I

День стоял жаркий… После полудня нагнало туч, а к вечеру все заволокло, предвещая грозу.

— Недоброе творится, — говорили крещеные люди. — Видно, Господь прогневался на нас.

Но не Господь гневался: на киевлян, а одна из жен княжеских, Миловзора, спорила с князем, как назвать своего будущего сына: княгиня хотела назвать его Аскольдом, а князь — Туром.

— Проклятие мое ему! — обозлился князь и ушел, хлопнув дверью.

Снова раздался гром, все вдруг зашумело и загудело вокруг. За первым ударом послышался другой и третий, и наконец все смолкло. Проклятие отца, тяготевшее над ребенком Миловзоры, вылетело в трубу и унесло с собой новорожденного, чтоб отдать его на воспитание нечистой силе, которая находилась в недрах земли, в Торовой горе, над самым Днепром, в трущобе лесной, в ущелье берега, называвшегося Чертовым бережищем: там завела она свой стольный град для упырей, ведьм и русалок, прибрав к своим рукам весь Днепр, и, раскинув свои адские сети, ловила ими людей, которых учила «бесстыдно всякое деяние делати».

На этой горе впоследствии поставили кумира с головой из чистого золота и серебряной грудью. Кумира этого называли Перуном, ему поклонялись язычники, а христиане говорили, что в нем покоится нечистая сила, распространявшаяся по всему бережищу и овладевавшая некрещеными.

Но вот настало время, когда пришел святой апостол и водрузил крест на высоком холме, взвыла тоща нечистая сила и оставила священный холм, берег и рощу, и чтобы не поддаться могучей силе креста, нечистая сила «отвела русло Днепра от священного холма и предоставила ведьмам простор в затоне Черторыя».

Княгиня Ольга, низвергнув идола, поставила на этом холме златоверхий терем, который гордо смотрел на окрестности Киева и видел Днепр, скрывавшийся в густом лесу, реку Почайну и заветные луга. На речке Глубочице, впадающей в Днепр, княгиня Ольга воздвигнула храм во имя св. Илии, громовержца, которого язычники назвали христианским Перуном.

За Днепром находилось озеро Золоча; далее виднелись пески и холм Лысой горы, где ведьмы собирались в лунную ночь и держали там совет, а язычники у подножия его справляли свой праздник Купалу.

Направо вдали виден был Витичев холм, за который прятался Днепр, а за холмом — часть села Займища; немного левее чернела могила Аскольда. Правее, близ рощи, у Аскольдовой могилы расположено было село Берестовец. Еще далее, за ручьем Лыбедью, виднелись села Шулавщина и Добрынино с боярскими теремами. За ними находилось княжеское Перевесище и холм Дира. На левом берегу Лыбеди чернел дремучий лес. За рощей Аскольда светилась Почайна и озеро, с левой стороны которого была каменная могила Олега, а за нею село Предиславино.

Прекрасен был Киев, это преддверие рая, как говорили тогда. И затосковала нечистая сила; ей не нравился водруженный на высоком холме крест, на который она не могла поднять своего взора. И вот вздумала она отомстить. Созвала она всех колдуний и ведьм на Лысую гору, которые и решили воспитывать малюток на «средства и иждивение силы нечистой». Первым опытом такого воспитания, по преданию, был сын князя Рюрика, вторым Владимир и третьим — сын Миловзоры, проклятый отцом.

Поспорив с князем о том, как назвать своего будущего ребенка, Миловзора занемогла и велела позвать повитуху.

— Не добре, — сказала та. — Знать, злое слово убило младенца.

Когда эта весть дошла до князя, он закручинился и пожалел о своем проклятии, но было уже поздно. После этого он сказал своей матери, княгине Ольге:

— Не любо мне, княгиня-матушка, в Киеве: хочу за Дунай… Посажу Ярополка в Киеве, а Олега в Деревскую землю и сам пойду на стол великокняжеский в Переяславец.

Княгиня Ольга упросила своего сына остаться до ее смерти, и он, уступая просьбе матери, согласился; Святослав похоронил мать и после этого, распределив сыновьям уделы, сел в красную ладью, распрощался с женами и народом и уехал.

До отъезда Святослава новгородцы просили князя себе, и Добрыня, дядя Владимира, сказал им:

— Просите Владимира; он взором красен, незлобив нравом, крива ненавидит, любит правду.

Новгородцы согласились, выпросили у Святослава князя Владимира и поехали с ним и Добрыней в Новгород.

Когда Владимир подъехал к Новгороду, все вышли к нему навстречу. Посадники и старейшие встретили его у ворот Торжинских, поклонились до земли и поднесли на серебряных блюдах каравай и соль, зверей и птиц, «выпеченных из пряного теста». На реке уже ожидала золоченая ладья с новгородским стягом, и Владимир переехал с Торжинского полу на Волосов, от которого до храма Бога-Света Волоса шла тропинка, застеленная красным сукном. Князь сел на белого коня и поехал по ней в храм, служители которого вели под уздцы его лошадь. У входа его встретил жрец Божерок. Он был в высоком красном клобуке, повитом белою пеленою, с змеиным жезлом в руке. Полы жреческой сорочицы унизаны были жемчугом, и их несли юные отроки; слуги хоромные встретили князя со свечами, певчие затянули духовную языческую песнь:

После поклона князю Божерок принял дары княжеские и внес их в храм: золотую лохань, ларец с драгоценными манатьями и ризами и два блюда с златницами греческими.

Храм был построен из столетних дубов и славился своим богатством. Было поверье, что это тот самый храм, о котором какая-то колдунья сказала, что он «последний храм болвана, что сгинет вера в язычество и кровля божницы обратится в тучное пастбище». Новгородцы не верили этому предсказанию, но слова прорицательницы сбылись: храм разрушился, и решено было на вече построить новый, но вследствие начавшихся в это время раздоров между новгородцами и князем Рогвольдом полоцким, заставившим новгородцев просить себе князя у Святослава, так и не было положено начало для постройки нового храма.

В этом храме стоял древний бог Волос. Лик Волоса был сделан из слоновой кости, а на голове — золотой венец из звезд; в одной руке он держал стрелы, а в другой жезл; на плечах лежал цветной покров, падавший бесчисленными складками к подножию. По правой стороне стоял стяг жреческий, а перед вратами капища — обетный жертвенник; подле него — жертвенная чаша; налево — стол княжеский с кровлею; направо — стол вещего жреца. По бокам у стен стояли два божка — золотая баба и божич Чур, сын этой бабы, а «у задней стены стоял поставец с жреческой утварью.

Наконец Владимир занял свое место; раздался звук трещал и колокола; послышалось пение, жрец подошел к жертвеннику, взял рог от подножия идола и влил часть вина в чашу, под которой горел огонь. Между тем принесли на одном блюде жреческий нож, а на другом барана, блеяние которого сливалось с звуками пения; его положили на жертвенник. Жрец взял нож и вонзил его в горло агнца, из которого полилась кровь в чашу.

В то время, когда жрец проверял каждую часть внутренностей агнца и окровавленными руками клал их на жаровню, Владимир остановил свой взор на одном из волоковых окон, находившихся у потолка, откуда выглядывало чье-то женское лицо. Эти окна были сделаны специально для женщин, чтоб они могли смотреть на совершавшиеся жертвы, так как в храм женщины не допускались.

Жрец полил жертву и огонь вином, вспыхнуло синеватое пламя.

В эту минуту хор снова запел, раздался звон колокола и затрещали трещотки, а вокруг храма закричал народ. Затем все смолкло, и только слышался протяжный гул вечевого колокола.

— Горе, горе нам, — произнес жрец и, взяв палочки для волхования, раскинул их по ковру, посмотрел на них и произнес: — Обновится светило, светом пожрет древо, растопит злато, расточит прахом камение…

Затем он черпнул золотым ковшом из чаши и, поднося ковш князю, сказал:

— Клянись Светом хранить закон его, быть оградою, щитом, мечом его и пагубой другой веры.

— Не я ему щит! Он мне щит! — отвечал князь, прикоснувшись устами к ковшу.

Казалось, что князю не до того: он все время посматривал на женщин, глядевших в волоковое окно. Одна из них, по-видимому, приковала все его внимание. Князь едва заметил, как ему подали княжеский посох и новгородскую шапку.

При громогласном хоре певчих Владимира подвели под руки к лику Света, которому он поклонился в пояс, и потом пошел на вече к людям новгородским. Идя мимо стен храма, он искал глазами среди женщин ту, которую заметил в волоковом окне, но везде были лишь одни старики. Князь вздохнул и пошел к вечу, которое находилось за храмом, на холме, где было некогда судилище. Сюда собирались новгородцы думать и вечевать. Подле холма, между деревьями, находилась вечевая звонница, на которой висел огромный колокол. Посредине холма был большой камень, предназначенный для князя; кроме того, здесь находился еще один камень, называвшийся столом посадничим; этот камень был устлан цветным ковром, и на него положена красная подушка с золотыми кистями.

Войдя на камень, Владимир поклонился на все четыре стороны народу. Вокруг него заняли места Добрыня и посадники новгородские, и когда мужи княжеские принесли подносы с дарами, Добрыня роздал их новгородским людям. После этого народ громко закричал:

— Кланяемся тебе, княже, землею и водою новгородскою, и меч прими на защиту нашу!..

Выборные старосты поднесли Владимиру на серебряных лотках землю, воду, меч княжеский и печать златую на цепи, а один из выборных сказал:

— Изволением властного Бога-Света и посадники новгородские, и тысячники и все старейшин, и думцы веча, господину князю Владимиру от всего Новгорода. На сем, княже, целуй печать властного Бога, на сем целовали и прежние, а Новгород держати по старине, как то пошло от дедов и отцов наших; а мы тебе, княже, кланяемся.

Владимир встал и опять поклонился народу, поцеловал печать, надел ее на себя, принял меч и опоясал его.

Затем Владимиру подвели коня, покрытого золотым ковром, а другого Добрыне, и стяг новгородский двинулся на княжеский двор, сопровождаемый посадниками, тысяцкими, воеводами, старостами, головами полковыми, гриднями, полчанами, рындами, купцами и людьми жилыми новгородскими, между тем как гул вечевого колокола раздавался в воздухе и народ кричал, идя толпами на княжеский двор:

— Здравствуй, князь Владимир, красное солнышко!

 

II

Святослав, уезжая в Болгарию, не дал бы Ярополку стола киевского за его слабосердие и безнравие; но его упросила Ольга; он не знал, чему учит она втайне своего внука, который был слаб душою и послушен не только своей благочестивой бабке, но и посторонним. Но благочестивая Ольга умерла. Святослав погиб в битве под Доростолом. Инегильда не пережила его смерти, Миловзора уединилась в лесу, где оплакивала свое детище, похищенное нечистою силой, а Ярополк, приняв княжеский стол, утвердил назначенные уделы за братьями.

По вступлении на стол Ярополк должен был жениться на гречанке, привезенной Ольгою из Царьграда. Утверждали, что молодая девушка по имени Мария была дочерью патриция Константина и сестрой патриция Романа, бывшего полководцем во время войны Цимисхия со Святославом, но многие отрицали это. Ольга воспитала ее и старалась сблизить Ярополка с девушкой. Но хотя Ярополк и часто виделся с Марией, их взоры встречались равнодушно и холодно. Кроме Ярополка, никто не мог видеть Марии, и только в день смерти Ольги Владимир, искренно любивший свою бабку, заметил, что вместе с ним перед одром покойницы стояла на коленях молодая девушка.

Они оба провели ночь над телом любимой ими Ольги, не замечая друг друга, и только на заре глаза их встретились, и этого было достаточно для молодого сердца женщины. Но Владимиру некогда было узнавать, кто такая Мария, так как он на третий день с Добрыней и послами новгородскими отправился в Новгород.

Между тем Мария с этого дня, кроме Владимира, никого не хотела знать; даже одно имя Ярополка было ненавистно ей. К счастью, Ярополк не замечал этого и не думал о красавице Марии. Она жила уединенно в красном княжеском дворце и с ужасом ожидала, когда Ярополк исполнит завещание Ольги и женится на ней. Но тот, озабоченный сначала похоронами бабки, а затем поминками отца, совсем позабыл о ней и даже не думал о женитьбе.

В это время вернулся любимец Святослава, Свенельд, оставшийся в живых.

Свенельд привез якобы последнюю волю Святослава, чтобы Ярополк женился на его дочери.

— Негоже, — сказал он, — избирать сильному и великому князю киевскому в жены девушку неизвестного рода и христианку.

Ненавидя греков, он пугал Ярополка союзом с гречанкой.

— Греки ищут власти над Русью и над тобою!.. — вкрадчиво говорил он. — Прими их веру, и тогда ты будешь платить дань Царьграду и пойдешь со всеми мужами твоими и повинниками на службу к греческому царю.

Ярополк начал поддаваться словам Свенельда.

— Святой завет и воля идут от отца, а не от бабки, обаянной попами еллинскими, — прибавил Свенельд, видя его податливость.

Речи Свенельда были убедительны, и Ярополк женился на его дочери… Выдавая свою дочь за Ярополка, у него была тайная причина желать этого брака: у Свенельда был сын, а Ольга, умирая, оставила Марии большое вено — приданое. Однако замыслы его не сбылись. Дочь его, выйдя замуж за Ярополка, умерла в мучениях, а сын, встретившись на охоте в лесах Деревских с Олегом, завел ссору с ним и погиб от его руки.

После этого Свенельд отомстил Олегу, который, став жертвой братского малодушия, погиб. Ярополк начал проливать слезы над могилой брата; но Свенельд, видя его печаль, успокаивал князя и, опасаясь мести Владимира, постарался оградить себя раздором братьев. Поводом к этому послужило требование Владимира разделить Олегов удел.

Обращаясь к Ярополку, Свенельд сказал:

— Сын рабыни не брат тебе и не равный. Не два великих князя на Руси, а Новгород величает Владимира великим князем; исполни волю его, и великий князь новгородский захочет поклона, дани и даров от Киева и установит первенство стола новгородского.

— Что же делать? — спросил Ярополк.

— Шли послов в Полоцк к князю Рогвольду, проси дочери его и возьми ее себе женою; а к рабыничу шли за покорностью старейшему киевскому великому князю; а не исполнит воли твоей, накажи спесь новгородскую силою своей и союзом с князем полоцким.

Ярополку понравился этот совет, и он послушался Свевельда. Кроме Свенельда, после смерти Олега, к числу советников Ярополковых прибавился Блуд, Икмар и Грим.

Окруженный поклонниками Тора, Ярополк забыл уроки своей благочестивой бабушки и, обратившись к языческим богам, закрыл церковь св. Илии. В одном только тереме, где жила после смерти Ольги Мария, священники имели приют, откуда старались поддерживать христианский дух в верующих последователях Христа и распространять свет истины.

Утверждая, что христиан якобы с некоторого времени стало меньше, хитрый Грим, ставший верховным жрецом в Киеве, начал силой учить своей вере и «гнать жрецов божевых, и была в Киеве на лицах скорбь друг с другом, дома тоска». В свою очередь, Свенельд и Блуд подбивали Ярополка не на мудрую деятельность, а на малодушие, и он сидел в своем тереме да ласкал молодых дев, а от войны откупался дарами, так как подвиги отца пугали его; он также не терпел охоты, потому что там: «туры, олени да лоси рогами бодают, а медведи кости ломают». Словом, Ярополк был домоседом, любившим красавиц, которыми были переполнены его терема.

В то время, как великий князь киевский тешился с красавицами, Владимир сидел на новгородском столе, «суд судил, творил требы и праздники, на весельях тешился и величался Ласковым и Красным Солнцем». Но при всем этом он не мог избыть своей кручины, которая залегла на сердце и мучила его душу. Виденная им девушка в окне Волосова храма не давала ему покоя.

Долго он думал и наконец решил посоветоваться с Добрыней.

— Не век мне холостым ходить, — сказал он, призвав Добрыню, — и не век без жены гулять… Поди поспрашай, не знает ли кто красну девицу станом статную, лицом белую и румяную, что маков цвет; брови черные, словно соболи, а очи ясные, как у сокола.

Добрыня призадумался, но, желая угодить своему племяннику, начал расспрашивать новгородцев, нет ли у них на примете такой пригожей девицы.

— У нас все равные, — отвечали новгородцы, — которая полюбится князю, та и будет его княгиней.

— Я знаю, — вдруг сказал один из них. — Я видел такую в Волосовом храме.

— Где же она? — спросил Добрыня.

— Не могу ведать того, но знаю, что она мимоезжая. Молвят одни, что она киевлянка, или княгиня полоцкая, но нет ее краше.

Ответ этот не удовлетворил Добрыню, но он сообщил о том князю и в заключение прибавил:

— Нет, князь, не выбрать тебе княгинюшку из новгородских девиц, шли послов к Рогвольду, князю полоцкому; у него, я слышал, есть дочь краше солнца и луны, и не она ли была той заезжей красавицей…

Не послушался Владимир Добрыни, не поверил он чтобы дочь Рогвольда заехала в Новгород; и стал ездить на пиры боярские. Он был у всех, где только дочери славились своей красотою, однако нигде не находил той, которая ему приглянулась в храме Волосовом. Откушав хлеба-соли и калачей крупитчатых, Владимир говорил хозяину:

Поняв намек, хозяин выводил свою дочь на показ князю; она подносила ему чару зелена вина, но князь, взглянув на нее, выпивал вино, дарил ее ласковым словом, серьгами и увяслями и с тем уезжал.

Пересмотрев всех боярских дочерей, Владимир наконец решил послать послов к полоцкому князю Рогвольду, просить у него дочь в жены себе.

Послы были приняты с честью, читали грамоты от князя и великого Новгорода, и дело шло на лад. Но в то же время были присланы послы и от великого князя киевского. Рогнеда была предметом разговора обоих посольств; но честолюбивый Рогвольд, рассчитав свои выгоды, предпочел Ярополка, и его послы отправились обратно, между тем как Владимировы ждали ответа, но поняв наконец, что ждут напрасно, они обозвали Рогвольда обманщиком и ускакали в Новгород.

После такой дерзости послов Владимировых и надеясь на помощь Ярополка, Рогвольд собрал войска чтобы двинуться на Новгород.

Едва послы Ярополковы успели возвратиться в Киев с дарами от Рогвольда, как вслед за ними прибыли Рогвольдовы послы просить помощи против новгородцев. Ярополковы советники этому обрадовались, так как в Киев уже собиралась рать идти на Владимира.

Между тем в Новгороде шумело вече.

— Да будет тот клят от Бога, кто не встанет на врагов Владимировых, — говорили они, — изоденемся оружием и понесем смертную дань Киеву и Плескову.

В то время, когда Владимир посылал своих послов к Рогвольду, Добрыня уехал покорять Чудь и взял с собой главные силы Новгорода, не предвидевшего еще в это время раздора с Киевом и Рогвольдом. Тяжелы показались для Владимира наступающие силы брата и князя полоцкого, и он вынужден был послать гонца к Добрыне, чтобы тот пришел скорее на помощь, между тем, собрав новобранную рать, послал ее против Рогвольда. Затем, простившись с новгородцами, отправился по Волхову в варяжскую землю просить помощи у Олафа.

Он уже вошел в Неву и проезжал Ботну, как вдруг появились свейские дружины на ладьях: запели тетивы у тугих луков, и посыпались стрелы частым дождем. Нападение это было так неожиданно, что Владимир не смог ничего сделать, и был взят в плен.

Князь хотел откупиться, обещая шведам богатый выкуп. Они не согласились и требовали объявить им свое имя, но Владимир отказался и потребовал отвезти его к их королю. Вскоре Владимир был доставлен в Упсалу к королю свейскому, который заточил его в башню.

Прошло несколько дней заточения Владимира, и наконец шведский король Эрик велел привести к себе Владимира.

— Кто ты? — спросил его король.

— Если бы я был гость твой, тебе нужно было бы знать мое имя, — отвечал Владимир, — но ведь я пленник и тебе нет дела до моего имени. Лучше скажи, какой выкуп желаешь ты взять за меня?

— За дар свободы, которую я дам тебе, я хочу знать, кто ты?

— Меня зовут Владимир, князь великого Новгорода.

Эрик удивился, услышав это имя.

— Владимир! — воскликнул он. — Но зачем ты скитаешься по морям, подобно викингам?

— Я ехал к Олафу просить его помощи против Киева и Рогвольда полоцкого, которые пошли на Новгород, и сам бы навестил тебя, если бы твои слуги не схватили меня и не доставили сюда силой.

— Я очень сожалею об этом недоразумении и рад исправить его моей дружбой к тебе, — отвечал шведский король.

Король предложил Владимиру корабль для его возвращения. Владимир согласился принять его.

В это время в Упсале праздновался юбилей Инге-Фрея, внука Одина. На это торжество был приглашен и князь. Торжество продолжалось несколько дней; дни проходили в пирах да забавах, и здесь Владимир увидел младшую дочь Эрика, Мальфриду, красота которой поразила его. Заметив это, Эрик предложил ее Владимиру в жены.

— Я дам тебе помощь против твоего брата, — сказал он при этом князю, — но ты должен быть со мною против Рима… Красота Мальфриды славится по всему свету…

— Но ты еще не спросил сердца своей дочери, — возразил Владимир, — по душе ли я ей придусь?

— Она пойдет по тому пути, какой я намечу ей. Завтра я представлю тебя как жениха моей дочери… Руссам грозят печенеги и греки, а мне Рим, поэтому наш союз должен быть крепким…

Владимир с нетерпением ждал того дня, когда его представят Мальфриде. Но в тот же вечер Владимир услышал песню, доносившуюся откуда-то. То пела Мальфрида грустную песню, из которой он узнал, что она любит другого.

В это время вошел слуга и доложил Владимиру о купце, приехавшем с новгородского торга.

— Из Новгорода! — обрадовался Владимир. — Скорей зови его сюда.

Купец вошел, поклонился; затем огладил бороду и произнес:

— Купец Рафн желает здравствовать! Что угодно купить?..

— Давно ли ты из Новгорода? — спросил Владимир, перебивая купца.

— Уже с неделю…

— Что слышал там?

— Новгородцы готовятся воевать с князем полоцким да с киевским. В народе смута; князь Владимир отсутствует, а Добрыню изгнали, говорят: «Ты нам не князь, мы тебя не призывали княжить над нами»…

— Еще что? — спросил Владимир, смущаясь.

— Есть еще у меня кое-что, но сухая ложка рот дерет. Если бы господин приказал подать вина, тогда легче бы вспомнилось, а то совсем запамятовал.

Владимир приказал подать вина, но, когда слуга ушел исполнять приказание, купец преобразился:

— Желаю князю Владимиру здравия!.. — сказал купец с поклоном.

— Как, ты знаешь меня?

— Да, знаю. Но дело не в том. Я был у Зигмунда Ферейского и сказал ему, что ты в плену у короля свейского; он шлет тебе поклон… А приказал он мне сказать тебе, что его корабли ждут тебя близ Упсалы, а новгородцы — под своими стенами… Мы думали, что ты в опасности, но, как видно, ты здесь не пленник и поэтому тебе будет легко воспользоваться предложением великого Зигмунда.

— Не нужна теперь мне его помощь: я открыл Эрику свое имя и принял его союз…

— Знаю, все знаю… ты хочешь быть зятем Эрика… Но это не понравится ни новгородцам, ни Зигмунду, ни Олафу… Приобретая новую дружбу, ты теряешь старую…

— Кто тебе открыл мои мысли, говори, или я убью тебя! — крикнул Владимир и схватил купца, но в это время вошел отрок с кубком вина, и Владимир, отпуская купца, отошел к окну.

— За здоровье господина! — сказал спокойно Рафн, приняв кубок с вином. — Желаю тебе купить у меня все на чистые деньги.

— Принеси еще вина! — сказал Владимир слуге.

Когда тот ушел, Рафн продолжал:

— Послушай, князь Владимир: Мальфрида любит Оккэ, но Эрик, как мне известно, не согласится отдать ее за своего вассала. Ты, верно, не захочешь быть отцом чужого ребенка…

— Правду ли ты говоришь, купец? — недоверчиво спросил Владимир.

— Правду, которую могу подтвердить хоть клятвой; но ты завтра и сам убедишься в этом, да будет уже поздно… Завтра она должна избавиться от своего бесчестья смертью.

— Хорошо, — сказал Владимир, — завтра я откажусь от дочери Эрика, а ты ступай и поклонись от меня Зигмунду и Олафу… Скажи им, что они могут похитить Мальфриду для Оккэ.

— Нет, ты все-таки не отказывайся от Мальфриды, — возразил Рафн. — Иначе ты лишишься помощи короля. Напротив, объяви Эрику, что по обычаю твоей страны свадьба должна состояться в доме жениха, а сам скачи в Новгород и отрази врагов от его стен. Зигмунд и Олаф пойдут на помощь, да и Эрик даст будущему зятю войска… Новгород ждет тебя, а о Мальфриде не заботься; ее пошлют вслед за тобой, и я не выдам тайны…

Владимир молчал.

— Молчание — предвестник согласия, — заключил купец. — Вот драгоценное кольцо, за которое я не возьму денег до тех пор, пока ты не уверишься, что оно не поддельное, как и мои слова.

Рафн, поклонившись князю Владимиру, вышел.

После его ухода Владимир задумался о том, как поступить, и решил последовать совету Рафна.

 

III

Послушавшись купца и закончив с королем Эриком все дела, Владимир пошел на стовесельном ормуре Зигмунда к Новгороду.

Чрез несколько дней он достиг устья Волхова и послал известить ладожан о своем прибытии во главе многочисленного войска. Народ высыпал на берег и, радостно встретив Владимира, поднял его на руки и понес в высокий терем княжеский.

Такой радушный прием со стороны ладожан обрадовал Владимира, но при воспоминании о том, что Новгород находится во власти Ярополка, а Добрыня в плену, сердце его обливалось кровью.

— На пир к нам, княже, на почестный просим! — восклицали ладожане.

Но Владимир отказался от приглашения.

— Не время быть пиру, — говорил он, — когда не на чем присесть… Брат Ярополк лишил меня моего стола, и пока я не добуду его назад, то не сяду с вами… Лучше точите мечи, острите стрелы и копья и помогите мне изгнать моего врага.

— Положим головы за тебя, наше Солнышко! — крикнули ладожане и начали собираться.

Между тем Владимир с нетерпением ожидал прибытия отряда шведского короля, но только на четвертый день вдали забелели паруса, которых, однако, было очень мало. «Что бы это значило? — подумал Владимир. — Где же войска?»

Вскоре подошла передовая ладья. Отроки княжеские сообщили, что на ней шведский посол Кингольм.

Владимир, предчувствуя недоброе, приказал позвать его. После обычного приветствия Кингольм сказал:

— Позволь, великий князь, молвить слово наедине с тобой.

— Уйдите, — приказал Владимир гридням и свите.

— Князь, — начал посол, — дочь конунга Эрика, твоя нареченная невеста, ожидает твоего повеления на корабле… Убитая горем позорной страсти, она не смеет явиться пред твои ясные очи… Обесчещенная изменником Оккэ, она плачет на судне, которое мне едва удалось спасти от его викингов; но теперь он наказан этим мечом… Если бы он открыто вступил со мной в бой, то я бы пощадил его, но он, как разбойник, окружил корабли, доверенные мне, в устье Невы и овладел ими, и если бы не подоспели следовавшие позади боевые суда, то мы все плавали бы в крови, но я успел убить его… Его воины храбро дрались и подожгли мои корабли, от которых у меня осталось всего несколько шпеков и только один ормур; на нем я хотел возвратиться к отцу Мальфриды, но она побоялась его проклятия, и я пришел сюда по ее настоянию…

Владимир молчал.

— Какой ответ я могу дать Мальфриде и конунгу? — спросил посол.

— Пусть Мальфрида останется здесь, а ответ конунгу я дам в Новгороде, — сказал хмуро Владимир.

Таким образом, Владимир лишился надежды на помощь Эрика и не знал, на что решиться. Между тем ладожане были готовы и, по обычаю того времени, послали к вещунам узнать, «будет ли Владимиру добрая часть в брани».

Волхвы отвечали, что Владимиру «спадет звезда на помочье». Но князь не мог понять вещунов.

— Кто из вас, мудрые мужи, — спросил он, обращаясь к боярам, — может дать объяснение этим непонятным словам?

Но никто не мог понять, откуда придет эта помощь.

— Разве от князя Олафа? — говорили некоторые.

Владимир все же выступил в поход против Новгорода.

Когда до Новгорода дошли вести, что князь Владимир идет из варяг с большою силою, народ возликовал.

Владимир вступил в бой с киевлянами, была жестокая сеча. Долго рубились воины не на жизнь, а на смерть, и никто не мог одолеть. Но вот вдруг откуда-то врезался в ряды киевлян всадник, закованный в броню. Неизвестный витязь рубил направо и налево, так, что киевские ратные люди гибли вокруг него десятками. Видя его храбрость, Владимирова рать воодушевилась и с удвоенной силой стала наседать на киевлян. Вскоре полки киевские побросали оружие и разбежались, а оставшиеся молили о пощаде.

Наконец утихла брань, зазвенела победа о щиты, и мужи новгородские вынесли навстречу Владимиру хлеб и соль.

Но Владимир не принимал приношения без своего спасителя и просил его идти с ним вместе на княжеский пир в его княжеский дворец.

— Кто ты? — спросил его князь, беря за руку и прижимая крепко к груди.

— Я тот, кого послала рука Провидения. Отныне ты должен уверовать во всемогущество истинного Бога, Который спас тебя от руки киевлян…

С этими словами молодой витязь повернул своего коня и скрылся.

 

IV

За Витичевым холмом, окруженным гигантским лесом, у самого его подножия, ютились рыбачьи избушки. Дальше, вверх по Днепру, недалеко от берега, стояла скрытая в лесу маленькая хижина. Вокруг нее лежала груда дров, приготовленных на зиму. В ней жил лесной сторож и пчельник дедушка Ероха, проводивший все свое время в лесу и думавший только о своих пчелах да о дочерях, которых боялся потерять. Кроме этой хижины, у Ерохи было в лесу, над глубоким оврагом, нечто вроде большой землянки, живя в которой, он наблюдал за роями пчел. В ней же жила его семья, состоявшая из двух дочерей, занимавшихся хозяйством. У Ерохи было три дочери, но одну из них он считал потерянной, так как ее похитил Свенельд, дядя и советник Ярополка, и отправил ее в княжеский терем ради потехи своего любимца, который не брезговал ни простушками, ни боярскими дочерьми.

Молодая, пригожая девушка Светозора проливала горькие слезы по своим родным и, главным образом, по своему возлюбленному Простену. Узнав о похищении Светозоры, юноша обратился к Свенельду. Тот, разумеется, отказал ему и даже посмеялся над ним. Тогда юноша обратился к князю, но и тот отказал ему в защите. В Ярополковой дружине был некто Извой, друживший с женихом Светозоры, он вступился за его невесту, выручил ее из терема и поссорился с Свенельдом. Свенельд наклеветал на него Ярополку, и варяг, как он называл себя, был изгнан из дружины князя.

Закипела кровь у молодого витязя; но он сдержался и, надев доспехи, вскочил в седло и помчался в поле в то самое время, когда Ярополкова рать выступила в поход на Новгород.

Долго он ехал по полям, лесам и буеракам, обдумывая, как лучше отомстить Ярополку и Свенельду, и решил обратиться к князю Владимиру и, рассказав ему свою обиду, просить отомстить за него.

Наконец он въехал в дремучий лес; усталый конь еле передвигал ногами, пора было отдохнуть… Извой сошел с лошади, расседлал ее и отпустил пастись, а сам растянулся на траве под развесистым дубом и вскоре заснул богатырским сном.

Проснулся он только тогда, когда чья-то рука опустилась на его голову. Молодой витязь вскочил и, увидев, что перед ним стоит на коленях седой старик, удивился.

— Кто ты, — спросил его Извой, — волхв или кудесник, и зачем ты потревожил мой сон?

— Ни тот и ни другой, сын мой, — ласково улыбаясь, отвечал старик. — Я такой же смертный, как и другие, и не обладаю даром ни волхвовать, ни прорицать… Я только простой служитель истинного Бога, Которого я познал несколько десятков лет тому назад, а разбудил тебя потому, что ты стонал, я думал, ты болен.

— Я не понимаю тебя, старик, — сказал витязь, рассматривая старца.

Он был в грубой рубашке, спускавшейся ниже колен и опоясанной веревкой. На правой руке, обмотанной чем-то вроде шнурка с узелками, на который вздеты были маленькие орехи, виднелись посиневшие жилы. Орешки эти он перебирал двумя пальцами той же руки, и уста его как будто что-то шептали, словно он считал эти орешки.

— Легко поймешь, если удостоишь посетить мою старческую келейку в этом лесу и отведаешь моих хлеба-соли. Других яств у меня не найдется, нет ни вина, ни меда, зато есть студеная водица, которая ободрит и подкрепит тебя. Ты, я вижу, сильно устал и тебе не мешает отдохнуть на душистом сенце… Пойдем, мой сын… Уже ночь настает и роса опускается на землю…

Действительно, уже смеркалось, и предлагаемые стариком постель и пища соблазняли молодого человека, который только теперь вспомнил, что, выехав из Киева, он еще ничего не ел.

Они отправились по едва заметной тропинке; вокруг было тихо, и только изредка похрустывали сучки под ногами коня, которого вел на поводу Извой. Наконец показалась какая-то постройка, окруженная дубнячком и тополями.

— Вот и моя келейка, — сказал старик, переходя ручеек, который протекал мимо хижины. — Лошадку надо бы убрать под шалашик: неравно зверь нагрянет.

Старик взял повод из рук Извоя, отвел ее в находившийся подле хижины, огороженный кольями и покрытый жердями навес и дал корму. Потом они вошли в избушку с одним слуховым оконцем, служившим в то же время и дымовой трубой. Посреди избы, на каменном возвышении, лежали дрова, а подле стояло деревянное ведерко с чистой водой. На деревянной полочке, служившей, по-видимому, и столом, стояли чашка, ковш и глиняный горшочек. В одном углу находился рядом с ним деревянный крест, на котором висели четки, стояли два пузырька с водой и маслом, над ним висела икона Богородицы византийского письма. Дверь была открыта и пропускала в хижину тусклый свет вечера.

Войдя в избу, старик высек огонь и зажег очаг, а затем указал на сено в углу.

— Сядь, отдохни маленько, — сказал он Извою, — пока я накрошу в чашку хлебца да залью его сотовым медком со студеной водичкой.

Извой опустился на мягкое ложе, между тем как старик вышел из избы и вскоре вернулся с чашкой, в которую наложил меду, вероятно, припасенного в ульях, видневшихся между кустами неподалеку от хижины. Когда все было готово, старик сказал:

— Ну, вот и готова моя убогая трапеза… Прошу отведать; не взыщи, чем богат, тем и рад.

