Вторая кампания
Дубровка. Деревушка из двух десятков хатенок, покрытых почерневшей, замшелой соломой, расположенная километрах в пяти — десяти от Смоленска, на берегу Малой Березины, широко известной со времен Отечественной войны 1812 года. Ей суждено стать начальным пунктом второй тяжелой и героической кампании полка французских летчиков «Нормандия».
Линия фронта пролегала невдалеке. Сюда доносились раскаты артиллерийской канонады, ночью видны были огненные сполохи взрывов.
Начиналось четвертое военное лето.
Зимой и весной 1944 года немецко-фашистские полчища были отброшены далеко на запад. Красная Армия оказалась в стратегически выгодном положении, владела инициативой в ведении боевых действий, готовилась к новым сокрушительным ударам.
Грандиозные события намечались на территории Белоруссии. Крупная вражеская группировка, оборонявшаяся здесь, была глубоко «подрезана» советскими войсками с юга.
Ставка Верховного Главнокомандования сосредоточила войска на западном направлении. Это диктовалось необходимостью наиболее коротким путем выйти на жизненно важные для гитлеровского рейха рубежи.
Первым прилетел в Дубровку командир «Нормандии» подполковник Пьер Пуйяд. Он хотел лично удостовериться в пригодности аэродрома — большого равнинного поля, окруженного островками мелких, неказистых рощиц.
Удостоверившись, что садиться и взлетать можно, Пуйяд дал радиокоманду на перелет полка, совершившего промежуточную посадку по пути к месту основного базирования.
Времени для раскачки и привыкания к местным условиям не оставалось. Уже на следующее утро все самолеты, за исключением дежурной эскадрильи капитана Шалля, отправились на обследование участка фронта, отведенного «Нормандии».
Только утих гул улетевших самолетов, высоко в небе раздался прерывистый вой стаи «юнкерсов».
Капитана Шалля подстегнула неутоленная жажда боя, давно иссушавшая его душу. Влекомый яростью и стремлением открыть счет своим победам, он в сопровождении Пинона и Перрена — совсем юных пилотов, прибывших в марте, — рванулся в небо. Но крестоносные Ю-88, круто изменив курс, вернулись обратно, за линию фронта. Преследовать их — означало нарушить обязанности дежурного. Шалль только зубами скрежетал.
Сели ни с чем. Однако в маршевом журнале появилась запись о первом боевом вылете звена.
Дни стояли солнечные, относительно спокойные. Чувствовалось, что противоборствующие стороны, затаясь, готовятся к решительному сражению. В воздухе лишь изредка появлялись разведчики противника, всячески уклоняющиеся от боя. Они исчезали моментально, как только замечали надвигающуюся угрозу.
Боевые дежурства длились с трех часов утра до десяти вечера. Экипажи изнывали в кабинах в ожидании сигнала на взлет. И когда он поступал, все приходило в движение. «Нормандцы» дорожили каждой секундой, чтобы настичь и сразить врага.
Гитлеровцы, избегавшие встреч с «яками», избрали тактику ухода под защиту своих средств ПВО. У линии фронта они, как бы пикируя, снижались, а преследователи натыкались на стену вражеского зенитного огня. Правда, фашистам снизиться к своим, минуя наши позиции на малой высоте, удавалось не всегда. А как только черные кресты проносились над нашим передним краем, по ним открывали ураганный огонь наши зенитчики и пехотинцы. Таким образом было сбито несколько «юнкерсов». Советские воины с благодарностью вспоминали французов за самоотверженное участие в «охоте» и мысленно делили с ними победы пополам.
Наши войска, продвигаясь на запад, вышли к Неману. И название этой реки отныне не сходило с уст «нормандцев»: главной их задачей в составе 303-й авиадивизии стало прикрытие частей и соединений, форсирующих водную преграду. А проходило оно трудно, с упорными боями на земле и в воздухе.
Здесь первым испытал на себе ярость сопротивления врага герой орловского неба Риссо. Он столкнулся с парой «мессеров», на расстоянии 100–150 метров выпустил по одному солидную серию снарядов. Будучи уверенным, что с гитлеровцем покончено, Жозеф стрелой понесся настигать другого. Случайно оглянулся — в ужасе увидел: не получивший даже царапины противник начинает преследовать его. Мгновенный переворот через крыло — и выход лоб в лоб на встречный курс. Кто свернет? У кого нервы слабее?
Жозеф слышал о таранных ударах, но не был уверен, что сам способен на них. Нет, не из-за нехватки смелости. Просто считал победу, добытую ценой собственной жизни, слишком дорогой. «Боец должен думать о том, как больше уничтожить врагов, а для этого ему прежде всего следует жить» — таково было кредо Риссо, которое он, впрочем, никому не навязывал. Но сейчас, когда вопрос из области чистой теории внезапно и стремительно возник на практике и решать его надо было со всей бескомпромиссностью, рука Жозефа не дрогнула. Он шел на бешено вращающийся винт вражеского самолета, четко сознавая, что никакая сила не заставит его свернуть. Странно, но в эти исключительные по напряженности мгновения Жозеф поймал себя на мысли: «Почему промахнулся? Ведь стрелял почти в упор?»
Так кто же уйдет в сторону?
Видимо, есть какая-то магическая сила, действующая на того, с кем вступил в единоборство. Неумолимо приближающийся трехцветный кок советского «яка» внушал фашисту страх, вселял мысль о неизбежности гибели. Не вынеся пытки, он рванул ручку на себя.
Ненавистные кресты поплыли прямо перед Жозефом. Нажал гашетку — и увидел, как ровной строчкой прошили самолет выпущенные им снаряды. Раздался взрыв. «Фоккер» развалился на части. А невдалеке, оставляя черный дымный след, почти вертикально падала вторая вражеская машина. Ее «завалили» Альбер с Лефевром.
На земле Жозеф поделился с Агавельяном неудачей: как промазал с первого захода. Сергей Давидович быстро установил причину — прицел и пушка были рассогласованы. Старший инженер объявил механику по вооружению пять суток ареста. Узнав об этом, Риссо просил пощадить сержанта.
— Нет, Жозеф, случись с вами беда, мы бы никогда не узнали, кто в ней повинен. Выходит, механик об этом не думал. Вот я и предоставил возможность поразмышлять о службе, смотришь — поумнеет, — ответил Агавельян. Он тут же приказал произвести дополнительную проверку бортового оружия на всех «яках».
В этом бою отличились и новички — Франсуа де Жоффр, Пьер Дешане, Робер Делен. Пусть не посчастливилось пока открыть боевой счет, но они цепко держались своих мест в строю, надежно прикрывали ведущих.
Лефевр отметил исключительную осмотрительность де Жоффра, который своевременно информировал его обо всем происходящем вокруг.
— У вас глаза на затылке! — сказал он. — Значит, мы с вами в бою будем неуязвимы.
Смелый, решительный, умелый летчик-истребитель, Лефевр и мысли не допускал, что пуля может подстеречь и его.
Находчивость, виртуозность, изворотливость Лефевра в воздухе рождала легенды. Казалось, не могло быть ситуации, из которой он не сумел бы благополучно выбраться. В это все так уверовали, что в первые минуты после трагедии категорически заявляли:
— Беда с Лефевром? Бросьте, этого не может быть!
— Марсель безнадежен? А вы чего-нибудь не напутали?
К сожалению, никто ничего не напутал.
Лефевр давал де Жоффру урок патрулирования. Учил ходить змейкой, растолковывал, куда и как смотреть, что предпринимать в различных вариантах встречи с врагом.
— Наше оружие — осторожность, осторожность и еще раз осторожность, — наставлял он. — Сбивают в основном зевак. А кто умеет упредить врага, того голыми руками не возьмешь.
Приблизились к Неману. Там завершалось форсирование. Вода кипела от взрывов и, наверное, была красной от крови. Сегодня здесь действовали истребители 18-го гвардейского полка. Они стаями висели над рекой, не давая подойти к ней ни одному немецкому самолету. Лефевр с де Жоффром пересекли русло, надеясь найти себе добычу. Но тут путь им преградил огонь вражеских зениток. Отвернули, пошли вдоль реки, зорко всматриваясь в окружающее пространство.
В наушниках Франсуа раздалось потрескивание — командир включил радиопередатчик. Последовало характерное покашливание, за ним — ровный голос:
— Барон, прикрой. Иду на снижение. У меня неприятности.
Этого еще не хватало! Что у него?
Лефевр, устремляясь к Дубровке, развивает максимально возможную скорость. Почему? Вроде бы с машиной все нормально. Нет, вот за ней возникает и тянется, расширяясь, белесая полоса.
— Что случилось, мой командир?
— Точно не знаю, кажется, пробит бензобак.
Де Жоффр не отводит глаз от «яка» ведущего. Как себя чувствует Лефевр? С бензином шутки плохи. От него можно ожидать любой беды.
Франсуа всей душой желает Марселю благополучного исхода. Франсуа на все готов ради его спасения. Но что он может сделать? Единственное — быть пассивным наблюдателем.
Лефевр выпустил шасси. Он уже над посадочной полосой. Он коснулся колесами земли, начал пробежку. Рулит на стоянку. Откидывает фонарь. Взгляд де Жоффра фиксирует все, словно кинокамера. Но лучше бы он не видел того, что случилось в следующую секунду. На всю жизнь эта страшная картина останется перед его глазами: из кабины взметнулся столб ярко-красного пламени, а из него живым факелом вывалился и покатился по земле Марсель Лефевр.
«Это конец!» — понимает потрясенный де Жоффр и в неописуемом горе стрелой вонзается ввысь.
Однако Лефевр еще был жив. Правда, осмотревший его врач Лебединский, отведя отрешенный взгляд, безнадежно произнес:
— Врагу не пожелал бы таких страданий. Только чудо может спасти нашего дорогого Марселя.
В сопровождении капитана Луи Дельфино его переправили в Москву.
В тот же день Лефевра навестили месье Гаро — из французского посольства — и Люсетт Моро.
Дельфино просил врача не пускать к Лефевру женщину. Но Люси была не из тех, кого что-то могло остановить. Только потом сама сожалела о настойчивости — чуть не лишилась чувств при первом же взгляде на Лефевра. Вместо лица у него — сплошные свернувшиеся лоскутья кожи, большие, ужасно вздувшиеся волдыри.
Пострадавший был в сознании. Узнал Люси. Зашевелились кровавые клочья губ:
— Навещай меня изредка.
Люси молча кивнула — слова неуместны.
Она по многу часов проводила у его постели. Это облегчало муки, но ни в коей мере не увеличивало надежд на спасение пилота.
На Лефевре не найти было даже квадратного сантиметра здоровой кожи. Никакие операции не могли помочь. Все знали: дни его сочтены. Марсель же, преодолевая адские боли, находил в себе силы интересоваться делами полка, мечтал, что, когда выпишется из госпиталя, Люси угостит его жареным картофелем с мясом, как однажды раньше.
5 июня Люсетт пришла одна. Весь забинтованный, Лефевр не мог пошевелиться.
— Пить, — произнес еле слышно. На столе стояла мензурка с красным вином. Люси взяла ее.
— Только не пролей ни капли — невыносимо жжет, — прошептал бедняга.
Дрожащими руками Люси влила в узкую щелочку рта несколько глотков напитка.
— Спасибо, милая.
Он помолчал, собираясь с силами, и спросил:
— Высадились союзники в Нормандии?
— Пока нет. Но это неизбежно. Вечерело.
— Хочется спать. Извини, Люси, ты можешь идти.
— До свидания, Марсель.
Утром Дельфино, Гаро и Люсетт положили цветы на пустую кровать.
Ушел из жизни еще один ветеран «Нормандии», сбивший 11 фашистских самолетов. Умер фанатик цирка, пристрастие к которому передалось от неразделенной любви к юной воздушной акробатке. Лефевр был цельной, романтично мечтательной натурой, лучшим летчиком-истребителем полка, носившего имя его родины — Нормандии. Он с нетерпением ждал ее освобождения союзниками и всего день не дожил до их высадки там.
Похороны Марселя Лефевра состоялись на московском Введенском кладбище, на котором спит вечным сном немало его соотечественников. Прибыл почти весь личный состав полка. Присутствовали все сотрудники военной миссии и французского посольства, к тому времени перебравшегося в Москву. Священник готов был отслужить молебен. От входа на кладбище до места погребения гроб несли старожилы-«нормандцы»: Альбер, де ля Пуап, Шик и де Панж. Жорж Лебединский остался в Дубровке — старый друг Лефевра, он просто не мог участвовать в этой скорбной церемонии.
Тяжелый гроб медленно плыл меж вековых деревьев, печально склонивших ветви к земле.
Вдруг раздалась военная команда на русском языке. Несшие гроб подняли головы и увидели по сторонам всего траурного пути кремлевский почетный караул. Военный оркестр исполнял похоронный марш.
Когда гроб опустили в могилу и на крышку упали горсти земли боевых побратимов — русских и французов, — все окрест всколыхнули прощальные залпы. Советские люди отдавали самые высокие почести двадцатипятилетнему летчику — герою полка «Нормандия».
Должность командира 3-й эскадрильи после смерти Лефевра занял Пьер Матрас. (К нему «по наследству» перешли ведомый Франсуа де Жоффр и механик Иван Матвеев.) Под его руководством эскадрилья приняла участие в окончательной фазе форсирования Немана. Было сбито шесть гитлеровских асов, уничтожено много живой силы и техники врага — таким был счет за гибель любимца полка Марселя Лефевра.
Неоднократно активные действия французских истребителей при форсировании Немана отмечались Верховным Главнокомандующим. Это поднимало дух, окрыляло. Радовала «нормандцев» и высадка союзников в Нормандии — с открытием второго фронта начиналось освобождение их родины. Кроме того, французы питали надежду, что Гитлеру придется перегруппировывать свои войска, и это ослабит их сопротивление на восточном фронте. Но этого не случилось.
Красная Армия продолжала решать задачи, определенные в первомайском приказе Сталина, — очистить от немецко-фашистских захватчиков всю нашу землю, восстановить государственные границы от Баренцева до Черного моря, освободить народы Европы от гитлеровской тирании. Посильный вклад в осуществление этих целей вносил и французский полк «Нормандия».
По всему чувствовалось, что в Дубровке он пробудет недолго: фронт медленно, но уверенно перекатывался дальше на запад. Вылетая на задания, пилотам уже приходилось подумывать, как экономить бензин для благополучного возвращения на отдаляющуюся от мест боев базу.
