорог от Николаева до Снигиревки, от Херсона до Николаева, пронестись над железнодорожными путями.
На карте, лежавшей в планшете у каждого из нас, вскоре словно бы ожили конкретные ориентиры. Теперь мы точно знали, что и где можем встретить на дорогах, какие самолеты противника стоят на аэродромах, сколько зенитных пушек защищают тот или иной объект. Линия соприкосновения советских и вражеских войск проходила по дельте Днепра, разлившегося здесь на рукава и плавни. Над ней тоже можно было летать без помех. Главная забота в этой ситуации заключалась не в том, как найти объект для штурмовки, а в том, как незамеченными подкрасться к объекту, как уничтожить его и вернуться на свой аэродром.
Но Одесса оставалась для нас еще недоступной.
Однажды я полетел на охоту вдвоем с Плотниковым. Легкие, жиденькие тучки неслись навстречу, мы ныряли в них, как в морскую пену, просматривали землю, искали что-либо достойное внимания.
— Вижу самолет! — вдруг услышал я возбужденный голос Плотникова.
Осмотрелся вокруг — только рваные облака. Ведомый снова сообщил, что видит самолет, на этот раз уточнив: «Юнкерс-52». Я посмотрел вниз и там, на земле, заметил тень большого «Юнкерса». Да, зоркий у меня напарник, безошибочно находит в воздухе чужака!
Транспортного «Юнкерса» я расстрелял с одного захода. Он упал, немного не дотянув до николаевского аэродрома. Но для нас самым важным было не это, главное заключалось в том, что мы нащупали трассу и в дальнейшем подкараулили на ней еще несколько транспортных самолетов.
Сгоревшие автомашины, взорванные паровозы, обломки самолетов — все это всполошило гитлеровцев. Начали искать советский аэродром. Но им никак не удавалось засечь, откуда мы взлетаем и где садимся. Поэтому в районе нашей базы ежедневно стала появляться зловещая «рама». Фотоснимок, сделанный с ее борта, мог «схватить» капониры, в которых нетрудно было разглядеть самолеты. Выход был один — сбить проклятущую «раму»!
А тут и случай пошел нам навстречу. Возвращаясь однажды из Николаева, мы по дороге к Херсону уничтожили несколько автомашин, подожгли автоцистерну и уже взяли было направление на Голую Пристань. Вдруг навстречу — две пары «Мессершмиттов». Как не обрадоваться такой оказии! Давненько не сталкивались мы с немецкими истребителями, а потягаться с ними в бою у нас, как говорится, чесались руки.
Только пошли на сближение, как Плотников возбужденно передал:
— «Рама»!
Я тоже сразу увидел ее и так разволновался, что ладони стали влажными от пота: в памяти еще было свежо тяжелое воспоминание о подобной встрече, которая так трагически закончилась для меня. Неудержимый боевой азарт охватил все существо, но чувство настороженности не покидало меня. Я знал, что на сей раз буду действовать более осмотрительно. Подав команду товарищам атаковать «Мессершмиттов», я напал на разведчика. Самым главным в поединке с «рамой» было разгадать ее маневр (это я запомнил на всю жизнь!), а уже потом пикировать на нее.
Очередь моего пулемета пришлась по обоим фюзеляжам «рамы», она потеряла управление и упала возле Голой Пристани. Неподалеку от нее вскоре взорвался один из «Мессершмиттов», подбитый моими товарищами.
Этот воздушный бой, по всей вероятности, отбил у гитлеровцев охоту появляться над плавнями в низовьях Днепра. Мы стали полными хозяевами этого района, но подходить к вражеским аэродромам было все же рискованно — немецкие зенитчики зорко следили за небом.
В воздухе с тех пор мы встречали только диких гусей и лебедей, огромное множество которых собралось той зимой в заливах, на островах, на побережье. То ли грохот орудий согнал их сюда со всех других южных зимовок, то ли была какая другая причина. Кто знает? Но факт остается фактом: птицы мирились и с гулом самолетов, и с перестрелкой и не покидали облюбованных мест.
Трогательные сцены тревог и обычаев птичьего базара не раз наблюдали мы с высоты на острове Довгом. Заслышав гул самолетов, над землей тучей взмывали гуси и лебеди. Гуси четко делились на группы, строились в клинья-«ключи», некоторое время кружили в воздухе, никуда далеко не отлетая, и снова садились. А белые лебеди разбегались по воде и долго били по ней большими крыльями. Страшными, видно, казались им наши стальные птицы. Да и мы, в свою очередь, тоже опасались столкновения с ними в воздухе, ведь оно могло закончиться катастрофой….
Отсутствие вражеских истребителей просто угнетало нас. «Как же так? рассуждали летчики. — Мы знаем, что самолеты у фашистов на этом участке фронта имеются, иногда даже подсчитываем их количество на стоянках, а вот сойтись в схватке не удается».
Однажды при очередном разговоре на эту тему летчик Николай Калачик предложил:
— Давайте вызовем гитлеровцев на поединок!
Предложение активизировать воздушную войну пришлось всем по душе.
Но как послать противнику вызов?
Находчивый Калачик не растерялся и тут. Он сказал, что напишет по-немецки несколько слов на листке бумаги, вложит листок в патронную гильзу и сбросит ее на аэродром в Николаеве. Это предложение было принято единогласно. Но чуть позже выяснилось, что гильзы от патрона крупного калибра в хозяйстве эскадрильи не нашлось. Зато кто-то из ребят обнаружил недействующий огнетушитель. Мы выпотрошили его, вложили текст вызова и приспособили огнетушитель к бомбодержателю.
Обработав, как обычно, дороги и железнодорожные узлы, мы взяли направление на Николаев. Набрав высоту, пролетели через разрывы зенитных снарядов и сбросили огнетушитель точно на вражеский аэродром. «Завтра в 12.00 ждем вашу четверку севернее Николаева. Нас будет тоже четверо»,- говорилось в записке.
На следующий день ровно в 12.00 наша четверка была в районе Николаева.
Погода стояла неплохая, высокая облачность открывала большой обзор. Мы сделали два круга над Николаевой и, убедившись, что фашистских самолетов в небе нет, пошли вдоль дороги в направлении Херсона. И вдруг у самой ливни фронта из-за облаков на нас вывалилось двенадцать «Мессершмиттов». Это была засада. Значит, гитлеровцы узнали о нашем вызове. Мы выдержали предложенные условия, а они вылетели группой, втрое большей, чем наша, и подло напали на нас в совершенно другом районе.
Во время штурмовки дорог мы уже наполовину израсходовали боекомплект; горючее тоже кончалось. Выход был один: дерзкой атакой на встречных курсах пробиться сквозь заслон и попытаться уйти.
Так и сделали. Гитлеровцы снова остались в дураках, а мы без потерь вернулись на свою базу.
Связь эскадрильи с полком поддерживалась с помощью По-2. Появление этого самолета, преодолевавшего сильный морской ветер, всегда несказанно радовало нас. Он привозил письма, газеты, приказы по штабу. Мы отправляли с ним свою почту и донесения о боевой работе.