Витязь скинул с себя кольчугу и придвинулся к чашке, которую старик поставил на полу.

Оба молча поочередно макали куски хлеба в мед, запивая его холодной водой из ведерка.

Наконец они закончили есть; старик перекрестился на образа.

— Ты христианин? — спросил Извой.

— Да, — с гордостью отвечал старик, — меня зовут Мисаилом. Имя это мне дано при святом крещении княгиней Ольгой, когда я был в дружине ее отроком.

— Как?.. Ты был у княгини Ольги, бабки Ярополка и Владимира? — воскликнул Извой.

— Да, я был вместе с нею в Царьграде и там принял святое крещение. Прежде я жил в Киеве, а потом переселился сюда и живу здесь больше десятка лет.

— Но ведь христианам запрещено иметь общение с язычниками, а тем более жить с ними и пускать под свою кровлю.

— Это неправда, сын мой, — язычники такие же люди, как и христиане, и разница лишь в том, что они пребывают во тьме невежества и не знают истинного Бога… Церковь наша повелевает нам скорбеть о них и стараться просветить их ум духом истины, любить их и при случае обращать в христианство.

— Обращать в христианство?.. Каким же образом совершается это обращение?

— Оно совершается по собственному желанию пребывающего в невежестве, когда душа его познает Единого Бога и он прозрит свое заблуждение.

— Но чтобы прозреть его, нужно уверовать в учение вашего Бога, Который должен отличаться чем-нибудь от нашего. Чем же лучше ваш Бог и как Его изображают христиане?

— Христиане изображают Его знамением святого креста и молятся единому Богу, Который есть в небеси, который ниспосылает нам Свою святую благодать, дождь, солнце, луну и все то, чем мы окружены, чем мы питаемся и живем…

— Щедрый же ваш Бог, — сказал витязь.

— Всещедрый, вседобрый и вседержитель, — поправил его старик. — В Его руках наша жизнь и смерть. Несмотря на заблуждение язычников, Он ниспосылает одинаково всем дождь и вёдро и кормит Своих детей. Все мы живем Его милостями, и Он единый наш отец.

Извой задумался: дивны были ему речи старика.

— Я много видел христиан, — помолчав, сказал он, — но не слыхал их учения, и поэтому все это непонятно для меня.

— О сын мой, это легко понять, нужно только прочесть несколько страниц святой книги, которая поучает нас поступать по учению нашего Спасителя, искупившего Своею святою кровью мир.

— Какая же это книга?

— О, она очень любопытная, и стоит ее только раз прочесть, как слова ее навек запечатлеются в памяти и человек невластно станет действовать по ней.

— Что же, это книга кудесничества или особенных волхвований?

— Нет, сын мой, эта книга называется Святым Евангелием, оставленным нам нашим Спасителем, Сыном Предвечного Бога, солнце Которого сияет на небе и освещает мрачные души пребывающих в невежестве и которое рассеивает мрак.

— Но скажи мне, отец, о каком солнце ты говоришь? О том ли, которому поклоняются, считая его Богом, или о солнце божича, Перуна или Одина?

— Нет, ты ошибаешься, мой сын: все Перуны и Одины не более как истуканы и идолы, сделанные человеческими руками, которых можно сжечь, на воду пустить и они будут молчать. Слыхал ли ты когда-нибудь, мой сын, о таком Боге, как наш?

— Нет, никогда не слыхал; а слыхал я о каком-то Боге, Который будто бы повелевает любить всех, быть добрым, запрещает всякое зло, месть, обиды и многое другое.

— Это и есть христианский Бог… Значит, слыхал…

— Да, слыхал, но не знал, что этому Богу поклоняются христиане. Но почему же Он все это запрещает?

— Потому, что Он вседобрый. Хочешь, я почитаю тебе книгу, и ты скоро уразумеешь ее премудрость; эта книга вмещает все книги живота нашего.

— Пожалуй, почитай, — согласился Извой.

Старик подошел к кресту и иконе, под которыми лежала большая кожаная книга с застежками. Он взял ее и, отстегнув застежки, благоговейно перекрестился, затем раскрыл и начал читать, объясняя при этом каждое слово. Извой со вниманием слушал его.

Долго старик читал тихо и внятно, Извой порой останавливал старика, спрашивал, почему Спаситель позволил себя так мучить.

— Потому, — отвечал Мисаил, — что до этого народ был чрезвычайно грешен и Господь послал Своего Сына на землю, чтоб искупить их грехи своею кровью.

— В чем же заключались эти прегрешения народа?

— В том, что они развратничали, пьянствовали, обижали друг друга, мстили, грабили, предавались сладострастию, отнимали чужих жен…

— Да ведь все это и теперь продолжается, — возразил Извой. — Если бы князь Ярополк отнял у меня невесту, то неужели я, будучи христианином, не мог отмстить ему?

— Месть мести разница: каждая месть имеет свои границы, а что касается того, что всякое зло продолжается поныне, то его делают только язычники, пребывающие в невежестве; между христианами этого не водится… Но скоро настанет день, когда язычники познают Бога Истинного и прекратятся вся ложь и неправды. Настанет день, когда небесное солнце, как меч, рассечет мрак, ветры рассеют его и засияют вечное солнце и правда на земле.

— Когда же настанет сей день?

— Скоро, очень скоро, — сказал старик, закрывая Евангелие, — тогда и ты, мой сын, прозришь и приемлешь святое крещение.

— Нет, я не могу принять вашей веры, потому что она запрещает мстить, а я еду отомстить Ярополку за поруганную невесту моего друга и за самого себя.

— Откуда же ты едешь, сын мой?

— Из Киева, хоть я родом варяг, но я там родился и служил в дружине князя.

— Как же звать тебя?

— Извой… Свенельд похитил невесту моего друга, отдал ее князю на поруганье, и обида ее вопиет о мщении.

— Куда же ты едешь?

— В Новгород, к князю Владимиру.

— К Владимиру!.. — воскликнул старик. — Да прославится сей доблестный князь! Но каким образом ты хочешь отмстить Ярополку?

— Я предупрежу Владимира, что на него идет сила великая, киевская, чтобы он готовился отразить ее, чтобы киевляне не посмеялись над ним, чтобы не застали его врасплох и не покорили Новгород.

— Новгород уже в руках киевлян. Добрыню оковали, Ярополк же велел на новгородцах сребро имать и куны брать, а по купцам виру дикую. Весь Новгород полонен, и где ты найдешь Владимира, когда он теперь в чужой земле?

— Откуда ты все это знаешь, отец? — спросил Извой.

— Я много молился, и Господь открыл мне, что все так случилось.

— Если твой Бог открывает все, то Он откроет и мне, где найти Владимира: я верю, что Он Единый.

— Да благословит тебя Бог, сын мой, — сказал старик. — Если ты веруешь, то поклонись Ему, а я помолюсь, помажу тебя святым елеем и нареку имя, а когда ты станешь христианином, то Господь поможет тебе достигнуть заветной цели, и это уже будет не местью, а добром, которое ты сделаешь для князя Владимира: так ты одержишь две победы зараз.

— Но скажи, отец, каким образом я должен поступить, чтоб отмстить за честь моего друга?

— Сам Господь внушит тебе это, когда ты поедешь к князю Владимиру, и как подскажет тебе сердце, так и поступи, но не увлекайся в своей мести.

— А далеко ли до Новгорода?

— Два дня пути.

— Так мешкать нельзя: уже день… Надо ехать.

— Нет, сын мой, отдохни, а я буду молиться, чтобы Господь осветил твою душу Своим благостным светом; ложись и засни, а наутро я скажу тебе, что делать и куда ехать.

Извой послушался старца и растянулся на мягком сене, между тем как старик начал горячо молиться.

Долго он молился и просил о ниспослании благодати и укрепления в вере вновь обращающегося язычника.

Наконец, солнце было уже высоко, старик легонько толкнул крепко спавшего Извоя и голосом, преисполненным отеческой заботливости и нежности, сказал:

— Вставай, сын мой. Господь посылает тебе Свою святую благодать… Поди в ручеек и умойся студеной водицей, и затем я благословлю тебя и осеню крестным знамением.

Извой умылся, расчесал свои светлые кудри и снова вошел в хижину.

— Теперь, дорогой сын мой, стань на колени у иконы всепрощающей Богородицы, Которая будет руководить тобою и всеми твоими помыслами на твоем жизненном пути.

Извой встал на колени, а старец раскрыл книгу, прочитал молитву и, осенив его крестным знамением, велел ему сложить перст правой руки, приказывая повторять за ним: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». Он взял медный крестик на шнурочке, надел его на обращающегося и снова сказал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, раб Божий Извой, желаешь ли ты принять святую Христову веру и следовать Его учению?

— Желаю! — ответил Извой, — если она правильная.

— Отныне ты, раб Божий, Василий нарекаешься, служителем истинного Бога Христа, и да будут над тобою мир и благословение Божие. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Новонареченный Василий, преклонив колена перед старцем, сказал:

— Теперь я знаю, как поступать: благослови меня в путь на доброе дело.

— Нет, прежде подкрепи свои силы, а потом с Богом, в добрый час.

Хотя Извой не хотел есть, но тем не менее съел ломтик хлеба с медом, а затем перекрестился, как его учил старик.

— Вот теперь с Богом, — сказал Мисаил, перекрестив его на дорогу. — Седлай коня.

Извой вышел из избы, одев свою кольчугу, оседлал коня и, облобызавшись со стариком, вскочил в седло и поехал по указанной дороге к Новгороду.

 

V

Несмотря на одержанную победу, Владимир грустил, во-первых, потому, что его молодая душа требовала любви; во-вторых, потому, что его дядя Добрыня находился в плену у Ярополка.

У него не выходила из головы виденная им красавица в Волосом храме. Он был убежден, что где-то видел ее, но где именно — не помнил и по чужим словам думал, что это была Рогнеда. Приближенные Владимира замечали его тоску.

— Что попритчилось князю, — говорили они, — кажись, все любят его, ан нет, глаза его подернулись поволокой.

— Знать, тоскует по несчастью Мальфриды, — говорили некоторые. — Вишь, недруг надругался над ней и он думает отослать ее к отцу.

Но они ошибались.

— Нет моего верного советчика Добрыни, — говорил князь, — но дорого ему обойдется неволя моего любимца…

Говоря «ему», Владимир подразумевал Ярополка, но прежде, чем мстить брату, он решил наказать Рогвольда, князя полоцкого.

Владимир приказал набирать новую рать, и вскоре «надела она шапку железную и опоясалась мечом»; на вече развернулся стяг княжеский; потянулись за вал наряды и возы.

Наряден стоит княжеский полк; доспехи горят серебром и златом, а кольчуги искрами рассыпаются. Любуется народ пригожею ратью, любуется он и варяжской дружиной, что стоит на Торжище у варяжского подворья, где начальник ее Зигмунд ждет княжеского приказа пойти на Рогвольда.

Снарядилась великая рать и двинулась к Полоцку; шлемы и копья блестят на солнце, и дрожит земля под тяжестью боевых коней.

Между тем князь послал гонца к Ярополку с «грамотами писаными»:

«Целовал ты, брате светике, обличье, ходить тебе со мною по одной душе, а ты ныне, брате, вражды искал, преступил и затерял правду, изгубил Олега, ударил на свободу разбоем, обидел меня и обрядил волость мою, чем благословил отец мой князь великий Святослав, — на поток и разграбление, порушил уставы отца и иду на суд с тобой, не лукавно, а мечом решим правду по закону».

Пока скакал гонец Владимиров к Киеву, Зигмунд обложил Полоцк и приказал Рогвольду сдаться, но вместо ответа тот послал тучи стрел; он понадеялся на крепкие каменные стены, усеянные могучею ратью. Но сила и хитрость Зигмунда разрушили стены полоцкие, засыпали Рогвольдову рать стрелами калеными и пожгли дома. Возопили полочане, да некуда было бежать, так как Рогвольд заперся в своем замке, но варяги раскидали тын по бревнышку, разломали ворота и заставили биться Рогвольда; два сына его пали замертво; прилег и Рогвольд к земле кровавым телом, не было бы пощады и Рогнеде, но в это время прибыл в Полоцк и сам Владимир. Княжна упала к его ногам и просила пощадить ее.

— Не хотел я гибели отцу твоему, — сказал он красавице, поднимая ее, — но не добром поискал он меня… Новгород выместил свою обиду, а я заменю тебе отца и братьев.

— Нет, не хочу я этой замены: мне не нужен твой кров и твоя дружба… Лучше положи меня в одну могилу с отцом и братьями, — гордо отвечала Рогнеда.

Но Владимир ласково продолжал:

— Я просил тебя у отца твоего и хотел быть сыном его, а не врагом, но он сам восстал на меня… Прими же мою дружбу и кров; будь моею желанною.

— Нет, Владимир, женою рабынича я быть не могу: мой обруч у князя Ярополка киевского, которому я обещана отцом, но теперь не хочу быть и его женою.

Такой ответ девушки смутил князя; он промолчал и только вздохнул. Вздох этот тронул сердце Рогнеды; она зарумянилась и опустила глаза.

Заметив это, Владимир обнял ее и тихо спросил:

— Так как же, Рогнедушка, моя желанная, идешь со мной?

— Разве поневоле, — отвечала она, и слезы скатились по ее ланитам.

Пока рать Владимира справлялась с Рогвольдом, его гонец прибыл в Киев, к князю Ярополку, который, прочитав грамоту, пришел в величайшее смущение. Совесть затомила его душу и пробудила раскаяние. Он призвал Блуда и Свенельда держать совет, на котором решился послать дары Владимиру и просить «умириться, забыть обиду и поделиться с ним Олеговою волостью».

Но Свенельд не соглашался на это и только подзадоривал самолюбие Ярополка.

— Ну, что ж, шли поклон, дары и дани со всех областей Новгороду, — сказал Свенельд, — установи покорностью своею старое первенство стола новгородского.

Между тем Блуд был другого мнения и уговаривал Ярополка сдать Киев.

Из-за несогласия между советниками Ярополк отправил посла Владимирова без ответа.

В то время передняя рать новгородская уже приближалась к Киеву и расположилась у могилы Олега. Владимир взял город Овруч, который сдался без боя, и тоже прибыл к могиле Олега.

Встреченный своей дружиной радостными криками, Владимир приказал справлять тризну по брате, которая продолжалась в течение девяти дней.

По окончании тризны князь двинулся с соединенными силами к Киеву.

Находившаяся в Искоростене передовая рать киевская отступила к Радомыслу, а затем и к Киеву. Не встречая препятствий на своем пути, Владимир расположился между селами Дорожичем и Капичем и реками Лыбедью и Желаной, а левое крыло примкнул к Днепру, на котором показались варяжские ладьи, шедшие с Зигмундом от Белого, и велел разбить княжеский шатер близ Капича на холме.

Выстроив свою рать в боевой порядок, Владимир начал ждать появления гонца Ярополкова.

Солнце уже золотило верхушки деревьев на западе и ночная пелена начала опускаться на землю, когда в его шатер вошел отрок и доложил, что какой-то человек желает его видеть. Князь велел впустить его.

— Это ты! — воскликнул Владимир, едва тот вошел в шатер, — тот самый, что спас мой княжий стол в Новгороде!..

— Не знаю, великий князь, я ли спас его, но ведаю, зачем пришел к тебе: дозволь слово молвить, княже, твоему верному рабу.

— Ты не раб, но брат мой! — возразил Владимир. — Говори.

— Государь, я пришел сказать тебе, что ты желанный гость в Киеве… Твой дядя Добрыня сговорился с Блудом, и Ярополк без боя сдаст Киев.

— Спасибо за это известие, — сказал Владимир, — но скажи мне, кто ты? Почему ты скрываешь свое имя?..

— Я бывший дружинник князя Ярополка, который изгнал меня за то, что я заступился за невесту моего друга и требовал справедливости.

— Как звать тебя?

— Извоем.

— Роду какого и племени?

— Не знаю, господин, я ни своего роду, ни племени, ведаю лишь то, что я варяг…

— И ты помог мне победить в Новгороде!

— Да, государь! Господь Вседержитель вселил в меня силу…

— Я не понимаю тебя; ты был один, и я не видел с тобой никакой рати.

— И не мог видеть ее… Только тогда ты узришь эту силу, когда Господь осенит тебя Своею святою благодатью… Государь, я пришел уведомить тебя, что брат твой Ярополк шлет к тебе гонца с повинною. Приготовься принять его.

С этими словами Извой удалился. Владимир задумался об этом варяге. Почему он говорил ему такие слова, которые когда-то говорила ему его бабка Ольга. Не воспитанник ли он ее? Да, верно, он христианин, только христиане могут говорить подобные слова; но какое значение они имеют? О каком Боге он говорит?..

Вокруг шатра все было тихо, и Владимир задремал. Над долиной поднялся туман; на западе заиграла зарница; ночь опустилась на землю, налетел ветер, всколыхнул седые волны на Днепре, затрепал полами княжеского намета и приклонил гибкие верхушки молодого леса. Где-то вдали заиграл рожок, и снова все стихло, только стража, стоявшая у княжеской палатки, перешептывалась да тихо звезды считала на небе.

В шатре тоже было тихо и только время от времени раздавался тяжелый стон князя, в голове которого во сне возникали видения прошлого и будущего. Тени, окутывавшие прозрачные облака, превращались в полчища воинов, поднятых против него Ярополком и посылавших ему свои разящие стрелы, летевшие в новгородцев и пронзавшие их сердца… Сердце князя обливается кровью, и ропщет его душа, требуя мести. Владимир хватается за меч, чтобы поразить своих врагов… Но вот является на горизонте звезда и посылает ему подмогу, которая мчится к нему в золотой броне и кричит: «С нами Бог, победим!» И неизвестный всадник беспощадно бьет киевлян. Оба они рубят плечо в плечо, рука в руку, меч в меч; ветер свистит и носится мимо ушей, а всадник ободряет его: «Не отставай, княже!» И бежит вражеская рать, а витязь гонится за нею и бьет беспощадно. Но вот уже никого не осталось; Владимир один и думает: «Кто сей великий витязь, закованный в доспехи…» Вдруг в голове князя проносятся новые картины: он видит какого-то старца, склонившегося над книгой. «Это тот самый старец, что служил моей бабке и ездил с ней в Царьград…» — вспомнил князь. «Я не понимаю твоих речей, старец, о каком боге ты говоришь мне… Я знаю только Перуна да Волоса… Ах, Волос!.. Волос… Где же ты, моя ненаглядная красавица… Из какого царства ты заехала в его храм, чтобы смутить мою душу?.. Нет, это не Рогнеда…»

Снова ветер захлопал полами шатра, прогнал черную тучу, и заиграла румяная заря в синей дали. Князь видит себя въезжающим в княжий дворец. Киевляне встречают его почестями и радостными криками. Толпа гридней окружает его; ратные люди низко кланяются ему и величают красным солнышком, просят прощения, просят не гневаться на них и принять великокняжеский стол. Чинно провожают его воины; княжие отроки ведут под уздцы его коня, а княжие мужи под руки саживают и провожают его в разубранный шатер. «Князь, князь!» — слышит он.

Владимир просыпается.

— Ярополк прислал просить о мире, — слышит он. — Допустите нас с поклоном.

— Ведите их ко мне! — кричит Владимир страже.

Полы поднимаются, и к нему вводят советника Ярополкова, Блуда, тот кланяется ему до земли и просит дозволить молвить слово.

— Говори, — разрешает Владимир.

— Просим, государь, не гневаться на нас, идти с нами и положить твою волю на дружину и на Киев, — говорит Блуд.

— Государь, великий князь новгородский, дозволяет тебе вести к нему речь не от имени киевлян, а от князя киевского, Ярополка, — перебил его воевода княжеский.

— Дозволь, государь княже, слово Ярополково молвить без послухов, — сказал Блуд.

Воеводам и тысяцким не понравилась такая дерзость посла, но Владимир приказал всем выйти.

— Государь, — начал Блуд, когда ушли воеводы, — брат твой Ярополк прислал меня склонить тебя на мир и любовь. Зовет он тебя, брата любовного, в гости к себе, на пир почестный, там, говорит, будем мы рядить о волостях и наследии и дружно, как любовные братья, поделим землю…

— Молви ему: буду, — отвечал Владимир.

— Государь князь, великий, — продолжал Блуд, — я вижу, ты милостив и добр… Дозволь мне сказать истину без хитрости и лукавства.

— Говори!

— В брате твоем, а тем паче в его дяде Свенельде, кипит злоба… Не верь ему… он хочет убить тебя и зовет на пир кровавый… хочет исхитить власть твою насильем, вместе с твоей невестой, прекрасной княжной Рогнедой…

— Ах так! — воскликнул Владимир, — Ему хочется исхитить власть мою и княжну полоцкую!..

— Государь княже, люди киевские слышали про славу твою и ласковую душу, а Ярополка не возлюбили за неправду: ты, господине мой, по сердцу им, возьми Киев и владей, а Ярополка накажи немилостью за злой умысел… призови его к себе, и пусть падет он в ту яму, которую он уготовал тебе.

— Да будет по-твоему, — отвечал Владимир. — Ступай и скажи, что я ему дам ответ.

Посол поклонился и поторопился уйти; в шатер вошел воевода княжий и отрок.

— Государь, — сказал воевода, — княжна Рогнеда прислала к тебе своего отрока и зовет тебя в терем на Капиче.

— Добро, — отвечал князь. — Коня!

Князь вышел из шатра, вскочил в седло и помчался в село Капиче. Отрок мчался впереди. Вскоре они прискакали на боярский красивый двор, огороженный дубовым тыном. Князь соскочил с коня у крыльца, между витыми столбами. Княженецкие жены и сенные девушки встретили его на крылечке и низко поклонились ему, но он не отвечал ни на чьи поклоны и пробежал в светлицу Рогнеды, которая встретила его на пороге.

— Желанная моя! — воскликнул Владимир, схватив ее за руку, но Рогнеда остановила его.

— Сядь, князь, — тихо сказала она, — будешь дорогим гостем… Как поживать изволишь?.. Я уж боялась, не извели ли тебя враги твои…

— Нет, моя ненаглядная, жив и здоров, но стосковался по тебе, — весело говорил князь, садясь на покрытую дорогой поволокой лавку.

— Испей, князь, и вкуси за здравие богов, дали бы тебе долголетия и возвеличили славой, — сказала Рогнеда, угощая князя малиновым медом, перепечами и пряниками, вынесенными на подносах княженецкими женами, которые низко поклонились и, наполнив чашу хмельного меду, поднесли ее Владимиру.

— За твое здравие выпью, светлая моя княжна, — сказал он, поднимая чашу и выпивая ее до дна, — а пищи не приму, покуда ты не будешь моею.

Жены, девушки и посиделки княженецкие незаметно ушли, догадываясь, что князь хочет остаться наедине.

— Ну, напои добрыми речами душу мою и обласкай меня… Не возлюбил я дни мои без тебя… Дай поцеловать твой светлый лик, — сказал князь.

— Нет, князь, хоть светлы твои ризы, но душа совсем обветшала… Я вижу, ты плакал горю моему очами, а сердцем смеялся, и не исполню я воли твоей, не буду женою твоей, покуда жив Ярополк: у него мой обруч.

— Так я убью Ярополка и доставлю тебе твой обруч! — воскликнул вне себя Владимир и ушел, хлопнув дверью.

 

VI

Грозная туча повисла над Киевом. Разгневанный Владимир, прискакав в свой стан, приказал воеводам собраться в путь. Загремела ратная труба, и конные и пешие полки собрались вокруг князя, который повел их к Киеву. Потянулись по реке варяжские ладьи, а на берегу поднялся дым столбом до неба; солнце заиграло в шлемах и оружии. Позади одиноко ехал витязь в сверкающей кольчуге, на белом коне.

Узнав о приближении Владимира, старейшие мужи киевские вышли к нему навстречу и вынесли ключи от городских ворот, вынесли дары, хлеб и соль; городские бирючи протрубили в трубы и забили в серебряные варганы, встречая великого князя, остановившегося уже у городских стен, на которые высыпал весь киевский люд.

— Будь наш милостивец, государь, князь Владимир, — сказали старейшины, припав на колени и ставя перед Владимиром хлеб-соль и дары. — Давно мы молили посетить нас, и рады мы тебе, и будет нам празден приход твой, княже, господине… Не хотим мы Ярополка и его кривды; сокрушил он души наши. Теуны и рядовичи его — немцы, а жрецы — варяжские. Пусть они идут к Ярополку…

— Где Ярополк? — спросил Владимир.

— В Родню бежал с своими советчиками, а ты, Князь, поди к нам и ряди нами по воле твоей.

Владимир согласился поехать в Киев, а свою дружину послал за Ярополкой. Узнав о прибытии князя, Мария поспешила в Киев, чтобы посмотреть на светлый лик Владимира. Сердце ее радостно забилось, видя, как он идет оружейный народом, от радости ее глаза наполнились слезами. Она ждала от него своего освобождения из рук Ярополковых, которому была предназначена в жены.

Теперь она жила в Красном тереме Займища, в тихой обители; она хорошо помнила Ольгу и Владимира и молилась ниспослать первой царство небесное, а второму царство земное. После смерти Ольги, когда Владимир уехал с Добрыней в Новгород, Мария тайком, со своей мамкой, уехала следом за ним. Знали о том только ее приближенные сенные девушки. Приехав следом за князем, она видела всю церемонию в волоковые окна храма Волоса, но, заметив, что князь смотрел на нее, она поторопилась уехать обратно.

Она была рада за Владимира, что он возвеличен новгородцами, и спокойно ожидала увеличения его славы, горячо молясь за него в своих молитвах.

Однажды к ней пришел Свенельд. При виде его она сразу поняла, что не к добру явился он к ней.

— Зачем изволил пожаловать? — спросила она.

— Ярополк поведал мне свое изволенье, — отвечал воевода. — Порадуйся, красная девица, и готовься идти в княжеский терем для утехи князя.

— Ни за что! — гордо сказала она.

— Воли князя не изведешь, — говорил воевода, — взаутрие принесут тебе дары и одежды княжие.

— Не буду наложницею князя, — решительно заявила Мария. — Сжалься надо мною и не бери меня в княжеский терем.

— Воля княжеская непреложна, — возразил Свенельд.

— Пусть его воля непреложна, но и моя непоколебима. По душе своей не опорочу себя и, как христианка, не буду женою язычника. Оставь меня под кровом Божьим, и я спокойно умру белицею.

— Негоже ты говоришь, Мария; красота твоя не для беличьего житья затворницею…

— Нет, нет, лучше смерть, — возразила она.

— Он противен тебе?

— Он идольник.

— Ну а я вот не идольник и поклоняюсь свету небесному… Немного устарел, да ништо… Выбирай, я умилостивлю князя.

— Ты, ты хочешь, чтоб я была твоей женою? — с ужасом проговорила Мария. — О, сжалься, не оскверняй моего девичьего уха своими речами, отыди от меня.

— Как хочешь, но поведаю тебе, что князь, проведав противность твою, изгонит еллинских попов и спалит лики их богов, которые оставила тебе Ольга… Помысли и через три дня избери любое.

И вот Владимир явился в Киев, а Ярополк бежал в Родню. И возрадовалось сердце Марии своему спасению от ненавистного ей Ярополка.

Когда Владимир сел на киевский стол, его союзник Зигмунд, испросив позволение князя, удалился к Царьграду. Владимир отпустил его, чтобы избавить Киев от разграбления, которое он обещал по взятию Киева. Но не все варяги шли из Киева. Услышав, что Владимир обещает награду за голову Ярополка, многие пошли искать счастья и удачи вместе с ратью новгородскою, которая осадила Родню.

Воеводы послали послов к Ярополку объявить ему волю князя киевского.

— Иди с миром к Владимиру, — сказали послы, — а не пойдешь, разнесем стены и полоним тебя и связанного поведем в Киев.

— Идите прочь, — сказал он, — и передайте рабыничу проклятие Ярополка.

Послы удалились, а Ярополк закручинился. Два его советника, соперничавшие между собою, советовали ему: один — покориться, другой — отомстить за дерзость.

— Иди к брату твоему, — говорил Блуд, — и примирись с ним. Ты обидел его, не дал части из наследства, воевал с ним и насиловал Новгород. Теперь он силен и отомстит тебе…

Между тем Свенельд говорил:

— Не клони главы своей перед рабыничем и не бойся его.

Но Ярополк не знал, на что решиться. Вскоре в Родне сделался большой голод.

— Говорю, сдайся на милость брата, — говорил ему Блуд.

Ярополк на этот раз послушался его, сдав Родню.

Таким образом, стол киевский был закреплен за Владимиром.

Узнав о поражении Ярополка, Рогнеда, помещенная Владимиром в селе Предиславине, послала к князю своего отрока с просьбою дозволить ей прийти к нему.

Обрадованный князь с нетерпением ожидал ее, и вот она явилась к нему, упала пред ним на колени и начала умолять пощадить Ярополка.

— Буду твоею, — сказала она, — но не убивай своего брата и не увеличивай зла, сделанного тобой моим братьям и отцу.

— Будешь моею! — воскликнул Владимир, приподнимая ее и сжимая в своих объятиях. — Если ты моя, то и я твой!..

— Нет, ты не мой… а я твоя рабыня, — с затаенной гордостью говорила она.

Владимир говорил с Добрыней о пощаде брата; он только хотел изгнать его, но Добрыня настаивал на том, что нужно убить Ярополка.

— Он убил твоего брата Олега, а ты убей его, и будет кровь за кровь, — говорил он.

— Не хочу я крови брата! — возразил Владимир. — Пусть живет и молит богов за содеянное зло.

Но было уже поздно. Добрыня предрешил участь Ярополка, и когда тот входил в терем Владимира, то был убит.

Возмутился Владимир поступком Блуда и Добрыни и поспешил назначить своего дядьку наместником в Новгороде, а Блуда хотел казнить, но тот бежал.

После смерти Ярополка Владимир сделался темен, как ночь.

— Видно, братская кровь вопиет в его груди, — говорили княжеские люди.

Владимир хотел забыть все и велел готовить пиры и созывать на них гостей, а жрец Божерок, которого он прихватил с собою из Новгорода, послал служек ходить по домам и оповещать мужей посылать своих жен и красных дочерей на княжеский двор хороводы водить да тешить князя. Вещуны строили уряду, что дать в жертву милостивому божичу Перуну, метали жребий на отроков и девиц, кого зарезать из них, но, к счастью, жребий пал на овна.

Но вот настал день торжества; площадь наполнилась народом, валившим со всех сторон посмотреть на нового князя. Пошла и Мария на это торжество.

Вышел князь Красное Солнышко на уготованное место и окинул взором народ киевский. Вокруг встали думные люди, а между ними ключник Вышата, бывший когда-то дружинником Святослава, отца Владимира.

Началось жертвоприношение, но Владимир не обращал на него внимания и угрюмо смотрел в сторону. Взор его случайно упал на Марию, и он приподнялся.

— Это она! — прошептал он, повернулся к Вышате и что-то сказал.

По окончании жертвоприношения Владимир, окруженный боярами и гриднями, отправился в свои княжеские палаты, а Вышата остался, кого-то высматривая в толпе.

Мария вернулась в Займище, Вышата, желая угодить князю, не мешкая поскакал за ней.

— Радуйся, красавица, — сказал он, войдя в ее терем, — князь жалует тебе княжеские одежды, изволь готовиться в его терем.

Марии хоть и приятно было, что Владимир заметил ее, но в то же время, вспомнив, что, обесчещена Ярополком, она смиренно отвечала:

— Рада бы, боярин, но опозоренною не хочу идти к князю и быть в его терему. К тому же хоть я раба князя, но христианка и не буду его женой.

— Негоже говоришь ты, красавица; князь добр и жалует тебя.

— Спасибо на милости, — низко кланясь, отвечала Мария, — ответ мой князю таков: его бабка готовила меня Ярополку, но он забыл, чему она учила его, а Владимир князь и пуще того язычник. Не подобает быть христианке любовницей язычника.

— Не взыщи, красавица, — сказал Вышата, — если князь повелит силою свести тебя в княжеский терем.

— Силою мил не будет, — возразила присутствовавшая при этом мамка. — Нас оградит святая сила небесная.

Вышата ушел ни с чем; а между тем сердце Марии стремилось к князю. Она знала, что этим не кончится, и начала молиться о том, что если ей суждено быть женой язычника, то чтоб Господь послал ей силы обратить его на путь истины и добра.

Передав ее ответ князю, Вышата ждал его приказаний.

— Отвезти ее в Предиславино и ждать там моего приезда: в заутрие буду.

Марию перевезли в Предиславино.

 

VII

В высоком дворце княжеском начался веселый пир. Обширные палаты, срубленные из дубовых бревен в два сруба и украшенные резьбой, стояли на самом видном месте. Вокруг княжеского двора шел высокий тесовый забор, с дубовыми воротами, отворенными на этот раз настежь, в которые валил киевский народ на застольное пированье. Середина двора была заставлена дубовыми столами, на которых лежали печеные хлебы, жареная говядина, целые бараны, козы и быки. В громадных кадках и бочках расставлены были хмельный мед и вино. Рабы в кожаных ошейниках и в цепях на ногах разносили кушанья и суетились вокруг столов, занятых гостями. Поминутно являлись телеги, переполненные яствами, которые развозились по городу для тех, кто не мог попасть за великокняжеский стол. Скоморохи, гусляры, гудочники потешали честной народ своими песнями и прибаутками.

В длинной Святославовой светлице пировал сам Владимир со своею дружиной и боярами. Стены этой светлицы были увешаны щитами, оленьими рогами, кабаньими головами, копьями и мечами.

Великий князь Владимир сидел в конце главного стола; по обеим сторонам находились старейшие дружинники, бояре и витязи. Рядом с князем сидел званый брат Извой. Князь и Извой были грустны; пир не в пир казался им. Извой как бы стряхнул с себя невеселые думы и обратился к князю.

— Ох, государь, почто кручинишься, дозволь лучше слово молвить, — сказал он.

— Говори, Извоюшка, говори, размечи кручину, запавшую в мое сердце.

— Не мастер я, государь, красно говорить, но хотел просить тебя дозволить говорить другим, чтобы потешить твои светлые очи и сердце. В гриднице есть много потешников и без меня: баяны да гусляры пусть бы потешили тебя, князь, и честной народ.

— Умные речи говоришь, — отвечал Владимир, выпивая кубок меда. — Эй, вы, потешники, гусляры, кифарники да шуты!..