У механиков прибавилось хлопот: по указанию предусмотрительного Агавельяна исподволь готовили технику к перелету. Фактически в эти дни они работали без отдыха. Французы не переставали дивиться неутомимости русских авиаспециалистов. Многие пытались хоть чем-то скрасить их тяжелейшие будни; один подарит пачку сигарет, другой преподнесет какую-то безделушку, третий сам берется помогать обслуживать самолет. А старший лейтенант Морис де Сейн стал ходатайствовать перед Агавельяном о представлении старшины Владимира Белозуба к награде.
Сергей Давидович пробовал возражать:
— У нас все так трудятся.
— Мой механик лучше всех. Он совсем не спит: днем обслуживает, ночью ремонтирует самолеты.
— Так ведь все не спим. После войны наверстаем.
— До Победы еще надо дожить. Если не побеспокоитесь о Белозубе, я добьюсь, что его наградит Франция.
— Успокойтесь, Морис. Будут у вашего механика и советские и французские награды. Таких стойких и добросовестных, как он, действительно поискать надо.
От одной самолетной стоянки до другой этот разговор докатился до Белозуба. Он явился к Агавельяну.
— Товарищу майор, що хоче вид вас мий командыр?
— Да так, — уклонялся от прямого ответа старший инженер, — просит, чтобы тебя меньше загружали работой.
— Он говорил о каких-то наградах? — не сдавался упрямый по натуре, широкоплечий крепыш с прочно посаженной круглой головой. — Так вот, скажу вам, что я благодарен ему, но не награда мне нужна, а специальный инструмент. А то, вот посмотрите, — показал здоровенные ручищи в ссадинах, — короткими, стандартными ключами не могу добраться туда, где это не составляет трудностей для других.
— Да, это проблема. Где же взять вам длинные ключи или насадки к тем, что есть? — спросил озадаченный Агавельян.
— Не надо нигде брать. Позвольте, я сам сделаю их в мастерской.
— Давно могли обратиться с этим.
— Нагоды нэ було. (Повода не было.)
Сергею Давидовичу нравилось говорить с этим добродушным, безгранично скромным богатырем, нравилось слушать его певучую украинскую речь. Старший инженер не переставал удивляться тому, какие хорошие, приятельские отношения установились между щеголем-маркизом и простым парнем из села Покровское на Днепропетровщине. Их самым неожиданным образом свела война, породнила авиация, «Если людей с благородными сердцами и помыслами объединяет общность борьбы, тут до дружбы один только шаг», — думал Агавельян.
Обоюдная привязанность летчика и механика не знала предела. Улетал Морис на задание — Владимир не находил себе места; с тоской и тревогой поглядывал в небо на запад, откуда должны были возвращаться «нормандцы». Садился пилот цел и невредим — как будто кто-то вливал в механика заряд бодрости и радости. А как он готовил самолет к очередному вылету! С такой любовью, как мать купает младенца.
Де Сейн в долгу не оставался: помогал Владимиру в сложном техническом обслуживании «яка». Собственно, из-за этого и потребовались механику особые ключи: куда он не мог влезть своими ручищами, легко добирался тонкими, музыкальными, холеными пальцами де Сейн. А Белозуб не хотел с этим мириться. Самые трудные операции он должен делать сам!
Отношения де Сейна и Белозуба Пуйяд ставил в пример другим. Для этого были основания, вызванные тем обстоятельством, что не у всех русских механиков поворачивался язык обращаться к своим командирам со словом «господин». Летчик Константин Фельдзер как-то спросил у своего наземного помощника, почему так получается.
— В этом вопросе сам давно хочу поставить все точки над «i», — ответил тот. — Мой дед участвовал в революции тысяча девятьсот пятого года, отец-в Октябрьской революции. Да оба они в гробах перевернутся, если я стану называть кого бы то ни было господином!
Пилот и не подозревал, в каком затруднительном положении оказался его механик. Он сразу же разрешил обращаться к нему по-русски: «товарищ командир» или на французский манер: «мой командир». Механик принял первый вариант.
Пуйяд знал обо всем этом. И всячески поощрял установление братских отношений среди личного состава полка, понимая, что даже мелочи могут оказывать положительное воздействие на боевую работу.
Такая же хорошая, дружеская связь существовала между Пьером Пуйядом и Василием Ефремовым, Марселем Альбером и Александром Аверьяновым, Пьером Матрасом и Иваном Матвеевым, Жозефом Риссо и Николаем Богдановым, Роланом де ля Пуапом и Александром Капраловым, Жаком Андре и Александром Базилевым, Ивом Мурье и Александром Никитиным, Жаком де Сент-Фаллем и Петром Колупаевым, Шарлем Монье и Георгием Титовым…
Каждый механик до небес превозносил своего пилота, свято хранил в памяти многие случаи из его боевой жизни и в минуты досуга, повторяясь, сообщал их друзьям-однополчанам. Так, Георгий Титов неоднократно рассказывал историю о том, как в Туле Шарль Монье, которого все почему-то звали Поповым, из-за отказа помпы водяного насоса произвел вынужденную посадку и врезался в одно-единственное дерево, стоявшее на окраине аэродрома. Столбом поднялись снег и дым. Дельфино с Титовым метнулись на джипе к месту катастрофы. Пока выскочили из машины, из-под обломков выбрался живой Монье-Попов.
— Мой майор, мне чертовски не повезло, — сказал он.
Дельфино крепко выругался по-русски, добавил что-то по-французски и побежал к джипу.
— Что он сказал вам? — спросил Титов, подавая Монье сигарету.
— Перефразировал мои слова: мол, мне чертовски повезло в том, что остался жив.
Предметом гордости Александра Аверьянова было то, что Марселя Альбера ни разу не подбивали фашисты. А как не хвастать было потом, что он, единственный в полку, под Мозальском на Як-1 садился в распутицу на узкую асфальтированную дорогу со многими выбоинами и взлетал с нее!
Саша Васильев мог в любую минуту показать новичку кусок немецкого телефонного провода.
— Этот исторически ценный сувенир привез на крыле мой командир Робер Марки после штурмовки гитлеровского штаба, — сияя от гордости, провозглашал он.
— А благодаря моему Ролану де ля Пуапу в полку появилась инструкция по посадке самолета… на одно колесо, — сменял товарища Александр Капралов.
Однажды де ля Пуап в сумерках возвращался с задания, а тут — не выходит правая «нога», поврежденная снарядом.
Пуйяд с Агавельяном дают команду покинуть самолет.
— Разрешите садиться на одно колесо, — просит пилот.
Комполка и старший инженер переглянулись: такого еще не делал никто.
— Разрешаю! — ушло распоряжение па борт. Это было похоже на смертельно опасный цирковой трюк. На аэродроме все затаили дыхание. А Пуап — тончайший мастер пилотажа — спокойно подвел «як» к земле, коснулся единственным колесом и, балансируя, словно на канате, покатился по траве в нужном направлении, Только в конце пробега его круто развернуло и завалило на крыло.
— Прости меня, дорогой Алекс, я немного повредил самолет, — выбравшись из кабины, проговорил Ролан.
Агавельян долго расспрашивал его о деталях необычной посадки, затем всю ночь просидел над соответствующей инструкцией, благодаря которой было спасено несколько машин.
Но самая любопытная история, по мнению Георгия Литвинова — механика Пьера Жаннеля, случилась с последним. Пилот, излечившись в Каире от ран, вернулся в полк. В первом же тренировочном полете от его «яка» остались «рожки да ножки», как говорил Агавельян. Разбил на посадке.
— Мой командир, — виновато объяснялся Жаннель перед Пуйядом, — я все делал по правилам: сначала сбавил «газ», затем — прибавил, а самолет будто взбесился: вместо того, чтобы терять скорость, начал набирать ее.
— В Каире на чем летали? — поинтересовался Пуйяд.
— На «девуатине»…
— Все ясно: там, чтобы увеличить обороты, следует сектор «газа» брать на себя, а на «яке» — двигать вперед.
Подобных историй можно привести еще немало. Как бы то ни было, все они служили доброй основой для душевного сближения, боевого сплочения совершенно разных людей. А братство, в свою очередь, рождало подвиги.
14 июля сообщили о завтрашней перебазировке на новый аэродром — у литовской деревушки Микунтаны.
Небо Дубровки больше не будет ареной боевых действий, сюда воздушным разбойникам путь уже накрепко закрыт. Но это небо на многие века останется свидетелем мужества французов.
Были дни, когда полку приходилось совершать до семидесяти боевых вылетов. Жесточайшее побоище состоялось над Борисовом. Тогда «Нормандия» поднялась в воздух в полном составе, чтобы обеспечить действия советских войск, вплотную подступивших к городу. Одна за другой факелами вспыхивали вражеские машины. Они рушились вниз от огня Пьера Пуйяда, Луи Дельфино, Рене Шалля, которых надежно прикрывали впервые участвовавшие в воздушной схватке Шарль Микель, Жорж Лемар, Жак Гастон. Тем днем можно было бы гордиться, но омрачила гибель Гастона. Первый бой стал для него и последним. Его самолет взорвался от попадания вражеского снаряда в бензобак. Фашиста, который сразил его, тут же подожгли Муане и Табуре, но товарища уже не вернешь.
К новому месту базирования собирались без Бруно Фалетана и Сергея Астахова. Пилот со своим механиком вылетели в тренировочный полет. Спустя несколько месяцев советские воины обнаружили разбившийся «як» с останками Фалетана и Астахова, однако обстоятельства их гибели навсегда останутся тайной.
Перебазировался к фронту и 18-й гвардейский истребительный полк. У него своя беда — временно остался без командира, полковника Анатолия Емельяновича Голубова.
В тот день никто не думал, что придется вылетать на задание: низкие сплошные облака беспрестанно плыли над головой. Но пришел приказ срочно произвести разведку переднего края и ближайшего к нему тыла противника.
Голубов решил лично отправиться в полет. Взлетели, чуть не задев верхушки деревьев на краю аэродрома, ушли к фронту на предельно малой высоте. Вот и вражеская оборона. К ней по лесной дороге движутся колонны танков и пехоты. Так и есть, гитлеровцы подтягивают резервы. Голубов немедленно связался по радио с командным пунктом своей дивизии и сообщил координаты места скопления крупных сил оккупантов.
Внезапно перед разведчиками встала стена разноцветных шариков — разрывов зенитных снарядов. Один из них поджег «як» Голубова. Кое-как дотянув до освобожденной территории, пилот на критически малой высоте вывалился из кабины. Упал на землю, не успев раскрыть парашют. Подбежавшие советские воины были уверены в гибели летчика. Однако он остался жив, правда, с тяжелейшими переломами.
По пути в столичный госпиталь Голубов упросил пилота У-2 приземлиться в Дубровке. Превозмогая адскую боль, Анатолий Емельянович приподнял на носилках свой могучий атлетический торс, обвел всех потускневшим, плохо видящим взглядом и произнес:
— Дорогие друзья, я вынужден вас покинуть. Но это временно. Я обязательно вернусь.
Все, кто присутствовал при этом, — генерал Захаров, подполковник Пуйяд и майор Дельфино — не могли сдержать слез.
Прощальный вечер «нормандцы» провели в Дубровке вместе с немногочисленными жителями этого населенного пункта, с которыми успели подружиться. Колхозникам особенно нравилось то, что французские летчики приходили к ним в гости с советскими авиаспециалистами и вели себя с ними как равный с равным. Исключительные симпатии вызывали у них де Сейн и Белозуб. Внешне разные — стройный, изящный маркиз и неуклюжий, громоздкий механик — были очень дружны меж собой. К тому времени они уже сравнительно сносно изъяснялись на обоих языках. Их всегда рад был видеть у себя заведующий ветряной мельницей — дед Митрич. Сейчас они пришли к нему побалагурить за чашкой парного молока в последний раз.
— Значит, гоните, сынки, супостата, — не то спросил, не то утвердительно молвил хозяин.
— Гоним, отец, гоним, — по-русски ответил де Сейн.
— Так и быть должно. Почитай, весь народ поднялся. У нас, в деревне, из мужиков только такие, как я, остались.
— Что верно, то верно. Россия — удивительная страна.
— А что тут удивительного. Слыхали сказку про золотую рыбку?
— Да кто же не слыхал ее? — спросил молчавший до сих пор Белозуб.
— Слыхать-то все слыхали, да ту ли?
— Одна она — про разбитое корыто.
— Ан нет. Есть и другая.
— Какая же?
Митрич принял позу старинного рассказчика былин и начал:
— Когда Гитлер напал на нас, старику в сеть попалась золотая рыбка. Взмолилась она: «Проси, что хочешь, только отпусти меня». Рыбак ответил: «А ничего мне от тебя не надобно, сделай лишь одно: чтобы скорее мир вернулся», «Хорошо, — сказала золотая рыбка, — ступай себе, старче, домой, быть по-твоему». Вернулся старик к своему порогу, смотрит, висит на двери ружье. Заряженное. «Хочешь, чтобы мир снова вернулся, — бери ружье и бей врага-изверга», — раздался голос золотой рыбки. И ушел дед в партизаны.
— Хорошая сказка, истинно русская. Только у вас могла родиться такая, — задумчиво произнес де Сейн.
— Отчего же? — не согласился Белозуб. — Вас немцы тоже объявили партизанами. Выходит, и вы послушались совета золотой рыбки.
— Браво-браво, Володя! У вас и у нас одна золотая рыбка!..
Поздним вечером Пьер Пуйяд сообщил «нормандцам» интересную новость. Оказывается, он с генералом Захаровым побывал в гостях у командира авиационной дивизии, обосновавшейся неподалеку. Это соединение тоже имело славные боевые традиции.
Пуйяд захватил с собой Шика. Комдив — лет тридцати, невысокого роста, щуплый, легко возбуждающийся — произвел на подполковника впечатление. Он был наслышан о нем как о великолепном летчике-истребителе и неплохом командире. Командир дивизии сказал много добрых слов в адрес полка «Нормандия». И Захаров, и Пуйяд почувствовали; за этим последует еще что-то. И не ошиблись.
— Пьер Пуйяд, — обратился хозяин тоном, исключающим несогласие с его точкой зрения, — как вы смотрите на включение вашего полка в состав нашей дивизии?
Захаров понимал: стоит подполковнику дать согласие, и он лишится одной из лучших своих частей.
Но комполка «нормандцев» был не из тех, кто легко изменял своим привязанностям; всегда помнил, кому и за что обязан.
— Ваше предложение, товарищ полковник, конечно же лестно для нас, — отвечал в раздумье Пуйяд. — Только весь наш прежний боевой путь связан с триста третьей дивизией, и с ней мы хотели бы пройти до конца.
Хозяину ответ пришелся явно не по душе. У него, видно, были какие-то свои планы. Он встал:
— Ценю преданность боевой дружбе.