Иногда на истребителе к нам прилетали Морозов, Верховец, комэски. Однажды командир полка привез подарки от старых шефов — ростовских рабочих. В присутствии летчиков и техников Морозов развязал большой пакет и каждому вручил по свертку. Наше жилище наполнилось веселым говором, домашним ласковым теплом. К платочкам, шарфикам, папиросам, кисетам были приложены записки с добрыми пожеланиями. В них девушки называли свои имена, сообщали адреса.
На следующий день, возвращаясь в полк, Морозов принимал от летчиков письма. Их оказалось много.
— Вы что, по примеру Карасева решили найти себе в Ростове невест? шутливо спросил он.
— Дали бы только отпуск, товарищ командир, — откликнулся кто-то, — а поехать нам найдется куда!
— Вот освободим Крым, тогда пожалуйста. Карасева назначу начальником команды женихов — и в добрый путь!
Выслушав мой отчет о боевой работе, Морозов приказал в воздушные бои не ввязываться и город Николаев обходить стороной. (Об истории с огнетушителем мы, конечно, умолчали). И еще командир полка напомнил, чтобы ограничили радиус действия освоенным районом.
Познакомившись с нашим житьем-бытьем, попробовав зайчатины, он собрался уже улетать. Но тут пошел дождь, грунт совершенно раскис.
— Как же взлететь? — встревожился Морозов.
— Мы приспособились, — успокоил я.
— Каким образом?
— Чтоб переднее колесо не погружалось в мягкий грунт, мы на хвост машины сажаем человека. Как только самолет выйдет на старт, человек соскакивает.
— Зови моториста!
Морозов сел в кабину, запустил мотор. На хвост уселся моторист. Командир полка всегда был довольно резок в действиях. Опробовав мотор, он быстро подрулил к старту. Но здесь не притормозил, а начал энергичный разбег, очевидно, позабыв о сидящем на хвосте человеке. Хорошо, что моторист не растерялся и на солидной скорости спрыгнул с самолета…
Вскоре к нам прилетел Амет-Хан со своим боевым другом и ведомым москвичом Иваном Борисовым. Мы еще в воздухе опознали обоих по свойственному только им боевому почерку и очень обрадовались. Дело в том, что нас должна была сменить другая эскадрилья и Амет-Хан, очевидно, решил ознакомиться с аэродромом.
Но прибывшая пара не торопилась приземляться.
Вообще Амет-Хан умел каждый вылет совершать с максимальной пользой для дела. И не случайно летчики любили ходить с ним на задание, они знали: он обязательно найдет противника… Особенно сильно привязался к этому рассудительному, храброму человеку его ведомый Иван Борисов. Дуэт получился замечательный. Вместе со своим ведомым Амет-Хан провел несколько таких воздушных боев, которые поставили его в один ряд с самыми известными в то время летчиками-истребителями. В августе 1943 года, например, он со своей шестеркой сбил шесть и повредил три вражеских самолета.
Многими отличными боевыми и человеческими качествами обладал наш Амет-Хан, и летчики полка очень любили его.
Удача постоянно сопутствовала моему другу. И не только в боях. Не знаю, чем это объяснить, но Амет-Хан почему-то нередко попадал в самые невероятные ситуации и блестяще выходил из них.
Случай, который произошел в момент его прилета к нам, на Килигейские хутора, лишний раз подтверждает это.
В тот день с моря дул штормовой ветер. Когда Амет-Хан с Борисовым, пройдя над аэродромом, направились дальше, мы подумали, что пилоты хотят лучше присмотреться к местности, все учесть перед посадкой. Но через несколько минут увидели над собой уже не два, а три самолета, услышали перестрелку. Третьим оказался небольшой немецкий моноплан, он летел так низко, что нам было видно, как трудно ему бороться с сильным ветром.
Амет-Хан наседал на моноплан, выпуская в его сторону короткие очереди. Прижимаемый огнем к земле, гитлеровский пилот пошел на посадку, причем от испуга не заметил под собой аэродром и приземлился прямо в поле.
В тот же миг «Аэрокобра» Амет-Хана развернулась в сторону аэродрома. А через несколько секунд она коснулась тремя колесами грунта, погасила скорость и подрулила к штабному зданию. Радостно возбужденный Амет-Хан спрыгнул с крыла и, улыбаясь, направился ко мне.
— Принимай подарок, дружище! Пилоту «физлер-шторха» и не снилось такое! Летел, наверно, в Евпаторию, а я посадил его на полуостров Лавриненкова…
— Везет тебе, Амет-Хан! Счастье не только идет, но и летит тебе навстречу!
— Ну это, Володя, еще как сказать… Если б я не погнался за ним — черта с два был бы он здесь! А впрочем — дело сделано. Поехали! — уже спокойно закончил он, направляясь к машине, которая стояла невдалеке в укрытии.
Когда мы вдвоем подъехали к притихшему «физлер-шторху», над которым продолжал кружить Иван Борисов, немецкий пилот все еще сидел в кабине. Мы подошли к нему, держа наготове пистолеты. Амет-Хан приказал летчику вылезть. Тот выполнил приказ. Мы поднялись на крыло и беспрепятственно обезоружили его. Амет-Хан показал жестом, чтобы пилот опустил руки, уселся на его место в кабине, оглядел приборы управления и указал на них пленному.
Гитлеровец понял все без переводчика. На несколько минут Амет-Хан уступил ему место в кабине, и немецкий летчик запустил мотор, затем снова вылез на крыло, а место пилота занял мой друг.
Мы с пленным стояли на земле, а Амет-Хан уверенно погнал легкого «физлер-шторха» по полю. Взлетев, он поиграл немного послушной машиной в воздухе и приземлился рядом с нами.
Вечер мы провели в столовой за беседой с пленным летчиком (Николай Калачик, знавший два-три десятка немецких слов, помогал нам понимать друг друга).
Глядя на немецкого пилота, я вспоминал свое пребывание в плену. Наш пленник чувствовал себя с нами, наверное, лучше, чем я в окружении фашистов на аэродроме в Сталино. Ему здесь ничто не угрожало, и он вряд ли думал о побеге. Связной гитлеровского штаба, он летел из Констанцы в Евпаторию, но его занесло к нам сильным ветром. Мы без труда узнали от пленного, что по этому маршруту ежедневно летают Ю-52 и ходят морские транспорты. Но это больше интересовало Амет-Хана, чем меня: Морозов уже предупредил, что нам предстоит вернуться в полк.
На следующий день Амет-Хан на немецком моноплане отправился на основной аэродром, который находился недалеко от Чаплинки. Оттуда сразу прибыл По-2, забрал пленного летчика и улетел в сопровождении Борисова. Самолету Амет-Хана недолго пришлось стоять в Килигее без хозяина. Он прилетел сюда со своей дружной эскадрильей и сменил нас.