Любимец княжий, шут Торопка взял гусли и запел, ударив по струнам: «Не месяц светит во полуночи, а солнышко греет среди белого дня; не Ярополк сидит на киевском столе, а Владимир князь Красно Солнышко. Всколыхалась вода, застонала земля, заметалися звери по дебрям густым, птицы хищные по небесным высям; как проведали да почуяли, что тот князь Солнышко с грозной силою полетел по реке да в землю варягову. Грозно веет княжеский стяг, веют ветры в пути буйные, ухмыляется Красно Солнышко, предвещая помощь волею. Возвращается князь с силой малою, да удалою, и громит он врагов лютых; забирает князь в полон девицу, побивает он аки богатырь, и ломятся стены крепкие; настигает врагов в серединушке, и летает он, что твой сокол под поднебесью; гонит, крушит князь силу вражию, давши плечи да во Киев-град. Упиталась земля кровью вражею, полегло на ней много витязей. А один богатырь да не ломкий был и копьем, и мечом вместе с князем рубил. И рубился Извой да не плакался. Уж не вспять нам идти, молвил молодец. Лучше ляжем костьми в полях бранных. И ударил копьем в свой воинский щит, и рассыпалась вражья сила в лес. А Владимир князь кликнул новый клич; гул разнесся его по лесам да долам. Зашумели снова стрелы каленые, засверкали, застучали мечи булатные. Бьются витязи день, другой, не подламливаются их руки крепкие. Словно ястреб носится наш могучий князь, далеко сверкает его златой шлем; рядом с ним летает, бьет копьем Извой; побивает он шлемы вражие; где князь и Извой, там и рать их удалая. Притупились мечи, приумаялись вороги, побежали вспять, да во стольный град, а наш Солнышко да за ними вслед, люди киевские в пояс кланяются: будь нам князем, нашим батюшкой. И разжалобился князь над несчастными и стал княжить в стольном городе. Думцы младшие шлют ему хлеб-соль, а старейшины — своих дочушек. Не кручинься, князь, Солнце Красное, Киев полон девиц, да пригожих, среди них есть много жен, ждущих взгляда твоего жгучего. Им ты петь прикажи, хороводы водить, добрым молодцам — силу выказать; кто сильнее из них, тот пусть встанет на бой… Слава князю, слава людям киевским, а молодушкам да красным девушкам в трикрат более».

— Спасибо, Торопка! — крикнул Владимир, — разутешил меня и размыкал кручинушку мою. Выпей медку да вели хороводы заводить… Ну, добрые молодцы и други любезные, — обратился князь к пирующим, — кто хочет испытать свою силу богатырскую да удаль молодецкую, тот выходи на двор к хороводникам.

На этот призыв отозвались многие изрядно охмелевшие витязи, стали хвастаться своею силой и перекоряться между собою. Все доказывали, что таких богатырей, как они, нет в Киеве.

— Довольно перекоряться, — сказал Владимир ссорившимся. — Кто хочет доказать силу и проворство, выходи на двор поразмять плечи на просторе.

И князь пошел к двери. При виде Владимира веселившийся народ огласил воздух радостными криками. Князь ласково кланялся, хоть лицо его все еще было мрачно.

На дворе среди народа образовался большой круг, на который вышли несколько человек и начали драться. Все смеялись, тешились, как они били друг друга до крови. После них в круг вошел один старый кифарник и с задором начал вызывать витязей помериться с ним силами. Все начали над ним трунить, но он не унывал: видно было, что это не простой кифарник. Вскоре появились охотники. Они поодиночке начали подходить к нему, но кто ни пойдет, так и покатится клубком. Долго стоял Извой, любуясь доблестью старика; наконец зло взяло его, что он всех побеждает. Вышел и он. Взглянув на него, старик захохотал.

— И ты туда же! — воскликнул он. — Не впору биться барану с буйволом…

Извой снял свой кафтан; лицо его вспыхнуло удалью и отвагой; уста его что-то прошептали, и он смело подошел к силачу кифарнику.

— Не хвастайся, витязь, — сказал Извой, — есть и против тебя сила такая, о которой ты еще не ведаешь.

— Да ты, витязь, соразмерил ли свои силы с моими? — сказал кифарник. — Были покрепче тебя, да и тех я за пояс заткнул.

— Да ведь ты вызывал витязей на бой, ну, вот и я пред тобою, хочу показать свою силу молодецкую да поведать людям, что есть в земле русской витязи не хуже тебя. Поборемся за честь нашего князя и земли русской…

Бойцы сошлись; бой начался на мечах; все затаили дыхание, думая, что бой кончится смертью Извоя. Но с первого же удара старик покатился кубарем; все начали поощрять Извоя криками.

— Не выдай, Извоюшка, не выдай! — кричал Торопка. — Туда же, говорит, силен, а впору бы на печи лежать да тараканов лучиночкой бить…

Слова эти возмутили старика, и он с ожесточением бросился на Извоя; мечи сломались от сильного удара; оба остановились, а затем схватились за копья, но с первым же ударом копье старика выпало из рук, а копье Извоя воткнулось в землю. Затем они начали наступать друг на друга и драться кулаками; каждый удар старика приходился по воздуху, тогда как удары Извоя попадали в голову. Наконец кифарник совсем вышел из себя и предложил бороться. Витязи разошлись и тотчас сомкнулись. Долго они боролись, поощряемые криками народа, и не поддавались друг другу. Но вот одно ловкое движение Извоя, и дюжий старик грохнулся оземь, так что кости хрустнули. Разозлился кифарник и хотел было подняться на ноги, но Извой ловким ударом снова сбил его с ног.

— Ай, да витязь, ай, да молодец! — кричал народ, между тем как Торопка подтрунивал над кифарником, поднявшимся с земли и вытиравшим седьмой пот со лба.

— Впору тебе только с кифарой возиться, а не с добрыми молодцами биться, — говорил он, к общему смеху народа и князя. — Ступай на печь да пой про удаль молодецкую.

— Давай слегу! — яростно крикнул старик, и ратоборцы схватились за слеги; круг раздвинулся. Раздраженный упорством Извоя, он хотел докончить с ним одним ударом и, подняв свою слегу обеими руками, покрутил ею несколько раз над головою и выпустил ее из рук в голову Извоя, но тот отскочил в сторону, присел к земле, и в то время, когда оглобля пролетела мимо, он прыгнул к кифарнику и одним ударом кулака сбил его с ног.

Снова раздался одобрительный крик.

— Слава тебе, Извой! — закричал Тороп. — На вот лучиночку, подай своему противнику, авось он научится драться в люльке у матери.

Но Извой не хотел тешиться над побежденным. Он стоял напротив него в ожидании, когда тот вздумает еще помериться с ним силами. Однако Владимиру стало жалко старика, который, видимо, утомился. Князь приказал кончить бой.

— Полно, богатыри, — ласково сказал он, — чай приустали ваши руки и ноги… Ну, спасибо, Извоюшка, потешил ты меня своею удалью, победил сильного противника. Вот тебе за это награда от меня. — Владимир надел на шею Извоя золотую гривну. — Ну, а ты, богатырь, не взыщи. И впрямь лучше тебе кифару взять да тешить честной народ… Поди, уж годы не те, чтоб ходить на бой…

— Было время, другого бойца не было, о том знал и твой отец… Стар стал, признаться, да ништо еще, когда надо будет, постою за себя.

— А, ты служил у моего отца?…

— Нет, князь, не служивал, а, было дело, мерился и с ним силами.

— Э, да ты и в самом деле богатырь, коль мерился силами с ним… Ну, исполать ко мне в дружинники: честь и почет тебе…

— Нет, князь, теперь стар стал, и впрямь пора на печи полежать.

Он хотел уйти, да Извой удержал его.

— Ну, помиримся, — сказал Извой, подходя к своему противнику. — Мы ведь только тешились да тешили Красное Солнышко, а злобы питать нам не за что. Только знай наперед, что я силен, а есть сила большая над нами, и кто верует в нее, тот всегда побеждает.

— Не след тебе говорит мне таких речей… Не знаешь, кому говоришь их.

Богатыри обнялись.

— Ну, пойдемте теперь, — сказал князь, — хороводы водить да красных девок выбирать, свои ножки разминать… Тороп, зови девок красных, собирай пригожих, становись в круг да вели тешить нас песнями.

Вскоре раздались песни молодиц и девушек, начавших водить хоровод.

Владимир сел на поставленном для него на крыльце седалище; Вышата, Извой и многие другие старейшины и дружинники окружили его. Между тем кифарник что-то шепнул одному княжескому отроку, который удивленно посмотрел на него.

— Негоже служить тебе рабыничу, когда ты сам князь, — шепнул он ему и исчез в толпе.

Вечер был прекрасный. Все продолжали веселиться и пировать. Время от времени Тороп тешил князя своими прибаутками, заставляя смеяться всю его свиту.

Но вот пришли девушки и, ставши вокруг князя, начали величать его. Князь слушал и любовался красными девушками.

Вдруг взгляд его упал на одну из них; глаза его разгорелись.

— Вышата! — позвал Владимир, — чья она!

— Оксана, дочка лесного сторожа Ерохи, князь, — отвечал Вышата.

— Хороша, дюже хороша, — сказал он.

Он подошел к молодой девушке и заглянул ей прямо в глаза, отчего та потупилась и покраснела.

— Пойдемте пир доканчивать! — обратился князь к окружавшим его. — Спасибо, девушки, спасибо, красные, что потешили меня.

Владимир вернулся в палаты; все последовали за ним и расселись по своим местам: снова заходила чара зелена вина кругом стола, снова все заговорили и веселье продолжалось своим чередом, но князь заметно загрустил.

 

VIII

Поздним вечером закончился пир, гости, охмелев от вина и меду, посдвинулись под столы и спали где кто упал, только Извой, Вышата и отрок Руслав были бодры и отвели князя в опочивальню, в которой и уложили его на мягких пуховиках. Но не спалось князю.

Извой, оставив Вышату при князе, ехал по крутому берегу Днепра. Он вдруг заметил чью-то промелькнувшую тень, которая проскользнула между двумя ивами, склонившимися над Днепром, освещенными бледными лучами выкатившейся из-за облаков луны. Он хотел было остановиться и посмотреть, но до его слуха донеслась песня, послышавшаяся со стороны холма; он повернул коня и направился туда, откуда неслись звуки.

Наконец он доехал до Витичева холма, где тропинка поворачивала к избушке Ерохи, и остановился, чтобы не нарушить пения девушки.

Грустно раздавался ее голос среди ночной тишины. Извой стоял, затаив дыхание, но вот песня смолкла, девушка опустила свою голову на колени и вдруг зарыдала. Извой хотел уже отозваться, как вдруг молодая девушка быстро поднялась и хотела уйти, но едва она повернулась лицом к Извою, как вскрикнула и обомлела: она хотела бежать, но не могла двинуться с места.

— Ведь это я, Светланушка, — тихо сказал Извой, — я, Извой, которого ты ждала. Я твой, и ты моя доля. Я стану смотреть в твои голубые оченьки, целовать твое красное личико, расплетать и заплетать твою русую косыньку.

— Помнишь, как, уезжая от Ярополка, я сказал тебе, что вернусь, моя ласточка, и вернулся…

— Да благословят тебя боги! — прошептала Светлана, — и покровительствует Перун.

— Тсс!.. Не призывай этих имен!.. — воскликнул Извой. — Нет Бога, кроме Бога, Который на небеси, Которого я познал и научу тебя познавать. Это не боги, а идолы. Один Бог, что создал солнце, луну, звезды, это истинный Бог, а ваши истуканы еще ничего не создали сами, напротив, их создали человеческие руки;

Девушка отшатнулась, не понимая слов своего возлюбленного.

— Что ты молвишь? — спросила она.

— Ты удивляешься, Светлана?.. То, что я узнал, совсем преобразило меня. Помнишь, уезжая в Новгород, я клялся Перуном и твоею любовью отомстить Свенельду и Ярополку за позор твоей сестры Светозоры. И отомстил бы по-своему, но месть, как я узнал по дороге у одного благочестивого старца, — великий грех: один Бог может наказывать человека!.. О, если бы ты знала, моя горлинка, каким хорошим словам научил меня этот старик, как отрадно подействовали они на мою душу!.. Теперь я каждый день повторяю их, вставая и ложась. Уверуй и ты, моя касаточка, и ты увидишь, что любовь наша удвоится… Ты слышала когда-нибудь о христианах?

— Да, слыхала, — тихо ответила Светлана, — это те, что поклоняются солнцу.

— Нет, они поклоняются не солнцу, а Тому, Кто выше этого солнца, Кто создал его, каждую былиночку, каждый цветок, Который создал и нас, хоть мы и не веровали в Него, и это христианский Бог.

— Я все-таки не понимаю тебя, — робко начала Светлана. — Я никогда не видала Его: такой ли Он, как наш Перун, Ладо, Купала, Волос, Стрибог, Белбог?

— Нет, нет, не такой: это единый и всемогущий; в Его власти наша жизнь и смерть. Он — князь вселенной, и Его мы все должны слушаться и почитать; Он нам дает пищу, воду, здоровье, а болезнь в наказание.

— Кто же меня научит узнавать этого Бога, кто расскажет мне Его подвиги и что я должна делать, чтобы увидеть Его?

— Я, моя ненаглядная. Я расскажу тебе, как меня учил благочестивый старец Мисаил.

Они сидели, обнявшись, молодая девушка с восторгом слушала Извоя.

— Значит, чтобы быть христианкой, надо креститься? — спросила Светлана.

— Да, моя зоренька, — отвечал Извой.

— Но кто же окрестит меня?

— Погоди, моя касаточка, — сказал Извой, прижимая ее голову к своей груди. — В Киеве немало эллинских иереев. Я уже знаю нескольких и поговорю с ними. В Займище есть эллинские чернецы, на Почайне живет старец Симеоний, да и в Киеве есть старец Феодор: они знают, как нужно сделать, чтоб ты была христианкой. А знаешь Стемида, что любит твою сестру Оксану… Ведь он тоже христианин…

— Я сама видела, что он не такой, как мы, и что сестра Оксана стала совсем другой… Прежде она все плакала да печалилась, а теперь такая веселая, но скрытная: я спрашивала ее, да она ничего не говорит, отчего ей так весело…

Молодая девушка вздохнула и прижалась к груди своего возлюбленного.

Долго еще сидели Извой и Светлана над шумным Днепром, не замечая, что ночь была уже на исходе. На горизонте начали показываться светлые проблески зари, над Днепром начал подниматься туман, луга и долины покрылись седым покрывалом.

Светлана прильнула к губам Извоя.

— Пора! — сказала она. — Скоро отец проснется, а меня дома нет… Завтра вечером я буду тут… Приезжай… — И девушка вскочила на ноги и побежала по тропинке.

Извой, постояв минуту, глядя ей вслед, перекрестился и пошел к лошади, которую оставил на лугу, и, вскочив в седло, поехал к Киеву.

Проехав около часа по большой дороге, он повернул в сторону и углубился в чащу, находившуюся над крутым оврагом близ Почайны. Вскоре он доехал до маленькой лачужки, окруженной ульями. Навстречу ему вышла молодая, красивая девушка, дышавшая здоровьем и счастьем. Она с удивлением посмотрела на него.

— Не ты ли будешь, красавица, дщерью почтенного старца Симеона? — спросил Извой.

— Я, молодец, — отвечала девушка. — Откуда изволил пожаловать?

— Я тутошний, милая: служу в дружине великого князя и пришел с поклоном к отцу твоему.

Девушка юркнула в полуоткрытую дверь, откуда вслед затем вышла с человеком почтенных лет, который, радушно взглянув на приезжего, низко поклонился и сказал:

— Привет тебе, добрый молодец!.. Чем я, бедный, могу служить тебе?

— Привет и тебе, благочестивый отец. Я с поклоном к тебе от отца Мисаила… Шлет он твоему дому свое благословение.

— От Мисаила! — воскликнул старик, подняв на Извоя свои светлые глаза. — Кто будешь сам ты и как попал к нему?

— Родом я варяг, но родился в Киеве, служил у князя Ярополка, да теперь на службе у Владимира, а попал к нему совсем случайно.

— Многие лета отцу Мисаилу, — сказал Симеон, но при этом он укоризненно прибавил: — Радуюсь, что он жив, но печалюсь о том, что Владимир затеял недоброе с Ярополком, и хоть ты его дружинник, но я всегда молвил правду и то же сказал бы и самому князю: брат на брата пошел… Знать, скоро кончина света. За содеянное зло Господь накажет…

— Князь сам печалуется об этом, да так, видно, Ярополку на роду было написано… Всемилостивый Господь да простит ему.

При этих словах старик быстро вскинул на Извоя пристальный взгляд.

— Что я слышу?.. Ты говоришь о всемилостивом Творце, ты, язычник…

— Нет, я был им, но вот уже второй год как я христианин: благодаря старцу Мисаилу, я познал Бога истинного.

— Но ты на службе у язычника!.. И он знает, что ты христианин?..

— Не знаю, быть может, догадывается; одно лишь ведаю, что князь наш добр, милостив и мягок; с помощью Бога я надеюсь когда-нибудь обратить на себя его внимание… Со смирением христианина я буду переносить все невзгоды, пока не достигну желаемого.

— Вижу, что ты хоть молод в вере, но крепок в душе. Да пошлет Господь тебе Свое святое благословение. Прошу не побрезгать нашей скромной трапезой и отведать хлеба-соли.

— Спасибо на милости, — поклонился Извой и вошел в лачугу, в которой жил старец со своей дочерью Зоей. Зоя покрыла стол белой пеленой, положила хлеб и соты, да несколько сушеных яблок.

— Не взыщи, молодец, — сказал старик, — у нас нет княжеских яств… отведай, не побрезгуй. — Старик отломил кусок хлеба и подал его Извою. — Ну, как живет-может благочестивый отец Мисаил?

Извой рассказал об отце Мисаиле и затем прибавил:

— Почтенный старец молится о благоденствии Владимира и мне приказал молиться.

— Обязанность христианина молиться не только за князя, но за всех, пребывающих в слепоте душевной, язычников и даже врагов наших. И я буду молиться, как молился и поныне: он наш князь и повелитель; народ возлюбил его, коли посадил на великокняжеский киевский стол… Жаль только, что он забыл, чему учила его бабка Ольга.

— Быть может, когда-нибудь вспомнит… Надо время, надо влияние со стороны…

— Да, молодец, ты прав: надо время… погодим и увидим, а меж тем надо молиться, чтоб Господь просветил его разум.

Беседуя с Симеоном, Извой рассказал ему о Светлане, которую хочет обратить в христианство, и просил его содействия.

— Старайся, мой сын, поведать ей святые слова, не вводя в заблуждение, чтобы она поняла достоинство нашей веры и сама попросила крестить себя, и это дважды сочтется тебе у Отца нашего на небесах. Я готов помочь тебе обратить не только твою возлюбленную, но и всех, кто изъявит на то свою волю.

— Спасибо, отец Симеон, — отвечал Извой. — Твоей помощи я не забуду. Кажись, что сестра ее Оксана уже христианка…

— Нет, не христианка: Стемид намедни был у меня и тоже просил наставить ее на путь, но девушка боится отца и пока все еще колеблется прийти ко мне… Я уж хотел было послать к ней Зою, но теперь еще не пора… Все еще ненавидят христиан, в особенности жрецы… Молвят, что они мыслят уничтожить всех христиан… Вон и Марию, жену Ярополка, сегодня утром отвезли в Предиславино и, Бог весть, чем кончится все это… Вышата со своей дружиной ездил по селам и собирал новых красавиц для теремов Предиславина… Все это сказывается, что и Владимир такой же женолюбивый, как его отец и брат. Волей-неволей приходится скрывать девок в лесу. Он уж заглядывал и ко мне, да, видно, не заметил моей пташечки. Много слез прольется, когда князь заглянет в Предиславино, — прибавил старик. — Но, Бог милостив, авось и князь смилостивится над нами.

Извой встал, перекрестился на образ, находившийся в углу, перед которым теплилась лампадка, и, отвесив поясной поклон хозяину и молодой девушке, сказал:

— Не оставь своими милостями, почтенный отец.

— Прошу жаловать напредки, — отвечал он. — А знаешь ли, где бывает служба христиан на богомолье? — спросил старик, провожая гостя из лачуги.

— Нет, святой отец, не бывал еще и не знаю.

— Близ Аскольдова холма, в развалинах церкви Илии: там собираемся каждое воскресенье утром и поздним вечером. Приходи. Сегодня пятница, значит, послезавтра.

— Буду и кланяюсь земно вам.

С этими словами Извой вскочил в седло и поехал по тропинке, ведшей к Днепру.

Солнце было уже высоко, когда он въехал в Киев и отправился на княжеский двор, на котором еще оставались следы вчерашнего веселья; слуги княжеские убирали столы, видимо, с больными головами, и препирались между собой.

 

IX

Село Предиславино считалось потешным дворцом киевских князей, который был обнесен высоким тыном. К главному зданию, в котором князья задавали пиры, примыкали постройки с теремами, вышками и переходами из постройки в постройку; все они были предназначены для красавиц, в которых они сидели запертыми, словно птицы в клетках. Много в них было русских девушек, но немало и чужестранок, захваченных в плен. К наружной стороне тына примыкала пристройка, находившаяся у самых ворот, в которой помещалась стража, охранявшая красавиц. Сам дворец великокняжеский был построен на каменных сводах, под которыми находились погреба с заморскими винами. Здание это было обширное, оно оканчивалось четырехугольной вышкой с остроконечной кровлей. В день убиения несчастного Ярополка Вышата доставил сюда Рогнеду и отдал под присмотр старухи Буслаевны. Сюда же ранним утром после пира дружинники Вышаты привезли Марию.

Позади дворца, среди тенистых деревьев, находился ряд построек, изб, амбаров и клетей; в них жила дворцовая прислуга, помещались бани. Между этими постройками была одна выше и красивее других с тяжелым навесом, поддерживаемым резными столбами. То было жилище ключника Вышаты, с широкими светлыми горницами, посреди которых стояли большие дубовые столы, а вокруг них — скамьи, покрытые звериными шкурами. На стенах висели кольчуги, дощатые брони, нагрудники с металлическими бляхами, остроконечные шлемы, щиты, мечи, колчаны со стрелами. Все это составляло украшение стен его жилища, находившегося под особой стражей, так как в нем были, кроме того, кубки, братины, рога, отделанные серебром, чары и разная столовая посуда, составлявшая запас на случай пиров, которые часто происходили в этом дворце.

Еще накануне приезда Владимира Вышата распорядился насчет встречи и приема князя в Предиславине. Боярышни и сенные девушки, приобретенные Вышатой, как и взятые в плен полочанки, волей-неволей наряжались и с трепетом ждали приезда Владимира. Только одна Мария не тужила за свою участь: ей только жаль было своего Займищенского терема, где остались иноки и несколько христиан и христианок, за которых она боялась ввиду лютости Божерока и приверженности князя к язычеству. Когда ранним утром приехали за нею в Займище и объявили ей приказ князя отправляться в Предиславино, она помолилась на образа и, вынув один из киота, прихватила его с собой.

Приехав в Предиславино, она поставила его в своей опочивальне и, помолившись на него, предоставила себя в распоряжение сенных девушек, которые ждали ее с пожалованными князем ризами. Она оделась, перезнакомилась с девушками и боярынями и спокойно начала ожидать приезда Владимира.

Вышата с самого утра суетился и бегал, делая различные распоряжения для встречи князя. Было уже за полдень, когда послышались охотничьи рожки, извещавшие о приближении Владимира. Вышата выстроил на дворе всех женщин, которых было до трехсот. Рогнеда, Мария, Мальфрида, Вышата и Буслаевна, его жена, стояли на крыльце с хлебом-солью.

Наконец ворота потешного двора раскрылись, и кавалькада всадников, во главе которых ехал Владимир на белом коне, въехала во двор.

С князем приехали все его дружинники, среди которых были и Извой, и отрок по имени Руслав. Он был оруженосцем князя и его любимцем. Об этом отроке рассказывали шепотом такую историю: когда одна из жен Святослава, Миловзора, почувствовала приближение сделаться матерью, нечистая сила, похитив младенца, отнесла его в леса киевские, где и поручила ведьмам воспитать его на славу Перуну и на погибель христиан.

Ребенок рос среди дубрав, не видя своей матери. Ни дождь, ни холод, ни зимние морозы, ни вьюги не страшны были для малютки. Его колыбелька качалась на дубовых сучьях, кормили его ветер да солнце, и он рос не по дням, а по часам.

Однажды по лесу проходил один из лесных сторожей, который жил в глуши за Чертовым бережищем, не опасаясь соседства нечистой силы. Каждый месяц дедушка Якун приходил в княжескую житницу за получением своего пайка. Знавшие его спрашивали:

— Ну, что, дедушка Якун, деется на Чертовом бережище?

— Ничего, — отвечал он. — Нечистая сила живет себе смирнехонько.

И вот однажды, проходя берегом со своими медведями, ходившими за ним, как собаки, Якун услышал какие-то звуки. Он остановился, медведи заворчали. Кто-то плакал. Якун подошел ко впадине, защищенной навесом густых дубовых ветвей, на одной из которых висела колыбелька, и в ней лежал спеленатый ребенок. Жаль стало Якуну малютки: он подошел к колыбели. Увидев Якуна, ребенок протянул к нему руки; Якун хотел его взять, но в это время одна из ветвей согнулась и так хлестнула Якуна по рукам, что он отскочил.

— Пропадай ты пропадом и не уродись на тебе желудя! — крикнул Якун.

Ребенок засмеялся и снова потянулся к нему. Якун отстранил ветку и опять протянул руки к ребенку, но в это время другая ветка еще сильнее ударила его.

— Провались ты, вражий сын! — выругался Якун и отошел от колыбели, а затем, постояв, побрел домой. — Вишь, ты, окаянный, как ударил: руки вспухли, — проворчал он, придя в свою лачугу в лесу, на холме, окруженном болотом.

На другой день он снова пошел на Чертово бережище. Пройдя немного, он сел отдохнуть, как вдруг к нему подбегает мальчик лет пяти, в красной сорочке и в сафьяновых сапожках.

— Помоги мне, дедушка, бабочку поймать! — крикнул ребенок. Якун поймал бабочку и отдал малютке.

— Спасибо, дедушка, — поблагодарил ребенок. — Как тебя зовут?

— Дедушка Якун.

— А моего дедушку зовут Омутом.

Якун удивился, зная, что на Чертовом бережище действительно есть омут.

— А бабушку как зовут? — спросил он.

— Не знаю.

— А где она?

— Постой, я сейчас приведу ее. Ау! — крикнул мальчик.

— Ау! — отозвалось где-то далеко.

— Дома нет, — сказал ребенок.

— Да где твой дом?

— Вот здесь, под дубом.

— Бедный! — пожалел Якун. — А в дождь да в снег и морозы где ты живешь?

— Тут же, под дубом.

— Бедный, — повторил дедушка. — Чай, у тебя ножки отморожены и застыл ты весь.

— Нет, дедушка, мне тепло: я и зимой играю на этой лужайке и не боюсь ни «хмары», ни ливня, ни дождя.

— А где ж твой дедушка и какой он собой?

— О, он не такой, как ты: у него длинная борода и огненные глаза, и он ездит верхом на покойниках; все его боятся, а он боится только одного кочета, с которым я люблю играть, да он не позволяет.

— Чем же ты питаешься, милый?

— Бабушка кормит ветром…

В это время ветер засвистел.

— Вот моя пища. — И мальчик разинул рот. — Но я не люблю этой пищи… Дай хлебца, что у тебя за пазухой…

Якун пошарил за пазухой. Действительно, у него оказался хлеб, который он прихватил с собой. Он отломил кусок и дал мальчишке.

— Ах, какой вкусный; не хочу больше ветра, хочу к тебе.

— Пойдем, пойдем; я поведу тебя в Киев.

Но в это время вихрь засвистел и мальчик исчез.

— Сгинь ты грозницею! — прошептал Якун и поторопился уйти с этого места, проклиная нечистую силу.

На третий день Якун пошел в противоположную сторону, но какая-то сила влекла его по Чертовому бережищу, которого он начал бояться, и даже его медведи неохотно шли за ним.

— Дедушка Якун! — вдруг раздалось вдали. — Принес хлеба? Я хлебца хочу… Ты совсем забыл меня… Вишь, насколько я вырос, пока ты шел.

Якун взглянул и вдруг увидел перед собою отрока в красивом кафтанчике и опушенной мехом шапочке, из-под которой рассыпались по плечам золотистые кудри.

— Да ведь я тебя видел только вчера, а ты вдруг вырос, поди, пяди на четыре.

— Вчерась! Да что ты, дедушка!.. Ты уж кои веки не был у меня. — А принес хлебца?

Якун подал ему.

— Ну, вот тебе за это! — сказал отрок и, подбежав к холму, начал рыть песок, откуда вырыл целую кадь золота. — Бери, дедушка: это тебе за хлеб.

Якун удивился.

— Да ты не колдун ли? — воскликнул он. — Вишь, сколько золота припас, словно тебе нечистая сила наносила.

В это время ветер засвистел, и только Якун хотел нагнуться, чтоб набрать себе золотых рубанцев, как вихрь схватил его шапку и покатил.

— Сгинь, пропади, отрынь, нечистый! — кричал он, погнавшись за шапкой и оставив золото.

На следующий день он пошел в другую сторону. Медвежата весело бежали за ним, но вдруг остановились и заворчали.

— Дедушка Якун! — крикнул кто-то позади звонким голосом. — Не туда пошел.

Якун оглянулся: перед ним стоял юноша лет семнадцати.

— Что долго не видал тебя, дедушка? А я все ждал тебя… Много раз темная ночка сменяла ясный день, а тебя все нет как нет… Знал бы, где ты живешь, и сам прибег… Мне скучно здесь, в очах становится темно, а сердце так и жжет огнем, мочи нет выдержать.

И юноша вытер слезы. Дедушка Якун посочувствовал ему:

— Дитятко мое, свет над тобою! — сказал он, взяв его за руку, — то, видно, сердце молодецкое просит простора. Хотя я видел тебя вчера еще несмышленочком, но сегодня ты словно витязь заморский… Возмужал и вырос на целую голову… Ну, вот сердце и рвется на волюшку.

— Ну, так я дам ему волю, выну из нутра, и пусть его тешится.

— Вынешь — умрешь, дитятко. Рано умирать… Полюбись красным девушкам…

— Это тем, что прилетают сюда хороводы водить да мотают нитки у бабушки!.. Нет, нет, не хочу их целовать в синие уста да тусклые очи… Они чешут на голове зеленую осоку, крутят хвостами и словно сороки трещат.

— Что ты, что ты, дитятко!.. То, видно, ведьмы днепровские!.. У красных девиц румяные уста, очи — словно солнце в ясный день, лицо — точно наливное яблочко, а русая коса — что волна на реке… Они полюбят — жизнь отдадут.

— Где же живут такие красавицы? — спросил юноша.

— Изволь, покажу!.. Да не одну, а много, и в селе Займище, и в Предиславине…

— Пойдем скорее, пока нет моей бабушки.

В эту минуту вихрь засвистел и чуть не унес отрока.

— Чур, ее, чур! — крикнул Якун и быстро, вынув из-за пазухи ладанку на шнурочке, повесил ее на шею юноши. — Ну, теперь не бойся ее… Эта ладанка, что шапка-невидимка, защитит тебя от твоих бабушки и дедушки.

В то же время вихрь еще сильнее засвистел и, приподняв обоих, понес их к селу Предиславину.

— Чур, чур, чур, тебя, ведьма окаянная! — закричал старик и махнул наотмашь по воздуху. После этого все сразу стихло и юноша явился перед ним в другом нарядном платье. «Вишь ты, какой красавец, — пробурчал старик, — словно князь Святославич…»

— Уж не ведьма ли Яруха вскормила да вспоила тебя, сударик?.. — прибавил он громко.

— Не знаю, — отвечал юноша. — А какая она из себя, эта ведьма!

— Вот и я пытаю… Молвят, что она живет у Днепра под осиною и творит чудеса над владычным родом…

— Какие чудеса? — спросил юноша. — Как она их творит?

— Да вот послушай, — сказал Якун, озираясь вокруг. — Было однажды, при Ольге-княгине, в праздник Купалы, вещий владыка пошел на воду — мыть божича; жрецы несли мыло, да холсты узорчатые, да елей на умащение. Людям киевским в сей день поставили столы на берегу на пир великий. Вещий моет божича мыльнею в Днепре, но, чудо, глядит, а на волнах лежит девица красная и спит. Владыка уронил божича в воду и не ведает, что творит. Берет он девицу на руки, а сам трусит, кабы народ не узрел ее снежную грудь. «Подайте, — говорит, — покров поволочитый»; ему подали, и кутает он ее, а сам дрожит, что твоя осина; и несет ее владыка во храм, а жрецы идут за ним да песню поют величальную божичу:

А вещий меж тем несет свою ношу, и пот градом с чела выступает, и не велит владыка никому во храм входить, кроме причета, да велит всем прочь идти. И положил владыка девицу на золотую подушку, да как распахнул ризу…

— Ну, что ж, что распахнул? — спросил юноша, заинтересовавшись рассказом.

— А она, прекрасная, распрекрасная, словно голь гола, проснулась: очи — ровно звезды, лицо — словно жар горит, грудь колышется точно волны, а русая коса — ниже пят рассыпалась, и сама такая «ласная», что твой пух лебединый!.. Вещий распалился — так и бьет его грозница; и накинулся он на нее, как коршун на голубку, а она хвать его за седую гриву да на выю верхом: вези, говорит, в широкий Днепр, и начала она хлестать его длинною косою по спине. Заносился владыка вокруг стояла святого, а бежать вон не смеет: стыдно народа, стоящего у храма и ждущего, пока владыка впустит целовать божича… А меж тем с Днепра прилетела тьмущая стая сорок, с хвостами в три пяди — это, вишь, вещий украл их сестру молодшую и осели они храм да трескочут. «Знать, не добро творит вещий», — молвил народ, да и начал в храм ломиться. В та поры у била отрок сидел и видел, как мечется вещий вокруг стояла, а пот с него ручьем валит. «Быть беде, — думает отрок, — заездит красавица владыку», и прыг к ней да за хвост, а хвост-то и остался у него в руках. Вскрикнула девица и покатилась по полу, а отрок за нею… Схватил он ее поперек тела белого, да скорей в волоковое окно, да в терем с нею и был таков. Отворили жрецы храм, а владыка лежит на полу бездыханный, меж тем девица красная в терему живет и ждет не дождется своего желанного отрока. А в та поры княжил Святослав Игоревич. Увидев красну девицу, влюбился в нее, и заныло его сердечко, огнем разожгло… И слюбился князь с нею, да потом поспорил, как звать будущего сына. Родился сын, которого колдунья с Лысой горы схватила, да в лес… Не ты ли будешь ее сыном?..

— Не знаю, дедушка, не знаю… Э, да не этот ли терем, дедушка Якун! — крикнул юноша, увидев Предиславино.

— Он и есть… Ну, смотри, сударик, чтобы красная девица не обуздала твое сердце молодецкое.

И они подошли к воротам, но те были заперты.

— Полезай, детина, на дубок да прыгни за ворота, и там ты увидишь красну девицу, но, смотри, не тронь: завещано от князя пагубой.