На том визит и закончился. Но после него Пьер еще долго с тревогой ожидал приказа о переподчинении полка.
Не успели толком уснуть в ночь перед перелетом — уже подъем. На рассвете аэродром огласился командами, гулом автомобильных и авиационных двигателей.
Первым на этот раз улетал Мишель Шик, который уже побывал в Микунтанах. После памятной посадки, когда он забыл выпустить шасси, Пуйяд наказал его запретом на боевые вылеты, а также месячным запретом игры в покер. Последнее наказание комполка через неделю отменил: лишил самого себя отменного партнера в игре. А с главным не спешил — любил своего переводчика, старался уберечь малоопытного пилота от беды. Поручал ему знакомить молодых летчиков с обстановкой, выполнять отдельные, не связанные с риском, поручения. Шик пытался бунтовать, но комполка быстро урезонил его тем, что во всех документах полка он фигурировал как штурман.
— Если собьют, никому не докажу, что вы были пилотом, и неприятностей не оберусь.
Чтобы Мишель совсем не раскис, Пуйяд доверил ему право первой посадки в Микунтанах и организации там приема остальных самолетов. Это задание было более чем ответственное: по сведениям, полученным от местных жителей, в окрестных лесах затаилось немало всяческого сброда — от не успевших удрать оккупантов до бандитов-националистов.
Шик улетел. И только потом, по рассказам очевидцев, узнал о потрясшем всех, невероятном по самоотверженности и верности боевому братству подвиге.
Эскадрильи стартовали одна за другой. На борту каждого «яка», вопреки инструкции, в тесном багажном отсеке находился механик. Это диктовалось требованием сразу же наладить боевую работу на новом месте.
Вначале все шло без каких-либо отклонений, как по конвейеру. А минут через двадцать после взлета по радио прозвучал голос де Сейна:
— Возвращаюсь, обнаружена утечка бензина. На аэродроме приостановилось движение, расчистили полосу.
— С хода заходите на посадку, — распорядился Луи Дельфино, оставшийся за командира полка.
Де Сейн делает уже четвертый разворот и снова уходит на круг.
— Доложите, что случилось? — волнуется Дельфино.
— Пары бензина проникают в кабину. Плохо вижу землю.
— Подводите машину к полосе по моим командам. Следующая попытка приземлиться тоже не удалась.
— Пары заполняют кабину, — как сквозь вату передал де Сейн.
Дело принимало трагический оборот. Нависла угроза взрыва самолета или удушения летчика. Ситуация, схожая с той, в какую попал Лефевр.
О случившемся немедленно доложили генералу Хрюкину. Правда, ему не сообщили, что на борту, в нарушение существующих правил, находится советский механик.
— Прикажите де Сейну покинуть самолет, — решительно ответил командарм.
Дельфино, часто глотая воздух, сказал в микрофон:
— Слышишь, Морис, командующий приказал прыгать.
Тишина. Де Сейн снова заходит на посадку. И опять безуспешно.
— Морис, наберите высоту и немедленно покидайте самолет.
Снова ни звука. Потом голос де Сейна:
— На борту Володя. Без парашюта.
Дельфино скрипнул зубами: ситуация безвыходная. Он не может приказать своему пилоту бросить русского механика! Передает микрофон Агавельяну.
— Вы — представитель советского командования. Решайте сами.
Сергей Давидович так сжал трубку микрофона, что послышался хруст пальцев.
Минуту молчал. Мобилизовал все инженерные познания и опыт, чтобы помочь де Сейну избежать беды. Но ничего, абсолютно ничего не придумал. Никакого варианта, кроме как ценой жизни механика спасти пилота, не оставалось. Дальнейшее промедление грозило гибелью обоих. Лучше бы не родиться Агавельяну, не доживать до такого часа, когда приходится выносить смертный приговор своему лучшему механику!
Пересиливая себя, с трудом ворочая неподчиняющимся языком, Сергей Давидович медленно, с растяжкой произносит:
— Морис, дорогой, прыгай. Это приказ! Ты обязан выполнить. Прыгай!
Все окаменели в ожидании развязки.
Наступил момент, когда только сам де Сейн мог решить, как ему поступить. Выполнить приказ и остаться жить? А Володя?
Это был первый и единственный приказ, который де Сейн не выполнил.
Теряя сознание, не видя земли, он идет на снижение. В ста метрах от земли машина начала резко рыскать то влево, то вправо.
— Убери обороты, держись прямо, — попробовал подсказывать Дельфино. Но летчик, по всей вероятности, уже ничего не слышал. Неуправляемый «як» накреняется, задирает нос, опрокидывается, падает на спину, скрывается в клубе огня, дыма и поднятой пыли.
Не помня себя от увиденной картины, все рванулись к месту взрыва. Надеялись на чудо. Не хотели верить в гибель двух верных друзей.
Но чуда не произошло. Силой удара Мориса де Сейна и Владимира Белозуба выбросило из самолета. Они, раскинув руки, лежали почти рядом на обожженной траве. Их похоронили в Дубровке в одной могиле. Дольше всех оставался возле нее дед Митрич.
— Ты прав, Володя, у нас у всех одна золотая рыбка, — шепотом повторял он слова де Сейна.
Через два часа в Микунтанах полк «Нормандия» в торжественном строю минутой молчания почтил память Мориса де Сейна и Владимира Белозуба. Спустя несколько дней в приказе по армии и во фронтовой газете подвиг де Сейна был отмечен как образец мужества и взаимовыручки.
Микунтаны — маленькое селение, многим отличающееся от Дубровки. Здесь добротные кирпичные дома под черепицей, богатые фермы, вокруг холмистая, поросшая лесом местность, маленькие чистые озера. А главное — подвалы жителей набиты продуктами. Оказывается, сюда за всю войну не заглядывал ни один захватчик.
— Это одно из доказательств, что оккупация такой обширной страны, как СССР, — весьма обременительное для агрессора дело, — пришел к заключению Жозеф Риссо.
Единственное, в чем нуждались здешние жители — в одежде. Они охотно меняли свиней, домашнюю птицу на любые вещи. В результате французы с аппетитом вдыхали почти забытые ароматы вкуснейших блюд, мастером изготовления которых оказался летчик 2-й эскадрильи Марк Вердье.
Весь полк разместился на просторной ферме. Один день на устройство, второй — для передышки. И снова взялись за боевою работу. Обеспечивали форсирование Немана, прикрывали тогдашнюю столицу Литвы — Каунас. Уничтожили несколько вражеских самолетов. Было и огорчение: гитлеровцы заставили лейтенанта Ширраса возвращаться в полк пешком.
У Немана фашисты мертвой хваткой цеплялись за каждый клочок земли. Усиленно действовала их авиация.
Марсель Альбер, Жозеф Риссо, Ролан де ля Пуап, охваченные «лефевровской горячкой», не могли усидеть на земле. Вылетали по пять-шесть раз в день. И лишь тогда, когда изматывались до изнурения, не стесняясь, обращались к Пуйяду: «Командир, выдохся, надо передохнуть». Пьер Пуйяд в таких случаях ни о чем не расспрашивал, только отвечал: «Хорошо». Он понимал, что есть предел физическому и нервному напряжению.
Комполка считал своим долгом беречь оставшихся в живых носителей героических традиций «Нормандии». Это не значило, что он сдерживал их, не посылал на ответственные задания; все было как раз наоборот, но на одну-единственную льготу они имели безоговорочное право: не хотели лететь — не летели.
Кто знает, может, именно поэтому множились победы Альбера, Риссо, де ля Пуапа, а сами они до конца войны оставались недосягаемыми для вражеских пуль и снарядов. Во всяком случае ветераны всегда подавали хороший, надежный пример молодежи. Почти каждый день кто-нибудь из них докладывал о сбитом самолете противника. Через некоторое время то ли от партизан, то ли от пехотинцев приходило подтверждение, и эти сведения заносились в маршевый журнал. Но однажды случилось иначе. В полк приехали советские летчики и попросили показать тех, кто выручил их в последнем воздушном бою. Ими оказались Жозеф Риссо и Ролан де ля Пуап.
— Спасибо вам за помощь и поздравляем с победой! — пожали им руки гости.
— «Спасибо» с признательностью принимаем, — любезно ответил Риссо, — а вот победы за собой не знаем.
— Нет, один из вас сбил «фоккера».
— Его сразил кто-то из вас.
— Прицеливался я, — выступил вперед один из приехавших. — Только отказало оружие.
Тогда все ясно, — улыбнулся Риссо. — Я думал: ваши снаряды первыми достали разбойника, а выходит — мои.
— Ну вот, значит, с победой! — снова пожал ему руку белобрысый жизнерадостный лейтенант.
А произошло следующее. Риссо и Пуап, возвращавшиеся с задания, увидели четырех «лавочкиных», ведущих неравный бой с восьмеркой «фоккеров». Французы сразу ввязались в драку. Получилось так, что пара гитлеровцев зажала «в тиски» Пуапа. Он рванулся вверх, а сзади к нему начал пристраиваться для атаки третий фашист. Риссо кинулся другу на выручку. Советский летчик сделал то же самое. Они, наверное, одновременно нажали гашетки, но у одного сработало оружие, у другого — нет.
Короче говоря, враг, потеряв два самолета, поспешил ретироваться. Наши и французы, помахав друг другу крыльями, разошлись по своим аэродромам.
И вот, когда все разъяснилось, Пуап, придав своему голосу как можно больше серьезности, сказал:
— Признавайся, Жозеф, что я здорово вывел фашиста под твой прицел. Делимся победой?
Риссо в тон Пуапу ответил:
— Делимся. Давай так действовать и впредь. Только, чур, не обижаться, если я не успею упредить врага.
Все рассмеялись этой шутке.
…А через день — снова гости из соседнего полка. Только теперь злые, раздраженные.
Пьер Пуйяд пригласил их к себе, чтобы поговорить в спокойной обстановке, но прибывшие с порога огорошили его вопросом:
— Кто подбил нашего летчика?
— Где, когда?
— Два часа назад в районе Орши.
— Минутку. Панж, позовите капитана Шурахова.
Начальник штаба тут же явился.
— Установите, кто два часа назад в районе Орши сбил самолет.
— Это уже известно. Морис Шалль доложил, что открыл свой боевой счет.
— Пригласите его сюда.
Прибежал запыхавшийся, возбужденный Морис. На его устах «висел» рассказ о первой победе.
— Противник оказывал вам сопротивление? — вопросом встретил его Пуйяд.
По командирскому тону, сердитому выражению лица Шалль понял: произошло скверное недоразумение.
— Он не сопротивлялся, он уходил, уклонялся от огня, наверное, у него кончился боезапас, — скороговоркой ответил Морис.
— А знаки видели? Ну, звезды или кресты?
— Да в той круговерти некогда было всматриваться…
— А надо, надо всматриваться! — жестко сказал Пуйяд. — Вы стреляли по советскому самолету, ранили летчика. Вот объяснитесь перед его товарищами.
Крутой, нелицеприятный разговор. Русские, казалось, прибыли требовать для виновника трагического происшествия суда военного трибунала. Но перед ними стоял, в отчаянии потупя взор, совсем еще безусый юнец, не нюхавший пороха, впервые участвовавший в настоящем бою. Ну, что с него возьмешь?
Раздосадованные гости уехали.
А Морис Шалль, готовый рвать на себе волосы, покаянно обратился к Пуйяду:
— Мой командир, посылайте меня на самые опасные задания, хочу кровью искупить ошибку.
— Сначала, Шалль, придется вас и остальных новичков научить разбираться в самолетах, — был ответ.
У выхода из штаба Мориса ждал его брат Рене. Ему уже рассказали обо всем, и он решил повести разговор по-своему: рукава у него были засучены. Пуйяд сквозь приоткрытую дверь заметил разъяренного Рене. Он поспешил за Морисом и, обращаясь к его брату, приказал:
— Срочно разыщите старшего инженера, пусть придет ко мне.
Рене помчался исполнять приказание. Пока бегал — пыл его поостыл, и гроза для Мориса миновала. Агавельян не заставил себя долго ждать.
— Сергей Давидович, нам нужно срочно ликвидировать одно упущение.
— Какое? — приготовился записывать тот.
— Надо научить пополнение отличать свои самолеты от чужих. Иначе они столько дров наломают, что нам придется сидеть в тюрьме.
— Понятно, товарищ подполковник. Об этом я давно должен был подумать.
— Да тут, Сергей Давидович, вашей вины нет. Это скорее по моей, летной части. Только, к сожалению, нет у меня макетов немецких и советских самолетов. Не на чем показывать их различия.
— Макеты будут, — заверил Агавельян. — И занятия разрешите проводить мне. У вас других забот предостаточно.
— Хорошо. Спасибо.
Через несколько дней старший инженер начал давать летному составу уроки. Подробно раскрывал особенности разных вражеских и советских самолетов. Его слушали с глубочайшим вниманием, впитывали каждое сказанное слово, понимая, что речь идет о жизненно важных для летчиков-истребителей вещах.
На занятия Агавельяна загонять французов не требовалось. Это выводило из равновесия кюре Патрика. Тот жаловался Пьеру Пуйяду, на что комполка полушутя-полусерьезно отвечал:
— Что я могу сделать для вас, падре? Ведь вашими молитвами боя не выиграешь.
В конце концов, священник, убедившись, что в полку делать ему нечего, с первой же оказией убыл на Ближний Восток.
Прощаясь, он подошел к Александру Лорану:
— Больше всего сожалею, что не обвенчал вас с Ритой. Это был бы единственный случай моей деятельности в истории «Нормандии», и, надеюсь, о нем помнили бы.
— Это можно поправить, только во Франции, после войны. Раньше мы не поженимся — таково условие Риты, — ответил Александр.
— Что ж, даст бог, встретимся.
— Молитесь за это, падре.
Постепенно весь полк стал переживать за развитие отношений между Александром и Ритой. Да и как тут будешь безучастным, если каждый день почта приносила письма, идущие через Москву из Тулы. Через Москву потому, что Люси стала как бы посредником между влюбленными; Рита не знала французского языка, Александр — русского. Кто-то должен был переводить письма. Это щепетильное дело оба доверили Люсетт Моро. Таким образом, к ее многообразным обязанностям по военной миссии как бы добавилась еще одна: активно содействовать развитию переписки между новыми хорошими друзьями. Самой Люси это очень импонировало: была рада любой возможности поддерживать постоянную связь с «Нормандией».
Однажды Лоран вместе с весточкой от Риты извлек несколько мелко исписанных листочков от Люси. Прочитал их и направился к Пьеру Пуйяду.
— Господин подполковник, мне представляется, что письмо Люсетт будет интересно послушать всем.