Полтора месяца охотились летчики нашей эскадрильи по тылам врага и нанесли ему ощутимый урон в живой силе и технике. В это время в воздушных боях отличились летчики-истребители Тарасов, Калачик, Смоляков и Остапченко. Самым же отрадным за время нашего пребывания на Килигейских хуторах было то, что мы не понесли потерь ни в людях, ни в технике…
Восьмого марта 1944 года мы отметили в своей столовой женский праздник и преподнесли каждой работнице из батальона аэродромного обслуживания по плитке шоколада. Свои законные сто граммов мы выпили в тот вечер за боевых подруг и за прощание с морем. В планшетах мы уже сменили карты, предварительно проложив на них маршрут до полковой базы.
…Вот и закончились «охотничьи» будни моей эскадрильи накануне похода в Крым, к берегам Черного моря.
В марте мы часто летали на Николаев, сопровождая большие группы Пе-2. Бомбардировщики выбирали объекты, соответствовавшие мощности их удара, в первую очередь аэродромы. Им удавалось проводить эффективные операции во взаимодействии с истребителями. Моя эскадрилья не раз прикрывала армады «пешек», выводя их на знакомую околицу приморского города.
С особым удовольствием наблюдал я с высоты за тем, как бомбардировщики высыпали смертоносный груз на стоянки «Юнкерсов». Немецкие истребители пытались устраивать против нас засады. Но мы легко разгадали их тактику, и николаевский аэродром, еще совсем недавно неприступный, весной 1944 года был совершенно разрушен, его летное поле зарябило воронками.
Однажды в середине марта, вернувшись из полета, я увидел толпу людей, тесно окруживших одну из машин. Летчиков, заруливавших на свои стоянки, не встречали, как обычно, ни техники, ни механики. Меня охватило тревожное предчувствие, и я поспешил к товарищам. Они читали какую-то бумагу, передавая ее из рук в руки. Увидев Моисеева, направился к нему.
— Шестаков… Командир наш… Вы слышали? — печально спросил он.
Кто-то подал лист бумаги, исписанный ломаным, неровным почерком. Я пробежал первые строчки письма. Наш любимец и бог Лев Львович Шестаков, бывший командир 9-го гвардейского истребительного авиационного полка, сын донецкого рабочего, погиб на 1-м Украинском фронте, прикрывая советские войска, штурмовавшие гарнизоны противника под Проскуровом.
В последнем бою он расстрелял одного «Юнкерса», атаковал другого, ваял его в прицел и, сократив дистанцию, послал длинную очередь. Вражеский самолет взорвался в воздухе. Взрывной волной перевернуло машину Шестакова. «Лавочкин» стал беспорядочно падать к земле. Нелепый случай вырвал из наших рядов одного из лучших воздушных бойцов.
В конце письма сообщалось, что Герой Советского Союза Л. Л. Шестаков похоронен в селе Давидковцы, недалеко от Проскурова…
Всех нас переполнило горе. На какое-то время мы забыли о полетах и о самих себе: потерю дорогого командира тяжело переживал весь полк. Еще и еще раз вспоминали мы замечательные воздушные бои Шестакова над Одессой, Харьковом, Сталинградом. Прекрасная героическая жизнь подполковника Шестакова являлась для нас ярким примером самоотверженного служения Родине. И мы поклялись быть достойными его памяти…
Дружная крымская весна полностью вступила в свои права. Повеяли теплые ветры, запахло влажной, соленой землей. Канонада, гремевшая над фронтом, доносилась до самых высоких облаков: это советские войска уничтожали укрепления противника у Сиваша.
Некоторым летчикам перед наступлением удалось своими глазами увидеть, как основательно окопались гитлеровцы за Сивашом. В конце марта командиров эскадрилий из полков всех родов авиации созвали в штаб фронта, а оттуда машинами доставили на передний край.
Мы уже знали, что наши войска владеют небольшим плацдармом на той стороне Сиваша, за соленым, широким озером, а потому с нетерпением ждали, когда покажется мост или какая-нибудь переправа. Но машины, в которых мы находились, попали в длинную колонну, медленно продвигавшуюся на юг (вероятно, она направлялась туда же, куда и мы, — на плацдарм). Пришлось нашим командирам искать объезд, и вскоре под колесами машин загудел понтонный мост. С обеих сторон узкой дороги у моста через мель виднелись бесчисленные воронки от бомб и снарядов. Были среди них и совсем свежие, сегодняшние: враг постоянно обстреливал этот единственный путь на плацдарм.
Наконец мы перебрались на южный берег Сиваша. Вокруг все гремело. Нам приказали сойти с машин. Пошли по выкопанному в солончаке ходу сообщения. Время от времени слышались предупреждения: «Не высовываться!», «Головы пригнуть!» Но это было излишним — посвист пуль и вой летящих мин заставляли нас соблюдать меры предосторожности.
Пехотинец-полковник, задержав нас у амбразур дзота, показал огневые точки противника, его укрепления, провел нас по всему участку переднего края своей части. А потом собрал всех в кружок и просто, по-товарищески сказал:
— Теперь вы видели тот рубеж обороны фашистов, который нам предстоит штурмовать. Пехотинцы не пожалеют сил, чтобы прорвать вражеские укрепления. Но им необходимо надежное прикрытие с воздуха. Ведь гитлеровцы обязательно бросят против нас сотни самолетов, на нашу голову посыплются тысячи бомб…
Мы слушали полковника, испытывая чувство восхищения солдатами, которые дорогой ценой захватили плацдарм и отстояли его. Теперь им снова предстоит смертный бой с врагом, и мы, авиаторы, обязаны облегчить своим боевым товарищам эту задачу.
— Бомбы с неба — вот что больше всего донимает нас, — еще раз напомнил на прощание полковник. — Не подпускайте к нашему расположению «Юнкерсов». А мы в долгу не останемся. Сделаем все, чтобы быстро очистить Крым от фашистских захватчиков!
Мы заверили пехотинцев, что не подведем, и тронулись в обратный путь.
Серьезную работу по подготовке личного состава к боям за освобождение Крыма и к штурму Сиваша развернули партийная и комсомольская организации полка. Благодаря этому мы перед наступлением отлично знали свою боевую задачу на всю глубину удара от Сиваша до Севастополя. И не случайно история полка пополнилась после этих боев новыми славными страницами, повествующими о мужестве, храбрости, находчивости моих боевых друзей.
Наш 9-й гвардейский истребительный авиационный полк был непосредственным участником наступления в Крыму. Мы много патрулировали над полем боя, совершали налеты на вражеские аэродромы.
Один из таких налетов закончился для всех нас весьма печально.
Нам было приказано обеспечить штурмовку «Илами» аэродрома в Джанкое. Моя шестерка выполняла роль группы непосредственного прикрытия. Четверка, ведомая командиром полка Морозовым, шла значительно выше нас в качестве ударной группы.
Зенитчики вражеского аэродрома в Джанкое встретили нас плотным огнем. Штурмовики с ходу приступили к делу: пикируя, вели огонь из бортового оружия, сбрасывали бомбы на замаскированные самолеты. После первого их захода зенитки замолчали. «Илы» дважды еще проштурмовали стоянки, летное поле. А мы внимательно следили за действиями штурмовиков и за тем, чтобы самолеты неприятеля не помешали им до конца выполнить задачу. Никто из моей группы не видел четверку Морозова, она в это время «качала люльку». Но все мы ощущали присутствие в воздухе товарищей, знали, что благодаря им гарантированы от внезапного нападения.