Но юноша не слушал Якуна и, схватившись за сук дубовый, очутился на дворе, где гуляли красные девицы. Увидев добра молодца, они разбежались по теремам, а сторожившие их дружинники доставили отрока к князю.

— Ну, коли умел попасть на потешный двор, то умей и служить мне, — сказал князь, радуясь удали отрока. — Кто ты?

— Не знаю, — отвечал отрок, вскинув на князя свои соколиные глаза.

— Как звать?

— Не знаю.

— Ну, будь по-твоему, а звать тебя станем Руславом.

Таким образом, Руслав поступил к князю на службу в качестве оруженосца: все ему казалось ново и любопытно. Глаза его разбегались по красным девушкам, встречавшим князя у главного терема; но он трусил и оглядывался, нет ли где дедушки Якуна.

Встреченный сонмом красавиц и Вышатою, Владимир вошел во дворец и направился прежде всего на половину терема Рогнеды, отличавшегося от прочих светлиц своей величиной и богатством. Один взгляд на бледное лицо дочери Рогвольда привел в трепет князя и, пробыв недолго в ее светлице, он отправился в терем Марии, которая хоть и приняла его ласково, но была далека беззаветно отдаться ему, прежде чем он не потребовал того; теперь-то он вспомнил, когда и где видел ее, и сердце его радостно затрепетало.

— Так это ты та касаточка, которую я видел в Новгороде в волоковом окне в храме Волоса!

Мария потупилась и зарделась, как маков цвет.

— Милая, дорогая моя ласточка, светик мой золотой, — заговорил Владимир, прижимая ее к своей груди. — Ты моя дорогая, ты моя желанная.

— Я твоя раба, — возразила она, — но в тот же час была я женой твоего брата Ярополка, и коль ты не брезгаешь мною, то вся жизнь моя в твоей власти. Я полюбила тебя, князь, тогда, когда ты еще не был князем новгородским, и люблю теперь, великого князя киевского… Но я христианка и поэтому, прости, государь, что осмелюсь напомнить тебе завет твоей бабушки, княгини Ольги…

— Довольно, не сегодня… После, после, дорогая моя, желанная, горлинка! — шептал он, осыпая ее поцелуями.

 

X

В то время, когда Владимир находился в светлице Марии, Рогнеда заливалась горькими слезами. Она не могла даже слышать имени князя, но должна была покоряться судьбе, тем более что она готовилась стать матерью. Владимир не настаивал на поддержании отношений и после неудачной попытки в этот день приблизить ее к себе оставил ее без всякого внимания. Приехав в Предиславино, он тешился без меры. Будучи бражником, любя пиры и забавы, Владимир пировал со своими дружинниками в Предиславине, ездил на охоту и предавался разгулу. Дружина Владимира не отставала от него: всюду царили веселье и бражничество.

В один из дней пребывания Владимира в Предиславине в избу, предназначенную для стражи, вошел княжеский отрок Руслав. Накануне этого дня Руслав уехал повидаться с дедушкой Якуном, но не застал его дома. Со дня поступления его к князю один из воинов смотрел на него, словно припоминая что-то. Воина этого звали Веремид. Почувствовав к нему расположение, юноша сделал его поверенным своих мыслей.

Когда он вошел в сторожевую избу, все с радостью встретили его.

— Ну, боярин, — сказал Веремид, широкоплечий и рослый детина с веселым лицом. — Я заждался тебя: думал, что лютые звери али русалки подхватили в лесу.

— От зверей у меня есть лук и стрелы, — весело отвечал юноша, — а от русалок я залепил себе уши воском.

— Это разумно, — сказал Веремид. — Ну, что ж, нашел своего пестуна?

— Нет, не застал дома, и его отсутствие беспокоит меня.

— Почему?..

— Да я прождал целую ночь, а его все не было.

— За него нечего бояться, не первый раз он уходит в лес…

— Но я скучаю по нем.

— Полно, по нем ли скучает твое сердце, боярин!.. Чай, красна девушка приглянулась на Почайновском холме. Смотри, быть бычку на веревочке…

Слова Веремида смутили юношу; ему вспомнилось, как он однажды рассказывал Веремиду, что видел девицу на холме Аскольдовом, близ Почайны, и думал, что то была днепровская русалка.

— Вздор молвишь, Веремид, — отвечал он, — ты вот лучше скажи, почему вы все называете меня боярином и никто не скажет мне, кто был мой отец? Я уж спрашивал у Якуна, а он все смеется да говорит, что у меня был только дедушка Омут да бабушка-ведьма.

— Я давно знаю Якуна, — отвечал Веремид, — и хоть он скрытен, но все делает к добру.

— Может быть, может быть; но зачем вы меня зовете боярином?

— Так уж, видно, на роду твоем написано. А кроме того, ведь ты теперь княжеский отрок…

В это время в сторожевую вошел Извой и поздоровался с Руславом и остальными. Он был задумчив.

— Что, соколик, печалишься? — спросил у него Веремид.

— Веселиться нечему, — отвечал он. — Вот уж третью неделю, как тешится князь..

— Ну, и что ж, что тешится?.. Его княжеское дело тешиться… О чем же тужить?

— Негоже так тешиться… князю Владимиру. Я знаю, что потом он будет раскаиваться да скучать. Всему своя мера. Киевские люди тяготятся его отсутствием.

— Не твое дело, Извой; на то его княжеская воля. А вот тебе, соколик, не мешало бы проветриться на Витичевом кургане: чай, тебя там ждут не дождутся, все глазыньки проплакали, ожидаючи.

Извой взглянул на Веремида.

— Почем ты знаешь, что там ждут меня? — спросил он.

— Э, парень! — расхохотался Веремид, — знать, правду сказала колдунья Яруха.

— Что она сказала?

— Что болит твое сердечко по Светланушке; приворожила она молодца.

Извой побледнел.

— Неправда, откуда ей знать?

— На то она и колдунья… Да и я смыслю кое-что в этом. Ведь ты знаешь, что я умею угадывать счастье или горе по полету птицы, по крови и по воде. Всему этому меня научила Яруха, когда я ходил к ней проведывать о своей судьбе.

Но Извой уже не слушал Веремида и, выйдя на двор, сел на коня и помчался к той, которая ждала его. Уже три недели он не мог отлучиться из Предеславина.

В тот же вечер два всадника отъехали от ворот Предиславина и направились по знакомой им тропинке к высокому холму за Киевом, называемому Чертовым бережищем. Взойдя на его вершину, они вошли на небольшой дворик, на котором находилась бревенчатая избушка с небольшими окнами, а подле нее расхаживали два медведя. Здесь жил Якун.

Едва только Веремид и Руслав взошли на двор, как медведи подошли к Руславу и начали ласкаться. Якун был дома, и Веремид, сказав ему несколько слов, уехал, а Руслав остался. Проговорив с ним целую ночь, он все-таки ничего не узнал и вернулся грустный домой.

Проезжая мимо Почайны, юноша заметил какую-то молодую девушку, которая, увидев его, скрылась в лесу. Он хотел бежать за ней, но было уже поздно, так как красавица исчезла. Он намеревался уже уехать, как вдруг заметил что-то на земле; он слез с коня и поднял: то был узорчатый пояс, который он невольно поднес к губам и поцеловал, а затем спрятал его за пазуху. Затем он потихоньку поехал по берегу Почайны. Вдруг вдали показался какой-то человек, громко певший песню:

— Здорово, господин честной! — сказал Руславу прохожий, снимая шапку, опушенную барсучьим мехом. — Куда твой путь лежит?

— Здорово, — отвечал юноша. — Ну, и голосина же у тебя… Куда идешь, молодец?

— Иду к бабушке Ярухе, что за Чертовым бережищем живет, в ступе ездит, пестом погоняет да помелом след заметает.

— Для чего понадобилась тебе эта ведьма?

— Эх, родимый, кому она не понадобится!.. Она все знает: и получить, и красну девицу приворожить, и на огне погадать, да и травки любовной дать. А ты, чай, знаешь ее?

— Нет, не знаю, да слыхивал: дедушка Якун сказывал.

— Дедушка Якун, что в Чертовом бережище?..

— Точно.

— Да ты, честной господин, кто будешь?..

— Не знаю, родимый…

— Не знаешь?.. Аль у тебя нет ни отца, ни матери?

— Знать, нет! — отвечал юноша.

— Эк, поторопились они оставить такого красавца одного… Чай, тебе не больше двадцати годков?

— Не знаю.

— Да неужели у тебя и впрямь никого родных нет?.. А дедушка Якун кто будет?..

— Дедушка — дедушка и есть, а кто он — не знаю; поди сам спроси у него, — нетерпеливо ответил Руслав. — Прощай.

— Постой, постой, молодец!.. Я тоже вернусь: пойдем вместе.

— Не надо мне товарища: я и сам знаю дорогу. — И он тронул коня.

— Погоди, молодец, дай словечко вымолвить!.. Ты говоришь, что ты сирота, а по виду не похож на него… Чай, все видели Руслава, отрока княжеского.

— Так ты знаешь меня? — удивился юноша.

— Знаю ли? Да не только знаю тебя, но и ту, которую ты сейчас видел и готов за нее отдать свою душу Омуту.

— И ее знаешь!.. Кто она, скажи, родимый! — взмолился Руслав.

— Много будешь знать — скоро состаришься… — И с этими словами прохожий спустился в овраг и исчез, а юноша во весь карьер помчался в Предиславино.

Доехав до ворот, он слез со своего коня и отдал его одному из сторожей, а сам вошел в горницу, где сидели за столом многие из дружины княжеской; между ними Извой и Веремид.

Заметив юношу, Веремид встал из-за стола и спросил:

— Ну, что не весел?.. Али опять по дороге тебя околдовала какая-нибудь русалочка? Испей ковшичек-другой медку, и кручинушку твою как рукою снимет.

— Нет, Веремидушка, кручинушку мою не снять ковшичком бражки и не залить ее двумя. Не знаю, почем затосковалось мое сердце молодецкое, — с грустью сказал Руслав.

— Да кой омут опутал тебя?.. — заботливо сказал Веремид. — Поди засни: чай, устал с дороженьки.

Руслав хотел было уйти, но в это время поднялся Извой и, подойдя к нему, весело хлопнул по плечу.

— Я знаю, — сказал он, — в чем твоя кручина, но этому горю не трудно помочь… Пойдем со мной, побеседуем на досуге.

Молодые люди вышли на двор и легли под раскидистым дубом.

— Слыхал я стороною, — начал Извой, — что смиренные люди часто кручинятся попусту. Ведаю, что ты без роду и племени, как и я, и тяжело сердцу молодецкому перенести эту кручинушку. Но есть существо, которое было разлучено силой со своею матерью и во сто крат более страдало, пока наконец Господь Вседержитель не утешил его. Слыхал ли ты когда-нибудь о Боге?

— Как не слыхать?.. Разве Перун не всемогущий бог?..

— О, не говори этого… Но об этом после. Скажи мне, не чувствовал ли ты когда-нибудь потребности излить свою кручину перед кем-нибудь, не шел ли ты в храм твоего бога Перуна и не молился ли ты ему, чтоб он облегчил твое сердце?

— Случалось, но я не выходил из храма веселее.

— Вот видишь!.. А я тебе укажу того, которому ты если поклонишься, то Он снимет с твоего сердца тяжелый камень, наградит тебя счастьем и пошлет спокойствие твоей души.

Руслав подумал о молодой девушке и потрогал то место за пазухой, где у него лежал найденный пояс.

— Разве ты знаешь ее? — удивился Руслав.

— О ком ты говоришь? — спросил Извой.

— О ней, о той девушке, которую я встретил на Почайновском берегу… неподалеку от Аскольдова холма?

Извой догадался, что он видел дочь благочестивого Симеона.

— Нет, я говорю не о ней, но если хочешь, то потом скажу и о ней. Прежде выслушай меня. Я говорю о небесном Существе, Которое называют Богом, ниспосылающим нам солнце, луну, звезды, дождь, о Боге едином, Который облегчает наши страдания и награждает счастьем. Ему единому подобает поклоняться, а не истуканам… Если ты хочешь обладать той девушкой, которую ты видел на Почайне, то тебе нужно уверовать в Бога.

— Я верую ему.

— Разве ты христианин?

— Нет, я знаю только Перуна.

— Ну, Перун не имеет власти отдать ее тебе.

— А кто же имеет эту власть?

— Тот, кому молятся христиане, и тот, кому она принадлежит… Послезавтра князь вернется в Киев, и тогда, пожалуй, я покажу тебе эту девушку. Но, чур, никому ни слова.

С этими словами Извой ушел. Руслав был взволнован, не понимая, о чем говорил ему Извой.

В это время к нему подошел Веремид и, видя его еще более грустным, с участием спросил:

— Ну, что размыкал свою кручинушку беседой с этим молодцем?

Руслав покачал головой и передал ему свой разговор с Извоем. Выслушав его, Веремид задумался и потом сказал:

— Слыхал и я много о христианском Боге, но не испытывал Его всемогущества, а вот что касается колдуньи Ярухи — она всесильна: поезжай к ней и спроси любовного зелья, она приколдует к тебе любую девушку и укажет, где она живет… Я знаю эту ведьму…

Он рассказал, как к ней добраться, и Руслав послушался его. До вечера он ходил как ошпаренный, а лишь только солнце начало заходить за тучи, он вскочил на своего коня и помчался знакомой ему тропинкой к Чертову бережищу, к жилищу Ярухи.

Долго он ехал по непроходимым дебрям, но конь его перепрыгивал корчи и валежник, лежавший на пути. Несмотря на то, что пошел дождь и трещал перун-трещица, что ветви хлестали ему в глаза, окатывая его водою, он терпеливо подвигался вперед, пока наконец добрался до небольшой прогалины, на которой стояла под дубами ветхая лачужка, а в ней виднелся через оконца огонек. Подъезжая, он услышал лай собак; где-то вдали прокричал филин; от этого крика мурашки пробежали по телу. Он постучался. Вскоре послышался голос ведьмы:

— Кой леший шатается по темной ночи?

— Не леший, бабушка, не леший, человек бо есть.

— Кто ты?..

— Пусти, родимая, — отвечал Руслав, — совсем измок.

Колдунья отворила дверь.

— А, Руславушка! — воскликнула она.

— Разве ты знаешь меня? — спросил юноша.

— Я всех знаю, всех ведаю!.. На то меня и зовут Ярухой… А ты мой питомец, да старый леший Якун отнял тебя у меня. Ну, да Омут с ним, я ему отомщу за себя… Не бывать бы добру молодцу на княжьем дворе. Я знала, что ты придешь, и зельица любовного поутречку припасти постаралась, чтоб как родному угодить… Ну, входи.

Руслав вошел в мрачную лачугу, касаясь о притолоку головой, он едва мог, при тусклом свете огня, различить ведьму; седые полурастрепанные волосы, выбивавшиеся из-под черной шапочки, спускались по плечам, на ней одета была длинная белая рубашка, перепоясанная веревкой.

В руках она держала свою клюку. По черным стенам висели пучки трав, высохшие лягушки и змеи, на полке виднелись сороки и сова, а на припечке сидел громадный черный мохнатый кот. По середине избы устроен был очаг, словно жертвенник, вокруг которого стояли деревянные истуканы лешего, быка и свиньи.

— Здравствуй, молодец!.. Сядь да отдохни… Чай, устал, ехавши по лесу: знать, уж больно надо.

— Да, насилу дотащился в эту трущобу… Весь кафтан и полукафтанье изорвал, да и руки перецарапал, а конь ног под собой не чует… Далеконько ты забралась.

— Нельзя ближе: надо жить там, где живут бесовские силы и лесные духи… Тут привольно и тихо, и хоть не красна моя изба, но я не сменяю ее на Предиславинские терема. Тут я все слышу и знаю: тут каждая травка, каждая былиночка, каждый кусточек говорят со мною о горестях и счастии людей; тут каждая птичка приносит мне на хвосте вести заморские, а травка зеленая шепчет, добро или зло принесет она человеку, коли пройдет через мои руки. Тут я сильна и могущественна; сильнее богатырей, которые слушаются моего сказа, и ты, молодец, должен послушаться меня: я знаю, зачем ты приехал: зазнобила твое сердечко русая коса на Почайновском берегу…

Руслав побледнел под ее пристальным взглядом.

— Твоя правда, — сказал он, — видно, от тебя ничего не скрыто, а значит, не скрыто и то, кто я?..

— Кто ты? — воскликнула старуха и зловеще захохотала. — Поспрошай у дядюшки Якуна.

— Уж спрашивал не раз, да вишь, молвит, не время.

— Успеешь, молодец, успеешь узнать, коль Яруха будет жива; а она еще долго будет жить на пагубу… — Она не досказала.

— На чью пагубу? — спросил Руслав.

— Ужо узнаешь: не затем приехал сюда, чтоб мутить свое сердце. Ну, поведай, что надо?

— Сама знаешь.

— И то знаю, а только спрашиваю… Полюбилась тебе красная девица, да сумей взять ее; не возьмешь — горе твоему сердцу, заколдует пуще меня, и я не отколдую. Но, чу!.. молчи!..

В это время раздался гром и блеснула молния…

— Теперь самое время узнавать истину, — сказала колдунья.

Яруха, подойдя к очагу, начала волхвование: «Юность — услада в любви! Минует она, и лютая зима настанет для сердца, но Ладо и Лель не допустят сокрыться в земле младому сердцу без любви: веселись и люби»… — говорила она.

— Кого любить?.. Я не знаю ее.

— А узнаешь ли, если я покажу?

— Все отдам тебе, что у меня с собой, покажи мне эту девицу.

— Сын мой! — гордо воскликнула ведьма. — Я не ищу ни даров, ни богатства. И я была когда-то красавицей, и ко мне сватались князья…

— Но что ты сказала: я твой сын?

Ведьма расхохоталась.

— О, сколько после этого я горя испытала!.. И мне знакомо Предиславино, куда я попала… — Она опять не досказала.

— С тех пор я дала клятву служить только Ладу и помогать людям своим знанием… Было время, когда по мне страдал князь Святослав, а я любила его и сделалась матерью такого же красавца, как и ты, но его отняли у меня в то время, когда князь уехал добывать себе земли. О, с тех пор я больше не лелеяла своего сына, и он воспитался у того, кто теперь лютый мой враг, кто был причиною моего несчастья…

— Кто же был причиною твоего горя?

— Он, Якун! — злобно ответила она.

— Где же твой сын, Яруха? — спросил юноша, пораженный ее словами.

— Потерпи, дитятко, узнаешь, он вылитый ты, да не ты, а добрый молодец, равный нонешнему князю, Малушиному сыну… — Старуха вдруг, спохватившись, что сказала много лишнего, захохотала. — Есть и еще один у князя, и то не мой сын, а вражий и роденька тебе: одного вы отца дети, да, вишь, молвят, не родные мне.

— Но, я вижу, бабушка, ты знаешь, кто я, да не хочешь сказать…

— Придет время — скажет тебе Якун… а теперь встань и я покажу тебе твою красотку.

Руслав встал, и колдунья очертила углем вокруг него, шепча какие-то таинственные слова, от которых юноша задрожал.

— Не бойся, — сказала она, — сейчас я возжгу жертву богу Ладу, и если ему покажется приятной жертва моя, то девушка будет твоею, а если нет, то и не надейся, брось думать о ней, как я бросила думать о сыне и думаю только о мести.

Старуха отошла в сторону, сняла свою шапочку, распустила волосы, потом вышла в сени, взяла черного петуха и нож, посадила кота близ жертвенника, у которого зажгла светильник, положила на уголья ветку папоротника и, когда она вспыхнула, она быстро отрубила петуху голову, приговаривая:

Произнося эти слова, Яруха держала петуха за ноги над чашей, так что кровь текла струей, а затем она бросила порошок на огонь, согнулась и затаила дыхание; изба наполнилась удушливым запахом какого-то ароматического зелья, так что Руслав, не выдержав, чихнул. Вскоре он почувствовал, что колени его начали подгибаться и по телу разошлась какая-то приятная истома. Наконец он открыл глаза и среди рассеявшегося дыма над жертвенником заметил чью-то прозрачную тень; в ней он узнал ту, о которой думал.

— Она, она! — не выдержав, воскликнул он и хотел схватить ее руками, но дым вдруг рассеялся и видение исчезло.

— Ну, видел ее? — спросила Яруха глухим голосом.

— Да, это была она.

— Добро, — сказала колдунья. — Жертва моя пришлась по сердцу Ладу.

С этими словами она схватила кусок хлеба и, омочив его в петушиную кровь, скатала шарик, завернула в тряпочку, подала Руславу и сказала:

— Возьми эту ладонку, и она будет руководить тобою в любви.

Руслав взял шарик, завернул в плат и положил его под сорочку, за пазуху.

— Но я все-таки не знаю, кто она и где живет.

— А ты где видел ее?

— У Почайновского берега на холме, неподалеку от могилы Аскольда.

— Знаю, это дочь Симеона.

— А как звать ее?

— Сам узнаешь, а живет она в том же лесу, над глубоким оврагом.

— Как же мне добыть ее?

— Приходи через семь ден, и я скажу, как овладеть ею, она будет твоей, а пока прощай… Певень уже давно пропел.

Колдунья вывела Руслана за дверь, где его ожидал измокший конь.

Вскочив в седло, он явился в Предиславино только на заре. Измученный и усталый, он заснул мертвецким сном.

 

XI

Спустя несколько дней Владимир вернулся в Киев.

Продолжительное пребывание князя в Предиславине, пиры и охоты изнурили его; ему захотелось дела, он начал подумывать о походе на хорватов, но прежде он должен был исполнить свое обещание новгородскому жрецу воздвигнуть идола. Верховный жрец Божерок, прибывший с ним из Новгорода, при каждом удобном случае настаивал на этом, говоря, что еще недостаточно отблагодарены боги за полученный им великокняжеский стол и другие благодеяния, которыми они, боги, осыпали его.

— Возвеличь веру языческую! — настаивал верховный жрец Божерок.

Требуя от князя исполнения обещанного, Божерок хотел уничтожить христиан и поэтому исподволь влиял на Владимира.

Идол был воздвигнут под наблюдением самого князя и вновь избранных жрецов на одном из холмов киевских. Перун был высечен из векового дуба, голова вылита из серебра, а усы — из золота, а вместо глаз — вставлены дорогие камни. Кумир находился под навесом; подле него на гранитных глыбах горел неугасаемый огонь и приносились жертвы; во время их народ приходил со всех сторон для поклонения. Кроме этого истукана, Божерок поставил по берегам Днепра Волоса, Стрибога, Яра, Купал у, Леля и других божеств. Божерок был хитрый человек;, он, как змея, заползал в душу Владимира и держал его в своих руках. Божерок делал предсказания судьбы многим приближенным князя, которые сбывались, благодаря его влиянию на Владимира; суеверные язычники преклонялись перед ним и смотрели на него как на божество.

Однако, несмотря на все влияние Божерока на Владимира, князь часто задумывался на счет веры и каждое слово Извоя старался запомнить. О том же говорили с ним и его жены, в особенности Мария, вследствие чего вера его начала колебаться, и он только наружно исповедовал язычество, чтобы не возмутить против себя Божерока, которого народ любил не менее самого князя, и еще потому, что ему хотелось свободы по отношению к женскому полу, так как языческая вера допускала иметь жен хоть сотни, что и было у Владимира. В селе Предиславине находилось триста, в Вышгороде триста и в Белгороде двести; всего восемьсот!

Такое раздолье нравилось Владимиру и поэтому он не торопился менять своей веры, хоть и припоминал слова своей бабки Ольги. Кроме того, ключник Вышата старался каждый день развлекать князя новыми красавицами, на которых он охотился, как на птиц: стоило ему заметить среди народа какую-нибудь девушку, она увозилась им в княжеский терем. Разумеется, были недовольные этим, в особенности христиане, в том числе и Извой, смотревший на все это с болью.

Часто, сидя за княжеским столом, когда другие веселились, он был мрачен как ночь. Все замечали это, в особенности Владимир и Руслав, который так подружился с Извоем, что слушался его как отца.

Однажды, ранним утром, князь выехал на охоту с Извоем и Руславом и другими дружинниками; Извой был бледен и, как всегда, печален. Казалось, что его лицо никогда не озаряла улыбка. Видя его в таком грустном настроении, Владимир ласково обратился к нему:

— Скажи ты мне, Извоюшка, почему ты всегда такой угрюмый и почему в тебе произошла такая перемена?.. Мне помнится, ты прежде был веселее… Нет ли у тебя какой кручины, гнетущей твое сердце, али, быть может, красная девка полонила тебя?..

— Нет, государь, сердце мое хоть и не свободно от красной девицы, но не о том кручинюсь я.

— Скажи, Извоюшка, быть может, твоему горю можно пособить… Ты знаешь, я люблю тебя и сделаю для тебя, все, что могу.

— Едва ли, государь, пособишь моему горю…

— Поведай все же, какие думы обуревают тебя?

— Поведать немудрено, государь; да что толку в том… Не знаю, поймешь ли меня? — прибавил он, бросив взгляд на князя, который приветливо улыбнулся ему.

— Попытайся рассказать, — отвечал он, — авось и пойму… Ведь ты знаешь, что голова моя не сеном набита: кое-что и я смекаю.

— Помнишь ли, государь, первую нашу встречу? — спросил Извой.

— Это под Новгородом-то?

— Да, государь.

— Как не помнить?.. Тебе я обязан возвращением Новгорода: спасибо, родной. Ну, что ж дальше-то?

— Да вот, когда я ехал к тебе, государь, через дремучий лес, со мной повстречался седой-преседой старик, и я думал, что это дедушка лесной. Мне казалось, что это был не человек, а дух. Старик этот накормил, напоил и спать уложил, но допрежь он рассказал мне, что он знал твою бабку Ольгу и с нею в Царьград ходил, где она и он приняли греческую веру. Ах, государь, если бы ты слышал, какие прекрасные слова он говорил. Я не умею их передать, но помню, что после этого он развернул книгу и много читал из нее, и то, что он читал, так и осталось в сердце моем, и я с тех пор день и ночь думаю о том и не могу доселе понять, кто мог так умно написать эту книгу.

— Что же в ней написано?

— Много, много хорошего, но не умею пересказать, князь. Он говорил о христианском Боге, о том, что Он один во всем мире, что Он нас питает и что мы всем Ему обязаны, и когда он спросил меня: куда едешь, витязь, — и я ответил ему, что еду к тебе, государь, старик оживился и веще сказал: «Он будет славен и велик, как ни один князь земли русской: Он — солнце, и лучи его озарят тьму, в которой пребывает его народ».

— Он так и сказал? — спросил князь.

— Доподлинно запомнил я эти слова.

— «Он будет славен и велик»! — повторял князь, задумавшись. — Дальше что? — наконец спросил он Извоя.

— Ничего больше, князь: он только молился своему Богу, послал тебе здоровье, благоденствие и счастье.

— Как, христианин молился за язычника! — воскликнул Владимир.

— Да, государь, христиане считают князя священной особой, и вера их повелевает молиться даже за язычников.

Помолчав некоторое время, Владимир взглянул на Извоя испытующим взглядом.

— Ты тоже христианин? — спросил он.

— Да, государь, — смело отвечал Извой, — и я горжусь этим: с тех пор, как я встретил этого старца, я стал христианином и глубоко верю в его слова, хоть еще не понимаю всего, что написано в его книге.

Они проехали несколько шагов и оказались подле старого дуба, близ которого стоял деревянный идол, а перед ним находился жертвенник, на котором дымились остатки овцы или барана. Смрад этот был неприятен князю, глаза Владимира блеснули каким-то зловещим огнем. Взглянув на жрецов, стоявших подле жертвенника, он нахмурился и хотел проехать мимо, как вдруг один из них стал приглашать его поклониться кумиру.

— Княже, — сказал жрец громко, — поклонись тому, кому ты обязан кланяться, и принеси ему свой дар.

— Ничего у меня нет для твоего божича, — отвечал, рассердясь, Владимир и хлестнул коня.

— Скинь хоть кафтан, — попросил жрец, — или шапку.

— Как же, жди… Много чести божичу, коли он станет носить княжеские шапки… Соболей не хватит. — И, плюнув от смрада, Владимир ускакал.

Зловещая улыбка исказила лицо жреца, он пробормотал:

— О, боги! простите его!..

— Князь, кажется, подпал под влияние этого молокососа-христианина, — произнес другой.

— И князь держит его при себе? — с ужасом воскликнул Божерок.

Он стремглав бросился вслед за князем, но тот заперся у себя и весь день не выходил. Думая о том, что говорил ему Извой, он вместе с тем начал припоминать как Ольга ездила в Царьград, как затем учила его христианской вере. Вероятно, некоторые из его жен были правы, говоря, что он ходит во тьме; но он все-таки не мог еще решить вопроса, какая вера лучше: греческая или языческая, в которой ему так не нравились жертвоприношения, распространявшие зловоние, и нравилась свобода по отношению к женскому полу.

После этого Владимир начал появляться на жертвоприношениях гораздо реже, чем возмущал верховного жреца Божерока. Кроме жреца, и все остальные заметили эту перемену в князе и недоумевали, почему он отсутствует на торжествах; старейшины даже спрашивали о том жреца, который в ответ на это качал головою и махал рукою. При этом он всегда злобно отзывался о христианах и обещал уничтожить их. По его мнению, христиане с умыслом старались обратить князя и этим нарушить права жрецов и обрядности языческие.

 

XII

Поднявшись рано утром, Зоя, как обычно, помолилась на образа и пошла в лес, в котором проводила все дни. На этот раз лицо ее было печально и уста бледны; она старалась разогнать свою грусть песней, но слова ее замирали на ее устах, и она задумывалась о том, что видела во сне. «Что бы сей сон мог значить?» — думала она. Девушка села на небольшой полянке в лесу под ветвистой липой, от которой так и тянуло медовым ароматом. Она начала перебирать, что видела прошлой ночью во сне. Она видела себя спускавшейся с крутого холма к Днепру, серебристые волны которого так ласковы и приветливы, она снимает с себя одежду и бросается в воду. И любо ей, и весело сделалось на душе, какая-то нега охватила ее тело, боровшееся с волнами. Но в ту минуту, когда она хотела выйти на берег, из-за Аскольдова холма показался молодой мужчина. Она выскочила на берег, надела рубашку и хотела убежать, но он остановил ее.

— Что тебе нужно от меня, витязь? — робко спросила она.

— Ты моя! — отвечал витязь, обнимая ее мокрый стан.

Она вздрогнула от этого прикосновения, но оттолкнула его.

— Добудь, если хочешь, чтоб я была твоею! — крикнула она и помчалась на гору, как дикая коза. Но витязь преследует ее по пятам; она чувствует его горячее дыхание позади себя…

В это время к ней кто-то прикоснулся, и она проснулась: у ее изголовья стоял отец.

— Проснись, дитятко, — сказал он. — Сон твой беспокоен: сотвори молитву и успокойся.

Сидя под деревом, вспоминала Аскольдов холм и встречу с молодым витязем; в своем сне она узнала того, кого видела несколько дней тому назад.

Сидя так, задумавшись, она вдруг увидела перед собой колдунью Яруху. Сначала она испугалась, но потом, влекомая желанием узнать свое будущее, приветливо улыбнулась ей.

— Ох, чую, чую, мое дитятко, — веще сказала колдунья, — что сердце девушки тоскует по милом дружке!.. Не обойтись красной без помощи Ярухи.

— От вещуньи ничего не может быть скрыто, — стыдливо проговорила девушка.

— Поведай мне свою грусть, а тогда погляжу, что можно сделать: ты знаешь, что Яруха умеет приворожить, отворожить, сны разгадать и болезням помочь.

— Вот, сон мой растолкуй, Яруха… Я видела… что я видела… мысли мои путаются, и я не могу справиться с ними… — Девушка задумалась на минуту, а затем рассказала свой сон.

Старуха улыбнулась, сняла свой мешок, наполненный травами, и, порывшись в нем, вынула какой-то корешок, на который что-то пошептала, а потом передала девушке.

— Этот корешок, — сказала она, — призовет к тебе того, о ком льются твои слезы. Сегодня вечером поди на Угорьский берег и там ты увидишь своего желанного, но помни, что если ты убежишь от него, то уж никогда больше не увидишь. Смотри… Как только увидишь его, сама иди к нему навстречу и хватай за полы кафтана, и он будет твой навсегда.

— Мне боязно, Яруха, — сказала красавица, — не оборотень ли он?

— Ха, ха, ха!.. — зловеще расхохоталась колдунья. — Уж коли боязно, так вот тебе еще корешок: скушай его, и робость твою как рукой снимет… Я знаю, что этот молодец уже затосковал по тебе и, смотри, ровно в полночь сам явится к тебе.

Сказав это, Яруха скрылась, оставив молодую девушку в раздумье с корешками в руках. Вдруг послышался голос отца.

— Зоюшка, Зоя! — окликнул он, — поди, моя радость, в дом: Господь гостей желанных прислал.

Девушка, спрятав корешки за пазуху, побежала к отцу.

— Какие гости, отец? — спросила она, подбежав к тому месту, где стоял старик.

— Пойдем, и ты увидишь… — улыбнувшись, сказал отец.

Молодая девушка с отцом подошли к лачужке над оврагом, у которой сидело несколько человек: Извой, Ероха, Стемид, Светлана и Оксана.

Девушки приветливо поклонились Зое, поклонились и мужчины, кроме угрюмого Ерохи, который вместо поклона сказал:

— Ты, краличка, топчешь заповедные луга княжеские, пригибаешь деревца стоеросовые в лесах да купаешься в студеной водице Днепра, словно русалка в русалкин день, а дедушку Ероху, небось, не заприметила; стар я стал и своих красных невест, поди, выходил да выхолил, а вот младого витязя, как тут увидала бы.

Зоя зарумянилась, словно маков цвет, и ответила старику:

— Не подобает христианам водить дружбы с язычниками: так отец мой наставлял меня…

— А чтоб поваднее было нам дружбу водить, — сказала Светлана, — мы тоже хотим быть христианками, как и наши суженые.

При этих словах Зоя вспыхнула и посмотрела на молодых людей, которые держали своих невест за руки, и ей вспомнился витязь, которого она с первого взгляда полюбила, но еще не знала, кто он.

— Исполать вам, подружки милые, и да осенит ваш ум Всевышний Господь, которому веруем мы…

— Спасибо на добром слове, — отозвались Извой и Стемид, — с помощью твоего отца и благословением отца Феодора в нашем стаде прибудет овец…

Пока между молодыми людьми происходил этот разговор, старый Симеон с иереем Феодором к чему-то готовились в избушке. Несмотря на то, что был день, в избе горели, на дубовом столе, две восковые свечи и перед образом, в углу, — третья; стол был застлан белой пеленой, а на нем лежали две толстые книги.

Наконец старик Симеон вышел на двор и, обращаясь к гостям, сказал:

— Благодать Господня ожидает вас в моей бедной изобке, а отец Феодор с крестом святым благословит желающих света.