— А что в нем, Лоран?
— Взгляните сами.
Пуйяд пробежал глазами листки.
— Де Панж, — приказал Пуйяд лейтенанту, — сегодня вечером зачитаете это всем.
— Русским тоже?
— Обязательно.
Читка письма Люси состоялась после ужина. В начале Люсетт от себя и Жинетт передавала привет и сердечные поцелуи всем, кто их помнит. А дальше писала:
Недавно, Алекс, мы всей миссией присутствовали на незабываемом зрелище: по Москве вели тысячи плененных гитлеровцев. Об этом было заранее объявлено по радио, и населению разрешили стоять за бордюрами тротуаров. Немцам предстояло пересечь весь город (как если бы они прибыли в Париж на Лионский вокзал, а потом пешком добирались до Восточного). Они шли в мертвой тишине, на них гордо, с достоинством и с презрением смотрели женщины, старики и дети.
Вся военная миссия «Сражающейся Франции» в СССР в полном составе стояла на Садовой, перед станцией метро. Генерал Пети и все наши офицеры были в военной форме.
И вот представь себе, Алекс, этот небывалый в истории марш начался. В голове колонны шли генералы и старшие офицеры. Каждое каре пленников спереди и сзади конвоировали советские солдаты. Это было потрясающее зрелище, особенно на фоне воспоминаний о триумфальных маршах фашистов по другим странам. Куда девалась их былая спесь! Шли побежденные: один еле волок за собой обернутую грязной тряпкой ногу, второй брел с черной повязкой на глазу, третий — без руки…
Советские люди не проронили ни звука, никто не двигался. За время марша был всего один инцидент; какой-то старичок, не в силах сдерживать чувства, прорвался сквозь оцепление, бросился к первому гитлеровцу, обругал его страшными словами, плюнул в лицо.
Но для нас, французов, милый Алекс, самым волнующим моментом того дня было окончание марша, когда шла колонна пленников — наших земляков из Эльзаса и Лотарингии. Все они прикрепили к курткам какое-то подобие трехцветных кокард, а когда поравнялись с нами и увидели генерала Пети, стоявшего в кузове грузовика с откинутыми бортами, принялись кричать: «Вив ля Франс, мой генерал! Мы не были добровольцами! Нас призвали насильно. Да здравствует Франция!»
Эрнест Пети не проявил к ним ни малейшего сочувствия. Наоборот, зло сплюнул и сказал сквозь зубы: «Мерзавцы! Кто не хотел, тот с нами». А я разразилась рыданиями. Как показалось, не одну меня так все это взволновало. Наши мужчины тоже чувствовали себя не в своей тарелке, говорили глухими, надтреснутыми голосами, часто сморкались в платки.
Марш продолжался два часа. Завершился он тем, что, ко всеобщему одобрению москвичей, по мостовым прошли поливальные машины и тщательно смыли следы колонны…
Жан закончил чтение. В комнате долго стояла тишина. Каждый живо представлял себе услышанное. Люси так ярко все описала, что это нетрудно было сделать.
Нашлась страна, где Гитлеру уже дали по хребту, а со временем сломают его окончательно. Он вожделенно мечтал о параде в Москве. И вот получил его. Только не парад триумфа, а парад позора.
— Неужели есть французы, воюющие против России и против нас? — нарушил тишину Дешане.
— Да, нашлись, — ответил Пуйяд, — об этом мало кто из нас знает, но вишисты имеют свои, правда, немногочисленные, войска на восточном фронте.
— Хотел бы я столкнуться хоть с одним петеновцем в воздухе, живо бы из него кишки выпустил! — зло сказал Риссо.
— Самолеты им не доверяют, — сообщил Альбер.
— Видать, такие они вояки, — раздался чей-то голос.
— Какое дело, такие и вояки, — подытожил Агавельян.
Письмо Люсетт Моро никого не оставило равнодушным. Оно еще раз помогло всем убедиться; крах фашистского рейха не за горами.
Несмотря на то что воина вроде бы обошла Микунтаны стороной, жизнь в деревне с каждым днем становилась беспокойнее.
Пробивавшиеся на запад, к своим, разрозненные группки гитлеровцев то и дело давали знать о себе. Новый начштаба полка майор Вдовий, сменивший капитана Шурахова, убывшего к новому месту службы, вместе со своим помощником капитаном Профателюком первым делом организовал оборону аэродрома, а также «прочесывание» лесных массивов, окружающих его. Было несколько стычек, в результате которых полк «обзавелся» двумя пленными гитлеровцами — солдатом и офицером.
Всем не терпелось покинуть это зажиточное, но небезопасное селение, где приходилось заниматься делом, не свойственным авиаторам.
Пуйяд доложил о настроениях в полку Захарову. Тот, человек деятельный и решительный, велел срочно перебазироваться в только что освобожденный городок Алитус.
— Не знаю, как там все сложится, — добавил он, — но если позволят обстоятельства, вы получите новые самолеты.
— Какие? — невольно вырвалось у Пуйяда.
— Як-три.
— Благодарю за прекрасную новость, мой генерал!
Еще год назад у Пуйяда состоялся доверительный разговор с представителем авиазавода, выпускавшего Як-9.
Тот рассказал, что уже тогда проходили испытания самых легких в мире истребителей, созданных по личному указанию Сталина, потребовавшего в кратчайшее время противопоставить немецкому Ме-109Ф более надежную боевую машину.
Новость обрадовала всех. Ускоренными темпами полк начал готовиться к перелету в Алитус. Но Микунтаны не пожелали расставаться с французами без приятного сюрприза. Он свалился с неба в виде обыкновенной куклы-матрешки. Подобрали ее, осмотрели — женской булавкой приколота записочка: «Наше сердечное спасибо за поддержку огоньком. Летчицы Пе-2».
Французы были изумлены и восхищены. Пикирующие бомбардировщики Пе-2 они прикрывали при форсировании Немана. Восхищались работой «петляковых»: после них на переднем крае обороны противника оставалось глубоко вспаханное поле с искореженной, разбросанной повсюду вражеской техникой. Таких все уничтожающих, сокрушительных ударов французам еще не приходилось видеть. Конечно же, никто из «нормандцев» и подумать не мог, что этими грозными машинами управляли русские девушки. Правда, кое-кто строил об этом догадки, вспоминая случай, когда однажды зимой на их аэродром из-за сильной метели приземлился Пе-2. Тогда на землю, как уверяли очевидцы, спустилась ангельской красоты летчица Ольга Шорохова. Переждала пургу в компании французов, наперебой галантно расшаркивающихся перед ней, и улетела, не оставив адреса.
Пуйяд сразу же навел справки о местонахождении полка Пе-2. Выяснилось: почти рядом.
— Мы обязаны ответить на вызов, — сказал Дельфино. — Надо пригласить их в гости.
— Позовите Жака Андре, — приказал Пуйяд. Тот не заставил себя долго ждать.
— Вы просились в смоленский госпиталь — проведать раненого друга Ширраса. Лебединскому тоже нужно туда: получить противомалярийную вакцину. Для Эйхенбаума у меня будет особое поручение. Берите У-два и втроем отправляйтесь в Смоленск.
Миссия Эйхенбаума заключалась в том, что он должен был на обратном пути, когда Андре приземлится на аэродроме базирования Пе-2, пригласить летчиц в гости к «нормандцам».
Веселой компанией троица убыла в Смоленск. Там они не нашли ничего лучшего, как приземлиться на футбольное поле у госпиталя. Андре что-то не рассчитал и врезался в какое-то деревянное сооружение; его ноги оказались зажатыми досками, пробившими пол кабины. Лебединский попробовал высвободить незадачливого пилота. Это не удалось, и он помчался в госпиталь просить пилу.
— Вам стерильную или простую? — недоуменно спросили его.
Жорж также ничего не понимая, замигал глазами, а когда сообразил, что находится в операционной, сокрушенно махнул рукой:
— Извините, не туда попал. Где у вас столярная мастерская?
Андре отделался лишь сильными ушибами. И потому встреча с летчицами Пе-2 оттянулась на три дня, то есть на время, потребовавшееся для восстановления У-2.
— Вас только за смертью посылать, вволю пожил бы на свете — зло прошипел Пуйяд.
Однако ему тут же пришлось сменить гнев на милость: следом приземлился Ли-2, из которого яркой, щебечущей стайкой высыпали пилоты пикирующих бомбардировщиков в своей лучшей, хранившейся для особых случаев форме. Среди них были Надя Федутенко, Катя Федорова, Галя Турабелидзе, Милица Казаринова, Валя Волкова и… Оля Шорохова. С трудом верилось, что эти милые, нежные, хрупкие девушки — мужественные героини фронтового неба. Восхищенный Пьер Пуйяд за ужином провозгласил:
— Если бы можно было собрать все цветы земли, их было бы мало, чтобы по достоинству отблагодарить за подвиги советских женщин-летчиц.
— За таких девушек Жак Андре мог разбить десять связных «стрекоз», — говорили после встречи «нормандцы», благодаря судьбу, ниспославшую им великолепный вечер в обществе очаровательных и отважных дам.
Алитус находится в пятидесяти километрах от Каунаса, на берегу Немана — той самой реки, которая еще недавно представлялась недосягаемой. Сейчас ее волны перекатывали разбухшие трупы в мышино-зеленых гитлеровских мундирах.
Не успели приземлиться и освоиться — приказ на взлет. Продолжались бои за полное очищение правобережья Немана. Советские войска наступали также южнее — в направлении Гумбинена.
Под командованием Матраса три пары истребителей ушли на свободный полет. Не успели углубиться в воздушное пространство над занятой врагом территорией, как увидели десять «юнкерсов» под прикрытием четырех «фоккеров». Завязался бой. Правда, не такой, какие случались в начальный период действий «Нормандии». Сейчас каждый знал свое место, свою задачу, никто никого не упускал из виду. Теперь только непосвященному могло показаться, что происходящая схватка — беспорядочное, неосмысленное кувыркание самолетов. Нет, бой шел по тактическим законам, каждая сторона добивалась осуществления четкой цели: враг хотел, избежав собственных потерь, нанести бомбовый удар по нашим войскам, а «нормандцы» — сорвать его планы и уничтожить как можно больше машин противника.
Крутится, вертится клубок истребителей вокруг яростно отстреливающихся бомбардировщиков, которые сомкнулись в плотный строй. Эфир забит французскими, немецкими командами и ругательствами. «Нормандцы» то и дело подсказывают друг другу:
— Пен, отверни в сторону!
— Стреляй, Мартело, стреляй же!
— Мовье, сзади «месс».
Истребители пикируют, взмывают ввысь, переворачиваются через крыло, идут на боевые развороты. Огненные трассы, чередуясь и скрещиваясь, тянутся со всех сторон.
Что-то долго нет результата. Ага, есть! Кто-то выпрыгнул с парашютом. Чей самолет, разматывая черную дымную ленту, пошел к земле? Мелькают кресты — «фоккер». Победа Жака Андре. Молодец! У врага осталось три истребителя. Уже легче. Горит «юнкерс»! Поджег Морис Шалль. Искупает вину. Отваливается крыло еще у одного «юнкерса». На сберкнижку Ле Мартело сегодня поступит первая тысяча рублей. А почему «заковылял» Андре? Ах, отбит правый элерон! Куда девался Франсуа де Жоффр? Уходит — что-то стряслось с мотором.
— Раяки, раяки, все ко мне! — командуем Матрас.
К нему тут же пристроились Бейсад, Монье, Мартело.
— Атакуем!
Горит еще один «фоккер», за ним — «юнкерс». Пять побед! Еще одна и в среднем будет на каждого по сбитому пирату. Но гитлеровцы больше не изъявляют желания сражаться, поспешно уходят.
Матрас снова командует: «Все ко мне!» Однако видит рядом с собой только Ле Мартело.
К моменту приземления этой пары на аэродром уже залатывали пробоины на машинах Андре и де Жоффра. Бейсада и Монье не было. Через день Монье появился — ему пришлось воспользоваться парашютом. «Противоударный, пылевлагонепроницаемый Попов!» — говорили о нем. В который раз он вышел сухим из воды! А Бейсад пропал. Ему так и не довелось услышать из уст Пуйяда взволновавшую всех новость о том, что 31 июля в ознаменование особых заслуг полка в боях за Неман Сталин подписал приказ о присвоении ему наименования Неманского.
— Отныне и навсегда, — громко объявил командир перед строем, — наша воинская часть именуется: «Авиационный истребительный полк «Нормандия — Неман». Дети, внуки в правнуки наши будут с гордостью произносить это название. Ибо оно стало символом немеркнущей славы французского мужества, символом нашего боевого братства с великим русским народом!
Когда завершились торжества по поводу столь знаменательного события, из штаба принесли радиограмму. Пуйяд пробежал текст и резко скомандовал:
— По самолетам!
В тот день летчики не задерживались на земле ни одной лишней минуты. Заправлялись горючим, пополняли боекомплект — и по «газам». С каждым вылетом рос боевой счет полка. Его умножили Альбер, Мартело, Лорийон, Мурье. Но недосчитались в своих — Ройве Пинона, Константина Фельдзера.
Куда девался Пинон, не видел никто. Что же касается Фельдзера, то командир звена Мурье, занятый отражением атаки двух наседавших «мессов», заметил, как Константин выбросился с парашютом из подбитой машины, как ветром понесло его в сторону противника. Пока Мурье развязал себе руки, свалив одного фашиста, Фельдзер упал прямо на позиции гитлеровцев и был взят в плен.
Все знали сложную жизненную историю Константина. Уроженец Киева, он попал во Францию вместе с родителями, подвергшимися преследованию царских сатрапов. Закончил авиационную школу в Блерио. Вишистов отверг сразу, пытался присоединиться к силам Сопротивления. В Испании его арестовали. Бежал. В Алжире снова был схвачен и приговорен к каторжным работам в Тунисе. Вырваться на волю смог только в 1942-м. Через год добился права быть посланным в «Нормандию».
И вот теперь судьба уготовила ему новое испытание.
Александр Лоран вспоминал позже, что Константин предчувствовал беду. За несколько дней до упомянутого вылета он обратился к Пуйяду с предложением выдать «нормандцам» удостоверения на вымышленные имена, как делалось в республиканской Испании. В штабе воздушной армии пошли навстречу: летчики, пожелавшие этого, поменяли документы. Фельдзер стал Бертье — взял девичью фамилию своей матери. В свое время механик украсил ему рукоятку пистолета ТТ — с одной стороны под плексигласовой пластинкой поместил изображение лотарингского креста и штриховой портрет де Голля, с другой — серпа и молота и силуэт Сталина. Совсем недавно Фельдзер-Бертье извлек оба рисунка и спрятал среди вещей, которые не брал с собой на задания.