Закончив штурмовку, «Илы» стали покидать Джанкой. Я доложил по радио командиру полка, что задание выполнено и мы уходим домой.
«Илы» и мы легли на обратный курс. Все шло спокойно. И вдруг в наушниках моего шлемофона раздался тревожный знакомый голос:
— Меня подбили. Самолет горит. Прикройте!
Это был Саша Карасев. Где он? Что могло случиться?
— Самолет горит! Прикройте! — снова раздалось в эфире.
Я не мог оставить «Илов» и пойти на выручку другу: на войне действуют свои суровые законы. Передо мной была поставлена задача, выполнить которую до конца требовалось любой ценой.
Я осмотрелся — нигде ничего не видно. Передал ведомому Остапченко, чтобы и он хорошенько огляделся. Ему тоже не удалось обнаружить никаких признаков горящего самолета.
С тяжелым сердцем продолжал я полет.
Приземлившись на своем аэродроме, первым делом начал искать глазами четверку Морозова. Она еще не вернулась, стоянки были пусты. А когда зарулил на стоянку и выключил мотор, увидел: на посадку заходило три наших истребителя вместо четырех. Герой Советского Союза Карасев не вернулся…
Командир полка рассеянно выслушал мой доклад, чувствовалось, мысли его были далеко.
— Вы знаете, что Карасева сбили? — спросил он у меня.
— Я слышал его. И не пойму, как это могло случиться?
— Карасев шел замыкающим. Несчастье могло произойти на развороте. Никто не видел его — нам помешало солнце.
— Вы разворачивались на солнце?!
В том, что произошло, хотелось разобраться каждому. Начали припоминать, анализировать детали полета четверки. И пришли к единодушному выводу: всему виной неудачный маневр. Морозов развернул четверку на солнце, оно ослепило летчиков, в это мгновение на Карасева и навалились «Мессершмитты»…
Вечером в полк сообщили, что наш подбитый истребитель упал на территории, занятой врагом, и взорвался при ударе о землю…
Разгромив укрепления гитлеровцев на Сиваше, наши войска растеклись по всему Крыму — от Евпатории до Феодосии. Отдельная Приморская армия, пройдя через Акманайские ворота, продолжала успешное наступление. Наши авиаполки покидали обжитые в Причерноморье аэродромы, осваивали новые.
Мы перелетели в Крым, на полевой аэродром, расположенный на землях совхоза «Китай». Теплым солнечным воскресным днем нас встретили жители села с большим караваем на вышитом полотенце и полной миской крашеных яичек: был как раз первый день пасхи.
Но радость встречи вскоре омрачило известие о том, что на одном из аэродромов недобитые гитлеровцы захватили первый приземлившийся там советский самолет, на борту которого находился командир соседней авиационной дивизии… Этот случай очень насторожил нас. Проходя по собственному аэродрому, мы время от времени стали оглядываться по сторонам…
Противник быстро отступал в направлении Совастополя. В его распоряжении оставался лишь один большой аэродром на мысе Херсонес. Предчувствуя скорый конец, гитлеровские летчики дрались с яростью обреченных. Вот почему в те дни трудно приходилось не только молодым, но и бывалым пилотам нашего полка.
Мы ходили на Севастополь, прикрывали от бомбардировок советские войска, штурмовавшие Сапун-гору. Как-то группу повел Алексей Алелюхин. По небу проплывали высокие, редкие облака. «Аэрокобры», развернутые по фронту, достигли заданного района. И тут на них из-за облаков навалились «фоккеры». Одного сразу подбил Алелюхин, но и его машина оказалась поврежденной. Летчику не оставалось ничего иного, как покинуть машину. Товарищи, продолжая бой, одновременно прикрывали своего командира, спускавшегося на парашюте. Алелюхину не повезло — он опустился на дерево и завис на нем. Парашютиста заметили и гитлеровцы в наши солдаты. Завязалась перестрелка, переросшая в стычку. Мы все страшно волновались.
Алексея Алелюхина любили и уважали за общительный характер, за высокое боевое мастерство. Еще в 1941 году, в окруженной Одессе, взлетая с аэродрома, расположенного прямо в городе, он уничтожил немало фашистов в воздухе и на земле. Довелось ему участвовать и в беспримерном налете на аэродром противника, с которого оккупанты летали на Одессу. Это была отважная операция полка, причинившая врагу большой урон. В ней Алелюхин отличился точными, неотразимыми огневыми ударами. Даже в ночном небе он безошибочно находил фашистских бомбардировщиков и расстреливал их меткими очередями. Затем, когда жителей Одессы начали буквально терроризировать дальнобойные пушки «Берты», на их поиски послали Алелюхина. И он разыскал пушки, заставил их надолго замолчать.
В полку его по праву считали одним из лучших асов и сложили о нем песню с таким припевом:
Если в небе Алелюхин,
Значит, «Юнкерс» на земле!
Около тридцати фашистских самолетов, сбитых Алелюхиным еще до Крымской операции, надежно подкрепляли правдивость этих слов.
И вот Алелюхина постигла неудача. Загрустил полк, загрустили друзья… Чтобы разузнать о судьбе Алексея, на передний край выехал на эмке подполковник Верховец.
Поздним вечером летчики, завидев возвратившуюся эмку, бросились к ней. На заднем сиденье лежал смятый парашют. Все потянулись в штабную землянку. Здесь Верховец начал пересказывать то, что услышал от наших солдат.
— Алексей приземлился на нейтральной полосе и завис на дереве. Это вы уже знаете. Гитлеровцы открыли по нему огонь — это тоже известно. К счастью, ему удалось довольно быстро отделиться от дерева и укрыться в камнях. Тогда фашисты пошли под огнем в атаку, надеясь захватить советского летчика. Наши бойцы заставили фрицев откатиться.
— Да не выматывай душу, — не выдержал Морозов.- Скажи лучше, жив ли Алелюхин?
— А когда я прибыл на боевые позиции той части, где упал наш Алелюхин, там шла горячая стычка, — не меняя тона, продолжал Верховец. — Один боец и указал мне место, где прячется летчик. Подъехать туда не было никакой возможности местность простреливалась. Вася Погорелов замаскировал эмку и пошел задним ходом…
О том, что было дальше, Верховец досказать не успел. Дверь штабной землянки широко распахнулась, и на пороге появился сам Алексей Алелюхин.
Мы бросились к нему с криками «ура!». Верховец улыбался от удовольствия: ему удалось поводить нас за нос. Несмотря на ранение, Алексей решил пошутить: вышел из машины чуть раньше и спрятался за деревьями.
— А теперь послушайте, что было дальше, — продолжил он рассказ замполита. — Подполковник Верховец и Василий Погорелов вывезли меня буквально из-под огня. Солдаты дрались с гитлеровцами, чтобы отбить у них советского летчика, но познакомиться с ними мне так и не довелось.