Извой и Стемид повели своих невест в избу; за ними вошла Зоя, а за нею старик Ероха. Все сели у стола: старика посадили между дочерьми, а молодые люди стали позади женщин, Зоя встала в сторонке, а Симеон рядом с Феодором, как духовный человек.

Отец Феодор осенил их крестом; христиане перекрестились, а некрещеные были спрошены, по своей ли воле они желают примкнуть к христианскому стаду, или по навету других.

— По своей воле и по любви к нашим суженым, — отвечали девушки, покраснев.

— Ну а я поневоле, — отвечал старик, — да не подобает мне одному оставаться в язычестве, коли дочери обретают христианство… И да падет на них одних беда, если боги рассердятся и призовут их ответ держать.

— Ваши боги, — сказал Феодор, — бессловесны и сами нуждаются в защите… Придет время, их низвергнет всемогущая рука истинного Бога.

Он осенил их крестом и начал знакомить с таинствами христианской веры и догматами православной церкви, наконец, учить их «Верую» и «Отче наш»; они повторяли за ним, как и все предстоявшие, вслух. Прочитав несколько раз молитвы, Феодор раскрыл одну из книг и начал читать ветхий и новый завет, знакомить с жизнью Спасителя, Его мучениями и чудесами. Затем прочел несколько текстов из Евангелия. Затем читали по очереди Симеон и Зоя. Когда Зоя начала читать книгу, девушки удивились: они не ожидали, чтобы женщина умела читать.

— О, дорогая, родная ты наша, — воскликнули они, — будь нашей сестрою, учи нас, темных, уму-разуму и просвещай нашу темноту, дабы мы были достойны во всем наших суженых!

— Отныне и я буду считать вас моими сестрами, вы изъявили желание быть христианками, а все христиане — братья и сестры по Христу.

И они облобызались трижды. Даже угрюмый старик Ероха и тот повеселел.

— Верю, — сказал старик, — и отныне я стану христианин и свято буду соблюдать их закон, как соблюдал его в язычестве.

— Когда же назначим святое крещение? — спросил Стемид.

— Надо погодить, сын мой, — отвечал Феодор, — пока немного поутихнет. Вишь, Божерок точит зубы на всех. Пребывайте с нашим благословением и по мере возможности старайтесь сохранить святость учения Христа, чтоб не раздражать идольников, а там время покажет, когда что можно будет сделать. Узнают, что вы христиане, нам худо будет, а вам еще хуже. Я благословляю вас, — и он осенил всех крестом, — приходите чаще слушать учение, чтобы до крещения укрепиться в вере.

Симеон тоже благословил предстоявших и облобызал их по христианскому обычаю.

После этого Зоя с помощью названых своих сестер начала приготовлять праздничный стол для угощения. На столе появились хлеб, сотовый мед, сушеные фрукты, молоко, и, когда все было готово, хозяин и его дочь, поклонившись до земли гостям, пригласили их отведать хлеба-соли. Но едва они сели за стол, как раздался лошадиный топот. Все вскочили, потушили свечи и лампадку и вышли встречать нежданного гостя. Хозяин первым вышел из избы и увидел княжеского ключника Вышату с двумя другими всадниками. За хозяином вышли и все остальные и поклонились боярину.

— Мир честной компании, — сказал он насмешливо. — И ты здесь, сокол ясный, Извоюшка… Аль на пир я попал незваный… Ну, исполать вам, други любезные…

— Милости просим отведать нашей хлеба-соли, — отвечал, кланяясь, хозяин, на лице которого не было ни кровинки.

— Не в пору, кажись, я приехал сказал Вышата, видя, что все как будто недовольны и взволнованны.

— Добрый гость всегда в пору, — отвечал за хозяина Феодор, — но коль скоро ты приехал с такими же намерениями, с какими ездишь всегда, где есть красные девушки, то у них есть суженые…

— Не моя воля в том, а княжеская, — отвечал Вышата, — и коль повелит государь, то и мужи не спасут, а не токмо что суженые… Не на свадебный ли пир я попал к вам?

— Да, ты прав, Вышата, — смело отвечал Извой. — Сегодня мы пируем наш сговор, и вот наши невесты.

— Совет да любовь вам, — с иронией сказал он. — Да то странно лишь, что ты, Извоюшка, сговариваешься в лесу и хочешь жениться не на боярышне красной, а на девушке простой, а, чай, многие боярышни пошли бы за тебя.

— Не надо нам боярышен… — проговорил Извой. — Мы любим, как подобает любить зрячим свет Божий, не похищаем чужих жен и не заставляем мужей умываться слезами… Не обессудь на слове…

— Э, да ты, парень, с острым язычком… Не за то ли тебя и любит князь Владимир…

— Дело княжеское, за что он любит меня, а Вышате, его холопу, не след говорить о том, — вспыхнул Извой.

— Ну, не гневайся, Извой, — сказал Вышата мягко, зная, что княжеский любимец имеет больше почета, чем он, несмотря на все его старания угодить князю. — Лучше выпьем чару вина да помиримся…

— Не обессудь, родимый, — отозвался хозяин. — Чары вина не найдется у бедняков, а вот медку да бражки милости просим отведать.

Все вошли в избу и сели за стол. Вышата был весел и много шутил и все посматривал на Оксану и Зою. Но недолго он посидел за столом.

Начинало уже смеркаться, когда Вышата, бросив последний взгляд на красавиц, которым как бы говорил, что не миновать им его рук, оставил избу Симеона и уехал с ожидавшими его на дворе двумя гриднями.

Как только они скрылись из вида, Феодор сказал:

— Не мешает подальше спрятать наших невест… Не равен час этот ключник доберется до них.

— Не добрался до них, когда они были девушками, теперь не добраться и подавно, — отвечали молодые люди. — Спасибо вам, отцы святые, за то, что вы хоть немного просветили нас и дали прозреть свет незрячим.

И все поклонились старцам, вышли из избы и пошли каждый своей дорогою: Извой пошел к Ерохе, так как ему некуда было идти в этот вечер, а Стемид — в свою рыбачью избушку, находившуюся на берегу Днепра, где жили его родные.

Прощаясь с девушками, Зоя поцеловалась с ними и сказала:

— Теперь я ваша старшая сестра: любите и жалуйте меня, а я люблю вас.

Старик Феодор тоже ушел к себе, на окраину Киева, где жил со своим сыном, отроком Иоанном, а Симеон и Зоя начали молиться, чтоб затем предаться сну. Вскоре все смолкло и воцарилась тишина. Зое не спалось: она встала и тихонько вышла за дверь. Луна ярко светила, так что видны были каждый кустик, каждая былиночка. Она вся, волнуясь, дрожала перед предстоящим свиданием.

Она вспомнила, что Яруха дала ей какой-то корешок. Вынув его из-за пазухи, она дожевала его, но робость ее от этого не прошла, тогда она осенила себя крестным знамением и направилась к холму.

Наконец она достигла его вершины, на которой одиноко стояла липа; став под нею, она затаила дыхание и стала осматриваться вокруг. Вдруг вдали что-то зашумело и кто-то показался на опушке; девушка хотела было бежать, думая, что это привидение, но вдруг послышался голос:

— О, не убегай от меня.

— Кто ты? — тихо спросила она. — Человек или призрак?..

— Как видишь, человек, — отвечал Руслав, — и ты не бойся того, кто любит тебя всем сердцем…

Девушка молча смотрела на него и не переставала дрожать.

— Если ты тот, которого я видела на этом же месте назад несколько дней, то я верю, что ты человек.

— Да, я тот самый, которого ты видела и о котором тебе говорила Яруха… Вот, если не веришь, возьми это… Ты потеряла в тот раз, когда мы встретились с тобой.

Он подал ей поднятый им тогда пояс.

— Да, это мой пояс… Я потеряла его и долго искала… — сказала Зоя.

— Возьми… Я возвращаю тебе его.

Девушка взяла пояс и покраснела, вспомнив свой сон.

— Спасибо тебе, витязь, — сказала она, — я вижу, ты добрый человек…

— Ах, если бы ты знала, как я люблю тебя, то еще скорее поверила бы, что я хороший. С той поры, как мы увидели друг друга, я каждый день приходил сюда, думая, что увижу тебя, но все неудачно, и только благодаря Ярухе теперь я вижу тебя.

Девушка взглянула на него и, подумав, спросила:

— Но скажи мне, кто ты и как звать тебя?

— Я княжеский отрок, ни роду ни племени своего не знаю, а зовут меня Руславом: так князь назвал меня… А тебя как звать?

— Все зовут меня Зоей, а отец — Надеждой.

— Никогда не слыхивал таких хороших имен.

— Есть еще лучше… Сегодня я слышала, как отец Феодор и мой отец говорили, что дадут при крещении двум девушкам имена: Вера и Любовь.

— Я не понимаю тебя, Зоя, при каком крещении?..

— А разве ты не христианин, что не знаешь, при каком крещении даются имена?..

— Нет, я не христианин, — отвечал юноша, — я боюсь этого адского племени нечестивых.

— В таком случае я и говорить с тобою не стану, потому что я христианка.

— Ты христианка!.. D, боги!.. Не может быть, чтобы христианки были так ласковы и обходительны.

— Напротив, долг христианина быть ласковым и добрым… Только язычники злы, потому что они темны, они не знают, что такое Бог…

— Как не знают!.. А разве не они поклоняются Перуну, Ладу, Стрибогу, Лелю и другим?

— Это не боги, а истуканы, один Бог на небеси, и Ему лишь подобает поклоняться.

— Слыхал я кое-что о Нем, да что-то не верится… Говорят, что все, что мы видим вокруг себя, создано Им.

— Да, Он создал все, и Ему следует молиться, как мы молимся дома и в нашем храме по ночам.

— Как по ночам?.. Да ведь ночью все спят и все храмы заперты.

— Теперь тоже ночь, но мы не спим, и в Киеве есть такой храм, который никогда не запирается.

— Я не знаю такого храма, где он?

— И не можешь знать, потому что ты язычник, и хоть ходишь мимо него, но думаешь, что это развалина, так как он без окон и дверей.

— Не те ли это развалины, что подле Аскольдовой могилы?

— Да, эти, молитва христианина будет услышана и среди развалин. Храм этот был построен княгиней Ольгой и разрушен князем Ярополком.

— И много вас молится в этом храме?

— Довольно, и каждый день прибывает… Много язычников обращаются… Вот и сегодня три новых последователя прибыло к нашему стаду, а скоро, говорил мой отец, прибудет весь Киев.

— Весь Киев!.. — удивился юноша. — Но кто твой отец?

— Мой батюшка — пчельник: у нас много пчел и меду, который он продает в Киеве.

— Значит, это правда, что говорил мне Извой, — сказал юноша.

— Как, ты знаешь Извоя! — воскликнула девушка. — Да ведь он только недавно ушел от нас.

— Он был у вас?.. Зачем? — спросил Руслав, побледнев и подумав, что он приходил к Зое.

— Затем, зачем ходят к нам и другие.

При этом молодая девушка пытливо посмотрела на него и улыбнулась.

— Ну, прощай, витязь, — прибавила она, — пойдем каждый своей дорогой: ты языческой, а я христианской.

— Нет, нет, не уходи! — воскликнул Руслав. — Ты только скажи мне, зачем приходил Извой.

— Затем приходил, чтобы учить свою невесту Светлану христианской вере и жениться на ней, — сказала она. — Чего же ты как испугался, витязь?..

— Я не испугался, но… но думал, что он приходил затем, чтобы похитить тебя…

— Он не ключник Вышата, который похищает невест, к тому же у христиан не в обычае похищать себе жен. Прощай, витязь.

— О, не уходи, не уходи, Зоя!.. Дай мне сообразить, что ты сказала. Ты лучше скажи, зачем ты поклоняешься Чернобогу, которого ты хоть и называешь по-другому, но мы знаем, что он Чернобог.

— Ваш Чернобог по-нашему Сатана, и мы презираем его, как и вашего Перуна.

— Ах, не богохульствуй, Зоя!.. Ты не знаешь, как я люблю тебя и каждое твое слово хулы нашим богам режет мое сердце.

— Потому и говорю, что истуканы не боги, а Бог один во всей вселенной.

— Поэтому если христиане ненавидят язычников, то они ненавидят и князя, ведь и он язычник.

— Нет, они молятся о его благоденствии, и не только за него, но и за всех язычников.

— Христиане молятся за всех язычников! — удивился Руслав. — И не жаждут ничьей погибели?

— Нет, не жаждут и не упиваются кровью людей, как это делают язычники, принося их в жертву идолам.

— А вы что делаете в храмах?

— Мы молимся нашему Богу и пресвятой Деве, матери нашего Искупителя.

— А кто был этот Искупитель?

— Сын Божий, посланный с небес на землю, чтобы просветить ум таких же язычников, как и ты, и Он искупил их своею кровью… Если бы ты пожелал увидеть свет и познать Бога истинного, то благодать Искупителя снизошла бы на тебя и ты узнал бы, что ваши боги поддельны, как и все, что вы признаете божеством своим.

— О, я бы готов жизнь свою отдать, чтобы понять тебя и поверить твоим словам.

— В таком случае приходи чрез день в полночь на это же место, и я расскажу тебе все, а теперь уж светает и мне пора домой… Прощай.

И девушка ушла, оставив Руслава в полном недоумении.

 

XIII

Руслав опустился на влажную от росы траву под липой и просидел в раздумье до восхода солнца. Угорьский берег уже был осыпан солнечными лучами, когда он спустился к Днепру. Где-то вдали раздавались голоса рыбаков, ловивших рыбу сетями, послышалось мычание коров и блеянье овец, выгоняемых на луга.

Освежив себя водой и вскочив на коня, которого с вечера оставил у берега, Руслав поехал к Киеву. Он въехал уже в Почайновское болото, поросшее тростником, и проехал мостик, сделанный над одним из ручьев, как вдруг перед ним появился какой-то старик лет восьмидесяти, который сидел на дубовом пне, держа в руках посох.

— Здорово, Руслав! — произнес незнакомец.

— Здорово, старик! — ответил Руслав, проезжая мимо.

— Не торопись, соколик, — сказал старик, — неравно наткнешься на колоду да голову повредишь, и великий князь не узнает тебя.

— Что тебе нужно от меня, старик?

— То, что и тебе от меня. Сойди с коня, и я скажу тебе, что мне нужно.

Руслав нехотя остановился.

— Ну, что тебе, старик?.. Если тебе нужны рубанды, то у меня их нет.

— И не надо, у меня свои есть, и если ты нуждаешься на службе у князя, то я подарю тебе… Вот. — Он вынул тряпицу из-за пазухи и протянул ее Руславу.

— Княжеский отрок не нуждается в подаянии, — гордо сказал Руслав. — Говори, что тебе нужно, зачем ты остановил меня, или ты насмехаться вздумал надо мною?

— Нет, Руславушка, мне не до смеха, как и тебе, сиротинушке.

— Почем ты знаешь, что я сирота?

— А ну-ка, скажи, кто был твой отец да мать, коли ты не сирота?

— Я не знаю их и никогда не видывал… — замялся Руслав.

— Ну а я знаю и даже часто видывал…

— Как, ты знаешь, кто мои родные! — воскликнул Руслав, подходя к старику. — О, скажи, скажи скорее, кто они и где я могу их видеть.

— А!.. заговорило сердечко бедное…

— Но кто я, скажи скорее… Кто мои родители?

— Пока ты не более, как раб и отрок Владимира, но можешь быть и сам княжичем…

— Я не понимаю тебя, старик.

— И понимать нечего: ты княжеский сын, воспитанный Якуном, который, по приказу Олафа, отнял тебя младенцем от матери Миловзоры, одной из жен князя Святослава…

— Да ты сам кто? — спросил удивленный юноша.

— Ого! скоро будешь знать — состаришься… Ужо вечером приходи на Чертово бережище, к Якуну!.. Там ты узнаешь, кто я, но смотри, не заходи к этой непутной христианской девчонке, с которой ты провел сегодняшнюю ночь.

— Как, с непутной девчонкой!.. Кто сказал тебе, что она непутная!.. Христиане говорят, что беспутство запрещено их законом! Да и откуда ты знаешь, что я был с нею?

— Знаю, уж знаю… и напрасно ты поступил в дружину князя, чтобы быть его рабом…

— Я не раб, а отрок княжеский, и он добр ко мне.

— Все едино, а христиан не слушай: мало ли они тебе чего наскажут, не верь им и берегись: они, что вещие колдуньи, скоро опутают тебя, и горе тебе тогда, Руслав, если ты поддашься их обольщению…

— Если христиане все такие, как та, о которой ты говоришь, что она беспутная, то они хорошие люди и никому не делают зла.

— Когда узнаешь их силу, тогда будет виднее, а пока прощай, и да хранят тебя боги.

Старик встал и потихоньку пошел через мостик и вскоре исчез в лесу.

«Странный старик, — думал Руслав, — и правду ли он говорит? Если правду, то зачем он не сказал мне своего имени?.. Неужели я и впрямь рода княжеского!.. А где же моя мать?.. Наконец, и он сам кто?.. Но, кажется, я видел его на княжеском пиру… Это — кифарник, что выходил в круг меряться силами… Зачем же он сказал, что я раб Владимира, тогда как сам говорит, что я княжич».

Руслав сел на коня и поехал к Киеву, подъезжая к городу, он повстречал одного из дружинников Владимира, Велмуда.

— Здравствуй, Руслав! — сказал Велмуд.

— Здорово, — отвечал тот.

— Что ты не весел?.. Али загодя до Купалина дня обворожила тебя красотка?

— Да разве сегодня Купала?

— Эх, парень, знать, с твоим сердечком делается недоброе, коли позабыл, когда Купалин день. Смотри, кабы князь не заметил, когда ты станешь на стражу у дверей княжеской гридницы: ведь сегодня твой черед.

— Да это я помню, но я не могу, попрошу кого-нибудь за себя.

— Хе, хе, хе!.. Вот оно что!.. И на стражу не хочешь… Видно, я прав… Значит, тебя, смиренника, околдовали на Угорьском берегу.

— Почем ты знаешь!.. — удивился Руслав.

— Да уж знаю…

— Мне надо непременно быть ввечеру на Чертовом бережище, — сказал Руслав.

— У Ярухи?.. Да ведь, чай, она будет добрых молодцев да красных девиц смущать на Лысой горе. Чай, все ведьмы там соберутся… Пойдем туда?..

— Нет, нет, мне надо быть на Чертовом бережище, и не смущай меня — не пойду… Прощай, некогда…

— Вечер еще далеко, не торопись… Неравно наткнешься на ключника Вышату…

— Да что мне ключник! — удивился Руслав.

— Не знаю что, но стороною слыхал, что он сослеживает тебя… Вчера ввечеру…

— Что ввечеру? — спросил Руслав.

— Прощай, тебе ведь некогда.

— Что, что, говори!..

— Чай, сам знаешь, с кем был на Угорьском берегу… Ну, он и соследил… Говорит — тихоня, а красным девкам спуску не дает.

Руслав побледнел и, попрощавшись с Велмудом, отправился на княжеский двор.

Он вошел в стражницу княжескую, где застал Извоя.

— Сегодня ввечеру ты можешь увидеть возлюбленную и говорить с нею и с ее отцом, — сказал Извой.

— Не верю тебе, — отвечал Руслав, — потому что я только что видел ее.

— Я видел ее позже тебя, когда ты уже уехал…

Руслав смутился, видя, что все знают о каждом его шаге.

— Приходи к холму и жди ее прихода… Она тоже тоскует по тебе, хоть ты и язычник.

При этих словах сердце Руслава радостно затрепетало.

— Что надо делать, — спросил он, — чтобы она была моей.

— То, что скажет она и ее отец…

— О, я готов все сделать, чтобы не лишиться ее.

Видя, что от Извоя ничего не скрыто, он рассказал о старике, которого встретил у мостика близ Почайны.

— Княжич!.. Мне тоже сказывали, что и я княжич, но я не хочу им быть и знать, кто я… Кроме Отца Небесного да Светланы, у меня нет родных… Господь Всевышний — мой отец и родные.

— Хорошо тебе молвить так, когда у тебя есть хоть отец небесный, а у меня его нет.

— И у тебя будет, если ты примешь христианство.

— Разве только у христиан есть отцы?

— Отец Вседержитель — отец всех, кто верует Ему. Уверуй, и Он будет твоим отцом… Я тоже был бездомным варягом, но когда познал веру Христову, не нуждаюсь ни в каких отцах, кроме Бога.

Руслав задумался, идти ли к Якуну, или не верить встреченному старику и поехать прямо на Угорьский берег, где его должна была ожидать та, которую он полюбил…

Вышата, вернувшись ночью в Киев, пришел к убеждению, что главным рассадником христианства, смущающим язычников, служит Симеон. Несмотря на то, — что во время его приезда потушили свечи, закрыли иконы и убрали книги, он чувствовал запах восковых свечей и догадывался, для чего приходили дочери Ерохи. А присутствие там всем известного христианина Феодора, открыто исповедовавшего свою веру, прямо указывало на то, что это сборище христиан. Кроме того, он подслушал разговор Руслава с Зоей. Вышата решил поехать к Ярухе, чтобы расспросить ее о Зое и ее отце. Постучавшись к ведьме с Лысой горы, как ее называли киевляне, он рассказал ей, зачем приехал. Яруха поведала ему, что знала, предвидев, что Якун наверняка заступится за невесту Руслава, а следовательно, попадет под опалу Вышаты и князя, который накажет его за вмешательство, а этого она давно хотела.

От нее Вышата поехал к жрецу Божероку.

Войдя к Божероку на двор, Вышата снял шапку и низко поклонился.

— Избранник богов, — сказал он, — и вдохновенный прорицатель, к тебе пришел смиренный раб Вышата молвить словечко.

Божерок провел его в свою избу, в которой вдоль стен стояли скамьи, а посередине устроен был очаг с принадлежностями для принесения жертвы.

— Говори, мой сын, что надо тебе от меня? — сказал Божерок, когда они вошли в избу.

— Тебе, конечно, известно, что на Купалу необходимо жертвоприношение, но достойна ли будет она, о том судить не мне, я пришел к тебе, избранник богов, чтобы рассказать мой сон…

— Молви, желанный гость, что приснилось тебе. Быть может, боги пророчат чрез тебя…

— Не знаю. Я видел себя стоявшим в капище, во время принесения жертв богу, который, взглянув на быка, вдруг зашатался в своем основании и, как гром, пророкотал: «Доколь я буду щадить вас и награждать за ничтожные приношения… Мне подобает не кровь животного, идущего на упитание ваших утроб, а кровь целомудренной девы, и если вы не воздадите мне должного, то трепещите, люди, и ждите погибели!»

При этом Вышата лукаво посмотрел на жреца, который серьезно слушал его… Жрец был рад ухватиться за малейший случай, чтобы уверить Владимира, что боги требуют человеческих жертв во искупление того, что они поруганы его невниманием в тот день, когда он, возвращаясь с охоты, не преклонился перед божичем. Кроме того, с помощью таких жертвоприношений жрецы удерживали народ в постоянном страхе.

— Да, сын мой, я знаю, что боги требуют человеческой жертвы за оскорбление князем их святой чести… В последнее время великий князь Владимир перестал даже присутствовать на священнодействиях, окружил себя христианами и слушает их нечестивые наветы… Надо напомнить ему, что боги не потерпят его греховности, и внушить неупустительно следовать вере и обычаям предков… Жертва эта необходима богам, да не знаю, на кого падет сей жребий.

— В твоей воле избрать жертву… Много есть красавиц в Киеве, а красивейшая из них — дочь христианина Симеона, что живет на Почайне, смущающего народ своим бесстыдным учением. Вчера я видел, что рыбак Стемид, Избой, лесник Ероха и даже Руслав якшаются с ним и его дочерью Зоей, опутывающей своей красотой невинных, да, окромя того, там же я видел и двух дочерей Ерохи и Феодора… Следовало бы разорить это осиное гнездо.

— Добро, — сказал Божерок, — настанет день, и жертва будет принесена для умилостивления богов и поучения нечестивых христиан, чтоб неповадно было им смущать народ: начнем с нее, а затем истребим всех.

И жрец сделал жест рукой, в знак того, что разговор их закончен.

Вышата благоговейно поклонился и ушел.

Проходя мимо княжеского сторожевого дома, он заметил стоявших на крылечке Извоя и Руслава.

— Здорово, други, — сказал он, подходя к ним.

— Здравствуй, ключник Вышата! — проговорил сквозь зубы Извой.

— Ты что же такой угрюмый? — спросил Вышата, недовольный тоном Извоя.

— Чего же мне тешиться, увидев тебя… Ты не красная девушка, и я для тебя не жених.

— Вам, молодым, все девки на уме, вам только и говорится о красных… Вон и Руслав невесел, тоже, чай, мыслит о них, а небось забыл, что уж пора становиться к дверям опочивальни княжеской.

— А разве ты знаешь, что сегодня мой черед?

— Эво на! Чтоб ключник княжеский не знал, кто и когда должен стоять на страже… Не мое ли дело знать, надежные ли люди охраняют великого князя и его добро от злых людей!

— А вот и не знаешь, — возразил Извой. — Не он будет стоять, а Велмуд.

— Велмуд будет стоять у княжеского терема.

— И тоже не угадал: там будет стоять Веремид.

Вышата хотел было выругаться из-за того, что составленные им планы на эту ночь рушились, но, догадавшись, что, Извой поедет на Угорьский берег, он повеселел.

— Значит, переменились очередью!.. — сказал он. — Ну, а ты, соколик, где будешь стоять на страже?

— У Светланы, дочери Ерохи, чтобы уберечь ее от тебя: у тебя и так уж полон терем.

— Эх вы, смиренники… Знаю я вас… Ну, да что ж, быль молодцу не укор, чего ж тут таиться… Ну, а что князь?.. Поди, все печалуется?.. Кажись, только бы веселиться… Нет, видно, уж если я не угожу ему, то никто не угодит…

— Еще бы ты не угодил! — сказал Руслав, поняв намек. — Ты, как есть, почтенный трудник, жаль только, что до сей поры ходишь цел.

— Ну, ты, молокосос! — обиделся Вышата. — Не тебе говорить такие речи!.. Смотри, узнаешь, как говорить с ключником Вышатой.

С этими словами он ушел.

Друзья переглянулись.

— Смотри за Зоей, — сказал Извой, — коли хочешь, чтобы она была твоей невестой.

 

XIV

После тихого и ясного дня наступил пасмурный, но теплый вечер. Уже было темно, когда два витязя отправились: один к Почайновскому берегу, а другой к Угорьскому, в лес, где стояла избенка Ерохи.

Приехав на Почайновский берег и отпустив лошадь на муравку, Руслав пошел к липе, склонявшейся к Днепру, тихо катившему свои воды. Было так тихо и тепло, как бывает в безросные ночи, предвещающие дождь. За Днепром, вдали, слышались чьи-то голоса, а на Днепре, время от времени, перекликались рыболовы.

Вдруг позади Руслава из чащи леса послышался шорох, от которого он вздрогнул, но никого не было видно… Затем раздался треск сучка, сломанного под чьею-то ногою…

Наконец вдали показалась чья-то фигура, которую едва можно было отличить от деревьев; когда она приблизилась к нему на расстояние нескольких шагов, он узнал Зою.

— Это ты, моя желанная!..

— Тсс!.. — сказала она, — я слышала чьи-то шаги: то не звери, а люди нас сторожат…

— О, успокойся, моя желанная, — сказал Руслав. — Мой меч при мне, и первый, кто осмелится приблизиться к нам, будет наказан.

Он вынул меч из ножен, лезвие сверкнуло в лунном свете; он догадывался, что если это был и не сам Вышата, то, наверное, его слуги.

— Сегодня нам нельзя долго оставаться на берегу… Я чую что-то недоброе, — сказала Зоя.

— Не мучь себя напрасно: никого нет, — возразил он, — лучше расскажи мне о том… как его… о ком ты обещала рассказать… о вашем Чернобоге…

— Не о Чернобоге, — тихо перебила Зоя, — а об Искупителе и Творце неба и земли… Но скажи мне прежде, достаточно ли ты любишь меня, чтоб выслушать меня и моего отца? Я вижу, что ты, как и все язычники, с недоверием относишься к Тому, о Ком я хочу говорить, и, быть может, только из любопытства хочешь узнать, Кто был Искупитель, чтоб потом смеяться над такими же христианами, как я.

— О, Зоя! — воскликнул Руслав, — я так люблю тебя, что если бы я знал, чем отличается ваша вера от нашей, то сейчас бы на все решился, что бы ты ни сказала.

— Хорошо, Руслав, я вижу, что душа твоя жаждет не одной моей любви, да видишь ли, я не настолько учена, чтобы поведать тебе обо всем, что касается нашего закона… Я могу тебя наставить только на путь добра, а об остальном ты лучше побеседуй с отцом моим… Я уже говорила ему о тебе; Извой тоже говорил, и он теперь ждет нас…

— В таком случае, веди меня к нему скорее, и если он захочет, чтоб я сегодня же стал христианином, я стану им…

— Прежде, чем сделаться христианином, нужно познать Бога Истинного, научиться любить Его, как ты любишь меня, и тогда благодать святая снизойдет на тебя… Пойдем!..

Молодые люди, взявшись за руки, осторожно двинулись в путь; на опушке леса послышался шорох. Зоя сжала его руку и остановилась.

— Не бойся, — сказал он громко. — Веди меня к отцу, и горе тому, кто станет на моем пути.

Вскоре они дошли до лачужки над оврагом. Зоя потихоньку открыла дверь и, дав знак Руславу подождать, вошла внутрь.

— Батюшка, — сказала она, — молодец, о котором я сегодня говорила тебе, просит твоего благословения войти под кров твой.

— Как звать этого молодца? — спросил Симеон.

— Руславом.

— Убеждена ли ты, что он не из жрецов Божероковых и не хочет надсмеяться над нами?

— Я бы не поверила ему, если бы не Извой, который говорил мне, что из этого молодца может быть хороший христианин.

— А, Извой знает его!

— В одной дружине князя состоят: он отрок княжеский… Поговори с ним, батюшка.

— Где же он?

— За дверью, на дворе…

Симеон закрыл книгу, перекрестился на образа и, сказав: «Господи! помоги присоединить новую овцу к Твоему стаду», — велел привести его.

Зоя открыла дверь — позвала Руслава.

— Добро пожаловать, гость поздний, но желанный!.. — сказал Симеон. — Негоже по нашему христианскому обычаю позднею ночью искать общения с красными девицами, но я не виню тебя, молодец, потому что моя егоза сама искала его.

— Не брани дочь свою, — кротко отвечал Руслав. — Она чиста, как голубица.

— Слыхал я от своей Зоюшки, что ты хочешь быть христианином: правда ли это?

— Если нужно быть христианином, чтобы взять ее себе в жены, то наставь меня, что я должен делать для этого.

— Да, закон наш не дозволяет христианке быть женою язычника. Нужно, чтобы ты был христианином.

— Но как, я не знаю: научи меня.

— Я вижу: ты честный молодец, и, кто бы ты ни был, я верю, что у тебя хорошие мысли в голове… Садись, молодец, побеседуем… Скажи мне, дружок, кто ты?

— Я отрок великого князя киевского Владимира.

— А отец и мать?

— Я никогда не знавал их и только сегодня поутру узнал, будто я княжич.

— Княжич!.. Кто же тебе это сказал?

— Не знаю, какой-то старик.

— Но я, молодец, кажись, видел тебя на Чертовом бережище у Якуна.

— Да, он мой воспитатель.

— Значит, он должен знать, кто твой отец.

— Сегодня я хотел идти к нему; встреченный мною старик ожидает меня у него…

— Какой старик?

— Не знаю… Я встретил его в лесу.

Руслав описал его и передал свой разговор с ним.

Симеон задумался и спустя минуту произнес как бы про себя:

— Уж не Олаф ли это!.. Зоя, ты сказала ему, кто я?

— Нет, отец, не говорила.

— Прежде был воином и немало грешил, но, прозрев свет, все оставил, ибо если и совершал преступления, то потому, что был слеп и в заблуждении находился. Признаешь ли ты, молодец, что солнце, луна и звезды на небе, вода, скот, звери, лес, люди — на земле и птицы в воздухе? Признаешь ли, что существуют день и ночь, власть божественная и княжеская?

— Все это я знаю, дано нам богами.

— Не богами, а всемогущим Богом, потому Он один на небе и на земле, а те боги, о которых ты говоришь, не боги, а истуканы, созданные человеческими руками. Возьми любого из ваших богов и поколи на дрова, продай в Киеве на площади, и ни один из них не скажет тебе ни слова: они не святы, а наш вездесущ и свят, и только те не знают Его, кто ходит в потемках, а чтобы познать Его — надо уверовать… Поэтому, да благословит тебя Творец вселенной, если ты без лукавства, а с чистым сердцем пришел побеседовать со мною.

— Я пришел к тебе, потому что сердце мое влекло к твоей дочери, жизнь мне не мила без нее, и делай, что хочешь со мною, только отдай мне ее.

Симеон улыбнулся.

— Этого мало; чтобы обладать ею, надо быть христианином, иначе ты не можешь достигнуть желаемого… Надо знать молитвы и заповеди Христовы.

— В чем же заключаются эти заповеди?

Симеон начал рассказывать ему. Руслав слушал его со вниманием, боясь пропустить хоть одно слово.

— И только? — спросил он Симеона.

— Да, но существует молитва, называемая символом веры. Этим символом каждый из нас должен руководиться и верить во все то, что в нем сказано.

Симеон прочел ему «Символ веры», из которого он понял, что нужно веровать в Бога и святую церковь, о которой не имел никакого понятия, но благочестивый старец все объяснил ему и, кроме того, прочел ему молитву Господню.

— О, какая это хорошая молитва, — воскликнул Руслав. — Она не похожа на наши, которые произносят жрецы во время жертвоприношений. После этой молитвы я больше не могу произносить тех.

— Значит, ты понял ее?

— Ах, теперь я отдал бы всю душу, чтоб лучше уразуметь слова этой молитвы; она мне ужасно нравится, но разум мой путается и сердце болезненно тоскует, что я еще не все понимаю…

— А вот ты поймешь, когда я прочту тебе священное писание. Видал, ли ты когда-нибудь изображение нашего Бога и Спасителя мира?

— Нет, ничего подобного даже не слыхал.

— Так вот, когда ты познаешь веру и научишься чтить истинного Бога, тогда ты прозришь и увидишь лик Триединого.

Руслав вздохнул и бросил взгляд, полный надежды на Зою, вспыхнувшую, как маков цвет.

— Если ты желаешь, то я тебе прочту начало того, как Господь сотворил небо и землю, — продолжал Симеон.

— Не желаю, а жажду, — перебил его Руслав.

И старик начал читать. Долго, долго он читал, и когда остановился, то уж занялась заря. Его сменила Зоя, и когда она дошла до рождения Спасителя, Симеон остановил ее и сказал:

— Теперь я передам на словах историю Сына Господня.