Худшие предчувствия Фельдзера оправдались. Со 2 августа начался его путь испытаний, о котором «нормандцы» узнают лишь несколько лет спустя после войны.
Фельдзер приземлился в самом центре литовского городка Вилкавичи, в 130 километрах от Кенигсберга. В самолете он был оглушен взрывом снаряда и с трудом соображал, что происходит. Ужасно болела обожженная кожа лица.
Когда опомнился, увидел офицера-эсэсовца, с любопытством рассматривающего летную куртку королевских ВВС Англии — предмет помощи союзников «нормандцам».
— Что, сражаешься за рубли?! — заорал фашист.
Глядя на врага, Фельдзер думал, что единственное, чего бы он сейчас хотел — просто перестать существовать. Но изменить уже ничего не мог.
— Час назад мы расстреляли француза — летчика-партизана, — по-сорочьи стрекотал эсэсовец. — Вот его документы. Смотрите! — сунул пленному под нос развернутое удостоверение личности.
«Роже Пинон», — прочел Фельдзер и внутренне содрогнулся.
— Ясно, тоже «Нормандия», — заключил гитлеровец. — Но вы, Бертье, итальянец и, к сожалению, закон смерти на вас не распространяется.
Узника бросили в битком набитый такими же страдальцами товарный вагон и отправили в нюрнбергский концлагерь. Там он встретился с… Бейсадом, которого тоже спасло от немедленного расстрела замененное удостоверение личности. С тех пор они не расставались.
Фельдзер лишь в конце войны сумел вырваться из плена вместе с русскими офицерами — летчиком Иваном Грязновым и артиллеристом Филиппом Гурьевым. Полуживых, их подобрали американцы.
Жана Бейсада союзники освободили из другого концлагеря, в который тот был заключен после неудачного побега.
В ночь, когда Фельдзер не вернулся в «Нормандию — Неман», аэродром полка подвергся массированной бомбардировке. К счастью, никто из личного состава не был даже ранен. Но 12 «яков» оказались полностью выведенными из строя. Даже примени Агавельян всю изобретательность, ему не удалось бы восстановить их. Пришлось эти самолеты списывать.
И вот, наконец, появились Як-3, очаровавшие французов. Простой, легкий, быстрый и отлично вооруженный истребитель. Равных ему не было в мире. Правда, скоро дали знать о себе и его слабости: относительно небольшая автономность (всего один час полета), деликатное шасси, недостаточная прочность при перегрузках. Последний недостаток в какой-то мере стал причиной гибели лейтенанта Бертрана.
И все же минусы нового самолета никак не могли затмить его положительных качеств.
Преимущества Як-3 перед немецкими истребителями были настолько очевидны, что со слабостями примирились.
Боевые действия показали, что в умелых руках новой машине нет цены. В этом в числе первых на собственном опыте убедился Гаэль Табуре. Над Тильзитом он вместе с Роже Соважем связал боем четверку «фокке-вульфов». Роже с ходу сбил одного из них, и теперь можно было действовать поспокойнее. Пока Табуре выбирал наиболее выгодное положение для атаки, со стороны солнца навалилось еще восемь «мессов», один из которых устремился прямо к Гаэлю. Хорошо, что пилот твердо запомнил передаваемое от Пуликена к Тюляну, от Тюляна к Альберу неписаное правило: «Истребитель должен иметь глаза на затылке». Прежде чем открыть огонь по взятому на прицел фашисту, Табуре очень кстати оглянулся — и смог уклониться от выпущенной по нему трассы. Его начали зажимать «в тиски» четыре вражеских истребителя. Соваж дрался вверху, тоже в окружении четырех машин противника. По всему чувствовалось, что у него подходят к концу боеприпасы: уж слишком экономно отстреливается. Значит, на помощь друга надежды нет. Скорее наоборот, необходимо как можно быстрее выручать его. Гаэль вспомнил, что он на Як-3 — самом маневренном истребителе. Чуть подал сектор газа вперед, взял ручку на себя — и машина, как вздыбленная, рванулась ввысь. Однако смысла в том уже не было: отстрелявшийся Соваж на форсаже вышел из боя, а немецкие самолеты, преследовавшие его, развернулись и понеслись наперерез Табуре.
Ну и ситуация! По словам Гаэля, он уже представлял себе встречу со своей прапрабабушкой. Но слова мелькнула спасительная мысль: «Я же на Як-3! Не пускают вверх, брошусь вниз». Увлекая за собой восемь лучших истребителей люфтваффе, Табуре вошел в крутое пике. Не забывал происшедшего с Бертраном: до предельной перегрузки Як-3 не доводил. На очень малой высоте выровнял машину, сделал глубокий вираж — до минимума, гарантировавшего от сваливания на крыло, потом снизил скорость и получил возможность ходить по кругу с наименьшим радиусом.
Гитлеровцы уверовали: в их руки попала легкая добыча. Один за другим они стали пристраиваться к «яку» в хвост, но через какую-то минуту оказывались у него впереди; над каждым из них нависала угроза срыва в штопор — подобное маневрирование «мессеру» было совершенно противопоказано. Орешек оказался фашистам не по зубам. Мало того, они едва успевали уклоняться от огня Табуре. Что-то отлетело от киля одного «месса», получил пробоину в боку другой, а третий зачадил-задымил и пошел на вынужденную.
«Ну и поделом вам, гады!» — воспрянул духом Табуре. Удручало одно: стрелка топливомера клонилась к нулю. Надо думать, как быть дальше. Пока Гаэль закладывал виражи все ниже, немцы, уже только пять, снижались, правда, по гораздо большему кругу. Они и так, и этак пытались взять «яка» на прицел, но никак не получалось.
Вдруг все «мессы», как по сигналу, исчезли, растворились в пространстве. «Что их напугало?» Табуре осмотрелся — советские истребители. Целых два звена! «Восемнадцатый полк!» — радостно восклицает Гаэль и направляется домой. Только ткнулся колесами о землю — винт прекратил вращение.
Прибежал взбешенный Альбер.
— Если в следующий раз тебе захочется быть сбитым, будь добр, не бери мой самолет! — кричал он.
Гаэлю действительно пришлось воспользоваться машиной Мориса — на своей что-то не ладилось. Он не обиделся за столь холодный прием; как и все, знал: если Альбер кричит, значит, рад, что летчик вернулся живым и невредимым.
В самом деле, Морис тут же перешел на мирный тон:
— Пересаживайся на свой самолет, взмывай снова. Надо сменить над передним краем группу истребителей полка Голубова.
Сам полковник еще находился в госпитале, его заменял подполковник Заморин, но везде и всюду в разговорах продолжал жить «полк Голубова».
— Отличная машина, мой командир, для побед созданная. — Гаэль похлопал «як» по фюзеляжу.
— Сейчас представится возможность еще раз проверить ее.
Над линией фронта истребители обнаружили восьмерку немецких бомбардировщиков.
По радио раздался голос Альбера:
— «Куры» собираются снести яички. Приготовиться к атаке. Смотреть в оба — могут появиться «мессы».
Две пары «яков», будто острые кинжалы, вонзаются во вражескую стаю. Что тут началось! Гаэль потом говорил, что это напоминало резню Варфоломеевской ночи. Гитлеровские стрелки-радисты пытались отбиваться, но получали дозу свинца и умолкали. «Юнкерсы», вспыхивая и взрываясь, падали обломками на головы засевших в траншеях фашистов. Только одному Ю-87 удалось вырваться из побоища. Это случилось лишь потому, что появились «мессершмитты». На сей раз что-то не сработало в педантично налаженной немецкой машине: истребители опоздали. Но они были полны решимости взять реванш и хоть как-то оправдаться перед своим начальством за столь большие потери среди бомбардировщиков.
Сейчас кашу заваривал противник. Но поспеть ей не удалось: на помощь «нормандцам» пришли смелые, бравые парни полковника Голубова.
Однако один из «мессов» испортил Табуре настроение — повредил ему систему управления. Гаэль уже начал готовиться к прыжку — открыл фонарь, отстегнул привязные ремни; упершись руками о борта кабины, приподнялся на сиденье, но, когда увидел, что подоспела помощь, успокоился и решил еще раз опробовать рули. Машина реагировала только на отклонение элеронов. Этого явно мало для боя, но лететь на базу с горем пополам можно.
Кое-как Гаэль «приковылял» домой. А выйдя из кабины и увидев, что сделал с его «яком» враг, стал мрачнее тучи: половина стабилизатора срезана, руль высоты заклинен, от руля поворота почти ничего не осталось.
— Вот теперь действительно можешь сказать, что машина отличная, — произнес подошедший Альбер. — Вернуться без нее можно только по глупости.
— Я чуть было не спорол такой глупости, мой командир, — чистосердечно признался Табуре.
— Павел Друзенков в таких случаях говорил: ошибся — что ушибся, вперед — наука.
— А кто такой этот Павел Друзенков?
— Мой русский учитель.
— Где вы учились у него?
Марсель взглянул на молодого пилота и подумал о том, как быстро на войне все меняется.
— Здесь, в «Нормандии», — ответил комэск.
Табуре, пилот с 1938 года, уже был достаточно опытен для того, чтобы знать, каких летчиков-инструкторов ученики помнят всю жизнь.
Жозеф Риссо, Александр Лоран, Жорж Лемар и Лионель Менью вылетели на свободную охоту, когда в воздухе уже повисали предвечерние сумерки. Минут сорок походили над передним краем — нигде никого. Пора обратно. Пары, идущие друг от друга на солидном расстоянии, по команде разворачиваются. И тут Жозеф обнаруживает два Ме-109.
— Лоран, атакуй! — приказывает он. А сам, вроде бы не заметив противника, идет своим курсом.
«Мессы» клюют на приманку; увернувшись от атаки Лорана, бросаются вдогонку за Риссо.
— Лемар, Менью, — передал командир, — веду за собой двух «мессов». Приготовьтесь.
Жозеф лишь чуть-чуть увеличил обороты, и самолет стал быстро наращивать скорость. Великолепная приемистость двигателя!
«Мессеры», решив, что победа у них в кармане, жмут, как говорится, на все железки. Жозеф избегает резких маневров, но держит преследователей на дистанции, исключающей прицельный огонь. Сквозь дымку несколько слева по курсу уже просматривается пара Лемара. Вот-вот сработает «эффект остолбенения», как любит говорить Риссо. Еще секунду, еще миг — и Риссо резко уходит влево на боевой разворот, а в борта вражеских истребителей вонзаются пушечно-пулеметные очереди Лемара и Менью. Сбиты оба. Сбиты, благодаря исключительным возможностям нового истребителя. И смекалке летчиков, разумеется.
А Робер Марки, этот виртуоз высшего пилотажа, затеял с Ме-109 игру в кошки-мышки. Он мог сразить врага незамедлительно, как только они встретились, но, чувствуя собственную силу, Марки начал затягивать фашиста то на вертикали, то на горизонтали, навязывать ему свою тактику, заставлять действовать против воли. А затем он преспокойно сбил «месса». Но, собравшись возвращаться, увидел, что баки пусты. Доигрался! Пришлось приземляться вне аэродрома. Самолет был поврежден. Узнав об этом, Дельфино чуть не растерзал Марки.
— Кому нужны такие победы?! — кричал он, в гневе сжимая кулаки. — Да за подобные проделки сажают на гауптвахту! Кто даст новый самолет? Будете загорать «безлошадным», пока наберетесь ума!
Марки виновато переминался с ноги на ногу. Ну что он мог сказать в оправдание?
Наутро Робер явился на аэродром без шлема и планшета. Обратился к Пуйяду:
— Дайте хоть какую-нибудь работу, не могу же я бездельничать.
В это время подошел Агавельян:
— Марки может летать.
— Как? На чем? — удивленно спросил Пуйяд.
За ночь мои люди восстановили его «як».
— Ну и черти же ваши люди! Иди, Марки, благодари их.
В тот день Робер, искупая вину, сбил еще два самолета.
Противник начал избегать встреч с Як-3, не суливших ему ничего хорошего. И тогда на доске приказов полка «Нормандия — Неман» появилось чье-то шуточное объявление: «Ввиду отсутствия работы, меняю совершенно новый Як-3 на пишущую машинку, можно — бывшую в употреблении». Одни говорили, что автором этих строк был Риссо, особенно скучавший от «безделья». Другие приписывали их полковому карикатуристу Дешане. Правы были скорее первые.
Дешане рисовал Жозефа Риссо выделывающим акробатические номера на цирковой арене. Под иллюстрацией воспроизводились слова Пьера Пуйяда: «Риссо устраивает в воздухе цирк, от которого врагу ожидать добра не приходится». Дружеские шаржи посвящались также де ля Пуапу, де Жоффру, Карбону, Мурье, Пистраку и другим пилотам, особенно отличавшимся в воздушных баталиях. Они всегда собирали веселую толпу французов, понимающих толк в юморе и умеющих ценить любое проявление остроумия.
Капитану Луничкину, начальнику передвижной контрольной радиостанции, со времени Курской битвы обеспечивающей полк связью, никогда раньше не приходилось принимать у себя столько гостей. Ну, бывало, придут Шик или Эйхенбаум, послушают сводку Совинформбюро, передачу «Сражающейся Франции», чтобы рассказать всем о последних событиях, — и все тут. А в последние дни сразу по нескольку человек, навострив уши, часами сидят у приемника. Одна группа уходит, появляется другая.
— Что-то эфир вас больно стал интересовать. Не надеетесь ли на радиоприветствие от любимых подруг?
— Еще как надеемся! Пусть только союзники в Париж войдут, — отвечали гости.
Этой главной новости — об освобождении Парижа — с нетерпением ждали весь август. Пьер Пуйяд даже приберегал кое-что из напитков и съестных припасов, приговаривая: «Такое событие нельзя не отметить как следует».
Долгожданную новость первым услышал «дежуривший» у радиостанции лейтенант Дуарр. Он заорал будто оглашенный:
— Ви-ва! Ви-ва! Париж взят! Париж освобожден!
Луничкин догадался включить громкоговорители. По всему аэродрому полился звон парижских колоколов. Безо всякой команды утихли все двигатели, прекратился всякий шум и разговоры. Глотая слезы, французы восторженно слушали звуки родной столицы, доносившиеся за две тысячи километров.
Когда малиновый, радующий сердце перезвон закончился, французы попали в объятия русских авиаспециалистов.
К Пуйяду прибежал запыхавшийся офицер связи капитан Вдовин:
— Господин подполковник, генерал Захаров передал, что сегодня в честь освобождения Парижа во всей триста третьей устраивается праздник. Командир дивизии прибудет к нам в двадцать один ноль-ноль.