В мае 1944 года в сводках боевых действий в Крыму снова зазвучали наполненные героическим величием слова «Севастополь», «Сапун-гора», «Малахов курган». Люди помнили подвиг защитников Севастополя в 1941-1942 годах, названия его увенчанных воинской славой холмов.
Теперь мы летали на побережье, где разгорелась решающая битва. Наша трасса проходила над зеленеющими долинами, над лежавшими в дымке горами, над освобожденными селами и городами, над голубыми водами моря. И мы хорошо видели, как пылали еще занятые неприятелем районы многострадальной крымской земли.
Сапун-гора, закрывавшая подход к городу, ощетинилась против наших войск стволами вражеских пушек и пулеметов.
Командование фронта решило в самый короткий срок покончить с фашистами в Крыму, одним ударом разгромить войска, стянутые к Севастополю со всего полуострова. И не удивительно, что наш полк, как и другие авиационные части, работал с огромным напряжением. Немецкие бомбардировщики эшелонами шли к Сапун-горе. Нам нужно было любой ценой срывать их планы, надежно прикрывать советские части, штурмовавшие склоны Сапун-горы.
В первый день решающего наступления моя эскадрилья сопровождала «Ильюшиных». На подходе к цели нас встретили «фоккеры». Один из них напал на меня, но я своевременно заметил его и сманеврировал так, что он оказался под моим прицельным огнем. Благодаря этому не мой истребитель, а «фоккер», падая к земле, вычертил крутую черную дугу в небе Севастополя…
Бывая теперь в Севастополе, я каждый раз посещаю диораму «Штурм Сапун-горы». И каждый раз мое внимание неизменно привлекает изображенный художниками темный след, прочерченный пылающим вражеским самолетом на голубом небосклоне. Мне кажется, это горит именно тот, сбитый мною «фоккер», хотя я прекрасно знаю, что не один такой след долго висел в те дни в прозрачном весеннем воздухе…
Гитлеровская авиация, получавшая подкрепление морем, оказывала сильнейшее сопротивление. Надо было нанести ощутимый удар по херсонесской базе противника, сильно защищенной средствами ПВО.
Херсонесский аэродром располагался над самым морем. На его широком поле базировались десятки самолетов различных марок. Командование понимало, что штурмовики и бомбардировщики, выполняя эту задачу, неизбежно понесут потери. А истребители? Они более маневренны, у них побольше скорость. В общем, нанести удар по херсонесскому аэродрому было поручено истребителям. В соответствии с тщательно продуманным планом, одна небольшая группа самолетов должна была отвлечь на себя огонь зениток, а остальные машины несколькими эшелонами с разных направлений — стремительно атаковать аэродром.
Идти на огонь выпало моей эскадрилье.
Мы выработали свой план действий. Решили уйти километров за сорок в море, скрыться в дымке и там развернуться. Снизившись к самым волнам, мы рассчитывали незаметно достичь берега и внезапно выскочить на аэродром. Для того чтобы молниеносно пронестись над зенитными позициями, обстреляв их из пулеметов и пушек, по нашим прикидкам, требовалось не более двух минут.
И вот эскадрилья, выстроившись над аэродромом, направилась в сторону моря. Все шло, как было задумано, но я очень волновался: задание было исключительно ответственное. Я помнил напутствие Морозова: «Честь девятого гвардейского — в ваших руках. За вами следит вся воздушная армия. Сам комкор Савицкий поведет на Херсонес большую группу истребителей для штурмовки вражеского аэродрома. Если опоздаете или собьетесь с курса — сорвете операцию».
Пока все идет спокойно. Противник нас не обнаружил. До берега километров десять. Пора набрать горну.
Моторам даны полные обороты. Пальцы — на гашетках оружия. Переходим в пологое пикирование для наращивания скорости. И сразу отчетливо видим аэродром, ряды самолетов, паутину ходов сообщения, окопы зенитных батарей.
Первые зенитные снаряды разорвались выше нас. Только бы избежать прямого попадания! И вот уже эскадрилья проносится над немецкими зенитками, густо поливая землю пулями и снарядами.
Все ли мои друзья проскочили огненный шквал?
Все!
Людей охватил боевой азарт. Развернувшись, мы стали крошить фашистскую боевую технику. А вслед за нами ринулись на аэродром основные ударные группы.
Над Херсонесом поднялись плотные столбы черного дыма…
В последующие дни мы уже встречали в воздухе лишь отдельные вражеские самолеты, да и те, завидев советские истребители, сразу уходили восвояси.
Оккупанты начали покидать Севастополь. Но еще двое суток они удерживали Херсонес и его причалы: там спешно грузились на баржи и буксиры остатки разбитых соединений, оружие, техника. Наши бомбардировщики наносили по причалам удар за ударом, но некоторым транспортам все же удалось уйти в море.
11 мая я повел звено на разведку побережья. В открытом море мы обнаружили несколько барж, пять буксиров и большой белый теплоход. Все они держали курс на запад.
Мы быстро вернулись на аэродром и доложили результаты разведки.
Через несколько минут поступил приказ: выделить восьмерку истребителей для сопровождения бомбардировщиков, которые нанесут удар по обнаруженным в море целям. Я попросил командира полка послать мою эскадрилью. Морозов согласился, но находившийся тут же начальник штаба Никитин воспротивился:
— Лавриненков только что вернулся, пусть отдохнет.
— Хорошо, — переменил было свое решение командир. — Вызывай Алелюхина или Ковачевича.
Я настаивал на том, чтоб этот вылет поручили моей эскадрилье.
Начальник штаба отвел меня в сторонку и по-дружески стал отговаривать от полета.
Морозов краем уха услышал его слова и, улыбнувшись, сказал:
— Да полно вам торговаться! Пусть летит, если уж так ему хочется.
К моей радости, вопрос был решен положительно.
Девятку «петляковых», нагруженных бомбами, вел командир полка Валентин (я узнал об этом, связавшись с ним по радио). И вскоре наша группа бомбардировщики внизу, «Аэрокобры» вверху — взяла курс на запад.
В небе и на земле не было никаких признаков войны. И наверное, именно поэтому наш вылет казался каким-то особенным, даже торжественным.
Включив рацию, я услышал переговоры командира экипажа одного из «петляковых» с ведущим группы:
— Мотор самолета дает перебои, — доложил командир экипажа.
— Возвращайся! — последовал лаконичный ответ, — И все же я прошу разрешения следовать за группой, — раздалось после паузы.
— Ваш самолет отстает. Выполняйте приказание!
Снова наступила пауза. А после нее радостный голос произнес:
— Мотор стал работать ровнее. Разрешите идти с вами?
— Разрешаю. Но в случае повторных перебоев немедленно возвращайтесь на берег!
Все смолкло. Я разглядел «петлякова», который густо дымил и с трудом держался в строю. О чем думал в те минуты его экипаж? Почему люди не захотели возвращаться? Какая могучая сила вела их над бушующей бездной?..
А вот и цель! Под нами вражеский транспорт. Там, на корабле, на баржах, набитых гитлеровцами, нагруженных награбленным добром, тоже заметили нас.