И он начал рассказывать о рождении и жизни Спасителя.

Вдруг послышался лошадиный топот и вскоре появился всадник.

— Здравствуй, Извоюшка, — встретила его Зоя. — Что так поздно пожаловал?

— Не поздно, моя пташечка, — отвечал он. — Скорее рано… Солнце уже осветило землю и птицы небесные воспевают славу Творцу вселенной.

— А мы и не заметили, — сказал Симеон и погасил свечу.

Руслав поднялся.

— Пора, — сказал он и, поклонившись в пояс хозяевам, хотел уйти, но Извой, видя священные книги на столе и поняв из слов старика и Зои, что они еще не ложились спать, остановил его.

— Я знаю, Руславушка, что душа твоя преисполнена благими чувствами, какими была преисполнена и моя душа, когда благочестивый отец Мисаил просвещал мой темный ум.

— Разве ты был язычником? — спросил Руслав.

— Да, Руслав, я был им, но никогда не вернусь к язычеству и презираю богомерзкие дела жрецов. Теперь я вижу свет, и душа моя блаженствует, а на сердце так легко, что я и высказать не могу… Я счастлив и, облагодетельствованный Богом, готов денно и нощно воссылать Ему свою мольбу о ниспослании того же света тебе и другим.

— О, если это так, — воскликнул Руслав, — то отныне да будут прокляты идолы и служащие им жрецы!.. Благодарю вас, друзья мои, что вы просветили мой ум, я буду веровать, как и вы.

— Да благословит тебя Всевышний! — отозвался старик. — Прими, сын мой, мое благословение и да будет вечный мир над тобою.

 

XV

Солнце поднялось уже высоко, когда Руслав и Извой оставили жилище Симеона. Вскочив на своих коней, они поехали по разным тропинкам, чтобы не попасть на глаза Вышатовым гридням, которые следили за ними.

Руслав ехал, думая о том, что ему говорил встретившийся вчера старик. Подъезжая к тому месту, где он встретился со стариком, он остановился.

— Так-то ты держишь свое слово, княжич Руслав! — сказал вдруг появившийся откуда-то старик. — Знать, эта христианская девчонка милее отцов твоих…

— Не знал я отцов своих, да и знать теперь не желаю, — возразил Руслав.

— Вона как! — протянул старик. — Намедни ты был другого мнения о том… Аль колдунья Яруха испортила тебя, молодец… Нет, не говори этого, Руслав, ты должен узнать, кто ты, и быть тем, чем ты есть и вправду: негоже княжичу жить во отроках у равного себе.

— Кто бы я ни был, но теперь не хочу быть тем, чем ты считаешь меня. Быть может, я и впрямь княжич, но под Богом все равны.

— Не высоконько ли летаешь; смотри, чтобы солнышко крылышки не обожгло. Не девчонка ли эта научила тебя этому бреду.

— Хотя бы и она! — воскликнул Руслав. — У нее поболе ума в пятках, чем у нас с тобою в голове. Но дело не в том, кто умнее из нас. Уж коли ты хочешь сказать мне что-нибудь, то говори не медля… Нечего попусту время терять: мне пора в Киев.

— Вишь, заторопился… Небось, Извой выгородит тебя перед своим господином.

— Я сам себя выгорожу перед своим господином и не нуждаюсь в заступничестве.

— Ну а коль не нуждаешься — не торопись, а лучше по добру выслушай старика, который хочет дело тебе молвить. Правда, оно не у места, ну, да так и быть… Строптив ты больно, но я исполню свой завет, а там, как знаешь…

При этом старик сел на пень у дороги.

— Сойди и ты, молодец… Покалякаем.

Руслав сошел с лошади и, привязав ее за куст, сел подле старика.

— Много лет протекло с тех пор, — начал старик, — как на Днепре жил великий муж Олаф. Так по крайней мере его называли все приднепровские люди, так называл его и великий князь киевский, хоть у него было другое имя. Его боялись, но вместе с тем и любили. Он делал много вреда, но сделал немало и добра князю; а в те поры княжил великий князь Святослав, а за ним Ярополк, и не брезговали они Олафом, когда им нужна была его помощь. Так прошло много лет. У Олафа были на Днепре свои терема, свои отроки и гридни. Однажды поднялась страшная буря. Молодцы Олафа были в степи и, застигнутые врасплох, они спаслись от грозы за Витичевым холмом, у Чертова бережища, в избе, но едва они вошли туда, как на них напали княжеские гридни и перевязали. Между ними была внучка Олафа, красавица, какой не было на всей Руси. Олаф, после смерти ее отца, берег ее, пуще зениц своих глаз, от княжеских молодцов; но тут уж так пришлось, — был такой человек, выдал ее, и она попала в полон. Олаф потребовал выдачи, но князь ответил, что если он требует выдачи своей внучки, то он повелит казнить его. Но Олаф не убоялся угроз княжеских и, убежав в степь, сошелся там с печенежским князем Курею и пошел с ним на князя Святослава. Да когда они подступили под Киев-град, так княжеские витязи подкупили Курю выдать Олафа головою, но Олаф бежал, оставив свою внучку в руках княжеских… Прошло немало дней с того времени, как однажды, во время пира, вошел к князю Свенельд и что-то шепнул ему, отчего тот пришел в ярость и крикнул:

— Лжешь, негодяй!.. Неправду молвишь… Я призывал знахарок, и они сказали: у обеих сыновья.

— Нет, великий государь, — отвечал Свенельд, — хоть сам проведай и узнай… У Малуши — сын, а у Миловзоры — ничего.

— Опять ничего! — воскликнул князь и, встав от пира, пошел в терема, где были жены. Оттуда вернулся он мрачнее тучи и повелел Миловзору, внучку Олафа, отправить в Предиславино для черных работ. Меж тем и у Олафа были друзья, которые, желая отомстить князю, передали ему плод его дочери, как только она создала на свет ребенка, а тот отдал его на воспитание своему другу Якуну.

— Ведь и я питомец Якуна! — сказал Руслав.

— Да, Руславушка, ты-то вот и есть один из живых сыновей Миловзоры, а следовательно, княжеский сын, такой же, как и твой повелитель Владимир, и ты мог бы быть великим князем Киева, да, вишь, Олаф сам виноват в том, что ты не князь… Но теперь дело это можно еще поправить… Ты не должен быть его рабом, потому что он сам сын рабыни… и стоит тебе лишь захотеть, как ты будешь великим князем киевским.

— Но скажи мне, старик, жива ли моя мать?

— Да, она жива, но о ней молвить я не стану… Она была твоей матерью только тогда, когда создала тебя на свет и более рука ее не коснется твоих кудрей, не приласкает она молодца и не прижмет к своей груди, — с грустью сказал старик.

— Если она жива, то я хочу видеть ее и назвать своей матерью, — сказал Руслав.

— Но она не назовет тебя своим сыном, потому что…

Он не досказал.

— Почему, почему? — воскликнул витязь.

— Потому что она безумна.

— Пусть она будет сто крат безумна, но я хочу видеть ее, хочу взглянуть на ту, которая дала мне жизнь, и ты должен сказать мне, где она, иначе… — Он вынул свой меч из ножен.

— Успокойся, Руслав, — сказал старик, — и убери свой меч, он пригодится тебе для другого дела… Скоро ты сам узнаешь ее, а быть может, уже знаешь, но я еще не все сказал…

Руслав воткнул свой меч в землю подле себя.

— Эх, юность золотая, да ум-то медный, — продолжал хладнокровно старик. — Лучше выслушай до конца.

Молодой витязь, сознавая свою запальчивость, угрюмо опустил голову.

— Спустя десятка полтора лет после твоего рождения на Руси начали княжить три брата: два родных, а третий сводный: то были Олег, Ярополк и Владимир, и когда родные братья передрались между собою и Ярополк убил Олега, остались только двое, Ярополк и Владимир. Тогда подумал Олаф, что настал черед быть князем и его внуку. Вернувшись из-за моря, куда он бежал в злополучный день измены Кури, он поступил в дружину Ярополка и, втершись в доверие к князю, стал его советником. Когда же последний был убит, он снова бежал за море собирать войска для своего внука, которого хочет посадить на киевский стол вместо Владимира и этим отомстить на детях Святослава за внучку, которую оплакивает и теперь. Он сам был виновен в смерти Ярополка и содействовал его убиению и, когда достиг своей цели, поклялся богами возвести тебя в князья.

— Да ведь убийству Ярополка содействовал Блуд…

— Он же Олаф… Так прозвали его заднепровцы.

— Да разве Олаф пользуется такою известностью и силой, что его послушают и пойдут за ним мстить лучшему из князей, Владимиру?

— Да, он очень известен, и еще более сделался известным, когда служил у Ярополка: он ходил с ним в Полоцк и на Новгород, где перезнакомился с варягами и нашел сочувствие между ними. Теперь он пошел к ним, потому что они злы на Владимира, что тот не сдержал своего слова и не отдал им Киева на добычу, и скоро, быть может, сегодня или завтра, он придет во главе нескольких тысяч витязей, поразит Владимира и возведет на стол своего внука Руслава.

— Никогда этому не бывать! — воскликнул витязь, вскакивая и хватаясь за меч. — Я предупрежу своего господина об угрожающей ему опасности.

— Не торопись, не торопись, — сказал старик. — Тише едешь, дальше будешь… Предупредив его, ты сам можешь погибнуть лютой смертью.

— Пусть лучше я погибну, но не допущу умереть из-за меня моего князя и повелителя.

— Не добре молвишь, Руслав. Не может быть повелителем тот, кто сам был рабом, и только глупая чернь киевская признала его своим господином… К тому же это куплено им смертию своего брата… Напротив, ты должен содействовать его унижению, если хочешь сам быть возвеличен.

— Я не желаю быть возвеличенным и пусть буду тем, чем я был и есть до настоящего времени.

— Вот именно, ты должен быть тем, чем есть на самом деле; не отроком княжеским, а великим князем киевским, как потомок великого и непобедимого мужа Олафа, проливавшего свою кровь за князя киевского Святослава, который в благодарность за это надругался над его внучкой и сделал из своей жены — черную работницу. Ты должен отмстить за свою мать на крови и плоти того, кто из рабынича вышел благодаря слепому року в князья… Ты должен поднять на него свою руку и силой овладеть его княжеским венцом.

— Мне быть великим князем киевским?.. Поразить его из мести за свою мать, которую хоть люблю, но не знаю, пойти против своего государя!.. Да в своем ли уме ты молвишь все это, старик!..

— Я в своем уме и исполняю приказание господина Олафа, которому я предан, говорю дело и не играю в прятки; устарел для этого: а ты должен повиноваться, иначе — горе тебе… Довольно держать стремя сыну ключницы Малуши, когда он садится на своего скакуна: пусть он подержит тебе и тогда это будет справедливо.

— Мне, безродному, не стыдно держать стремя не только Владимиру, но и любому из его доблестных воинов и бояр.

— Повторяю: негоже говоришь Руслав, не тебе держать его стремя и носить за ним его меч; за тобою должны носить его и держать стремя у твоего седла: ты не безродный.

— Никогда этого не будет: и хоть я не безроден, но не хочу приобретать свой род таким путем, хоть бы он был и княжеский… Кроме того, несколько дней тому назад я, быть может, послушался бы тебя, не зная, кто я, но теперь я знаю, что прежде всего я человек, над которым есть господин, а над ним есть Бог, Отец всех, а следовательно, и мой, и Он меня научит, как поступить мне в этом случае… Я отродясь не мнил себя княжичем и если хотел знать, кто я, то лишь потому, что все называли меня почему-то боярином и первым назвал меня этим именем Веремид, друг Якуна.

— И он был прав, называя тебя боярином, потому что ты действительно боярин, а не холоп, и ты должен ценить это и поддерживать свое достоинство, хоть бы ценою смерти.

— Я не властолюбив и не хочу быть князем, если не был им поныне.

— Напротив, ты был им, должен быть и будешь, — повелительно сказал старик.

В это время в лесу громко хрустнула сухая ветка. Оба повернулись в ту сторону, но никого не заметили; старик продолжал:

— Итак, Руславушка, подумай, пока есть время… Перед тобою княжий стол и народ, которым ты должен повелевать, и если ты по глупости своей юношеской откажешься и тогда, когда твой дед Олаф придет во главе великой рати, то горе вам обоим — и князю, и тебе… он сам сядет на киевский стол.

— И пусть его садится, если сумеет; но если быть горю, то оно будет первому мне, так как я не выдам князя головою… я защищу его своим мечом.

— И не один ты будешь защищать его! — вдруг раздался позади них голос.

— Извой! — глухим голосом произнес старик. — Я знаю, что ты непобедим, но против той силы, которая пойдет на князя, ты не пойдешь.

— Почему бы это так?

— Да потому, что сыновья не идут против своих отцов: Олаф твой отец.

— Что ты молвишь, кифарник! — воскликнул Извой.

— То, что есть… не взыщи, витязь… Давно я собирался говорить с тобою, да все недосуг было… еще в те поры, когда мерился с тобою силами, хотел молвить… и убил бы тебя, как овцу, да жаль было…

— Ты лжешь старик; если бы мой отец был жив, то я не был бы в милости у князя.

— Если б и князь знал, что ты сын Олафа, то он повелел бы повесить тебя или растерзать на лошадиных хвостах в степи… Твой отец теперь враг княжеский, и Владимир не забыл еще, как он в бою под Новгородом угодил ему копьем в грудь, и если бы он узнал Олафа в Блуде, явившемся к нему послом от Ярополка, то и тогда убил бы его… Но Блуд хитер и улестил его Киевом.

— Замолчи, старик, или я сниму тебе голову этим мечом! — крикнул Извой, еле сдерживая свое негодование. — Все это наглая ложь, выдуманная, чтоб поймать нас в свои сети… Я слыхал об Олафе, знаю, что он был великим воином, и вместе с тем — разбойником, но знаю также и то, что он не был моим отцом…

— Ну а если я укажу доказательства? — хладнокровно сказал старик.

— Какие доказательства, молви!

— Отстегни ворот своей рубахи и ты увидишь, что на груди твоей висит ладонка, доставшаяся Олафу от одного косога, которую он и одел тебе, когда ты был ребенком; посмотри и ты увидишь, что там заморская раковина и рубанец, которые оберегают тебя от всех бед.

Извой расстегнул ворот своей рубахи и достал небольшой, наглухо зашитый, из оленьей кожи, кошель. Мечом своим он распорол его и вынул раковину и рубанец.

— Может быть, ты и прав, — сказал он, — что Олаф мой отец, так как ты правду сказал о раковине и рубанце, но я не нуждаюсь в этой бесовской охране: меня стерегут силы небесные и оберегают от всех зол. Сбереги ее для Олафа, и пусть она охранит его от того, что ждет его впереди, если он попадется, а за его голову назначено много золота. — Он бросил раковину и рубанец старику.

— Ты, видно, знаешься с христианами и поэтому не признаешь силы этой ладонки, но это дело твое: я только хотел доказать, что молвил правду.

— Где же мой отец? — спросил Извой.

— Через день-два придет сюда, и если ты поднимешь на него свою руку, за это накажут тебя боги.

— Истуканы, — прибавил Извой, — которых не признает ни один из христиан; я также не признаю их, но и против отца, коли он действительно мой отец, тоже не пойду…

— Ты не признаешь богов? — с ужасом воскликнул старик. — Значит, ты недостоин имени такого отца.

— Что касается отца, то об этом, старик, судить не тебе… Я знаю лучше тебя, кто истинный мой отец.

Не кто иной, как Олаф…

— Олаф Олафом, а Отец Небесный — мой и всех нас един на всю вселенную.

— Да избавят нас боги от такого кощунства.

— Пусть вас избавляют ваши боги, а мы не признаем другого Бога, кроме Всевышнего, и нам не подобает разговаривать с язычниками… Пойдем, Руслав, и пусть он говорит, что ему угодно, но мы должны предупредить нашего благодетеля об угрожающей ему опасности.

— Именем ваших богов заклинаю вас выслушать меня до конца! — воскликнул старик.

— Что хочешь ты от нас? — спросил Извой.

— Хочу, чтобы погиб тот, кто овладел столом киевским, не имея на него права, а правил Киевом достойнейший сын Святослава, рожденный не от холопки Малуши, а от Миловзоры, внучки Олафа.

— Не обольщай себя напрасной надеждой, — сказал Руслав. — Если бы я имел право быть князем, то и тогда бы не согласился сесть на стол киевский… И пусть княжит тот, кого избрал народ, кого он любит и почитает, а я не достоин этого почета, так как не знаю ни матери, ни отца, а верить словам твоим мудрено. Поди на вече и объяви о том и тогда увидишь, поверят ли тебе.

— На вече идти не подобает, да и зачем идти, коли на княжение нет твоего согласия. Если бы ты стал князем и, выйдя на площадь, начал чинить суд и расправу, я первый послушался бы и умер за тебя, если бы того потребовал народ, чтоб убедить его, что ты сын Святослава.

— Умереть из-за того, чтобы убедить народ лишь тогда хорошо, — вмешался Извой, — когда этого требуют справедливость и народ, а не желание одного лица, как твой Олаф.

— Что ж тут удивительного!.. Мне будет очень лестно умереть за того, кого я возвел в князья и отмстил этим за кровь моего друга и господина Олафа.

— Нет, нет, не хочу я власти княжеской! — воскликнул Руслав. — Мне лучше быть безродным, чем навлечь на себя нелюбовь князя и народа… Я хотел знать, кто были мои отец и мать, и теперь только хочу узнать, где находится мать… Путь она будет безумна, пусть безобразна и больна, я буду любить ее.

— Настанет час, когда ты узнаешь ее и быть может, проклянешь и день, и ночь, когда увидишь ее. А ты, Извой, тоже не раскаивайся, если на твою голову обрушатся невзгоды… Нам больше не о чем говорить, прощайте…

— Значит, по-твоему, и я могу быть князем? — спросил Извой, — так как я сын Олафа, а Руслав его внук… Сын-то поближе, чем внук.

— Нет, Извой, ты ошибаешься. Дочь Олафа попала в терем Святослава, а Святослав — великий князь киевский… И значит, что Руслав ближе к княжескому роду.

В эту минуту послышался чей-то голос и вскоре показался старик на лошади, запряженной в телегу.

— Кого еще леший несет, — проворчал кифарник, неохотно поднимаясь.

Старик, ехавший в телеге, пел какой-то псалом. Руслав и Извой тотчас узнали его, а кифарник вдруг свернул в лес и послал ему проклятие.

— Здорово, отец Феодор! — сказали витязи в один голос. — Добрый путь.

— И вам тоже, молодцы, — отвечал Феодор. — Аль спозаранку на охоту вышли без луков и пращей? — спросил он.

— Да, охотимся на язычников, — отвечал Извой.

— Доброе дело, да очень опасное, а вы молоды и бороться с этим зверем трудненько.

И он кивнул головой в ту сторону, куда скрылся старик.

— С каким зверем? — переспросил Рустав.

— Чай, охотились на Олафа…

— Да разве это был Олаф? — удивился Извой.

— Коли старческие глаза не изменили мне, то это был он… Вишь, опять появился смущать честной народ. Небось, вместе с Якуном орудует… Ведь другого Ярополка нет… Некого больше убивать. Надо вам знать, детки, что Олаф — днепровский разбойник, он же Блуд, и много он бед натворил в былое время, так что ему пришлось бы нести голову на плаху, да он бежал, да и теперь еще не избежит ее… Вот недавно опять появился в киевских лесах и, говорят, собирает дружину, чтоб идти на князя убить его да сесть на киевский стол.

— Несчастный, — произнес Извой. — И это мой отец…

— Твой отец! — воскликнул старик. — Спаси Бог каждого от такого отца, в особенности христианина.

Извой рассказал отцу Феодору, чего требовал от них Олаф.

— Я так и думал, — сказал Феодор, — что не к добру он появился здесь, — Не знаю твоей милости, — прибавил он, обращаясь к Руславу, — но вижу, что ты из княжеской дружины, и поэтому не советую доверяться этому человеку… Может быть, он и прав, была у него такая история со Святославом, да все-таки все его козни ни к чему не приведут, хоть что бы он ни делал, и если вы верные служители Богу и своему государю, то должны предупредить о том великого князя, чтоб потом не было на вас поклепа.

 

XVI

Ранним утром из избы дедушки Ерохи вышли две девушки с корзинами в руках. Они были веселы и щебетали как ласточки; казалось, что никакое горе еще не коснулось их целомудренных сердец. Вскоре навстречу им подошла третья; она была в повойнике, и лицо ее носило отпечаток не то страдания, не то безысходной тоски. Эта молодая женщина была старшая сестра их, Светозора, она недавно овдовела и жила в мужниной избушке, неподалеку от своих родных. У нее тоже была корзинка в руках, а в ней лежало несколько грибов.

Сестры радостно обнялись и вместе пошли отыскивать грибы.

Младшая из них, Оксана, затянула песенку, эхом разнесшуюся по лесу. Светлана заметила, что Светозора часто вздыхает и на глазах ее как будто показываются слезы.

— Полно, милая, — заговорила она, — слезами да вздохами не размыкать тоски… Ты ведь не старуха и, даст Бог, наклюнется дружок, который приласкает и разгонит твою печаль… Завтра Купала, и ты сама выберешь себе дружка.

— Эх, Светланушка, не плакала бы, если б не ребенок, кому я нужна с ним?.. Да, тяжело живется одной!..

— Ну, никто как Бог, — возразила Оксана. — Он испытал тебя, он и помилует… Ведь, ты слыхала, что христианский Бог очень милосерд… Это говорят и Феодор, и Симеон, да и наши суженые тоже говорят… Смотри, как приемлем святое крещение, так все наши невзгоды как рукою снимет… Не много осталось потерпеть.

— Хорошо вам говорить, когда у вас есть защитники… А у меня кто?.. Да этот пучеглазый Вышата и с ребенком не пощадит… Вишь, говорит, ты еще такая краля, что хоть в терем княжеский, — а какая уж моя красота… чай, двадцать годков минуло… Был бы жив мой касатик, он показал бы ему, как волочиться за бабами.

— Ну, им нечего горевать; авось обойдется все и без него: вдруг тебя завтра похитит какой-нибудь молодец и ты опять заживешь припеваючи.

Светозора опять вздохнула.

В это время на березе застрекотала сорока; Оксана остановилась и начала прислушиваться.

— Ты что слушаешь? — спросила Светлана.

— Слышишь, сорока говорит, что к Светозоре приедут сваты с женихом-красавцем.

— Ой ли! — возразила Светозора. — А кто он?

— Слышишь, говорит, что сокол писаный, христианин…

— Христианин? — переспросила вдовушка. — Откуда он?..

Но разговор их был прерван кукованием кукушки.

— Кукуй нам, кукушечка, сколько лет жить, сколько быть счастливыми?

Вскоре послышался далекий отголосок кукушки, прокуковавшей всего один раз.

— Как знать, — сказала задумчиво Оксана, — один век, один год или один день счастья.

В эту минуту над лесом поднялся ястреб, и стрекотавшая сорока, заметив врага, закричала, словно призывая к себе на помощь. И действительно, не прошло минуты, как со всех сторон начали слетаться птицы, которые бросились на него целой стаей. Но хитрый ястреб, желая обмануть мелкоту, взвился вверх, а затем стремглав бросился вниз и, схватив одну из них, снова поднялся.

Младшие сестры засмеялись, а старшая вздохнула.

— Настоящий коршун, — заметила она, — схватил голубку и унесся с ней ввысь: поди, борись с ним… Так и на нашу сестру налетит коршун и выклюет глазыньки.

Вскоре у всех сестер корзины наполнились грибами; они вышли на опушку леса и сели на траве. Но Оксана не долго сидела и, вскочив, начала собирать цветы, чтобы свить себе венок. Оксана и Светлана радовались близости дня Купалы. Но вдруг их веселье было нарушено: вдали показалась сгорбившаяся фигурка колдуньи Ярухи, которая, опираясь на длинный костыль, шла к ним. К ее поясу был привязан горшочек, а на плечах лежал мешок, наполненный разными зельями. Еще издали она поздоровалась с ними, сказав:

— Доброе утро, мои ласточки сизокрылые.

— Здравствуй, Яруха… Куда лежит твой путь?..

— Знамо… куда… Чай, завтра Купала… Надо бы пойти на Лысую гору да поспрошать духов о судьбе человеческой.

При этом старуха села подле них, а сестры прижались друг к другу, словно боялись ее.

— Не хотите ли, девоньки, я погадаю вам о суженых? — спросила колдунья.

— Не надо, — отвечала Светлана, — мы и так знаем, кто наши суженые.

— Ой ли? Все ли знаете?.. Оно правду сказать, что таким красавицам не трудно знать своих суженых… Я тоже была когда-то красавицей и думала, что всегда такой буду, да, вишь, теперь вон как согнулась, словно кочерыжка… А все от того, что много плакала да убивалась… И ты, моя ненаглядная, — обратилась она к Светозоре, — ты тоже повидала уже горя на своем веку… Вижу, вижу, что твои глазыньки часто проливают горючие… Дай-ка руку, погадаю.

Она протянула свою костлявую руку с длинными черными ногтями к Светозоре; та безотчетно подала ей свою.

— Вишь, какая белая, ох, очень уж белая. За то и плачешь, что рука белая, а сердце просит любви, которой ты лишилась… Эх, жаль мне тебя, милая… Эта рука не обнимет по своей воле молодца, не расчешет его кудри… Ей скажут ласкать седого старика, и она будет ласкать его, проливая слезыньки…

Светозора выдернула руку, а сестры весело расхохотались.

— Зачем ты пугаешь ее? — сказала Оксана. — Теперь она не пойдет на Купалу.

— Да и не надо… Лучше поскучать дома да приласкать своего птенчика вместо седой бороды. И тебе, красавица, не советую ходить, — прибавила Яруха, смотря на Оксану. — Не ровен час, коршун явится и похитит голубку у доброго молодца.

— Врешь ты, старая колдунья, — возразила девушка, — ты сама не знаешь, что болтаешь.

— Не я знаю и болтаю, а говорю то, что духи шепчут мне в уши; не ходите, красные, на Купалу, а то приключится с вами несчастье и много вы слез прольете из-за него.

— Из-за кого? — спросили все.

— Разве я знаю, кто он…

— А ты ведь пойдешь же?

— Я — дело другое… За мной парни не гоняются… Куда мне до них… Надо мной только все смеются… Но пусть их смеются… и я когда-нибудь посмеюсь… Право, посмеюсь… А может быть, найдется кто-нибудь, что будет целовать эти костлявые руки, несмотря на то, что они грязны, и я тогда вспомню свою молодость… — При этом она безумно посмотрела на них и сначала заплакала, а потом захохотала.

— Да расскажи нам, какова ты была в молодости, что делала и почему ты то плачешь, то смеешься.

— А разве вы никогда не слыхали о моей судьбе?

— Нет, не слыхали… Да и где нам слышать… Мы ведь всегда живем в лесу и прячемся от злых людей.

— Знаю, знаю, что прячетесь, да и в лесу, кому надо, отыщет вас… Не убережетесь…

— Будто уж не убережемся!..

— Ну так кто же ты была в молодости? — спросила, смеясь, Оксана.

— Я была девицей не хуже вас, да еще боярского роду. Жила много лет в терему княжеском, — чтоб ему пусто было и то место быльем поросло, где он ходил… Не сладки были первые годы, а потом, как родила сынка, да похитил его леший с Чертова бережища, так я и попала из цариц в работницы, да так уж работала, что и отродясь никто из вас не видал. А было времячко, что сенные девушки стояли в моем терему и князь, ласкаясь, расплетал и заплетал мою косыньку, любуясь моими глазами. Теперь они померкли, как черная ноченька… Любил меня и отец покойничек, и дедушка Олаф, и Якун треклятый… Коли бы не он, не бывать бы мне, боярской дочке, в княжеском терему… Ох, если б был жив мой отец… Еще отомстил бы он за меня.

— А кто был твой отец? — спросила Светлана.

— Мой отец был великий муж: его все звали Туром; одни любили, другие боялись, а волны днепровские и люди, жившие подле них, повиновались его посвисту молодецкому.

— Давно это было?

— Ох, уж так давно, что я и забыла: чай, годов двадцать будет и больше… Вот с той поры я и сделалась старой каргой и колдуньей и никому зла я не делала, а уж сделала бы одному человеку, и тогда хоть к черту на рога. — И Яруха снова дико захохотала.

После этого она начала всматриваться в их лица, шепча какие-то таинственные слова, потом громко проговорила, да так громко, что девушки вздрогнули:

— А думают же о вас молодцы и берегут вас, да не уберечь одному своей голубки, как не уберечься и тебе, молодица, прибавила она Светозоре. — Лучше не ходите на Купалу; авось, тогда убережетесь.

— Да почему же не ходить? С нами будут и наши суженые.

— Почем я знаю — почему?.. Вы сами знаете, что в этот день все может случиться, разные чудеса творятся, в особенности, когда выпьешь хмельного меду… А хорошо, хорошо, когда выпьешь его… Так весело, так хорошо, что все прыгала бы через огонь и выбирала бы суженых…

При этом она развязала свой мешок и из трав и корешков, находившихся в нем, вынула кусок сухого хлеба и начала его есть вместе с каким-то корнем, над которым она пошептала что-то и положила в рот.

— Эх ты, старуха колдунья, — сказала Светлана. — Умеешь вот колдовать, а не наколдуешь себе лучшей пищи… Вон хлеб какой заплесневелый, и собака такой не станет есть… Поди к нам в избу, там мы угостим тебя чем-нибудь горяченьким…

— Нет, мои ласточки, не пойду… Старик ваш злой, да и мне сегодня надо кое-где побывать, корешков поискать да приготовиться к завтрашнему дню. Спасибо вам, родные, за добрые слова, а на Купалу не ходите.

Старуха встала, но вдруг начала беспокойно озираться.

— Кто-то подсторожил нас, — сказала она.

Все встали и заметили, что среди лесной чащи колебались ветви деревьев, а вскоре показалась рыжая голова лесного сторожа Якуна.

— Якун! — вскрикнули девушки и бросились по тропинке в лес. Но потом они вернулись и спрятались за большим деревом; им хотелось послушать, о чем он будет говорить с колдуньей.

— Не бойтесь, девоньки, не бойтесь, красные, — сказала им Яруха, — это ведь свой человек… Не влюбитесь в этого красавца… Вишь, ростом не вышел, красотою не взял, а горбом да старостью и лохматой головою уж и подавну победы не брать.

Девушки вышли из-за дерева на опушку.

— Что это с ним? — прошептала Светозора, знавшая его лучше других сестер. — Что он держится за щеку?..

— Ну, что ты там стонешь? — спросила его Яруха.

— Ой, ой! Спаси, Яруха… Видишь, кровью обливаюсь, — держась за щеку, проговорил Якун.

— Отними руки и дай посмотреть, что тут у тебя приключилось… Чай, не с красными девками целовался и не откусили они носа у такого красавца.

Якун отнял руки от лица, а Яруха опустилась перед ним на колени, чтобы посмотреть рану.

— Хорошо, что ты встретилась мне, а то изошел бы кровью…

— Однако хорошо тебя угостили… — сказала она и захохотала. — Вот так угостили… На каком это пиру?

— Не на пиру, колдунья, — простонал Якун, — и если б ты знала, кто угостил меня, так прыгнула бы от радости выше этого дуба.

— Будто! Кто же бы это такой был!.. Хотелось бы знать… Давно уж не прыгала и уж, видно, до завтра не придется прыгать, — сказала колдунья, роясь в мешке с травами.

— Сказал бы, да ты питаешь ко мне вражду и собираешься мстить…

— Собираюсь-то собираюсь, но когда настанет этот час — не знаю… И теперь бы могла посмеяться над тобою, да совестно, вишь, молодых девушек… Еще не вся совесть у меня пропала… Даже хромого волка, коли он страдает, надо спасти, а не токма человека…. Правда, не стоишь ты того и сам знаешь, сколько зла ты причинил и мне, и людям… Ну, давай свою голову… — прибавила она, помочив грязную тряпочку в воду, которая у нее оказалась в горшочке, — надо промыть да потом травкой заложить… Вишь, как хватил, до самой кости, да и глаз прихватил заодно.

— Ох, сильно хватил… Знавал я его руку в былое время, сильна она была, а теперь еще сильнее сделалась от злобы.

— О ком ты говоришь? — спросила старуха, обвязывая голову тряпкой, оторванной от мешка.

— Да уж знаешь, о ком… Ты ведь колдунья и должна знать все…

— Постой, ужо поспрошаю ветра буйного, и он мне, быть может, скажет, коли ты не хочешь мне поведать… Авось, он добрее тебя.

— Да уж, если скажу, так ты отпрянешь на десять пядей от меня.

— Вишь ты, какое страшное слово…

— Ну, скоро ли обвяжешь мою голову, старая карга?

— Потерпи, молодец… я больше терпела и то не жалуюсь… Не думай, что у тебя болит… А глаз твой того… едва ли не вылезет вон… Ему одно средство — животворящая вода, да где ее взять… На Лысой горе у нас ее нет, а на Чертово бережище не пойду просить у дедушки Омута… Он уж очень сердит… Ну, вот и готово; теперь ты можешь идти на новый пир и бражничать там до новой крови…

— Типун тебе на язык, ведьма подколодная, — прошипел Якун.

— Ну, говори, где тебя так славно угостили?..

— Погоди, — сказал он, повернувшись в ту сторону, где стояли сестры.

— Небось, они не выдадут красавца… Говори скорее… Уж солнце за полдень, и мне некогда калякать с тобою.

— Ну, и черт с тобой, провались, окаянная, — сказал Якун.

— Если я провалюсь, то не видать тебе своего глаза как и своих ушей.

Якун помолчал минуту, поправляя повязку на своей голове.

— Ну, спасибо, колдунья, что облегчила боль… Ужо приходи ко мне, и я за это затравлю тебя медведями.

— У, гадина! — взвизгнула Яруха. — Давно бы тебя следовало извести, да уж подожду…

Девушки прислушивались к их перебранке. Вдруг послышался треск сучьев и показался седой старик, увидев которого, Якун крикнул:

— Вот он, вот твой Олаф… Да будет он проклят вместе с тобою! — И исчез в лесу.

Яруха стояла пораженная словами Якуна и смотрела на старика, которого считала давно умершим.

— Неужели это ты, Миловзора, моя ненаглядная внучка? — спросил Олаф старуху.

— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.

— Тише!.. Не ровен час — услышат… Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная…

— Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел… А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.

— Да, погибель… — прохрипел он, сжимая палку в руках… — и я пришел отомстить им за твое поругание, за твои слезы и кручину… Пора настала…

— Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты… Только один Якун остался в живых.

— Но Якун уж искупил свою вину… Он воспитывал твоего ребенка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами… Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя…

— Нет, я все-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.