В назначенное время к «нормандцам» прибыл почти весь 18-й гвардейский полк. Приехал генерал Захаров. От души, до хруста в костях, обнял Пуйяда, Дельфино, Альбера, Риссо, де ля Пуапа, Матраса… Потом, повернувшись к личному составу голубовского полка, который выстроился в стороне, скомандовал:
— Давай!
И в литовское небо взвилась самая дорогая для каждого француза песня, гимн Франции — «Марсельеза». Ее хором запели русские, дружно подхватили «нормандцы». Такой сюрприз взволновал их до глубины души.
Троекратное «ура» было благодарностью русским друзьям. Не успело прокатиться эхо от него, все вокруг потрясли залпы зенитных батарей.
Русские салютовали в честь освобождения Парижа! Салютовали участникам вооруженного восстания сил Сопротивления, воинским частям союзников, избавившим от фашистской чумы столицу боевых соратников.
— Качать, качать! — раздалось вокруг, и, подхваченные сильными, теплыми, добрыми руками, взлетели в воздух Захаров, Пуйяд, Дельфино, Альбер, Риссо…
В права вступала осень. Она принесла дожди, холода. В это же время на фронт прибыл сильный противник — специальная эскадрилья истребителей «Мельдерс», которой Геринг лично поручил уничтожить «Нормандию — Неман». В состав эскадрильи входили отборные пилоты, каждый из которых имел на своем счету не менее пятнадцати самолетов, сбитых на разных фронтах. Все летчики имели высшие гитлеровские ордена и на ступень выше положенного воинские звания, получали чуть ли не двойные оклады. Их самолеты имели отличительный знак: желтую полосу на конце фюзеляжа, которая упиралась в круглый жетон. Желтый цвет символизировал разлуку. Мол, встретился в воздухе с «мельдерцем», пой жизни отходную молитву.
— Боши причислили нас к франтирерам — не подействовало. Теперь решили запугать своими асами. Поглядим, что у них за класс, — сказал по этому поводу Альбер.
Первой взаимной пробы сил ждать довелось недолго.
Восьмерке «яков» во главе с Альбером приказали преградить путь тридцати «юнкерсам».
Было пасмурно, сыро, размокший грунтовой аэродром нехотя отпускал самолеты в небо.
Ожидая момента отрыва, Марсель уже представлял себе, как организует бой с армадой бомбардировщиков. «Хорошо бы, поменьше истребителей сопровождало их», — думал он.
Наконец машина перестала вздрагивать, перешла в набор высоты. Двигатель гудит ровно, мощно. Марсель оглянулся — за ним идут четким строем Риссо, Лоран, Фару, де Жоффр, Дешане…
Сколько позади таких вот вылетов? Не считал, не знает. А вот цифру сбитых фашистов помнит — 16. А сам, между прочим, пока не получил ни единой царапины. Везение? Умение? Как тут рассудить? На войне действуют очень суровые законы. А как привередлив его высочество случай! Тюлян, Литольф, Лефевр… Какие мастера были! Цвет и гордость французских ВВС. А поди же, погибли.
Вполне может быть, что сегодняшний вылет станет последним для Альбера или любого другого пилота его группы.
Нет, не мог предвидеть командир, что через минуту ему придется иметь дело не только с тридцатью Ю-87, но и двенадцатью Ме-109 эскадрильи «Мельдерс».
Увидев желтые полосы на фюзеляжах, Альбер немедленно передал по радио:
— Риссо, четверкой атакуй «юнкерсов»! Лоран, де Жоффр, Дешане — за мной, на желтых жизнеразлучников!
«Посмотрим, проверим, что вы собой представляете. Узнаем, где бывали, с кем дело имели, отборные асы», — думал Альбер.
Вражеские истребители тоже разделились на две группы. «Понятно, одна хочет сковать боем четверку Риссо, другая займется моей, а бомбардировщики без помех направятся к цели, — сообразил Марсель. — Нет, не выйдет так!»
— Лоран и Дешане! Следуйте на перехват отделившейся шестерки «мессов»!
— Поняли.
Итак, четверка против двенадцати.
Гитлеровцы держатся нагло, пытаясь заключить каждого «яка» в тройные клещи. Только создается впечатление, что они ничего не слышали о новых советских истребителях. «Яки» подобно вьюнам увертываются, ускользают от снарядных и пулеметных очередей, сами ухитряются оказываться в хвосте у личных посланцев Геринга. Это начинает нервировать «мельдерцев». Их пилотаж теряет прежнюю плавность, становится грубым, дерганым.
Вот Риссо «подлил масла в огонь»: умудрился одним залпом пронзить двух «юнкерсов». Тяжелые бомбовозы взорвались, их обломки долго кружились, разлетаясь на сотни метров вокруг.
«Желтые» от такой неожиданности дрогнули, замешкались. Этим не замедлил воспользоваться Альбер — всадил заряд точно в кабину ведущего. Самолет, как оглушенная рыба, перевернулся вверх брюхом и падающим листом закувыркался к земле.
«Мессы» перегруппировались, сомкнулись и, открыв огонь из всего бортового оружия, устремились на «яков» Альбера. А он с де Жоффром нырнул под них и боевым разворотом ушел вверх, чтобы снова молниеносно атаковать. Рухнул еще один ас. Ниже Лоран поджег «месса», чуть в стороне группа Риссо сразила двух «юнкерсов».
Через пять — десять минут в небе наступила полнейшая тишина. «Желтые» скрылись в облаках. Бомбардировщики взяли обратный курс. Теперь им забота — искать место, куда сбросить бомбы на «своей» территории.
На земле чадили остатки семи немецких самолетов.
— Ну, как эскадрилья «Мельдерс»? — спросил Пуйяд у Альбера после посадки.
— Думаю, Герингу придется распрощаться с ней, — ответил Марсель, вытирая платочком лицо и шею, мокрые от пота. — Хотя повозиться придется — летчики действительно не слабого десятка.
— Ну что ж, повозимся. Нам не привыкать.
303-я авиадивизия, в том числе полк «Нормандия — Неман», перебазируется в Антонове, потом в Средники. Здесь генерал Захаров ставит перед авиасоединением задачу: наглухо закрыть советское небо для гитлеровских самолетов. Это значит, что пилотам надо находиться в воздухе больше, чем на земле.
Это означало новые победы и новые потери. Бесследно исчезли, не вернувшись с задания, Марк Вердье и Луи Керн. Их долго разыскивали, еще дольше ждали сведений о них — все безрезультатно. Отплата врагу не заставила себя ждать: 12 сбитых самолетов прибавилось к боевому счету полка. Но ведь когда речь идет о погибших друзьях, товарищах по оружию — в этом мало утешения.
Погода все ухудшалась. Полеты в сложной метеорологической обстановке приводили к вынужденным посадкам, поломкам и авариям.
Люди устали. Назревала критическая ситуация конца 1944 года, когда погибало больше летчиков, чем возвращалось с заданий.
Пьер Пуйяд пребывал в тяжелом раздумье: как быть дальше. В комнату зашел с пакетом де Панж. Лицо его сияло.
— Что там еще, Жан? — устало спросил командир.
— Телеграмма.
— Пополнение?
— Нет. Отпуска.
— Отпуска? Какие, кому? Да читайте же, наконец!
— «Всем, кто более трех лет не виделся с семьей, предлагается убыть в месячный отпуск во Францию», — радостно прозвучал голос Панжа.
— Да, теперь я мог бы сказать кюре, что бог действительно есть! — возбужденно проговорил Пуйяд и откинулся на спинку стула. — Ну что ж, лейтенант, составляй список согласно телеграмме, а я свяжусь с генералами Захаровым и Хрюкиным.
Со стороны советского командования никаких возражений и задержек не последовало. Наоборот, было обещано уже завтра прислать Ли-2 — для переброски отпускников в Москву. Оттуда на Родину они будут добираться через Тегеран.
Счастливцы впопыхах собирали чемоданы. Брали самое необходимое, остальное — утепленные сапоги, свитера, куртки — поручали на хранение остающимся.
К ужину официантки по-праздничному сервировали столы, украсили столовую сосновыми ветками и плакатами: «Слава старичкам!», «Хорошего отпуска!», «Счастливого возвращения в полк!».
К прощальному торжеству прилетел Георгий Нефедович Захаров.
Генерал был чем-то сильно озабочен. Вместо того чтобы направиться к своему почетному месту во главе стола, он позвал Пуйяда в уединенную комнату; там они с глазу на глаз о чем-то поговорили.
Комполка вышел сосредоточенным, собранным. Когда его видели таким, знали: произошло что-то очень важное.
— Всех отпускников, — сказал он твердо, решительным голосом, — приглашаю пройти со мной в ельник. Есть разговор.
Ничего не понимая, счастливцы — Альбер, Риссо, де ля Пуап, Лоран, Мурье, Муане, Монье, Сент-Фалль, Жаннель, Соваж, де Панж и Лебединский двинулись за подполковником.
— Может, Францию снова сдали бошам? — успел высказать догадку Лоран.
— Нет, наверное, встал вопрос о том, как перебросить туда твою невесту Риту? — поддел Александра де Панж.
— Вот что, господа, — обратился Пуйяд к офицерам, обступившим его тесным кружком, — генерал Захаров доверил мне совершенно секретную информацию и просил поделиться ею с вами. Дело в том, что через несколько дней начнется большая Восточно-Прусская операция. На нашем направлении она, возможно, будет последней. Командир дивизии ни на чем не настаивает. Сказал, что мы совершенно свободны в выборе, и он примет наше решение, каким бы оно ни было.
Наступила минута тягостной тишины.
Стало зябко: прихватывал мороз — вестник третьей русской зимы. В небольшой группе «несбиваемых», как назвал отпускников Луи Дельфино, были участники всех кампаний. За плечами у каждого — побеги из плена и тюрем, Бельгия, Англия, Испания, Дания, Мадагаскар, Ливия, Эфиопия, Сирия, Иран, Курск, Орша, Витебск, Смоленск… Люди, испытавшие все, что бывает на войне, прошедшие сквозь её горнило, закаленные, мужественные. Почему молчат они сейчас? О чем думает де ля Пуап? Какие мысли одолели Александра Лорана, час назад весело распевавшего «О, Париж, мой Париж…»? Отчего погрустнел Жорж Лебединский?
Многие мысли промелькнули в их отчаянных головах, но все слилось в едином мнении, которое высказал Марсель Альбер:
— Мой командир, если мы здесь будем продолжать корчить из себя трусов, другие оставят нас без водки за сбитые самолеты!
Эти слова словно прорвали дамбу. Все зашумели, загалдели.
— Будем сражаться до конца!
— С отпусками потерпим.
— Кому суждено еще раз побывать во Франции — тот побывает.
Веселой, возбужденной толпой все ввалились в столовую.
— Господа, — объявил Пьер Пуйяд, — мы остаемся. Прощальный ужин отменяется, вернее, начинается ужин дружеский.
— Тем более что есть другой хороший повод: вашему командиру присвоено звание полковника, — добавил Захаров.
— Ура! — трижды раздалось так дружно, будто все заранее ждали этого известия.
Если у кого и было омрачено настроение отменой отпусков, то оно быстро улучшилось.
Генерал Захаров не мог скрыть волнения. Его глаза выражали не просто дань уважения к собратьям по оружию, а гораздо большее — отеческую нежность и любовь к ним.
Информация, переданная Пуйяду командиром дивизии, лишилась грифа секретности 16 октября.
Все вокруг потряс оглушительный грохот, напоминавший горный обвал. Мощной артиллерийской подготовкой, поддержанной авиацией, началось большое наступление советских войск в Восточной Пруссии.
— Ну, орлы-раяки, настоящая работа продолжается. Вылетаем вместе с восемнадцатым гвардейским полком, которым снова командует вернувшийся из госпиталя полковник Голубов, — обратился к своим летчикам Пуйяд.
Последнее сообщение вызвало оживление в строю пилотов. Все они любили этого истинного богатыря русской земли, были рады его возвращению.
Пуйяд подождал, пока улеглось возбуждение, и продолжал:
— Наша задача — прикрывать наступающий Тацинский танковый корпус, обеспечивать действия бомбардировщиков русских, нейтрализовать ряд аэродромов противника. Руководство дивизией, как и раньше, будет осуществлять генерал Захаров. А теперь слушайте обращение командующего нашей воздушной армией генерала Хрюкина.
— «Товарищи офицеры, сержанты, солдаты! Настал долгожданный, желанный час. Мы стоим у границ Восточной Пруссии. Под нашими крыльями — логово страшного зверя. Уничтожить его — приказ Родины.
Вперед, за полное поражение фашистской Германии!
Смерть немецким оккупантам!»
Через несколько минут в Антонове стартовали «нормандцы», в Средниках — голубовцы.
Внизу — Восточная Пруссия, цитадель германской военщины и реакции, плацдарм агрессии против славян. Он ощетинился тысячами долговременных оборонительных сооружений из железобетона, опутанных паутиной траншей, ходов сообщения, рядами противотанковых рвов, проволочных заграждений и минных полей.
Где-то здесь, в глубинных бронированных бункерах, находилась ставка Гитлера.
Фашисты будут зубами держаться за этот край.
Враг, ошеломленный мощным огневым шквалом, пока молчит, не отвечает на удар. Видимо, собирается с силами, соображая, какой урон ему нанесен.
«Внимание! Группам Запаскина и Альбера атаковать аэродром Югштейн. Серегину и Шаллю — блокировать аэродром Бурдниенен», — раздается в наушниках голос генерала Захарова.
Звучат короткие ответы: «Вас понял!» И юркие «яки», как бы опрокидываясь на крыло, входят в крутое пике.
Югштейн — это скопище более тридцати немецких самолетов. Осатанело бьют зенитки. Опомнились, гады!
Четыре «фоккера» пытаются взлететь. Капитан Запаскин меткой очередью пригвождает их к земле. Его подчиненные обрушили смертоносный огонь на зенитчиков. «Яки», пройдясь над самолетными стоянками, оставили после себя огромные султаны взрывов, взметнувшие высоко в небо груды искореженного металла. Прошло две минуты — и всей вражеской техники как не бывало.
Такая же картина происходила и на аэродроме Бурдниенен. 10 гвардейцев во главе с Анатолием Голубовым и 10 «нормандцев» под командованием Рене Шалля громили автомашины, «Фокке-Вульфы-190»…
— Барахтаев, я — Серегин. Атакую взлетающего лидера, займись его ведомым.
— Тарасов, смотри в оба!
— Я — Шалль! Захожу на зенитную батарею!
