Целую неделю я вместе со всеми ходил по утрам в столовую, затем отправлялся на аэродром к своему самолету, который Моисеев каждый день готовил к вылету. Но за всю неделю мне так и не удалось ни разу подняться в небо.
Мне не давали разрешения на вылет, хотя никто и не отстранял от полетов. Занимался в основном писаниной: в который уже раз излагал на бумаге историю своего пребывания на оккупированной территории и ждал результатов. Случайно узнал, что на Киевщину в партизанский отряд послан представитель из нашей воздушной армии. Видимо, справку, подписанную Приймаком и Ломакой, не приняли во внимание. Да и в самом деле, как поверить нацарапанной чернильным карандашом бумажке без печати и штемпеля?
Однажды меня вызвали к командиру полка, со светлыми надеждами вошел я в дом, где он располагался, но по выражению лица Морозова догадался, что дело мое еще не решена. Командир сердечно говорил со мной.
— Читал сегодня в газетах о Смоленске?
— Еще нет…
— Давно был дома?
— Перед войной.
— Кто там у тебя остался?
— Вся родня. Три брата, три сестры — все моложе меня. Отец с матерью.
— Советовался я с командиром дивизии, — медленно сказал Морозов. — Он разговаривал с командармом… Наде еще подождать… Чтоб не скучал, слетай домой.
Возможность побывать у родных. Кто откажется от нее?!
Присутствие в полку никак не влияло на ход моего «дела». Я знал, чем все окончится, и был совершенно спокоен, а потому немедленно принял предложение командира полка.
Путь предстоял неблизкий, и пилот По-2, с которым я летел, взял курс на Харьков.
Левобережная Украина, освобожденная тем летом от фашистского ига, была разрушена и сожжена, ее обширные поля остались с осени незасеянными. Впечатление от увиденного сложилось тяжелое.
В Харькове мы селя для заправки самолета, и я решил побывать в городе.
Навсегда сохранялись в памяти серые, обугленные, высокие коробки Госпрома. Черные стены обступили меня с четырех сторон на площади Дзержинского. А когда опустились сумерки, в городе не появилось ни единого огонька в окнах.
На аэродроме мне встретилось несколько знакомых: здесь стоял батальон, обслуживавший наш полк на юге. Когда рассказал, что лечу в Смоленск, мне предложили спутника до Брянска, а заодно снабдили кое-какими продуктами на дорогу.
Долго летели мы над брянскими лесами, которые были надежным прибежищем прославленных белорусских партизан. Глядя на расстилавшееся под нами необозримое зеленое море, я невольно вспоминал леса Приднепровья и наш отряд. На Киевщине не было таких могучих лесов, и это очень усложняло партизанские действия. Украинским народным мстителям некуда было отступать в случае провала, негде было собрать большие силы. И все же они отлично воевали с врагом. Где-то теперь командир и комиссар нашего отряда? Кто сможет сказать посланцу штаба воздушной армии верное слово обо мне?..
От Брянска, где мы тоже заправлялась, я сам повел самолет. Район Брянска, Рославля, Смоленска я хорошо помнил еще со времени учебы в аэроклубе, когда летал в смежной кабине с инструктором Ковалевым над лесами, полями, селами любимой Смоленщины…
Пять лет не бывал я в родных местах! Подумать только: пять лет… Мысли, обгоняя наш тихоходный По-2, повели меня по дорогам юности.
Мой дед Федор слыл в нашем селе Птахино замечательным столяром. Изготовив на заказ колесо, он нередко предлагал мужикам:
— Берите, бейте его об камень. Разобьется — моя потеря, не ваша!
Отец и мать тоже родились в Птахине, но занимались земледелием. Однако отец мой Дмитрий Федорович умел, да и сейчас умеет, выложить дом, сделать веранду с резными украшениями, смастерить стол, шкаф. В колхоз он вступил одним из первых, к потому нашей семье не раз попадало от кулачья.
Когда я подрос, отец послал меня в фабзавуч: он хотел, чтобы по семейной традиции я стал столяром. Я не перечил и несколько лет столярничал. Когда почувствовал себя взрослым, отправился со своим тенором, рубанком, долотами в Донбасс — уже тогда я умел мастерить мебель.
Все, что произошло со мной потом — поступление в аэроклуб, в авиаучилище,совершалось против воли отца, без его согласия и одобрения. Безоговорочно принимая все новое, что несла с собой советская действительность, и он и мать хотели, чтобы старший сын был при них, на глазах, чтобы он был опорой в большой семье…
Ожидая встречи с родителями, братьями, сестрами, земляками, я гордился, что стал не последним среди сельских сверстников.