— За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довел ее до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу… — Глаза Олафа сверкнули диким огнем.

— Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?

— Как не знать… Колдунья все знает.

— Однако ж не знала, жив ли я или нет.

— О тебе я не спрашивала.

— Кого?

— Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.

— Чушь говоришь, внучка… Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.

— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану… Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.

— Что ты хочешь делать, Миловзора?

— Теперь я не Миловзора… Меня все зовут Ярухой… Я так и околею Ярухой.

— Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнес Олаф, — что ты хочешь сделать?

— Еще не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф… Мне некогда… Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли… Завтра увидимся… Завтра для меня великий день.

 

XVII

Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.

— Наконец-то вы явились… — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.

— Какие такие дела? — спросили оба витязя.

— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.

Витязи побледнели.

— Какая? — спросили они.

— Не знаю, на какую падет жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его… но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя… Он был гневен, но все-таки велел впустить его… Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушел, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале… Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.

Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:

— Ну, а еще что?..

— То, что я хочу еще сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.

— Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.

Веремид посмотрел на них, поняв, в чем заключалось это братство.

— Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути… Смотри, не накликал бы этим на себя беды…

— Нет, Веремидушка, нет, ты ошибаешься: князь не таков, чтоб казнить за хорошие дела… Но что ты хотел сказать?

— Ну, об этом нам не место здесь говорить; выйдем на лужок…

Они вышли и сели близ сторожевой избы.

— Узнал ли ты наконец, — спросил Веремид Руслава, — кто был твой отец и почему тебя величают боярином?

Руслав покраснел и вздохнул, вспомнив свой разговор со стариком.

— У знать-то узнал, да лучше бы не узнавал… Что пользы в том… А ты знаешь тоже?

— Я знал и раньше, да не смел говорить.

— Ну, а теперь? — спросил Извой.

— Теперь могу, потому что мне разрешено…

— Разве ты видел его?

— Кого?

— О ком ты говоришь, того седого старика, которого мы встретили по дороге близ Почайны.

— А вы разве видели его?

— Мы видели какого-то Олафа.

— Ну, вот, он и есть… Значит, вам все известно?

— Кое-что знаем… Он намеревается посадить Руслава князем на киевский стол и собирает рать.

— Это бы ништо, а вот то скверно, что он шушукается с Вышатой и княжескими дружинниками. Он говорил мне о том, что замышляет. Ведь он думает, что я по-прежнему стою за него.

— Да разве ты когда-нибудь стоял за этого разбойника? — удивился Руслав.

— Да, я был, как и Якун, одним из его дружинников, но оставил его и поступил на княжескую службу.

— Что ты намерен делать? — спросил Извой.

— Пока ничего… А вы?

— Предупредить бы князя.

— Уж знает и вчера повечеру отдал приказ, чтоб изловить его… за это он жалует сто гривен.

— Ты молвишь — знает?.. Значит, знает и о том, что Руслав княжич!..

— Кажись, что узнал. Да почитай все люди киевские знают о том.

— Плохо дело, Руслав. Как быть?..

— Я сам пойду к нашему милостивцу и скажу ему, что это все поклеп; одна ложь… Я знать не хочу, кто я… Да будут прокляты все те, которые называли меня боярином…

— Тише, тише, — перебил его Веремид. — Не бойся: мы все за тебя… Лучше поговорим о том, как изловить Олафа.

— Я не стану набрасывать петлю на отца, — возразил Извой.

— Разве он сказал тебе, что он твой отец?

— Не он сказал: он молвил об Олафе, да мы-то узнали от другого, что это он сам Олаф, а Олаф, по его словам, мой отец.

— Да, он твой отец, это я знал… ну, а ты, Руслав, как думаешь?

— Коли он правду молвил, что Олаф мой дедушка, я тоже не подниму на него руку.

— Ну, а я хоть и не за него, но и против него не пойду… Якуна бы поспрошать… Он хоша и стар, да в нем ума еще много.

Все задумались. Вдруг, легок на помине, появился Якун с обмотанной головой.

— А, дедушка Якун! — весело воскликнул Веремид, — какой нечистый так отделал тебя?.. Аль со старой колдуньей лобызался, и она оцарапала тебя?..

Якун мрачно посмотрел на витязей и что-то проворчал про себя.

— Знать, у дедушки Омута был в гостях, — пошутил Веремид, обращаясь к Извою, — боится обмолвиться.

— У дедушки не у дедушки, да уж дедушка угостил на старости лет, и я пришел поведать тебя, Веремид, чтоб ослобониться от него… Не те времена настали — изменой жить…

— Ну, какая еще беда стряслась? — спросил Веремид.

— Чай, все та же, что и прежде; молвит: быть ему князем, да и только… В Чертовом бережище в овраге собралось много воинов доспешных и не добро задумали они…

Все переглянулись.

— Поведать бы милостивому князю-солнышку…

— Это ты про Олафа, дедушка Якун? — спросил Руслав.

— Уж коли молвлю, то про него. Не в эти годы мне побои отведывать… А все из-за тебя, Руславушка, — прибавил он, с любовью посмотрев одним глазом на витязя. — Вишь, якшаться ты начал с христианами…

— Да как мне не якшаться с ними, коль я теперь и сам христианин, — сказал Руслав.

— Ты христианин! — воскликнули Якун и Веремид. — Ты, отрок княжеский, христианин! Что ж это, все отроки христиане… Молвят, Всеслав тоже христианин.

Извой улыбнулся.

— Что ж, чем больше христиан подле князя, тем он в большей безопасности, потому христиане не выдадут его и защитят князя. Мы сейчас пойдем к князю и скажем, что жизнь наша в его руках.

— Это сделал бы и я, — сказал Якун, — да меня не допустят к его светлому обличью… Ты, Руслав, берегись… Велика сила Олафа, и горе ждет тебя, коль ты оплошаешь… Я воспитал тебя и теперь не уйду отсюда, пока ты в опасности.

— Успокойся, Якун, — сказал Извой, — и хоть князь погневается на нас, но он справедлив и добр и зря не предаст смерти преданных ему людей. А что касается Олафа, то пусть князь повелит, что сделать с ним, и его дружина постоит за него.

— Так-то оно так, да, видишь, замысел здесь коварный… Войной не пойти ему, хоть у него тьма доспешников, а изменой да кознями он возьмет, и коль тогда Руслав не покорится его воле, он силою заставит, лишит жизни и сам пойдет на стол киевский, коль другого не будет…

— Никогда сего не будет, — сказал Веремид. — Коли Извой да Руслав христиане и коли их боги повелевают стоять за правду, то и Веремид, хоть и язычник, грудью будет стоять за князя… Пусть Олаф поборется с нами… А ты, Якун, что молвишь на это?

— Я более не слуга Олафа и да будет, что повелевает моя душа… Хоть я хворый, — прибавил он, поправляя повязку, — и стар, да пригожусь еще на что-нибудь. Пустите в светлицу промочить болячку.

Его ввели в сторожевой дом, перевязали рану и поднесли ковш хмельного меду, который Якун осушил залпом до дна, и вскоре почувствовал себя совсем бодрым.

Уже было за полдень, когда Извою и Руславу настала очередь стать на стражу; первому у княжеского терема, а второму у опочивальни.

В Киеве стал известным замысел Олафа, и между киевлянами нашлось много сочувствующих ему. Все говорили между собой об этом и ждали с трепетом перемен.

Владимир совещался с воеводами по поводу предложения пойти на ляхов, ятвягов и радимичей.

— По вашему разумению, — говорил князь, — надо погодить, а по моему — лучше теперь, чем после; пока у нас есть много наемников, легче победить… К тому же, — прибавил он, — чай, слышали, что Олаф хочет посадить на стол княжий этого щенка, Руслава.

— Смерть ему! — воскликнул один из воевод.

— Нет, пошто смерть… Надо поспрошать и по справедливости решить дело… Коль я неправильно завладел столом киевским, пусть оправдается… Я тоже не прямой сын Святослава, а если он сын, нам следует поровну княжить.

— Правильно аль нет, про то знаем мы, и сами призвали тебя княжить… Но то была наша добрая воля, а не разбойника Олафа-Блуда, — сказал один старейшина.

— Нужно позвать Руслава ко мне… спросить, какого он роду-племени… Пусть молвит пред вами, воеводами и старейшинами, кто он, и хоть жаль юного отрока, а коль он сам стремится к княжению и потребует ласкою и честью своей части, то тому быть надо.

— Воля твоя, государь, — отвечали старейшины. — Мало ль приищется безродных, и все они захотят княжить нами, да толку в том мало… Поспрошай и положи на него свою волю.

Молчавший до этого Вышата вдруг поднялся со своего места.

— Дозволь и мне, государь, слово молвить.

— Молви, молви, коль оно хорошее, — отвечал князь.

— Хорошее али дурное — судить не мне, а то, что Руслав — княжич и замышляет против тебя недоброе, об этом я доподлинно знаю… Иначе он не стал бы ходить к нечестивым христианам и дружбу с ними водить… Ты, государь, прости на слове, негоже делаешь, окружая себя этими скаредниками… Скоро все твои отроки станут христианами и тогда не быть добру… Они давно затевают недоброе против князей, а как явился к тебе на службу этот безродный сын, Извой, то еще хуже мнят о тебе… Ложь написана на их обличьях… А у Извоя да Руслава и того более. Они совращают с пути народ, делают смуту и посевают раздор…

— Всю ты сказал правду? Всю ты излил свою злобу на них? — сказал Владимир и стукнул кулаком по столу. — Клеветник!.. Я знаю, кто больше предан мне: христиане или язычники… Всеслав!.. позвать сюда Руслава и Извоя… Ты клал поклеп на них за глаза, скажи им то же пред всеми.

— По моему разумению, коль христиане преданы своему государю и исполняют его наказы, они все едино люди… — сказал воевода Доман. — У нас много есть наемных и варягов, и печенегов, и косогов, и ятвягов, и кривичей; все они веруют в своих богов, и все служат верой и правдой, так пошто не быть и христианам добрыми слугами?

— Правду молвишь, воевода, — сказал Владимир.

Спустя несколько минут вошел Всеслав, а за ним Руслав и Извой. Они низко поклонились князю, воеводам и старейшинам и ожидали приказа.

— Добро пожаловать, Извоюшка, побратим дорогой, — сказал с просветлевшим лицом Владимир. — Садись и поведай, много ль добыл зайцев да лисиц на охоте… Ну, а ты, любезный отрок Руслав, молви нам, кто был твой отец?..

Извой, выходя вперед Руслава, сказал:

— Дозволь, государь, мне, безродному, слово вымолвить за него.

— Чай, у него есть свой язык, — влез Вышата, бросив злобный взгляд на Извоя.

— Не на распрю я пришел сюда и знаю, зачем князь спрашивает его о том, что знают уже киевские люди, — сказал Извой, — и коль прошу дозволить молвить слово, то лишь потому, что государь, наш милостивец, справедлив и не послушает ничьих наветов, хоть бы они были Вышатовы.

— Правду молвил, молодец, — отозвался князь. — Говори, Извоюшка.

— Государь, — начал Извой, — мы сами шли к тебе сказать, что слыхали от людей да и от самого Олафа, да не смели войти…

— С вами говорил Олаф! — воскликнул князь.

— Да, государь; мы не знали, что это Олаф, и лишь благодаря старцу Феодору узнали не только о нем, да и то, что нам не следовало.

— Молви нам, что вы узнали, — сказал князь.

Извой рассказал все, что он узнал от Олафа, Якуна, Веремида и других.

— Итак, государь, — продолжал он после некоторого молчания, — повели чинить суд и расправу с этим человеком, а мы хоть и не поднимем на него наших мечей, но защитим тебя от всех его козней и наветов.

— Слышал, Вышата?.. — спросил Владимир.

Руслав подошел к князю, встал перед ним на колени и, вынув свой меч, положил у его ног.

— Этим мечом, — сказал он, — прикажи отрубить мою голову на площади за один мой помысел изменить тебе… Но только не требуй от меня обагрить этот меч в крови родной… Рука моя не подымется на него, а если замысел его осуществится, то да будет надо мной его проклятие, а я не отступлю от тебя ни на один шаг.

— Молодец, Руславушка, — сказал Владимир. — Любы мне твои речи и если ты действительно братец мне, то и будь им, а я тебе жалую за это мою любовь и дружбу… А тебе, мой любезный и названый брат, не знаю, чем и дарить… Но коли не побрезгуешь, возьми село Перевесище и владей им на пользу свою да будь мне братом желанным и служи верою и правдой.

— Поверь, государь, — отвечал Извой, — вернее раба не найдешь в своей дружине, и, коль надо, испытай меня на деле.

— Довольно, ты уж доказал мне свою преданность, да я позабыл тебя наградить… Ну, а теперь, други любезные, довольно дела… учиним мированьице, — сказал Владимир и велел принести вина.

— Ослобони нас, государь, — проговорил Руслав, — мы стоим на страже и нам недосуг быть на пиру княжеском.

— Всеслав, поди в сторожевую и скажи Фрелафу, чтоб поставил стражу к опочивальне и в терему вместо Извоя и Руслава… Скажи, чтоб отныне больше не ставить их на стражу, — распорядился князь, — они теперь мои дружинники.

Всеслав поклонился и вышел, а Извой и Руслав сели за стол.

Вскоре появились вино, мед и яства и началось застольное пированье: Владимир пировал после каждого дела, которое он считал навсегда поконченным.

 

XVIII

Поздним вечером Вышата незаметно пробрался к Божероку, который еще не спал, беседуя со своим помощником по поводу завтрашнего жертвоприношения. С ними был еще один человек, заметив которого сквозь дверную щель, Вышата не торопился войти… Это был Олаф. Вышата решил подслушать их разговор.

— Ну, что? — спросил Олаф.

— Пока ничего… Князь даже не хочет говорить со мной, видно, влияние Извоя слишком велико на него… А теперь молвят, что и Руслав присоединился к христианам… Дело неладное, ну да как-нибудь справимся, надо выяснить при всех, что они христиане, и тогда сам князь не защитит их…

— Помни, что, если Руслав будет князем или если я буду княжить вместо него, слава твоя и богатство увеличатся во сто крат… Все возьмешь и сделаешь, что захочешь, ни одного христианина не останется в живых… Мы всех их принесем в жертву Перуну…

— Легко сказать, — возразил Божерок. — На стороне князя много народа!.. Извой, на зло мне, все больше собирает христиан, окружает ими князя и с него первого следует начать… Их очень много…

— Да, много, — вдруг сказал Вышата, входя.

Божерок и Олаф переглянулись, Олаф хотел уйти, но Вышата остановил его.

— Постой, — сказал он, — ты знаешь, что я не ворог тебе… Чай, по одному делу пришли и не мне выдавать тебя головою… и то уж молвят, что я заодно с тобой, да пусть их молвят… Вышата сумеет постоять за себя… Да, правду молвишь, владыка, — продолжал он, обращаясь к жрецу, — все у него любимцы… старейшины требуют смерти Олафа, а Извой да Руслав теперь пожалованы любовью, почетом да ласками княжескими, и первыми пойдут на Олафа, хоть и говорят, что не поднимут руки.

— Ничего, все обойдется… Как ощиплем завтра крылышки одной, так другое запоют, — сказал жрец. — Начнем с христианки, а потом и до них доберемся.

— Главное, Извоя прибрать, а с остальными легко справиться… Феодор да Симеон тоже воду мутят… — сказал Вышата.

— А как Руслав? — спросил Олаф.

— Молвлю — пожалован в дружинники… да и награда его ждет. Хорош дружинник — молокосос.

— Ну, что касается награды, то еще далеко до нее, а мы скорее наградим его, коль посадим на стол.

— Насильно не посадишь на стол… Надо выбить из него этот христианский бред и тогда, быть может, он станет податливее… Действуй, владыка, коль дороги тебе слава и почет верховный…

— Действуем, — сказал за него Вышата, — девки завтра же не будет, а что касается прочих, завтра утро владыки, а вечер будет мой… А ты, Олаф, все-таки берегись, коль хочешь, чтоб голова осталась целой.

— За себя постою, — мрачно ответил он.

Вдруг послышались шаги и раздался чей-то голос:

— Здесь, ребята!.. вяжи его!..

Все всполошились. Старый Олаф стремглав бросился в боковую дверь, Вышата вынул меч, Божерок тоже вооружился жертвенным ножом, знаком своего жреческого достоинства, который он всегда носил при себе.

Однако никто не входил. Прошло несколько минут в немом молчании… Олафа и след уже простыл, а дверь все еще не открывалась…

— Кто бы мог так подшутить? — сказал наконец Вышата.

— Да хоша бы я, — раздался вдруг голос из-за окна. — Али Торопке и впрямь нельзя шутить… На то он и шут… Здорово, боярин, здорово, владыка Божерок… — сказал он.

— Как ты смеешь, холоп! — крикнул Вышата. — Или ты хочешь, чтоб я с тебя жилья повытаскал!..

— Пошто с меня жилья таскать, боярин? Я ли не слуга тебе али провинился перед тобою?

— Ты на кого кричал: вяжи его?.. Говори сейчас, не то язык чрез затылок вытащу.

— На певена, боярин… Повадился ходить к владыке на двор да на шестке сидеть с владыковыми курами, ну вот я и пошел искать, да и нашел и крикнул своим: вяжи его!..

— Ты не лжешь? — спросил Божерок.

— Да для ча мне лгать!.. Я не у князя в терему и тешить мне некого, а вижу огонь, дай, думаю, зайти, спроведать владыку.

— Лжешь!.. ты подслушивал, что мы говорили.

— Слышать-то слышал, что говорили, да и сам хочу кой-что сказать… что слаще меда будет боярину Вышате…

— Говори скорей, скоморох эдакий.

— Завтра ввечеру Ерохины дочки пойдут на Купалу, и Светозора с ними…

— Почем ты знаешь? — спросил Вышата.

— А знаю потому, что хотел тебе услужить и подслушал разговор сестер, когда они ходили по грибы… Одно нехорошо, что Яруха не советовала им ходить и молвила, что старый черт хуже зверя лютого будет ласкать ее белую руку и заставит себя ласкать.

— Кого же она называла старым чертом и зверем лютым? — спросил Вышата.

— Надо полагать — тебя… Акромя тебя некого, боярин. Ну а тебе, владыка, скажу: береги свою жертву, а то она… того… тю-тю! улетит, как ласточка, из-под самого носа.

— Какую жертву? — спросил Божерок.

— Сам знаешь, намеченную на завтра…

— Кто тебе сказал о ней? — изумился Вышата…

— Ну, уж этого не скажу, а завтра сам увидишь. Но не печалься, боярин, тебе же от этого польза… А что Олаф хочет — тому не бывать…

И Тороп ушел, насвистывая.

 

XIX

Настало светлое солнечное утро Купалы: народ, в праздничных одеждах, валил к жертвеннику грозного Перуна. Там уж были и старцы, и старухи, молодые парни, девушки и дети. Но велико было их удивление, когда, зная, что в этот день должна быть принесена жертва, они не замечали никаких особенных приготовлений: ни костра, ни быков, ни овец для заклания.

Все смотрели друг на друга и спрашивали, что же это такое?.. Али владыка забыл, что ныне Купала.

Вот уже показались из Детинца гридни, оруженосцы, старейшины, воеводы и князь Владимир, который был на белом коне, а владыки Божерока все еще не видно…

Народ встретил князя радостными криками, на которые князь милостиво отвечал поклонами.

Придя на площадь и разместившись вокруг жертвенника Перуна, все ждали, пока Божерок выйдет из капища и объяснит им, почему нет никаких приготовлений. Наконец, после всеобщего ропота, вышел жрец в белой одежде. Божерок встал на возвышение и начал свою речь.

— Люди киевские, — сказал жрец, — устами моими вещает наш великий громовержец Перун… Доколе, говорит он, вы будете потчевать меня ничтожными жертвами быков да овнов… Неужели не чувствуете вы моих милостей, которыми я награждаю вас и вашего князя?.. А если чувствуете, то и должны воздать мне достойное… Иначе я истреблю весь Киев-град и нашлю на вас стадо диких птиц и зверей, которые поедят в полях ваш хлеб и животы в ваших хлевах, а на вас самих пошлю злую болезнь и врагов, которые истребят и сотрут вас мечом и огнем с лица земли; в грозном гневе своем я уничтожу ваши села, все достояние и наследие от отцов ваших. Покоритесь мне, ибо я великий Перун.

Слова эти произвели большое впечатление на народ.

— Да чем же мы прогневали Перуна и чем можем мы умилостивить его?.. Советуй и требуй, владыка, заступник наш и отец! — закричали из толпы.

— Давно уж, говорит он, — продолжал Божерок, — вы не воскуривали перед моим жертвенником человеческих жертв, поколебалась вера прародительская, и вы совсем забыли меня… Поэтому, для смягчения моего гнева, я требую чистой жертвы из среды ваших юных красивейших дщерей, и если вы на сей раз не принесете ее, то трепещите, люди киевские, и ждите моего справедливого гнева.

Все упали на землю и завопили:

— Милосердый владыка! возьми хоть две, три жертвы, только умилостиви божича.

— Итак, если вы согласны, то киньте жребий, и на кого падет он, то приведите дочь на заклание у ног Перуна, — произнес жрец.

В народе воцарилось затишье, словно перед грозою, а затем все зашумело и заволновалось.

— Неужели Перун не смягчит своего гнева? — слышались выкрики.

— Воля Перуна непреложна, — твердо отвечал жрец.

— А коли так, — закричал народ, — да исполнится его воля.

Божерок подошел к Владимиру.

— Великий и достойнейший князь киевский, — сказал он, — подтверди желание народа и позволь приступить к метанию жребья.

Владимир мрачно ответил:

— Воля божича Перуна и народа да будет исполнена…

Отцы и мужи, ставшие в круг, начали готовить жребий.

Когда все было закончено, каждый из отцов, имеющих дочерей-красавиц, подходил к жрецу и подавал ему свою метку.

Собрав все метки, верховный жрец сложил их в деревянную чашу, которая находилась перед истуканом, и произнес торжественную молитву:

— Владыка и милостивец наш верховный! Народ киевский, повинуясь твоей воле, отдает тебе в жертву всех своих дщерей: умилостивися над ними и избери из тмы лучшую по своей воле!

Затем он еще пошептал про себя и стал тянуть жребий. Все затаили дыхание, ожидая, какую метку вынет владыка.

Наконец Божерок повернулся к народу.

— Упадите ниц, люди киевские! — произнес торжественно Божерок, — и благодарите Перуна, что он не коснулся ваших дщерей… Боги, Перун и Купала, избрали себе в жертву христианскую девушку, дочь пчельника Симеона на Почайне!

Народ заволновался и радостно заговорил, все вздохнули облегченно… Только один старик, стоявший вдали и не принимавший никакого участия в метании жребья, вдруг побледнел, моментально исчез со своего места и побежал в свою лачугу.

Божерок, став во главе народа, пошел по направлению к Почайне, с ним шли жрецы и старшины, а за ними Вышата; все весело разговаривали, шутили… Они рады были, что жребий пал на христианку.

Вышата, дойдя до поворота, громко свистнул. На его свист выехали из чащи четверо всадников, ведя пятую в поводу. Вышата вскочил на нее и быстро помчался к Чертову бережищу.

Пока народ уходил с жертвенной площади, Руслав подошел к князю и, упав перед ним на колени, сказал:

— Государь!.. Повели сжечь меня живого на костре, но не отдавай в жертву Перуну моей невесты… Дозволь мне отлучиться, я защищу мою Зою.

Владимир взглянул на него с состраданием; он посмотрел на Извоя, прося совета.

— Сжалься, государь! — сказал Извой, — и не делай из себя посмешища пред лицом истукана…

— Против воли народа я не могу идти, — сказал князь Руславу, — сумеешь защитить ее от ярости его, то да будет по-твоему.

Руслав вскочил на ноги и помчался к жилищу Симеона. Но так как народ двинулся раньше, пока Руслав добежал туда, на краю оврага уже стоял неистовый шум и крик…

— Давай сюда Зою! — кричал народ. — Где она?.. Где жертва божича?

Симеон стоял у дверей своей избушки и защищался от народа, требовавшего его дочь.

— Люди киевские! — говорил старик, — смилуйтесь надо мною… Я не знаю, где моя дочь… Обыщите всю изобку… Я сам только что вернулся, когда узнал, что она назначена в жертву богам… Делайте, что хотите со мною, а я не знаю, где дочь… Может, в лесу…

— Давай сюда свою дочь, жертву Перуна! — кричал, не веря ему, Божерок.

— Прочь, — раздался вдруг голос Руслава. — Если бы он отдал свою дочь, так я не отдам ее…

Народ загалдел, все начали надвигаться на Руслава, но он, став у двери избушки, стал защищаться мечом.

Рассвирепевший Божерок закричал:

— Люди! не дайте христианам на поругание нашего великого божича Перуна… бейте без пощады этих идольников…

— Да сгинет это проклятое отродье! — завыла толпа, видя как Руслав беспощадно рубил направо и налево.

Симеон, схватив дубину, бил язычников. Толпа напирал а на них; в эту минуту послышался голос всадника, который врезался в толпу и начал давить народ:

— Люди! — кричал он во всю мочь, чтоб перекричать народ. — Беда стряслась!.. Владимира князя убьют… Олаф с целой стаей черных воронов бьет киевский народ… Спасите князя!..

При этом известии все всполошились… Все знали, что Олаф готовит нападение на Киев и что не быть добру, если он ворвется со своими наемниками в город… Толпа отпрянула от Руслава и Симеона и бросилась назад к городу, и, как ни кричал Божерок, что это неправда, что, верно, Тороп пошутил над ними, никто не слушал его.

Князю надоело ждать, и он пожелал сам поехать и посмотреть, что делает народ.

Но что случилось? Неужели от одного взмаха меча Руслава бежала вся эта чернь?..

— Государь! — говорили старейшины, шедшие следом за Владимиром. — Кажись, неладное дело свершилось… Не Олаф ли начал свои козни…

В это время вдали показался Божерок. Он был без шапки.

— Государь, — сказал он, — немедленно накажи виновника посрамления нашей веры… Негодяй Торопка в то время, когда требовали жертву Перуна, прискакал к нам и сказал, что ты убит, что Олаф и его люди бьют людей киевских… Не допусти издевательства над верой… Всему виною христиане… Они смущают народ киевский и совращают его с пути истинна… Ты клялся мечом защищать веру, так исполни свое обещанье!..

— Торопка! — крикнул Владимир.

— Здесь я, государь, — откликнулся тот и вышел вперед не моргнув глазом.

— Слышишь, что говорит владыка?

— Да мало ль что ему вздумается сказать, государь, пусть бы лучше рассказал, о чем вчера ввечеру говорил с Олафом у себя в дому…

Божерок побледнел.

— Лжешь, негодяй! — воскликнул жрец. — Накажи его, государь, за эту ложь: я требую справедливости.

— Добро, — сказал Владимир, — мы учиним суд и расправу, а теперь домой.

И Владимир, пристально посмотрев на Божерока, повернул коня.

Утром, едва только солнышко встало, Зоя, по обыкновению, снарядила отца в Киев с медом, а сама отправилась к Днепру. Нарвав цветов на лугу, она начала сплетать из них венок вперемежку с листьями дуба и клена. Она сплела венок и, распустив косу, надела его на голову и сошла к реке, посмотреться в воде, как вдруг появилась колдунья Яруха и остановилась рядом, опершись на свою клюку. Девушка, повернувшись к ней, приветливо улыбнулась и, не смущаясь ее присутствия, продолжала смотреться.

— Неправда ли, Яруха, как идет мне этот венок? — сказала она.

— Да, милая, уж очень к лицу, и вовремя ты его надела… Полюбуйся, красотка, в последний раз да приготовься к совершению над тобою воли Перуна…

— Что ты говоришь, Яруха?

— Ах, ласточка ты моя перелетная!.. — вздохнула она. — Любуешься ты своей красотой, да, знать, уж и впрямь последний разок.

Девушка побледнела.

— Я не понимаю тебя, Яруха, — испуганно сказала она.

— Поймешь, коли молвлю… долюшка твоя исполнилась: сегодня Божерок избрал тебя в невесты божичу Перуну, и жребий уж брошен…

— Ты шутишь, Яруха, — прошептала Зоя, — и только пугаешь меня?..

— Нет, касаточка, правду молвлю, исполнилась твоя судебка…

— Ты лжешь, Яруха! — воскликнула Зоя. — А если это правда, то Господь спасет меня…

— Да, краличка, Он должен спасти тебя, потому что ты Его дитя, — сказала Яруха, — потому, видно, Он и послал меня, чтоб спасти тебя…

— Ты, колдунья, хочешь спасти меня? — воскликнула девушка.

— Да, и если хочешь жить, то не медли и следуй за мною… Слышишь шум, то народ собрался на жертвенной площади у костра Перуна…

— О, спаси меня, спаси, Яруха, и я вечно буду молиться за тебя! — зарыдав, воскликнула девушка.

— Ступай за мной, — сказала Яруха, — я спасу тебя, но помни, что бы я ни делала, ты должна покориться моей воле, иначе погибнешь.

— Я буду покорна, буду рабой твоей, только не дай меня в жертву идольникам.

— Ну, успокойся, будешь жива, коли, сама не умрешь. Скорей иди!.. Слышишь, голоса, то идут за тобой… беги по этой тропинке к Чертову убежищу, а я потихоньку поклюкаю за тобой…

— А отец? — спросила Зоя, останавливаясь.

— Кому нужен твой старый черт! — возразила колдунья. — Ступай, ступай… Неравно увидят, тогда и мне достанется за тебя.

Девушка пошла. Действительно, голоса приближались и разносились протяжным эхом по лесу. За девушкой и старухой издали следил человек с обмотанной тряпкой головой. То был дедушка Якун. Он слышал разговор Ярухи и Зои и понял, что если Яруха берется спасти девушку, то в этом кроется подвох. Проходя по лесу, он заметил, что к Чертову бережищу пробирались всадники; среди них был Вышата. Увидев после этого Яруху с Зоей и услышав их разговор, он смекнул, что колдунья спасает ее для Вышаты… Жаль сделалось ему девушки. «Хошь и слаба моя помощь, — подумал он, — но у меня есть хорошие помощники, и они не выдадут меня».

Под помощниками он имел в виду своих медведей, повиновавшихся даже его взгляду.

Яруха и Зоя прошли мимо, не заметив его, и тогда он, обогнув холм, ближайшей тропинкой прошел к оврагу, находившемуся поблизости от жилища Ярухи, и засел в чаще.

С того места, где засел Якун, избушка Ярухи была видна как на ладони. Он заметил, что за избушкой стояли лошади.

— А, вон оно что! — проворчал про себя Якун. — Недаром, значит, ехал сюда Вышата… Ах, ты, вражий сын… Знает, где малина растет…

Яруха и Зоя были уже недалеко от избы, как вдруг одна из лошадей заржала. Девушка остановилась.

— Ну, что ж стала, красоточка? — спросила Яруха.

— У тебя кто-то есть?..

— Ну что ж, что есть… Мало ли у Ярухи бывает народа. Кроме того, сегодня Купала и много перебывает у меня, чтоб узнать свою судьбу. Не пяться, девка, — строго сказала она. — Поздно пятиться… Ты обещала быть покорной, ну, и слушайся Ярухи… Не на гибель я привела тебя сюда.

Она взяла Зою за руку и почти силой повела ее к избе, но девушка вырвала руку и пустилась бежать. Яруха бросила ей вслед свою клюку, Зоя зацепилась за нее и упала.

— Постой, красавица, зачем бежать? — сказала Яруха. — Я тебя спасаю от смерти, а ты — бежать… Зачем в изъян вводить старуху… Ведь за тебя дадут мне хороший выкуп…

Девушка сильно расшибла колено и не могла сразу подняться. Она умоляюще взглянула на Яруху и жалобно промолвила:

— О, не отдавай меня Вышате… Я буду твоей рабой, но… но не хочу быть в княжеском терему.

— Знаю, знаю, моя ласточка, что ты не хочешь, да на это не моя воля…

В эту минуту появился Вышата, а за ним и другие всадники.

— Бери свою добычу, — сказала Яруха Вышате.

— А, красавица, — воскликнул он, — наконец-то ты попалась мне, моя пташечка… Будь же милостива, полюби меня, а уж я никому не выдам тебя, кроме Красного Солнышка. Ведь ты любишь греться на солнышке!.. Ну, он тебя и пригреет, и обласкает… Ты не думала сегодня быть счастливою, а счастье тебе само в руки далось… бери же его. Эй, молодцы!.. Берите ее! — крикнул он и бросил Ярухе кошель с рубанцами.

Слуги Вышаты, схватив Зою, передали ее ключнику, но в это время все лошади вдруг метнулись, а лошадь Вышаты взвилась на дыбы и, сбросив с себя седока, ускакала: на поляну шли два медведя, а позади них Якун.

— Тю, их, тю, треклятых!.. — натравливал он медведей на челядь Вышаты; громко крича, они исчезли в лесу.

Вышата, видя, что его слуги убежали, бросился к лошади, которая, зацепившись поводом за кусты, стояла и дрожала от испуга.

В это время на опушке леса показались два человека; один из них бежал с обнаженным мечом, а за ним шел старик с дубиной… Заметив Вышату, молодой витязь помчался за ним, но тот успел сесть на коня и скрылся в лесу.

Когда народ ушел от избы Симеона, Руслав, не найдя Зои, побежал к Ярухе. По дороге Руславу встретился Олаф.

— Стой, неразумный! — крикнул он, преграждая Руславу путь. — Куда бежишь?

— Прочь с дороги! — крикнул Руслав, замахиваясь на него мечом. Олаф не испугался и схватил его за полы кафтана. Но Руслав, не сознавая, кто его останавливает, ударил его своим мечом плашмя по голове; тот упал, а Руслав побежал дальше.

Якун, нагнувшись над девушкой, приводил ее в чувство.

— Ах, вражий сын!.. Не подоспей я со своими мишками, не на радость бы тебе жить, моя горлинка… И красавица ж ты писаная… Небось, у него губа не дура… Ну, вспомнит же он меня, треклятый… Уж здорово я его попотчевал, да, жаль, маловато… Живо, коршун пучеглазый, поднялся да и тягу… А, это ты, родимый! — воскликнул он, увидев Руслава. — Ну, не будь моих друзей со мною, мне бы не справиться с вражьими сынами… Цыц, вы треклятые!.. — прикрикнул он на них; медведи начали лизать его скроенные из барсучьей шкуры сапоги.

В это время подошел Симеон.

— Дитятко мое родное! — воскликнул он. — Измучили тебя ироды, погубить хотели. — Он обнял ее и начал целовать ее.

Девушка начала приходить в себя и открыла глаза, затем, заплакав, обняла старика отца.

— Успокойся, дитя мое… Теперь ты в безопасности; мы никому не дадим тебя… Посмотри, и Руслав здесь… — утешал ее Симеон.