— Де Жоффр, прикрой комэска!
Четыре эскадрильи — две советских и две французских — уничтожили на земле более восьмидесяти немецких самолетов. Добротно сделав свое дело, они ушли восполнять боезапас и горючее.
В это время эскадрильи Василия Барсукова, Ива Майе, Пьера Матраса прикрывали колонну бомбардировщиков, наносящих удар по объектам врага к югу от Шталуниенена. Из-за плохой видимости истребителям приходилось идти вплотную с подопечными, что не позволяло в полной мере использовать маневренные качества Як-3. А тут, как назло, откуда ни возьмись — целая свора «мессов». Французы делали все возможное, чтобы не дать им приблизиться к Пе-2 на дальность открытия прицельного огня. Гастон де Сент-Марсо, Пьер Лорийон смертоносными молниями носились прямо у них под носом, но все же гитлеровцам удалось повредить один бомбардировщик — тот вынужден был выйти из боя.
Пуйяд через подвижную радиостанцию Луничкина связался с Захаровым:
— Мой генерал, разрешите вместо эскортирования Пе-два на задания организовать постоянное патрулирование в зоне действия пикирующих бомбардировщиков.
— Дорогой Пьер, на твоем участке тебе виднее, поступай, как находишь нужным, — был ответ.
Тактическая перестройка сразу же улучшила результаты — на землю рухнули три Ме-109Ф. Их сбили Пуйяд, Сент-Марсо, Монье-Попов. Вот что значит раскованность маневра!
Не успели эскадрильи Альбера, Шалля, Запаскина, Серегина закончить заправку горючим, поступил новый приказ: прикрыть советские танки, прорвавшиеся сквозь вражескую оборону. Шалль остается в резерве.
— По самолетам!
На месте прорыва идет ожесточенное сражение. Горят «пантеры», «тигры», но и советским Т-34 не сладко — по ним в упор бьют немецкие пушки. А тут на горизонте к тому же возникла масса черных точек — более пятидесяти Ю-88.
Правда, прибыло и нашего полку. Генерал Захаров перенацелил сюда три эскадрильи полковника Пуйяда. У них горючего минут на двадцать — для воздушного боя вполне достаточно.
— Алло, Альбер! Алло, Альбер! «Юнкерсов» прикрывают «мессы», свяжите их боем, — слышится голос Пуйяда.
— Понял. Вижу. Выполняю.
Марсель бросает эскадрилью на вражеских истребителей, а две другие наваливаются на Ю-88. В воздухе калейдоскоп, в котором трудно разобраться. Небо взрывалось, горело, дымило, бросало на землю, разбивая в щепки, крестоносные машины, сжигало купола парашютов, на которых выбрасывались фашистские летчики.
Воздушное сражение развернулось па огромном пространстве, стало делиться на отдельные огненные очаги.
Альбер, последний из оставшихся в живых «трех мушкетеров», окинул взглядом представшую перед ним панораму и сказал себе:
— Начинается ближний бой. Теперь успех будет за тем, у кого острее шпага и точнее глаз.
Марсель врезался в гущу наседавших на него «мессов», скрещивая с ними огненные трассы.
Пуйяд, Дельфино, де ля Пуап «приземлили» три «Фокке-Вульфа-190». Четверка Андре, Риссо, Кюффо, Табуре довела свой счет до девяти. С шестью «фоккерами» сцепились Марки и Кастен, и четыре из них отправили в преисподнюю.
И только Лорийону не везло. Он надежно прикрывал Пуйяда, но ему хотелось и своей личной победы. Командир понял его состояние:
— Не горюй, Пьер, война еще не кончается. Завтра наверстаешь свое, — утешил по радио.
Пуйяд должен уводить «яков» — на исходе горючее. А тут появляется 15 свеженьких «фоккеров». Генерал Захаров бросает в бой резерв — эскадрильи Рене Шалля и Василия Барсукова. Пока те подходили, звено Резникова сражалось с втрое превосходящим противником. Полковник Голубов со своим ведомым едва поспевал от одного места к другому, выручая своих бойцов. Вот комполка заметил, что к Резникову, сбившему двух фашистов, пристраивается в хвост вражеский истребитель. Еще миг — и трагедия неизбежна. Голубов с вертикального пикирования сваливается на врага как снег на голову. «Та-та-та», — коротко бьет его пушка, и наступает развязка.
Эскадрильи Шалля и Барсукова в действии. Сопротивление гитлеровцев сломлено, они покидают поле боя. Ни одна бомба не упала на наши танки, успешно развивающие прорыв.
Рев моторов утих только с наступлением темноты. Пуйяд и Голубов собрались у Захарова. Подводили итоги.
— Прекрасный был день, — удовлетворенно потирал руки командир дивизии. — Летчики полка «Нормандия — Неман» сбили двадцать девять самолетов, восемнадцатого полка — двадцать пять. А сколько воздушных машин врага уничтожено на земле! И ни одной потери с нашей стороны! Этот день войдет в историю дивизии как самый выдающийся.
— А для нас, — сказал Пуйяд, — это звездный час. Мы никогда не имели столько побед.
— Благодаря чему же они достигнуты? — хитро прищурился Георгий Нефедович.
— Благодаря взаимодействию и боевой взаимовыручке, мой генерал.
— Правильно, Пьер. А ведь было время, когда французы надеялись только каждый на себя.
— По этому поводу русские говорят: было да сплыло.
— Ну, что ж, отправляйтесь в свои части, порадуйте личный состав результатами, сообщите, что все отличившиеся будут представлены к наградам…
Командира полка Пуйяда встретил начальник штаба майор Вдовин. Встретил с донесением в руках, подготовленным для передачи в вышестоящий штаб. В документе значилось, что полк за день произвел 100 боевых вылетов, не имея потерь, сбил 29 и сжег на земле почти 50 вражеских самолетов.
«Да, настоящий звездный час. Такому успеху, если его не зафиксировать в документах, могут потом просто не верить. Молодец, Вдовин! Впрочем, молодцом он был давно, только я иногда недооценивал его», — думал Пуйяд. Ему не нравилось, что Вдовин — штабной офицер — совал нос в летные дела. Например, настаивал, чтобы французы возвращались с заданий не по одному, а той же группой, какой взлетали. Пуйяд глухо противился тому, пока сам не попал впросак: когда остался один, его атаковали сразу восемь «мессов». Отбился — получил наглядный урок правоты начштаба. После этого приказал всем держаться вместе до самой посадки.
— У вас конечно же есть поименный учет? — спросил Пуйяд.
— Обязательно. Пожалуйста, — протянул Вдовин новый листок.
Командир полка углубился в чтение, и перед ним предстало все воздушное сражение, прохронометрированное до минуты. В 12.00 пара Морис Шалль — Шарль Микель сразила двух «мессов»; в 12.30 по одному гитлеровцу уничтожили Дешане, Марки, де ля Пуап, Сент-Фалль; в 14.00 — пары Пуйяд — Перрен и Соваж — Пьеро сбили по два и т. д.
Бесконечный список побед. Что это: удача или случайность? Скорее всего, дали знать о себе накопленные знания и опыт, превратившиеся в подлинное боевое мастерство.
Просматривая сводку дальше, Пуйяд с удивлением прочел строки о себе: «…атакованный четырьмя Ме-109, он из положения на спине бросил машину в штопор, из которого вышел у самой земли, а затем, устремившись ввысь, с лета сразил ведущего вражеской группы…»
Когда это было, вспомнить не мог. Собственно, в той кутерьме многое делалось подсознательно, автоматически, вроде бы само собой, как и должно быть у человека, в совершенстве владеющего своим делом.
Пуйяд прошел в помещение к летчикам, чтобы обсудить с ними перипетии прошедшего дня, но говорить было не с кем: все мертвецки спали. Он почувствовал, что сон и его валит с ног.
Утром — новый подъем по тревоге.
Снова уходит весь полк. Напряжение и задания те же. В 14.00 Пуйяд взлетел с Лорийоном в четвертый раз.
Лорийон, как и прежде, полон решимости сбить врага. Теперь это ему удается — поджигает «юнкерса». И тут замечает, что Мопье-Попову грозит опасность. Бросается ему на выручку и неожиданно для самого себя оказывается лицом к лицу с фашистом. На полной скорости противники сближаются, ведут огонь из всего оружия. Лорийону везет: его снаряд разбивает капот вражеского самолета, тот окутывается дымом. Теперь можно уходить. Но в ту же сторону отворачивает и ослепленный немец. Удар — оба самолета стали падать.
Лорийон опомнился, когда до земли было уже рукой подать. С трудом выправил машину. Боже мой, что с нею сталось! Нет половины левого крыла, отбита часть стабилизатора… Мотор работает так, что, кажется, от вибрации вот-вот развалится. Внизу — танковое сражение. Там пилота никто не ждет. Надо держаться в воздухе, чудом держаться. Куда же лететь? Вспомнилось наставление Риссо: «Хочешь благополучно выйти из переделки, смотри, чтобы солнце было справа, если оно светило слева, когда шел на задание». Немудреное правило, а в такой обстановке здорово выручает.
Сам себе не веря, Пьер Лорийон все же добрался до аэродрома. А на посадке самолет вышел из повиновения, перевернулся на спину и в таком положении скользил по обледеневшей полосе, пока во что-то не уперся.
Через час Лорийон как ни в чем не бывало просил у Пуйяда новый самолет.
— Две ссадины за две победы — счет подходящий, не так ли? — говорил он.
— Это, конечно, приемлемо, — отвечал Пуйяд, — только с новым «яком» дело обстоит худо. Риссо и Фару вернулись из Москвы с пополнением — целых семь человек. Им тоже нужны машины.
Новички — Анри Жорж, Пьер Блетон, Морис Гидо, Морис Монж, Жан Пикено, Леон Углофф, Шарль Ревершон — совершили перелет прямо из знойной Африки. Это были, так сказать, последние из могикан: больше «Нормандия-Неман» получать пополнение не будет.
Новичкам предстояло испытать в России многое из того, что испытали первые «нормандцы» в суровом 1942 году. Правда, сейчас иная ситуация. Неизвестность, неопределенность будущего не гложет сознание: вырисовываются контуры великой Победы. Но и на долю вновь прибывших достанется немало, напереживаются, узнают, почем фунт лиха. Уже сегодня им довелось почувствовать, куда попали. Командир полка, весь взмокший, успел лишь на минуту выскочить из кабины истребителя, чтобы пожать руки новичкам и сказать:
— Ребята, когда получите эмблемы «Нормандии — Немана», прикрепите их себе на фуражки. — И улетел снова.
В день прибытия новичков отправляли в госпиталь полуживого Эмона. Видели они и весьма необычную посадку Лорийона.
Пьер Пуйяд, выбравший время познакомиться с пополнением и понаблюдать за ним, заметил, что высокий, стройный брюнет Ревершон вроде бы уже скис.
— Вам уже грустно у нас? — спросил он.
— Что вы, господин полковник, я расстроился, услышав, что самолетов мало.
— А кто вас надоумил направить стопы в «Нормандию — Неман»?
— Альбер Мирле. Он сказал, что лично для меня здесь будет зарезервирован сектор для свободной охоты. Вот я и рванулся в Россию.
— А стреляете хорошо?
— На базе Раяк брал все призы.
— Отлично. Такие люди нам очень нужны. Отныне вашим шефом будет лейтенант Пьер Лорийон. Даю в ваше распоряжение свободный Як-три и учебный Як-семь. Когда будете готовы к вылету на задание, инструктор доложит — проверю.
Следующие восемь дней летчики не имели ни минуты передышки. Они удивлялись: откуда у немцев берутся резервы? Бьют их, бьют, а самолетов у них будто бы не уменьшается. Ясно: через Восточную Пруссию лежит ближайший путь к Берлину. Сюда Гитлер бросает все, что может. Но только нет у него уже таких пилотов, о которыми «нормандцы» сталкивались минувшим летом. Пошли юнцы, не знающие или забывающие преимущества «яка» в скорости.
Каждый день майор Вдовин отсылал донесения о новых успехах «Нормандии — Немана». А 27 октября Пьер Пуйяд лично дал радиограмму в военную миссию: «Полк добился двухсотой официальной победы над врагом. Марсель Альбер сбил 23 самолета противника».
Из-за яростного, отчаянного сопротивления фашистских войск Кенигсберг взять с ходу не удалось. Наступление приостановилось.
Для летчиков очень некстати началась пора сплошных прибалтийских туманов. Нет ничего хуже, чем сидеть в бездействии на земле, когда ты крайне нужен фронту.
Передний край к тому времени удалился далеко на запад, и следовало подумать о перебазировании полка поближе к нему.
Пуйяд послал Шика и механика Голубева на У-2 разведать аэродром близ деревни Гросс-Кальвеген.
Кто-то вслед прокричал:
— Берегись, там могут быть мины!
Да только Мишель, обрадованный тем, что ему не то переводчику, не то штурману, не то летчику — поручили столь серьезное дело, совершенно напрасно не воспринял совет. Уже в конце пробега, выкатившись за пределы летного поля, напоролся на мину, взрывом которой вырвало правую стойку шасси. Шик с Голубевым решили взяться за ремонт, но для этого было необходимо поднять машину на какие-нибудь козлы. Пошли в деревню из аккуратных, однообразных домиков под черепицей. Там — ни единой живой души. Ни собака не залает, ни курица не закудахчет. Шик взглянул на карту и все понял: это же немецкая территория. Такое событие можно было бы как-то отметить, а вместо этого приходится сидеть сложа руки у разбитого корыта. Ведь и в ближайшей деревне может не оказаться ни людей, ни какой-либо связи, ни транспорта.
Оставалось одно: ждать, пока Пуйяд пришлет сюда еще кого-нибудь. Чтобы даром не терять время, тщательно обследовали аэродром, все подозрительные места так обложили камнями, чтобы сверху было видно их. К счастью, па самой полосе ничего не обнаружили. Видимо, гитлеровцы заминировали только подступы к аэродрому.
На второй день к вечеру в небе появился «як». Но не «Нормандии — Немана», а 18-го гвардейского полка. Прилетел сам полковник Голубов. Выслушал Шика и его механика о злоключениях, покачал головой:
— Прямо беда с этими минами. Вчера у вас в полку были похороны — подорвался Жан Мансо.
— Как? Где?
— Пошел с Перроном в лес побродить. Оторвало руку и ногу. Умер на руках у товарищей.
Помолчали, отдавая дань безвременно ушедшему из жизни молодому пилоту.
— Берите, Мишель, мой самолет и улетайте. Такой уговор у меня с Пуйядом на случай, если я здесь застану вас. Догоняйте свой полк — он убывает в Москву.