Показался город. Странно выглядел он в те дни под низким осенним солнцем. Мой Смоленск, некогда красивый и приветливый, стал обугленным, мрачным. Не впервой за свою многовековую историю этот город переживал тяжелую участь…
Для меня Смоленск был городом, дарившим, открывавшим мне все новое, прекрасное, начиная с покупки первой тетради и первого карандаша. Здесь я получил профессию, обрел навыки самостоятельной жизни, впервые сел в самолет и поднялся летчиком в небо. Площади и улицы города, поселок Туринка, куда переехали мои родители из Птахино, знал как свои пять пальцев.
Теперь я возвращался сюда опаленным огнем солдатом. Что могло быть для меня дороже встречи с родными после пережитых и побежденных опасностей?!
С волнением подлетал к родному селу. Учащенно забилось сердце, когда увидел под собой до боли знакомые контуры аэроклубовского аэродрома, откуда началась моя дорога в небо. Приземлиться на нем? Нет, пожалуй, лучше сесть на лужайке, прямо возле дома. Пошел над тропинкой, по которой столько раз шагал на летное поле. Тропинка вывела точнехонько к родной хате. Смотрю — и не верю глазам: ничего не изменилось, даже во дворе все на прежних местах! На меня повеяло домашним уютом, покоем.
Совершаю над домом один, второй круг… На улицу выскакивают сестры Валя, Лида, Надя, за ними брат Коля. Приветливо машут, прыгают, что-то кричат. Неужели догадываются, кто прилетел? Сердце переполняет радость: живы, живы и здоровы! Только почему не видно отца и матери?
Пролетев над лужайкой, я убедился, что она пригодна для посадки, приземлился и подрулил к картофельному полю, на котором работали жители поселка Струя воздуха от пропеллера взметнула картофельную ботву. Среди тех, кто побежал к нам, первым делом увидел двух дедов, Винокура и Калачева, но их тут же опередил мой братишка, подросток Николай, а с ним и наш сосед, пожилой Резник
Целой толпой двинулись мы по улице к нашему дому. Кто-то вызвался нести небольшой пакет с гостинцами. Коле я отдал шлем и куртку, а сам остался в гимнастерке — уж очень хотелось покрасоваться перед стариками, перед девчатами, перед детишками своими наградами
Не увидел я среди земляков ни одного своего ровесника Не застал дома и отца — его мобилизовали на военную службу и направили в тыловую часть, расположенную где-то у Смоленска.
Большой гурьбой ввалились все мы во двор. Мои сестры как раз убирали в доме и выбежали на крыльцо с мокрыми руками. Мать копалась в огороде. Увидев толпу людей, она прямо-таки замерла: не то испугалась, не то пыталась угадать, что происходит. Как только я отделился от остальных, она вскрикнула «Володька» и побежала навстречу. Прильнула ко мне, от радости заплакала.
Начались разговоры, расспросы. Все наши были живы. Слушая рассказы о тяжких годах оккупации, я хорошо понимал, почему мои земляки с нескрываемым восторгом разглядывали мои скромные гостинцы: сахар, белый хлеб, консервы…
И доме я оказался самым старшим, и мне надлежало позаботиться об ужине. Поставили столы, скамейки, выложили все, что привез, и то, что нашлось под рукой. Родственники и односельчане заполнили дом, а девушки, мои ровесницы, помогли сестрам чистить картошку.
За столом первым делом вспомнили тех, кого не было среди нас. Тут я узнал, что отец находится недалеко от Туринки, и сразу решил завтра же поехать к нему со всеми братьями и сестрами. Узнал кое-что и о своих товарищах. Особенно порадовался за Бориса Резника, услышав, что он тоже капитан, хорошо воюет с врагом, получил несколько орденов.
Мама вспомнила, как гитлеровцы нашли в доме мою фотографию в форме летчика, как поставили снимок перед собой и целились в него из пистолета…
Утром мы раздобыли телегу и поехали к отцу. Нас было шестеро. Я с Николаем сел впереди. Конь попался дряхлый и тощий, дорога разбитая, и скоро стало ясно, что больше придется идти пешком.
Город был разрушен, мосты подорваны, объезды вдвое удлинили дорогу, а у единственной переправы через Днепр мы застали десятки военных машин и обозы. Пришлось немало ждать, пока нашу телегу затолкали между машинами, и паром понес ее через Днепр.
Переправившись на противоположный берег, мы не сразу нашли в лесу за городом замаскированное хозяйство части. Командир принял меня среди высоких сосен Красного Бора, выслушал, приказал вызвать отца. При встрече отец прослезился. Потом мы закурили. Командир части хвалил отца за хорошую службу и по нашей просьбе на сутки отпустил его домой.
На обратном пути пассажиров стало больше, и мы с отцом шли за телегой, наслаждаясь беседой. Теперь уже по-иному оценивались мои юношеские стремления и поступки, а я по-новому смотрел на немолодого солдата, который устало шагал рядом со мной по грунтовке, чтобы несколько часов побыть в кругу семьи.