Я включил передатчик и приказал своей эскадрилье набрать высоту, следить за воздухом. В тот же миг услышал, как Валентин предупредил летчика, который сообщил о неполадках в моторе:
— Бомбы сбросить не пикируя.
Я следил за белым кораблем и за самолетами Валентина. Вот три «пешки» ведущего звена одновременно, сверкнув стеклами кабин, устремились вниз. Четверка наших пошла за ними.
Бомбы отделились и как бы продолжили линию пикирования «пешек». Я проследил за падением бомб.
Вокруг все было в движении: самолеты, облака, волны моря, суда… А в момент взрыва бомб мне показалось, что все на мгновение остановилось, замерло.
Удар нескольких бомб пришелся точно по центру большого корабля. Зрелище было почти неправдоподобное — корабль, окутанный дымом, у меня на глазах разламывался надвое, погружался в воду. Рядом тонули баржи, буксиры, катера.
Мы вышли из пикирования вместе с «петляковыми» и снова покарабкались на высоту. Внизу тонули горевшие суда. Лишь уцелевшая баржа, отдаляясь от остальных, продолжала свой путь. Но тут мое внимание привлек отстававший ранее бомбардировщик. В то время как все другие машины пошли на разворот, он вдруг спикировал. Нот ему уже пора сбрасывать бомбы, а он все снижается. Мне стало не по себе. Успокоился только тогда, когда увидел, как от него отделились бомбы и точно легли на уцелевшую баржу…
Вражеского транспорта больше не существовало. На воде осталось огромное масляное пятно, отливавшее мрачным, неестественным блеском.
Море лежало свободное, широкое, открытое до горизонта. Небо над нами было чистым. Радость победы наполняла наши сердца. Мы возвращались в освобожденный Крым!
Над нашим аэродромом мы попрощались с «пешками» покачиванием крыльев, и я по радио поздравил командира бомбардировочного полка Валентина с последним блестящим ударом по врагу.
Торжественно встретили в полку нашу группу. Когда ко мне подошел Никитин, я увидел, что его глаза светятся радостью. Мы обнялись.
— Вспомнилась мне перед твоим вылетом Павловка, — будто оправдываясь, сказал он. — Тогда тоже не обязательно было идти на задание именно тебе. Меня мучила какая-то неясная тревога. Понимаешь?..
Я рассказал друзьям, как был уничтожен последний плавучий гарнизон гитлеровцев, с восхищением отозвался о боевой работе бомбардировщиков.
Во время обеда на столах появилось вино: гвардейцы праздновали освобождение Крыма. Тогда, в мае 1944 года, нам даже казалось, что окончательный разгром немецко-фашистских войск уже совсем близок…
После обеда меня неожиданно вызвали в штаб. Там я застал несколько летчиков — Амет-Хана, Остапченко, Алелюхина, Тарасова, Плотникова.
Амет-Хана я еще раз от всей души поздравил с освобождением Крыма и его родной Алупки.
— Еду к родителям, — торжественно объявил он. — Люди передали — они живы, обо мне слышали… А вас всех приглашаю в гости.
К сожалению, я вынужден был отказаться. Нас с Николаем Остапченко предупредили, что с завтрашнего дня посылают на неделю в Евпаторию, в уже открытый военный санаторий. Кое-кому из летчиков предложили поездку в Севастополь и Херсонес. А группа товарищей во главе с Верховцом собралась навестить семью Амет-Хана.
В Евпаторию мы с Остапченко добрались на попутных машинах. Санаторий ВВС занимал длинное здание в несколько этажей, расположенное на улице, ведущей к железнодорожному вокзалу.
Море было всего в двух кварталах, но мы не спешили к нему — было еще не так жарко. В комнатах, во дворе санатория нас удивила непривычная тишина. Ласковая прохлада ютилась в каждом уголке. А на спортплощадке уже толпились любители волейбола.
Тишина покорила нас, но ненадолго. Уже на другой день мы с Николаем подались в город посмотреть набережную.
Вокруг были руины, стояли коробки сожженных домов, посреди улиц чернели воронки от бомб и снарядов, на прибрежной гальке валялись выброшенные волной каркасы разбитых катеров, ржавые якоря. Но жизнь известного курорта уже входила в колею.
Мы прошлись по берегу у самой воды, увидели несколько пляжников, присоединились к ним. Купание было не из приятных, холодная морская вода обжигала тело.
Искупавшись, вернулись в парк. Наши боевые награды и авиационная форма привлекли внимание местных жителей.
Перед глазами и сейчас, как живой, стоит изможденный, с запавшими щеками, в сильно поношенной одежде седой человек, его большие печальные глаза. Он подошел к нам, когда беседа уже разгорелась. Сначала молча слушал, потом спросил:
— А о евпаторийском десанте слыхали?
Все загудели, заговорили наперебой. «Это наш подпольщик, электромонтер Александр Рудюк», — сказал кто-то, указывая на мужчину. Потом заговорил и он сам.
— Вот в этом парке, где мы сидим, в траншеях погребены сотни людей… Сюда оккупанты сносили расстрелянных, а потом забрасывали их камнями. А каких людей замучили, изверги! Молодых моряков, настоящих героев! Слушайте, запоминайте, рассказывайте всем, чтобы люди никогда этого не забыли. Евпаторийцы воздвигнут когда-нибудь памятник жертвам фашизма. Я верю в это. А пока… Пока для меня, например, еще не кончился этот кошмар. Все, как наяву, передо мной. Глаз не смыкаю по ночам. Вижу, все время вижу, как это было…
Рудюк помолчал, собираясь с мыслями, и уже другим тоном начал:
— Так вот, о десанте… Десантники высадились в начале января сорок второго на причальной пристани. Заняли дорогу, ведущую на Симферополь, перерезали провода и пошли на Евпаторию. Тогда здесь стояли две вражеские дивизии. Несколько сотен наших моряков выбили оккупантов из города. У нас было три дня свободы! Трое суток на море бушевал такой шторм, что к берегу невозможно было подступить. В море стояли катера с подкреплением, а высадить людей не было никакой возможности. Тогда-то с суши в город и ворвалась эсэсовская дивизия. Она расправилась и с десантом и с восставшими… Эсэсовцы, наступавшие на позиции моряков, впереди себя гнали детей… С моря, правда, били наши пушки, но этого оказалось слишком мало. Оккупанты жестоко расправились сначала с моряками, а потом с мирными жителями, с теми, кто скрывал у себя оставшихся в живых воинов. Земля пропиталась тогда кровью народной…
Узнали мы и о семейной трагедии Рудюка. Александр Захарович был оставлен в Евпатории для подпольной работы и находился на полулегальном положении. В его домике на берегу моря, как и до войны, жила мать. В ту январскую ночь, когда десантники вошли в город, среди моряков оказался родной брат Рудюка — Петр Захарович. Он был ранен и забежал к матери.
— Мама, мы пришли! — крикнул Петр с порога и пошатнулся.
Мать сразу заметила на сыне следы крови, бросилась бинтовать рану.
Почувствовав облегчение, Петр побежал догонять товарищей, пообещал матери вернуться, когда разобьют врага.