— Зачем? — вырвалось у обоих одновременно.
— На встречу, как вы говорите, с Большим Шарлем.
— Генералом де Голлем?
— Именно с ним. Торопитесь, Мишель, ваши товарищи уже в пути, сегодня выехали грузовиками в Каунас. Свяжитесь с моими, передайте, пусть перебираются сюда.
— Так здесь же собирался садиться наш полк.
— Пока неизвестно, где он в будущем приземлится. Да и здесь места хватает. В тесноте, говорят, да не в обиде.
— Ну, спасибо, господин полковник.
— Товарищ, — усмехнулся Голубов.
— Товарищ полковник, — поправился Мишель Шик. Он похлопал себя по карманам, извлек красиво инкрустированный нож турецкой выделки, протянул Голубову: — Не знаю, увидимся ли еще. Пусть будет вам память о нашей последней встрече.
— Благодарю, Мишель. Счастливого полета! Только в Каунасе Шик догнал попутными машинами свой полк, где он ожидал специально выделенный состав.
26 ноября Шарль де Голль вместе с министром иностранных дел Жоржем Бидо и другими сопровождающими лицами ступил на землю Баку, а оттуда проследовал в Москву. По пути глава Временного французского правительства получил возможность взглянуть на потрясшие его воображение руины Сталинграда.
Миссия де Голля состояла в заключении франко-советского договора о дальнейшей совместной борьбе против гитлеровской Германии.
Спустя неделю после высадки союзников на побережье Франции де Голль сошел с амфибии на пляж нормандского порта Курсель. Первыми его встретили местные кюре и жандарм.
— Ну вот, меня уже и признали; в лице кюре — церковь, в лице жандарма — государство, — заявил он. И послал обоих в город Байе предупредить население о своем прибытии.
Де Голлю не терпелось попасть в Бретань, где летом 1940 года скончалась его мать, успев услышать по радио обращение сына к французской нации и сказать: «Так и должно быть, я узнаю Шарля, это именно то, что он должен делать».
Бретань еще была занята фашистами, и посещение могилы матери пришлось отложить. Но он не мог и не хотел откладывать утверждение за собой права вести французов к полному освобождению.
И вот сейчас этот исключительно своеобразный человек, державший в руках национальное знамя попранной врагом, но не павшей перед ним на колени Франции, прибыл в Москву как представитель ее свободолюбивого народа.
Две недели, пока готовились переговоры, Шарль де Голль знакомился с Москвой, о удовольствием смотрел балет, посещал заводы, институты. Но самое сильное впечатление произвел на него прием в одной из воинских частей.
— Да, узнаю, это она — вечная русская армия! — воскликнул восторженно.
Он таки действительно узнавал нашу армию. Мало кому было известно, что в первую мировую войну де Голль почти три года пробыл в немецком плену вместе с будущим советским маршалом Тухачевским, который проявил исключительную твердость духа, силу воли, непоколебимую веру в победу русского оружия. Он-то и научил Шарля более-менее сносно изъясняться на своем языке.
Потом, в 1919–1921 годах, у де Голля была возможность убедиться в блестящих достоинствах советского бойца, когда в качестве наемного офицера он сражался против Красной Армии в рядах белополяков на Волыни и под Варшавой.
Обо всем этом вспомнил де Голль в Москве, не переставая удивляться причудливости жизненных коллизий и тому, как иной раз скрещиваются, пересекаются пути-дороги людей. Он с гордостью подумал о полке «Нормандия — Неман». Де Голлю очень хотелось побывать в своем полку, лично посмотреть, как он устроен, как живет и сражается. Такая поездка на аэродром Антоново была запланирована. Уже был приготовлен специальный поезд, но в последнюю минуту Сталин выразил мнение, что лучше доставить полк в Москву и здесь вручить летчикам награды. Кроме того, он изъявил желание устроить прием в честь генерала де Голля и командира полка «Нормандия — Неман».
Чего угодно могли ожидать французские летчики, но только не такого поворота дела. 8 декабря, счастливые довольные, они, как говорится, с корабля на бал прибыли в Москву. В тот же вечер в Краснознаменном зале Центрального Дома Красной Армии главнокомандующий Советских ВВС Александр Александрович Новиков вручил двадцати пяти летчикам полка высокие награды Советского Союза. Их удостоены Пуйяд, Дельфино, Лоран, Риссо, Матрас, Шалль, де Жоффр, Фару, Сент-Фалль, Дешане, Муане… Под конец он прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 27 ноября 1944 года, которым Марселю Альберу и Ролану де ля Пуапу было присвоено звание Героя Советского Союза.
Зал то и дело взрывался аплодисментами. Рукоплескания гремели все время, пока маршал прикреплял ордена Ленина и Золотые Звезды к темно-синим летным курткам героев. Овация сопровождала их до кресел и потом еще долго продолжалась.
Утро следующего дня принесло подобную торжественную церемонию, но уже во французском посольстве, где лично генерал Шарль де Голль — необыкновенно высокий, прямой, с величественными жестами и низким, звучно вибрирующим голосом — вручил награды своей родины французам и русским. Орден Почетного легиона получили из его рук генералы Левандович и Захаров, начальник штаба полка майор Вдовин, старший инженер капитан Агавельян. Глава Временного правительства Французской Республики наградил полковника Голубова Большим военным крестом. Грудь многих представителей полка «Нормандия — Неман», в том числе и механиков, украсили ордена Военного креста, медали. Среди награжденных были и врачи военного госпиталя — Петровский, Караванов, Розенблюм, вернувшие в строй немало летчиков полка «Нормандия — Неман».
К полковому знамени де Голль прикрепил Крест Освобождения, которого удостоились также Пуйяд, Альбер, де ля Пуап и Риссо. Затем де Голль на первой странице маршевого журнала сделал запись: «На русской земле, истерзанной врагом так же, как и французская, полк «Нормандия — Неман» подхватил и приумножил славу Франции».
В заключение генерал де Голль произнес темпераментную, яркую речь, которую летчики слушали, затаив дыхание.
Вечером в составе французской делегации полковник Пьер Пуйяд был приглашен на прием в Кремль. По монументальной лестнице, покрытой толстым красным ковром, поднялись на второй этаж. Прошли бывшие апартаменты русских царей, зал заседаний Верховного Совета и, наконец, попали в залитый светом церемониальный зал, где уже находились члены правительства и видные военачальники Советского Союза.
Сталин не заставил себя ждать. Одетый в скромный френч бежевого цвета, с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, среднего роста, плотный, он вышел уверенной походкой. Пуйяд с удивлением отметил, что, в отличие от портретов, на которых советский лидер изображался с черными усами и шевелюрой, он был почти совершенно седой.
Сталин обменялся рукопожатием с де Голлем, который представил ему Пуйяда и Бидо. Золото, хрусталь, мраморные колонны, блистая и переливаясь тысячами огней, придавали всему необыкновенную торжественность, рождали чувство приобщения к ее величеству Истории.
Сталин занял место в центре. Справа от него — генерал де Голль, слева — посол США в СССР Гарриман, Бидо, временный поверенный в делах Великобритании в СССР Бэлфор. Далее с французской стороны были генерал Жуэн, посол Франции в СССР Гарро, члены делегации де Шарбонье, Дежан, Палевски, де Розье и офицер для особых поручений де Голля, давнишний товарищ Пуйяда полковник де Ранкур. С советской стороны — члены правительства, Маршалы Советского Союза, Генеральный авиаконструктор генерал-полковник авиации Яковлев.
Начался официальный ужин.
Очередной тост Сталин поднял за полковника Пуйяда и, взглянув на него, поднял бокал. Пьер встал и твердой походкой, держа в руке наполненный бокал, подошел к Сталину, который поднялся ему навстречу.
— Вот, — сказал он, обращаясь ко всем сразу, — настоящий герой Франции…
Что говорил Сталин дальше, Пуйяд совершенно не мог потом вспомнить, потому что от невероятного волнения потерял способность что-либо воспринимать. Пришел в себя лишь тогда, когда Сталин предложил выпить за новые победы полка «Нормандия — Неман». Глядя друг на друга, осушили бокалы, и Пьер, под рукоплескания всех присутствующих, вернулся на свое место.
— Господин полковник, — обратился к нему, улыбаясь, один из маршалов, — вы, пожалуй, первый иностранец, удостоившийся такой высокой чести.
Постепенно все разговорились, начали вставать из-за стола, разбиваться по группкам. Сталин и де Голль что-то обсуждали.
Пуйяд подошел к Яковлеву. Он давно ждал случая, чтобы встретиться с этим талантливым авиаконструктором, высказать ему глубокую благодарность за прекрасные самолеты, особенно — за Як-3. Яковлеву в свою очередь не терпелось услышать из уст иностранца оценку своим детищам. Александр Сергеевич с одобрением отозвался о французских летчиках. Оказывается, он был сам свидетелем тому, как под Смоленском Альбер Дюран спас летчика 18-го гвардейского полка Анатолия Пинчука, выбросившегося с парашютом. Немец хотел расстрелять его в воздухе. Но сам погиб от меткой очереди Дюрана.
— Долго вы работали над Як-3? — спросил Пуйяд.
— С сорок второго года. Была поставлена задача создать истребитель, который бы превосходил все немецкие. Это значило — быть ему самым легким, скоростным, маневренным и лучше вооруженным.
— Да, задача — не позавидуешь. У нас о таком идеальном самолете мечтал Литольф. Как же выполняли этот заказ?
— Такой же вопрос задал мне в следующем году и Сталин, когда я доложил о создании опытного образца Як-три.
— И что вы ответили?
— Деревянные лонжероны заменили дюралюминиевыми, переконструировали водяной и масляный радиаторы, фонарь, убрали хвостовое колесо — выиграли триста килограммов веса. Сталин тут же задал вопрос: «А скорость?» Отвечаю: «Семьсот километров». Он снова: «Вы что, заменили мотор?» — «Нет, мотор серийный».
— Что же дальше?
— Он спросил: «Значит, нет ничего невозможного?» Мне только оставалось согласиться с этим. Действительно, трудно, пожалуй, невозможно достичь предела в совершенствовании техники.
Тем временем Сталин и де Голль прохаживались по валу. Увидев беседующих Пуйяда и Яковлева, подошли.
— Что вы скажете, полковник, об истребителе Як-три? — спросил Сталин.
— Мои пилоты летали на американских и английских машинах. Но лучше Як-три они ничего не знают.
— Не надо так громко, — хитро прищурился Сталин. — Гарриман и Бэлфор услышат — обидятся.
Через несколько часов после окончания приема был подписан договор о союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Французской Республикой.
Пуйяд понимал, что волею судьбы явился свидетелем рождения важного дипломатического акта, знаменующего независимость Франции и ее возвращение в ранг великой державы.
10 декабря де Голль, попрощавшись с Пуйядом, Захаровым и пожелав им новых удач на фронте, поездом убыл с сопровождающими лицами на Кавказ, чтобы оттуда перелететь во Францию. С ними отправился и Мишель Шик, которого взял переводчиком на время переговоров генерал Жуэн, да так и оставил при себе. Шик уехал, украшенный орденами Почетного легиона, Военного креста, Красной Звезды, медалью Сопротивления. А в полк направлялись прибывшие с делегацией Морис Ромер — в качестве секретаря и Жорж де Фрид — в качестве переводчика.
Пуйяд вернулся к летчикам полка вместе с генералом Захаровым. Он намеревался рассказать о пережитой им удивительной ночи, но Георгий Нефедович опередил:
— Постройте полк, у меня есть экстренное сообщение.
Через несколько минут в зале разнесся его властный выразительный баритон:
— Возвращаемся в Восточную Пруссию шестнадцатого декабря. Все получают несколько дней отдыха. Тем, кто сражался в рядах «Свободной Франции» с тысяча девятьсот сорокового года, а также участникам первой и второй кампании на нашем фронте предоставляется месячный отпуск во Францию. Кое-кто покидает нас по состоянию здоровья и другим причинам. В полку временно будет организовано три эскадрильи по двенадцать человек во главе с офицерами Матрасом, Шаллем, де Сент-Марсо. Командование полком поручается майору Дельфино…
Вечером весь полк смотрел «Спящую красавицу». Весь, кроме Альбера, де ля Пуапа, Риссо и Лорана, которых, как самых старых друзей, пригласила на прощальный ужин Люсетт Моро. Из женщин были Жинетт, Люсиль Гийе — секретарь месье Гарро и… тулячка Рита. Все они были в нарядных вечерних платьях, которые Люси и Жижи сшили из первого попавшегося материала буквально за ночь.
— Настоящие француженки! — сказал по этому поводу Жозеф Риссо. — Дайте мешок из-под картошки, и они сделают из него подвенечное платье.
Марсель Альбер, смеясь, спросил:
— Всю ночь готовились к помолвке? А мы — в свидетели?
Александр и Рита, не отходившие друг от друга, слегка смутились, но тут же взяли себя в руки.
— Мы уже давно помолвлены, — ответил Лоран.
— Тогда сыграем свадьбу! — обрадовался де ля Пуап.
— Не будем упреждать события, — вмешалась Рита. — Сегодня мы должны отпраздновать ваши награды, Золотые Звезды, ваш отпуск.
Она по-прежнему не соглашалась на замужество раньше окончания войны. Об этом все знали и к этой теме больше не возвращались.
Но весело было и без свадьбы.
В отпуск отправились небольшими группами через Иран, Египет, Алжир. Ив Фару, Пьер Жаннель, Жак де Сент-Фалль, Ив Мурье, Морис Амарже, Леон Кюффо, Ив Карбон, Жан Соваж, Эммануэль Бриэй, Андре Муане, Шарль Монье, Жорж Лебединский и Жан де Панж, как и все остальные, убывали в полной уверенности, что они вернутся в свой родной полк и совершат еще не один подвиг, но встретиться им со своими боевыми друзьями придется лишь после войны в Париже.
Последним покинул Россию, как и положено командиру, Пьер Пуйяд. Он проводил своих товарищей в Пруссию, долго-долго с грустью смотрел вслед удалявшимся красным огонькам поезда, увозившего его полк навстречу новым испытаниям.
18 месяцев командовал он «Нормандией — Неманом». Много было побед и потерь. Но достигнуто главное — завоеваны дружба и уважение великого советского народа, который, безусловно, будет всегда помнить небольшую группу французов, пришедших, чтобы вместе сражаться, не щадя крови и самой жизни, на его земле за свободу и своего отечества.
Именно это сказал Морис Торез, с которым встретился Пуйяд во французской военной миссии. В этих словах был заключен весь смысл существования полка «Нормандия — Неман», достойно завершившего вторую кампанию на советско-германском фронте.