Проехали по лугу мимо нашего самолета. Около него с охотничьим ружьем прохаживался дед Винокур. Он отдал честь и доложил, что все в порядке. Мы шутя отменили караул и забрали деда с собой погреться, поговорить, подкрепиться.
В тот вечер нашлась даже музыка. Кто-то вспомнил, что в школе была фисгармония, что на ней играла учительница Софья Павловна. Фисгармония оказалась исправной, ее тут же перевезли в дом Зреловых. Туда собралась не только молодежь, пришли и пожилые люди, и дед Винокур, и Резник, и родители Кузьминых, Федоровых.
Молодежь отплясывала за все упущенные праздники! Людям припомнилась мирная жизнь. Одно это улыбкой озаряло лица. И хотя не было во дворах ни птицы, ни домашних животных, хотя питаться приходилось картошкой, клюквой да грибами, хотя война держала на фронтах отцов, братьев, детей — люди в освобожденных городах и селах чувствовали себя счастливыми…
Настал час прощания. Отца отвезли в часть, мы с пилотом начали готовить самолет. Снова собрались земляки, обступили наш «аэродром». Дед Винокур смело помогал нам у машины, а потом, во время прогрева мотора, даже посидел немного в задней кабине самолета.
Внизу промелькнули дома, улочки, люди. Посчастливится ли мне возвратиться сюда после войны?
Самолет вел я сам: очень хотелось пройти над Птахино. Дома мне говорили, что Птахино сожжено, и я решил бросить прощальный взгляд на родное село…
На второй день мы сели на нашем аэродроме у хутора Чаривный.
Полковник Морозов приветливо встретил меня. Расспросив о том, как слетали, как меня встретили дома, он сказал:
— Наши штурмуют укрепления на Молочной. Завтра предстоит большая работа. Готовься к полетам.
Я чуть не вскрикнул от радости. Кончилось ожидание! Жить — для меня означало летать, драться с врагом, видеть родную землю свободной. Я снова возвращался в небо.
Но прежде чем приступил к боевой работе, довелось выполнить еще один не совсем обычный полет. А дело было так. Однажды, впервые за время службы в полку, все мы заметили, что наш замполит чем-то удручен. «Коли такой железный человек не может скрыть своих чувств, значит, произошло что-то серьезное»,решили мы с Амет-Ханом и направились к Верховцу.
— Николай Андреевич, что у вас стряслось? — спросили без обиняков.
Верховец внимательно оглядел нас погрустневшими глазами:
— Ничего особенного, ребята… Вот вызывают в армию на семинар политработников. А так хотелось слетать в только что освобожденный Ямполь… Там мои больные старики остались. Не знаю, живы ли?.. Когда вернусь в полк, будем далеко от Ямполя, противник откатывается быстро…
— Да ведь до Ямполя рукой подать! Вам двух часов хватит…
— А у меня нет и десяти минут — сейчас вылетаю. Состояние Верховца нетрудно было понять, особенно мне, только что вернувшемуся от родителей.
— Разрешите, товарищ замполит, я слетаю, — невольно вырвалось у меня. Все узнаю, проведаю отца-мать, расскажу им о вас. Может, там и ваша жена…
При последних словах лицо Николая Андреевича помрачнело:
— Нет там жены… И никто не знает, куда она попала во время эвакуации…
Вот оно что… А мы-то считали, что у замполита все в порядке. Он так держался, что нам и в голову не приходило, какие переживания выпали на его долю.
Еще большим уважением прониклись мы к замполиту.
— Разрешите Володе слетать в Ямполь, — попросил Амет-Хан.
— Спасибо, большое спасибо, ребята, — тепло сказал Николай Андреевич. Давай, Володя, лети. Захвати гостинцы. Что сказать, сам знаешь…
Через полчаса У-2 нес меня на своих легких крыльях в Ямполь. Там снова довелось испытать все, что испытал недавно на Смоленщине: бурную встречу, восторги, объятия, расспросы.
Местные жители привели меня к покосившемуся домику, в котором жили родители Верховца, по пути рассказали, что старики сильно болеют. Волнуясь, переступил порог:
— Здравствуйте, я от Николая Андреевича…
Вскрикнула в испуге мать, встревоженно приподнялся на постели отец.
— Не волнуйтесь, сын ваш жив и здоров. Вот передал письмо. Вот подарки. Очень жалел, что сам не смог прилететь. Велел сказать, что при первой возможности обязательно навестит вас.
Как посветлели лица стариков! Мы проговорили весь день, могли бы говорить и дольше, но время торопило меня.
Вернувшись в полк, я рассказал товарищам о полете в Ямполь, о родителях подполковника Верховца. Теперь ребята узнали замполита с новой, доселе неведомой стороны и полюбили его еще крепче.