В ту же ночь он пал в бою. Его тело эсэсовцы тоже завалили камнями.
В Евпатории нам рассказали о подвиге летчика Токарева, приводившего сюда свою группу во время боев за освобождение Крыма. Вражеские зенитки повредили самолет. И все же Токарев на пылающем Пе-2 сделал еще один заход, сбросил последние бомбы на позиции неприятеля. Самолет вместе с пилотом упал и сгорел невдалеке от Майнакского озера…
Яркий крымский май был на исходе, когда кончился наш короткий отдых. Мы с Остапченко вернулись на аэродром, полные незабываемых впечатлений. Немало интересного услышали мы от боевых друзей, ездивших в Севастополь и Херсонес. Но самые яркие впечатления остались у тех, кто побывал в гостях у Амет-Хана Султана. Его родители приняли человек сорок летчиков и техников, прикативших на двух грузовиках и легковой автомашине. Радостно-возбужденные, они возвратились только через три дня.
Мне и Николаю об этой поездке рассказал Анатолий Плотников.
— Так, ребята, было расчудесно, что не хватает слов. Слухи о нашем появлении домчались до родителей Амет-Хана намного раньше, чем мы сами появились у них. Дом их стоит высоко на горе, и нас приветствовали еще оттуда. Машиной на крутизну не заберешься — пошли друг за другом по узкой извивающейся тропинке. А когда очутились у ограды, перед нами открылся такой простор, какой увидишь только в полете… Представляете себе: море как на ладони! А в саду, прямо на скале, хотите верьте, хотите — нет, растут виноград, персики, цветы. Ну, поздоровались мы с отцом, с матерью, с многочисленными родственниками. В тени под орехом накрыт стол, и тут же поблизости жарится шашлык…
Амет-Хан сел между отцом и матерью. Тут мы и увидели, как он похож на обоих сразу. Ну вы, конечно, понимаете, сколько добрых слов сказал каждый из нас об Амет-Хане, о его высоком летном мастерстве, о храбрости, о замечательных человеческих качествах… Чудесные у него старики, приветливые, радушные… Не забыли даже тех друзей сына, которые не смогли приехать к ним… Да что это я все только говорю и говорю. Подождите минуту. Сами увидите. — С этими словами Плотников на миг исчез куда-то и вернулся с двумя бутылками доброго массандровского вина. — Вот, одна тебе, другая Николаю…
В конце мая мы начали готовиться к перебазированию. Особенно тщательно в этот раз проверяли, ремонтировали, подкрашивали самолеты: мы знали, что передадим их другому полку. Личный состав нашего 9-го гвардейского направляли в глубокий тыл для переучивания на новую технику.
Снова под крыльями поплыли поля и дороги Крыма, затем Украины. Недалеко от Харькова, в Богодухове, мы передали свои «Аэрокобры» стоявшей здесь авиационной части и в тот же день на Ли-2 перелетели в Подмосковье.
Нас привезли в авиагородок. Зеленые деревья, асфальт, чистота, электрическое освещение, уютные комнаты на двоих, радио, столовая с накрахмаленными скатертями и блеском приборов — все здесь было для нас необычным. Вечером у местного Дома офицеров, на танцевальной площадке, раздались звуки музыки. Впервые за несколько лет мы прогуливались после сытного ужина, наслаждаясь тишиной, ароматным воздухом, чувствуя мирное дыхание земли, любуясь звездным небом.
Поездки в московские театры, вечера танцев, знакомства с девушками — все как бы переносило нас в довоенную жизнь. И лишь близость аэродрома напоминала: война еще не закончилась.
После нескольких дней отдыха подполковник Морозов собрал летчиков и техников и объявил приказ о начале нашего переучивания на истребителе Ла-7. Никто из нас еще не видел этой машины, но в прессе уже промелькнуло ее название, до нас доходили слухи о высоких летно-технических данных этого нового, усовершенствованного самолета.
Скорее бы увидеть этот Ла-7! «Аэрокобра» была неплохой машиной, но «лавочкин» наверняка превосходит ее. Мы горели желанием скорее освоить новую технику и имели для этого все возможности.
Учеба поглотила все наше время и внимание.
Быстро пролетел июнь. Со дня на день мы ожидали увидеть новую машину, ожидали этого момента, как большого события. Но меня, как оказалось, ждал еще один радостный сюрприз. Первого июля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР мне было вторично присвоено звание Героя Советского Союза.
Столь высокая оценка боевых заслуг явилась для меня огромным счастьем. Вырываясь из плена, в котором ненадолго оказался волею случая, я и помышлять не мог, что когда-нибудь второй раз заслужу высшую награду Родины. Пределом желаний было вернуться в родной полк, снова ощутить в руках штурвал истребителя, повести его в бой.
С утра беспрестанно звонил телефон, поступали телеграммы. Поздравления однополчан превратили обычный день в праздник, завершившийся скромным дружеским ужином: поутру предстояли первые полеты на УЛа-5, с которого предстояло пересесть на Ла-7.
Ранним утром все прибыли на аэродром. Начинались тренировочные полеты.
А через несколько дней меня вызвали в Москву для вручения второй Золотой Звезды. Мои ровесники-ветераны без слов поймут, какое счастье испытал я, попав после двух лет, проведенных на фронте, на Красную площадь, к Мавзолею В. И. Ленина. Это были незабываемые минуты, и запомнились они навсегда. В какой-нибудь миг вспомнил я тогда всю свою жизнь: боевых друзей, родную Смоленщину, родителей. Дважды Герой Советского Союза… Новая награда ко многому обязывала. Я отлично понимал это. Мне удалось уже сбить тридцать четыре фашистских самолета. Но война продолжалась. И этот счет предстояло продолжить.
С такими мыслями ехал я из гостеприимной Москвы в свой полк…
Занятия с нами велись капитально, на самом высоком уровне. Судя по этому, полку в недалеком будущем отводилась немаловажная роль. Красавец Ла-7 появился на нашем аэродроме лишь после того, как мы хорошо познакомились с его предшественником — УЛа-5. Но и тогда никого из нас не выпускали в полет сразу, как это делалось на фронте. Сначала мы, как курсанты, отрабатывали руление по земле, ведь Ла-7 совсем не был похож ни на Як-3, ни тем более на «Аэрокобру». Этот широколобый, с мощным мотором, свободной и удобной кабиной и грозным вооружением самолет сразу пришелся нам по душе. Новая машина являлась большой удачей советского самолетостроения.
Потянулись дни тренировок. Мы осваивали самолет в воздушных боях, во время стрельб, на длительных маршрутах. Все шло нормально, пока нас не выбило из колеи непредвиденное большое горе: мы потеряли командира полка Морозова. И что обиднее всего, несчастье случилось не в полете, а во время нашего отдыха на Клязьме.
Похоронили мы командира в авиагородке рядом с авиаторами, на могилах которых были установлены пропеллеры с самолетами тридцатых годов, рядом с теми, кто ценой своей жизни прокладывал путь к появлению современных скоростных машин. Прозвучал боевой салют, обелиск на могиле Героя Советского Союза подполковника Анатолия Афанасьевича Морозова утонул в цветах…
Полеты продолжались. Теперь ими руководил заместитель командира полка Герой Советского Союза А. Ковачевич. Через несколько дней он вызвал меня к себе. Я чувствовал себя с Аркадием свободно, ибо совсем недавно заменил его на должности командира эскадрильи, но тем не менее мысленно перебрал последние события — не провинился ли я в чем-нибудь? Ковачевич вручил мне вызов, в котором предписывалось срочно явиться к Главному маршалу авиации А. А. Новикову.
— Ясно, кого-то опять интересуют мои воздушные бои, — без особого энтузиазма заметил я, сразу вспомнив первый вызов в Москву из Ростова.
— Не прибедняйся, Володька! — вскинулся горячий, впечатлительный Ковачевич. — Всем известно, зачем тебя вызывают, а тебе нет?
Переубеждать Аркадия я не стал, но мне действительно ничего не было известно.
Утром мы с Василием Погорелым выехали на нашей верной эмке в столицу.
Мне не раз приходилось ездить с Погорелым и по степям Приазовья, и по раскаленным крымским дорогам, а теперь впервые мы легко неслись по гладкому асфальту. Шофер уже успел хорошо изучить Москву, уверенно ориентировался на улицах и, как оказалось, знал даже дорогу к штабу ВВС.
— Думал когда-нибудь, что придется поездить по Москве? — спросил я Погорелого.
— Признаться, не думал, — бесхитростно ответил он.- А вот по Берлину надеюсь еще вас прокатить, товарищ командир.
— А откуда ты родом? — поинтересовался я.
— Из Пятихаток, товарищ майор.
— В каждом районе есть свои Пятихатки…
— Может, и есть… Но такой красивой станции, как наша, на Украине не сыщешь. Люблю родные места.
— Это хорошо. Так и распишешься на рейхстаге: «Вася из Пятихаток»…
Домой я возвращался уже в качестве командира полка. Васе о назначении ничего не сказал, но я нервничал, курил папиросу за папиросой, а он уже, очевидно, прослышал что-то и хитровато улыбался в свои фронтовые усищи.
По дороге перебирал в памяти разговор с Главным маршалом авиации.
— Командарм Хрюкин попросил именно вас, гвардии майор Лавриненков, назначить командиром полка и прислать ваш полк в его распоряжение.
Мне, наверное, следовало спросить, на какой фронт нас пошлют, но меня так ошеломило неожиданное предложение принять полк, что из головы вылетели все вопросы. О такой должности я не мечтал, не примерялся к ней, считал слишком сложной и недоступной для меня.
— В нашем полку есть люди более опытные, чем я, товарищ Главный маршал авиации… Если надо, я могу побыть заместителем командира полка. Боюсь, не справлюсь с бумагами… Мне бы летать, воевать…
— У вас есть кому составлять приказы и давать им ход — в полку опытный начальник штаба Никитин. А командир полка должен продолжать героические традиции Льва Шестакова. Мы накануне больших воздушных боев над логовом врага.
Начисто отбросив все мои доводы, маршал заключил:
— Заканчивайте переучивание и — на фронт.
Это был уже приказ…
«Давай полный газ, Вася Погорелый! Пусть наша эмочка побыстрее домчит нас домой: мне еще сегодня надо выслушать советы Верховца, Никитина, Ковачевича, ведь завтра рано утром день начнется с напряженной работы на аэродроме и в небе».
Следующая неделя принесла немало всяких неожиданностей. Ковачевич и Верховец изъявили желание учиться в воздушной академии, приславшей в полк разнарядку. Моими заместителями стали Алелюхин и Плотников, а замполитом назначили прибывшего из резерва подполковника Фунтова. Из состава бывшего командования остался только В. С. Никитин. На его плечи и легли все штабные хлопоты. Я же полностью отдался боевой учебе и подготовке летчиков, особенно молодых.
А вскоре получили и самолеты. Их пригнали нам прямо с завода. Полк выстроился поэскадрильно перед стоянкой истребителей для волнующей и важной процедуры — распределения личного состава по звеньям, парам и для закрепления машин за летчиками. Народ вручал нам новейшую технику, и каждый из нас понимал ото.
Любо было смотреть на прославленных в боях гвардейцев — Алелюхина, Амет-Хана, Головачева, Масленникова, Твеленева, Елизарова, Пухова, Михайлова, Остапченко, Чуднова, Байкова, Малькова, Борисова, Королева, Ковалева, Грачева, Тарасова, Аристархова, Тимофеенко, Золотаева, Петрушевского, Беликова и на молодых, но крепких, выносливых летчиков — Равчеева, Бученкова, Танакова, Дробышева, Кушнарова, Уткина и других.
На новичках я невольно задерживал внимание подольше. Они занимали места ведомых. Когда-то так же начинали все нынешние асы. Как молодые справятся со своими обязанностями? Достаточно ли хорошо подготовили их к полетам прежние инструкторы и мы здесь, в полку? Сумели ли мы передать тем, кто пойдет за нами, всю серьезность, нерушимость, святость традиций нашей летной жизни?
И вот самолеты уже распределены. В штабе изучается маршрут перелета на фронт. На карте пролегла прямая линия между Москвой и селом Руткишки близ Каунаса.
Осенние леса, припушенные первым снегом поля проплыли под крыльям к. Конец октября — пора ненастья, и оно прочертило метелями наш маршрут. С трудом пробились сквозь них. Пришлось приземлиться в Смоленске, на том самом аэродроме, где я впервые поднялся в воздух. Гололед, изморозь да еще некстати попавшаяся на пути плохо засыпанная канава на аэродроме — все это, вместе взятое, привело к тому, что две наши новые чудесные машины застыли поврежденными на обочине поля.
Наш полк находился в непосредственном подчинении Главного маршала авиации. Ему и надо было докладывать о всех чрезвычайных происшествиях. Вынужденная посадка, две поломки — как сообщить об этом тому, кто был так уверен в тебе? Свою эскадрилью я, возможно, довел бы без всяких неприятностей, а тут — на тебе…
Связался с Главным маршалом авиации.
— Два самолета? — переспросил он и, не ожидая ответа, сурово сказал: Только назначили, а уже ломаешь новые машины. И это — по дороге на фронт! Чем будешь воевать? Никто вам других не даст!
— Мы отремонтируем самолеты.
— Сколько потребуется времени?
— Три дня.
— Два дня — и ни часа больше!
Я напряженно вслушивался в голос Главного маршала и смотрел на аэродром: возле «лавочкиных» уже возились авиамеханики. Налетевшая неожиданно пурга все скрыла. Разговор закончился. Я подошел к окну. Людей не видно, но я знал, что они работают, был убежден, что оба самолета к утру смогут подняться в воздух. А в ушах все звучал сердитый голос маршала. Этот голос, и пропавший в белой круговерти аэродром, и близость родного села, и воспоминания юности — все это вдруг заставило меня с особой силой почувствовать груз огромной ответственности за трудное и большое дело, которое мне доверили.