 

XX

На большой луг, находившийся за Лысой горой, стекался народ; парни и девушки уже успели натаскать зеленых ветвей, пучков соломы, сырых дров, лучины и все это сложить в костры. Сухие ветви и деревья не допускались для сожжения священных костров, как лишенные жизни. Везде вокруг высокого холма, на лугу и на опушке леса, виднелись женщины в повязках, молодые девушки в белых рубашках с зелеными венками на головах, парни в войлочных колпаках и с распахнутыми свитками на плечах, в полотняных штанах и рубашках. Всюду раздавались песни.

Каждое село раскладывало свой костер на том самом месте, где горел он в прошлом году. Весь громаднейший луг был занят семьями, сидевшими по группам. Замужние женщины и старухи сидели подле горшков и мисок, наполненных мясом, хлебом и пирогами.

Наконец солнце начало склоняться к закату и повисло за горой над лесом. Парни и девушки с нетерпением посматривали на него и ждали, когда померкнут его последние лучи, тогда можно будет зажечь костры и начать хороводы.

И вот солнышко скрылось и вечер начал опускать на землю свою темную пелену, закрывая голубой свод неба, на котором мерцали звезды. Теперь ждали появления князя, чтобы зажечь огни.

Но вскоре стало известно, что князю нездоровится и его не будет.

Парни начали тереть сухие кусочки дерева один об другой, чтобы добыть из них священный огонь; огонь этот потом, в продолжение года должен был гореть в домашнем очаге; его нельзя было выносить из избы и одалживать другому: это считалось оскорблением святости огня.

Вот уже задымились палочки в руках одного из парней, но вдруг все закричали:

— А кто же зажжет костры?..

Наконец остановились на двух девушках, с ними сидели женщина и три мужчины: двое молодых и третий старик, перед ними не было костра.

Несколько парней бросились к ним.

— Что же у вас нет костра? — спросили они.

— Мы только что пришли, — отвечали они, — и не успели собрать костер.

— Ну, коль вы пришли последними — вам и зажигать первый костер, — сказали им. — Вот только спрячется огненный шар, так и зажигайте…

— Не подобает нам, — тихо сказал Стемид, — зажигать огня в жертву языческим богам…

— Что делать, — вздохнул Извой, — пока солнце взойдет, роса глаза выест…

— А по мне, — заметил Ероха, — чем бы ни тешиться, только бы не плакать… Девушки молодые… Пусть их попрыгают да попоют.

Девушки посмотрели на старика; тот одобрительно кивнул им головой, и они встали и пошли гулять. Светозора пошла с ними. Вслед им послышался голос старика:

— Не заходите далеко… Ведь знаете, что на Купалу случается…

— Да ведь я, тятенька, с ними, — отозвалась Светозора, — я глаз не спущу.

— Ну, ты тоже смотри за собой, — проворчал старик и начал угощать Стемида и Извоя медком да бражкой.

Пылающие костры освещали темные своды небес, а на земле было светло, как днем. Зарево от костров обливало своим ярким светом прыгающих через огонь молодых парней; все прыгали так, чтобы не погасить лучину, и, перепрыгивая весело, говорили: «Купала». Так продолжалось всю ночь.

Но вот уже начинало светать: все садились вокруг костров, ели и пили. Старики болтали и пили мед; под деревьями шептались уединенные парочки; девушки, взявшись за руки, водили хороводы; парни, набегая, разрывали цепь их рук, обнимали и целовали их.

Ероха со своими дочерьми и их сужеными под утро отправились домой. Проходя мимо костров, у которых попадались знакомые, старик останавливался, перекидывался несколькими словами. Точно так же остановился и Стемид у одного костра; Ероха тоже был знаком с этой семьей. Они выпили по чарке вина да по кружке меду, а между тем Извой и девушки ушли вперед.

Идя по лесной тропинке, они весело болтали, в полной уверенности, что Ероха и Стемид идут сзади… Оксана время от времени подтрунивала над Светозорой, что она такая грустная. Вдруг впереди, в лесу, послышался лошадиный топот.

Извой и девушки остановились и затем спрятались в лесу. Спустя две-три минуты на тропинке показалось несколько всадников. Они проехали мимо, и все облегченно вздохнули, как вдруг послышался голос Вышаты:

— Бросай на них арканы и вяжи!..

После этого раздались крики:

— Спасите, люди добрые, спасите!

Узнав по голосу отца и Стемида, девушки выбежали, но Извой силой остановил Светлану и заставил ее лежать в кустах, а сам побежал на помощь… Однако не успел он сделать нескольких шагов, как увидел, что слуги Вышаты схватили Оксану и Светозору и ускакали, между тем как остальные набросили аркан на Извоя и связали его.

Таким образом, все оказались связанными, а между тем похитители были уже далеко. Напрасно они пытались освободить себя от веревок.

Извой боялся позвать Светлану, думая, что, быть может, кто-нибудь из похитителей сторожит ее. Но вот до его слуха донеслось из кустов рыдание Светланы; он наконец решил позвать ее.

Услышав его голос, она прибежала к Извою и начала освобождать его от веревок. Потом Извой освободил Ероху и Стемида.

Светлана, узнав о постигшем их несчастье, упала в обморок. Извой побежал за водой, но, пройдя несколько шагов, вдруг наткнулся на Яруху, которая сидела на пне у дерева. Увидев ее, Извой хотел было пройти мимо, но старуха жестом остановила его.

— Эй, паренек, ты, кажись, из княжьих дружинников… ну, да все равно, дай мне руку… Вишь, не могу встать… Небось ничего дурного не сделаю, а добро — пожалуй, помогу… Хошь, сейчас дам травы, чтобы девки любили да ласкали тебя.

Извой протянул ей руку и помог встать.

— Ты что ж так долго спал?

— Не спал я… Злые люди связали нас и похитили наших невест…

Яруха подняла на него свои глаза и ухмыльнулась.

— Каких невест? — спросила она.

— Ерохиных дочек…

— Ерохиных… Лесниковых… Ведь вот говорила: не ходите на Купалу… Ан так и вышло…

Она вдруг запела писклявым голосом:

— А какая уж была красавица, да не убереглась… Знаю, знаю, кто ее увез, — сказала она, закончив петь. — Поддержи меня, бабу пьяную…

— Недосуг, бабушка… бегу за водой…

— За водой побежишь, конца не найдешь, — возразила она. — Почто тебе вода… Вот медку, не хочешь ли?..

— Нет, бабушка, не мне… там надо девушке…

— Веди к ней, где она?

Они пошли туда, где Извой оставил Светлану, Стемида и Ероху. Девушка очнулась и теперь плакала.

— Али землю слезами хотите разжалобить!.. Знамо, Купала, ну, так и вышло… Суженого конем не объедешь… — проговорила Яруха, подходя к ней.

Девушка еще больше заплакала, а Ероха вышел из себя.

— Сгинь ты, окаянная! — крикнул он. — Не то в гроб уложу и голову меж ног положу да осиновым колом пригвозжу.

— Грозен ты ныне, старик, да не силен, — сверкнула глазами Яруха. — А я вот что скажу вам, деточки, лучше, чем плакать да убиваться, ступайте домой… Тебе, Ероха, не видеть твоих красоток, а тебе, молодец, невесты, и ты тоже береги свою Светланушку, — сказала она Извою. — Не ровен час и тебя, касатка, злой ворог не пощадит… Вот тебе корешок Купалин, и коли он не спасет тебя, никому уж не спасти.

Светлана отшвырнула от себя корешок.

— Ну, как знаешь: на себя пеняй, — сказала Яруха и, повернувшись, опираясь на клюку, потихоньку побрела в лес.

 

XXI

Вскоре они дошли до хижины Ерохи, где застали Симеона, Руслава и Зою. Они еще не знали о случившемся несчастье и стали упрекать Ероху, Стемида и Извоя за то, что они пошли на Купал у.

— Особенно ты, Стемид, — сказал Симеон, — ты давно христианин и знаешь богомерзкие обычаи язычников похищать девушек: да и ты, Извоюшка, напрасно не уговорил не ходить.

— Да, действительно много моей вины, — сказал Извой, — да, вишь, девушкам захотелось посмотреть… Нечистый попутал.

— Ну, полно тужить, — сказал Симеон, — надо молиться, и да услышит Всевышний нашу молитву и избавит нас от всех бед.

И Симеон начал громко читать «Отче наш»; за ним вторили все остальные. Потом он вздохнул и, обращаясь к Ерохе, сказал:

— Не мешало бы нам припрятать наших дочерей… Уж коли начал этот идол мыкаться по селам, так и конца теперь не будет.

— Куда спрятать-то, коли его приспешники всюду, как крысы, заглядывают… Остается одно: чтобы не отдавать живых на поругание, потопить их и самому наложить на себя руки.

— Что ты, что ты, Господь с тобой!.. Можно ли молвить такую ахинею.

— Да зачем нам прятаться теперь, — сказал Извой. — Благодаря милостивому князю все мы можем жить теперь не в лесу, а в Перевесище, которое подарил мне Владимир; там Вышате нелегко будет достать нас: и сами мы будем спокойны, да и суженые наши в безопасности…

Поговорив еще, решили спрятать девушек, пока не настанут для христиан лучшие дни, так как проделка Торопа возмутила язычников и вызвала гнев верховного жреца, который поклялся Перуном уничтожить всех.

Вернувшись во дворец, Владимир, велев убраться отроку Всеславу, взволнованно заходил по горнице. «Доколе, доколе, — думал он, — все это будет продолжаться!.. Да, права была бабушка, говоря, что все эти идолы и человеческие жертвы вызовут возмущение… Уж коли Торопка открыто насмехается над языческими жертвами, то что сказать о Марии, Извое, Руславе, Всеславе и других; ведь все они, наверное, христиане… И все они молвят, что христианская вера во сто раз лучше нашей, языческой, и, несмотря на то, что часто тошно им от язычников, они все-таки счастливы и спокойны…»

— Позвать ко мне Извоя и Руслава! — крикнул он страже. — А если придет владыка — молвите: не велено пускать…

Он велел принести стопу меду и снова задумался: «Если послушать моих жен да Извоя, то их вера действительно хороша и не требует никаких жертв, но правду ли молвят они… каждый хвалит свою… Неужто и впрямь я окружен христианами? Если все они такие, как Извой, Мария и другие, то, право, хороша их вера… Но неужели и Торопка христианин?.. Ха, ха, ха!.. — Он вдруг расхохотался. — Ай да Тороп!.. Утешил владыку и народ честной… придумал же: и я убит, и жены людей киевских побиты, а эти бараны и впрямь поверили… И не мудрено: всем памятен этот Олаф… Тороп молвил, что и владыка с ним за одно…

Владимир выпил стопу меду и позвал Всеслава:

— Поди отыщи, хоть под землею, Торопа и приведи его ко мне.

— Тороп, по твоему велению, государь, сидит на цепи… под стражей.

— Как, по моему велению!.. — крикнул Владимир. — Кто повелел?..

— Владыка Божерок. Он приказал пытать его; молвит: Тороп христианин.

— Сейчас же его ко мне, а Божероку — сто кнутов на площади!.. — крикнул он. — Не быть мне князем, если я не накажу этого кровопийцу!..

Всеслав побледнел; он знал, как велико влияние Божерока на народ, и, боясь, чтобы из этого не вышло чего-нибудь нехорошего для князя, не торопился исполнять приказания.

— Ну, что стоишь? — спросил Владимир, немного успокоившись.

— Государь!.. — робко произнес Всеслав. — Отмени приказ и смени твой гнев на милость… Любя тебя, государь, я осмеливаюсь говорить это… Не вышло бы чего… Народ слушается Божерока, который считает поступок Торопа… кровной обидой для тебя и для себя, князь, и издевательством над верой.

— Хорошо, Всеслав, любы мне твои речи… Но не для меня кровной обидой считает он шутку Торопа, а для себя… Ему хотелось настоять на своем и получить свою жертву… Но будь он проклят!.. Ты тоже христианин? — вдруг спросил он.

Всеслав побледнел и тихо ответил:

— Да, государь… Но я не делаю никакого зла…

— Знаю, что христиане добрые… Так только к слову спросил… Зови Торопа.

Всеслав поклонился и вышел; через минуту вошел другой отрок и доложил, что Руслав еще не вернулся, а Извой ждет повеления войти.

— Зови сюда! — сказал Владимир., и когда Извой вошел, князь пристально посмотрел на него.

— Садись, Извоюшка, — сказал он любезно, — да выпей медку.

Извой сел, зная, что если Владимир не в духе, то противоречить ему нельзя.

— Ну, что ты скажешь о Торопке? — спросил он, пристально смотря на него.

— Поступок его, государь, очень смел, — сказал Извой, не смущаясь его взглядом, — и достоин наказания… Но, государь, позволь мне сказать одно слово не в его защиту, а по правде, как я думаю.

— Молви, ты знаешь, что я всегда охотно слушаю тебя.

— Ты сам, государь, не хотел этой жертвы и поэтому не разгневайся, если я скажу: довольно их… Много уж пролито крови человеческой твоими отцом и братьями в угоду вашим богам… Прикажи хоть сейчас казнить меня, но я, и голову на плаху положив, буду молвить: божич не нуждается в жертвах, только его жрецы требуют крови… Но, чтобы угодить жрецам и не навлекать на особу княжескую ропота киевских людей, прикажи держать Торопа под стражей, но не позволяй пытать его и предоставь себе право суда над ним.

— Ты правду молвишь, Извой, я не хочу человеческих жертв, как и угождать верховному жрецу, но народу должен повиноваться и слушаться его голоса.

— В твоих руках предотвратить гнев народа… Повели еще раз бросить жребий, и на кого он падет, то и пусть совершится должное, но не давай располагать жребием жрецам.

— Ты думаешь, что этот жребий был умышленный?.. — спросил Владимир, пронизывая его своим взглядом.

— Не смею думать, государь, — отвечал Извой. — Но если Перуну необходима именно христианская жертва и красивейшая из христианок, то он изберет ее же.

Владимир улыбнулся, поняв иронию Извоя.

— Ты полагаешь — не падет жребий на невесту Руслава?..

— Если падет, то он беспрекословно повинуется…

— И разумен же ты, Извой! — воскликнул Владимир, повеселев. — Быть по-твоему, а Торопа повелю держать под двумя замками и ключи отдам тебе… Делай, что хочешь с ним…

— Нет, государь, я не в милости у жрецов… Отдай ключи другому… хоть Всеславу… на него не падет опала Божерока, потому что…

В это время вошел Всеслав и прервал Извоя.

— Тороп еле двигается, — сказал он, — уж очень кнутьями иссекли.

Владимир побледнел.

— Несите его сюда!..

Стража привела Торопа, который действительно еле стоял на ногах. Князь велел страже уйти и повернулся к Торопу, который весь дрожал, думая, что его ожидает немилость князя.

— Вишь, шут гороховый, — ласково сказал князь, — вздумал со жрецами шутки шутить… Сядь… вижу, ты еле стоишь…

— Помилуй, государь!.. Не вели казнить, а вели лучше слово молвить… — проговорил Тороп, падая к ногам князя.

— Не думаю казнить… Спасибо, что так сделал, да не умел своей шкуры унести… Дай ему ковш меду, — сказал он Извою, — пусть выпьет и молвит, как было.

Извой подал ковш Торопу; тот залпом выпил его и, видя, что князь милостив к нему, смелее заговорил:

— Князь!.. Не добро творят твои люди…

— Кто?..

— Прости, государь!.. Божерок… Вышата тоже… с Олафом сносятся…

— Ты лжешь, Тороп, поклеп кладешь на них…

— Нет, государь, нет… Иначе бы Тороп не посмел такую шутку выкинуть… Я сам вчера повечеру видел Олафа и Вышату у жреца, хотел с поличным схватить Олафа, да он сбежал…

— Если ты правду молвишь, то тебя ждет награда, а если поклеп взводишь на них, то я повелю повесить тебя на балке головой вниз.

— Хоть сейчас умереть, государь, правду молвлю.

Лицо Владимира омрачилось, он помолчал и потом сказал:

— Ступай под стражу… и если сумеешь бежать, то не показывайся на глаза Божероку.

Владимир отпустил Торопа и приказал Всеславу наблюдать за ним.

— Ну, что Руслав?.. — спросил он у отрока.

— Не знаю, государь, еще не вернулся, я не видал его…

— Ну, исполать тебе, Извоюшка, исполать тебе, желанный друг… Спасибо, — сказал он, подходя к Извою. — Завтра в заутрие приведи ко мне Руслава…

Извой поклонился и вышел от князя; теперь он думал о том, как бы освободить Торопа, чтоб не навлечь на себя подозрений Божерока.

Утром Владимир встал не в духе и позвал Всеслава.

— Вернулся Руслав? — спросил он.

— Нет, государь, еще не появлялся.

— Что Тороп?..

— Под ключом, государь… Вчера ввечеру Божерок посещал его и пытал, не имеет ли он общения с христианами, да Тороп молчал, а когда жрец ушел, послал ему в след проклятие.

Владимир нахмурился, потом сказал:

— Прислать ко мне Вышату.

— Вышата, надо быть, в Предиславине.

— Послать за ним и, когда вернутся Извой и Руслав, оповестить меня.

Прошло больше часа, пока Руслав и Извой появились на княжеском дворе; оба они был не веселы, находясь под впечатлением от встречи с Божероком.

Витязи издали увидели владыку и хотели, было, обойти его, но тот, заметив их, послал одного из служителей позвать их.

Они повиновались, не желая раздражать жреца.

— Что повелишь, служитель Перуна? — спросил Извой.

— Повелю тебе голову отнять, если ты будешь смущать отроков княжеских, а тебя, — прибавил он, обращаясь к Руславу, — велю пытать и сечь кнутьями за кощунство.

— Если князь повелит, — отвечали они, — то мы приемлем твое наказание, а если нет, то не взыщи, мы ослушаемся тебя…

С этими словами витязи ушли, даже не поклонившись ему, и дошли до ворот княжеского двора, где их встретил Веремид.

— Наконец-то вы появились, — сказал он. — Князь ждет вас… Сейчас был Всеслав и отдал княжеский приказ немедленно явиться к нему.

— Знаю, — ответил Извой, — поэтому мы раньше и пришли, чтоб поведать князю новости.

— Да разве есть что-нибудь новое? — спросил Веремид.

Извой вздохнул и рассказал ему о случившемся на Купале.

Выслушав их, Веремид покачал головою и, подумав немного, спросил у Руслава:

— Ну, а твоя краса жива?

— Слава богу, — отвечал Руслав, — да вот беда со Стемидом, и не знаем, как горю пособить.

— Пособить-то пособим, коли она в Предиславине… Только, чтоб меня поставили на стражу, а уж я пособлю… Узнать бы, где она…

В это время Всеслав вышел на крыльцо и, увидев витязей, позвал их в терем.

Всеслав доложил об их приходе.

— Зови их сюда, — крикнул Владимир и сам пошел им навстречу. — Здорово, други! — сказал он. — А я уж печаловался, что вас долго не видать… Ну что, все ли благополучно? — спросил князь.

— Все бы ништо, — отвечал Извой, — да Вышата шалит…

— Ну, что еще? — нахмурясь, спросил князь.

Извой рассказал ему, в чем дело. Владимир как бы про себя сказал:

— Да, пора все это кончить… Жизнь мне от этого перестала быть милой… Надо положить предел всему этому… Ну, что вчерашняя жертва Перуна? — спросил он Руслава.

— Благодаря твоим милостям, государь, и вмешательству Якуна, она спасена от рук Вышаты.

— Как, от Вышаты? — воскликнул князь. — Каким образом она попала в Вышатовы руки, коли Божерок предназначил ее в жертву Перуну?

Руслав рассказал князю, каким образом все случилось, и добавил, что он, кажется, ранил Олафа.

— Ну, за это спасибо, родной! — сказал Владимир, обнимая Руслава.

— Но мне горько, князь, что я поднял руку на своего дедушку, — возразил Руслав.

— Да дедушка ли он тебе? — спросил Владимир. — Чай, всем известно исстари, что он смутьян.

— Где ты оставил его? — спросил Владимир. — Сейчас послать за ним.

Он позвал отрока и велел взять несколько человек и скакать в лес на то место, где был ранен Олаф.

— Сейчас должен появиться Вышата, и мы спросим его, куда он отвез дочерей Ерохи, — сказал он Извою, — а пока выпьем по чаре зелена вина и разгоним нашу грусть-кручину…

Но вот наконец появился Вышата. Увидев сидящих с князем Руслава и Извоя, он остановился у дверей.

— А, это ты, охотник! — сказал, увидев его, Владимир.

Вышата молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Я пришел по твоему приказу, государь, — наконец проговорил Вышата.

— Знаю, что по моему… Садись да выпей меду аль зелена вина… Авось будешь разговорчивее.

— Вышата подошел к столу и покосился на витязей.

— Скажи нам, Друг любезный, — начал Владимир, — зачем ты обижаешь тех, кого мы велим миловать?

— Такой вины, князь, отродясь я не чувствовал за собою.

— Так ли?.. Ну, а зачем ты хотел похитить Зою, невесту Руслава?..

— Напротив, — возразил он, — радея любимцу княжескому Руславу, я хотел спасти ее от Божерока…

— Ну, а дочек Ерохи тоже?

— Государь, — сказал Вышата, — тебе известен обычай наших отцов, что на Купалу творятся всякие дела, и немудрено, что, быть может, кто-нибудь похитил их себе в жены…

— Сказывали мне, что ты с Олафом в сношении… Добром говори, где Оксана и Светозора… Возврати их отцу!

— Воля твоя, государь, а я не повинен, на меня возводят поклеп… Хоть сейчас умереть — не повинен!

— Смотри, ключник!.. Ты, кажется, хочешь сосать двух маток… Смотри, кабы они не разбрыкались…

Вышата зло посмотрел на любимцев князя и вкрадчиво сказал:

— Напраслина, государь… Отродясь я не лгал и теперь, на старости, тем паче не стану ложью жить, а что тебе молвят стороною, то это поклеп… Ерохиных девок я не увозил, а если бы увез, то в Купалу не грешно…

— Так-то оно так, да коли увез, то возврати их, не то смотри, приеду на потешный, и тогда берегись…

— Прикажешь, государь, готовым быть к твоему приезду?

— Уж коли приеду, должно быть все готово, а пока сгинь с глаз! — сердито сказал Владимир.

Вышата поклонился и, бросив ненавидящий взгляд на Извоя и Руслава, вышел из светлицы.

— Ну, вот… — сказал князь. — А может, и впрямь он не причастен к похищению Оксаны, может, кто из молодцев похитил красавицу… Мало ли их там было!..

— Не может быть, чтобы Оксана и Светозора не миновали его рук, — отвечал Извой. — Яви милость свою к старику отцу и возврати их семье.

— Ладно, — отвечал князь, — послезавтра поедем в Предиславино, тешиться охотой, и уж не скроет он их и под землей, а ныне сзывайте воевод и старейшин: пора и на ляхов… А то уж мечи заржавели в ножнах…

В это время в светлицу вошел отрок.

— Государь, — сказал он, — Олаф отлежался и, видно по кровавому следу, ушел… Знать, его сообщники увели…

— Молви гридням, чтобы были они, если появится снова — изловили бы его и доставили ко мне… — мрачно промолвил Владимир.

— Князь, — сказал Всеслав. — Торопка молвил, коли, государь, дашь ему свободу, он найдет Олафа…

Владимир улыбаясь посмотрел на него и сказал:

— Сейчас выпустить его из-под замка и оповестить людей киевских, чтоб пальцем не тронули его, а Божероку поведай, что он мой заложник за Олафа.

 

XXII

Вечером были собраны воеводы, старейшины и бояре на совет. Владимир давно уже задумал идти на хорватов.

Извой и Руслав тоже присутствовали на совете. Многие высказывались за поход.

— Если отложить поход, — молвили они, — то наши враги могут собрать большую рать, с которою нам будет трудно справиться… К тому же, государь, Олаф не дремлет и может присоединиться к ним…

— Ох, уж этот Олаф! — воскликнул Владимир. — И не изловить же его, окаянного… словно вьюн вывертывается… Ну, да уж если старейшины решают идти, так тому быть. Заутра в Предиславино на последях на пированьице, а там и в путь… Наказать сбираться рати, чтоб была готова… — сказал он, заканчивая этим совет.

Весть о выступлении Владимира на хорватов мигом облетела весь Киев и, разумеется, стала известна Олафу, который хоть и чувствовал себя не очень хорошо после удара Руслава, но не мог не сразиться с ратниками Владимира. Он, в свою очередь, приказал готовиться в путь. Дружина его была немногочисленна, но в степи его ожидали варяги. Он был уверен, что если он пойдет в степь, то, кроме имеющихся у него наемников, он найдет там союзников среди печенегов.

Когда Владимир уехал в Предиславино, Олаф сел в ладью и, спустившись вниз по Днепру, пошел на Перемышль, объявил его жителям, что Владимир замыслил на них поход, и предложил свою помощь. Перемышляне приняли ее и начали готовиться встретить киевлян…

Тороп, оказавшись на свободе, отыскал берлогу Олафа. Однако он опоздал: Олаф ушел перед самым его носом; он даже видел, как тот сел в ладью.

Придя на следующий день утром на потешный двор, он рассказал князю о том, что видел. Тороп ожидал, что князь рассердится, но Владимир был в хорошем настроении и только поморщился.

— Будем ждать, — сказал он, — пока сам не попадет к нам в руки.

И он вышел на крыльцо, а за ним вся свита, в том числе Руслав и Извой, все поехали на охоту.

Когда Владимир выехал за ворота, Тороп встал у крыльца и начал разговаривать с конюхами; они смеялись над ним, зная, что Божерок задал ему порку. Тороп и сам шутил над этим и говорил, что если у всех жрецов такие руки, как у верховного жреца, то, видно, все они «чертовы дети»…

К ним подошел Вышата.

— А ты, скоморох, чье дитя? — спросил он Торопа.

— Я, боярин, как есть человеческое, от отца и матери, и сердце у меня клинушком, словно яичко, — не задумываясь отвечал Тороп.

— То-то… от этого ты, видно, и врешь много, что оно клинушком.

— В чем же я солгал тебе, боярин?..

— Мало ли ты врал уж, да я терпел, а теперь и терпеть дольше невмочь… Вчера ввечеру, когда ты ходил в лес, ты, вернувшись оттуда, сказал, что ходил туда по моему приказу и что теперь пришел сюда тоже по моему… Ты что путать начинаешь, детина?.. Разве я посылал тебя?..

— Нет, боярин, не посылал, да я не хотел сказать ему правды и поэтому молвил, что взбрело на ум… Да, чай, тебе от этого беда не стряслась…

— Еще бы ты хотел, чтоб от шутовской брехни беда стряслась… а все ж ты солгал… Ну, что же, правда, что Олаф бежал в лодке к ляхам, как ты говорил?

— Доподлинно не знаю, а бежал… Да коли ты хочешь молвить о нем, то тебе не меньше моего известно, куда он бежал…

— Да его ли ты видел, молодец? Не обознался ли?.. — вспыхнул Вышата.

— Неча обознаваться мне… Если бы с него живого шкуру сняли да одно мясо предоставили мне, то и тогда бы я узнал его.

— Будто уж и узнал бы?.. Но все это ништо, да скажи, любезный, пошто ты так хлопочешь и печалуешься о нем?..

— Приказано, мол, ну и печалуюсь… Да уж и пора его, треклятого, на рожне поджарить… Уж больно много он зла творит… И твою милость смущает, да и Божерокову тоже…

— А ты бы, дружок, поменьше подслушивал у дверей да побольше скоморошничал — это твое дело, — посоветовал ему Вышата, — не то тебя он не только выпорет, но и язык твой вытащит у живого чрез затылок… Ты знаешь: он шуток не любит… смотри, молодец, болтай, да не пробалтывайся… Ну, а что ты вчерась ввечор говорил с рыбаком Стемидом?.. Зачем заходил к нему?..

— Затем, что устал, шатаясь по лесу, и отдохнуть зашел к нему… А не зайди к нему, то и не увидел бы, как Олаф удирал вниз по реке…

— Так ты думаешь, что Олаф уехал к хорватам?.. Ну, так он попадется в наши руки. Вот ты и остер на язык, и вреден для многих, да, вишь, слабость то наша: все любят тебя за твое скоморошничество… И я тебя люблю, и старуха Буслаевна, и князь дает тебе поручения. А Буслаевна уж давно соскучилась по тебе… Хорошо, что пришел… Пока князь возвратится с охоты, ты бы пошел потешить ее, старуху. На все ты горазд, и на все тебя хватает… Ты, парень, чай, сегодня еще не ел?.. Не хочешь ли поесть?.. Али сыт Божероковым угощением…

— Ох, нет, боярин, не сыт и не мешало бы подкрепиться… животики подтянулись… На его угощении далеко не уйдешь… Весь день урчало в животе.

— Ну, что ж, поди к Буслаевне… Там она угостит тебя и хмельным медком, и бражкой, и поджаристым пирожком.

— Спасибо на милости, боярин… Отведаю и того и другого, коли дадут.

— Поди, поди… Знаю, что тебе не терпится… Поев, да утешь старуху. Ну, ступай…

Тороп поклонился и ушел. Дойдя до терема, стоявшего на дворе, особнячком, Тороп взошел на лесенку и отворил дверь в светлицу, в которой сидела старуха Буслаевна. Увидев шута, она просияла и радостно встретила его:

— А, Торопушка!.. Что-то давно не видать тебя… Али за красными девушками все ухаживаешь да тешишь их песенками… Забыл старуху… Слыхала, стороною, что ты в большой милости у князя… Ну, исполать тебе, добрый молодец, утешник наш.

— Спасибо, Буслаевна, — отвечал Тороп. — Живется ни хорошо, ни плохо, да и худа нет, благодаря милостям князя.

Старуха пытливо посмотрела на него.

— Да что ты, кажись, такой печальный?.. Аль что стряслось с тобой?

— Нет, Буслаевна, ничего не стряслось, а что-то неможется, да и поесть хочется… Не дашь ли чего пожевать?..

— Как не дать! Дам и медку, и поесть дам… Чай, знаешь, что у Буслаевны для тебя всегда кой-чего припасено.

И старуха принесла разные яства и кувшинчик меду. Поставив все на стол, она начала угощать шута, который ел и пил все без разбора.

В это время в другой светлице, находившейся рядом, открылась дверь и на пороге появилась молодая девушка, в которой он узнал Оксану. Но, увидев шута, она снова закрыла дверь, и из светлицы донеслись рыдания. Тороп покосился на дверь, но не показал, что он знает Оксану.

— Э, — сказал он, — да у тебя, Буслаевна, никак новые красавицы завелись.

— Знаешь ведь, что у нас что ни день, то новые… Уж мой Вышатушка и не знает, как угодить Красному Солнышку… Чай, со всего Киева собирает красавиц и отдает их мне, чтоб до поры до времени потешились здесь… Да вишь, эти-то две такие плаксивые, что ни утром, ни вечером не унимаются, все плачут.

— Издалека повытасканы?..

— Молвят — киявлянки… В Купалин день привезены… да такие несговорчивые, что ничем и утешить нельзя. Хоть бы ты, Торопушка, развеселил их… А то и князю срам показать… Все глазыньки повыплаканы…

— О чем же они убиваются?..

— Да, вишь, одна — по милом, а другая… Ну, уж другая была в наших теремах, при покойничке Ярополке, а все-таки вторит ей… Говорит, дитя малое есть…

Буслаевна открыла дверь в светелку и позвала женщин.

Обе они, повинуясь ей, вышли с заплаканными глазами и сели у стола, за которым сидел Тороп…

— Посидите, красавицы, — сказала Буслаевна. — Чай, не знаете, какой молодец пришел в гости: княжеский потешник… Он разутешит и вас горемычных, а я уж старуха и не знаю, как развеселить вас… Спой им что-нибудь, Торопушка… Умеешь ты размыкивать горе, размыкай и их, желанных.

— За этим дело не станет, Буслаевна, — отвечал Тороп и звонким голосом запел:

— Э, да это грустная песня, — сказала Буслаевна. — Спой повеселее.

— И за этим далеко не пойдем… Чай, у меня песен целый ворох припасен. Споем другую, быть может, эта будет веселее…

— Опять о слезах! — воскликнула Буслаевна.

— Э, да ты, Буслаевна, послушай, — возразил Тороп.

— Да что ты, Торопушка, поешь все какие-то унылые песни! — снова перебила его старуха. — Чай, я слыхала, у тебя есть веселые.

Сестры переглянулись и с благодарностью посмотрели на Торопа, но в это же время дверь вдруг распахнулась и на пороге появился Вышата.

— А, молодец, — сказал он, — хорошо же ты утешаешь Буслаевну!.. И складные же у тебя песни!.. Где научился им?

— А это я, боярин, перенял их от одного заморского скальда, что тешил одного князя…

— То-то я прежде не слыхивал таких… Буслаевна! — прибавил он, — смотри в оба за этим скоморохом да за красавицами — тоже… Не то, слышишь, что поет?..

— Слышать-то слышу, да в ум не возьму… о каком-то дружке он поет…

— Знамо дело, Буслаевна, — отозвался Тороп, — о заморском царевиче, у которого украли невесту… да ты не дала допеть. А хороша песня… Послушали бы до конца…

— Ну, пой, что было дальше, — сказал Вышата.

Тороп запел.

— Так вот какой конец этой песни! — воскликнул Вышата, когда Тороп закончил. — Ну, молодец, хоть ты умеешь складно петь, но песня твоя — пустой ветер, и у меня ворог не похитит добычи… Ну, красавицы, — прибавил он, обращаясь к девушкам, — готовьтесь к вечеру в княжий теремок… Довольно в затворе сидеть…

— Как, боярин, ты хочешь сегодня показать нас князю? — воскликнули обе сквозь слезы.

— А вы думали, что я стану прятать таких красавиц от Красного Солнышка?.. Не затем вас похитили, чтобы прятать от него…

— Ни за что не пойду! — решительно заявила Оксана.

— А не пойдешь к князю, так я пошлю тебя в Вышгород в работницы, — пригрозил Вышата… Ну, Буслаевна, чтоб все было готово к вечеру… А ты, молодец, пойдем со мной… — сказал он Торопу.

Он ушел. За ним вышел Тороп, бросив выразительный взгляд на девушек.

 

XXIII

Было уже за полдень; Вышата запер Торопа в темную горницу. В одном углу на полу лежала охапка сена, Тороп лег на нее и начал обдумывать, как бы ему выбраться отсюда. Он встал, ощупал стенки, потолок и дверь. Стены и потолок были крепки, словно из камня, приходилось ждать, пока кто-нибудь не вспомнит о нем и не позовет к князю.

Между тем Вышата хоть и приказал приготовить Оксану и Светозору к вечеру в терем, однако же потом передумал, вспомнив, что сам князь спрашивал о них… Он побоялся, что Владимир по настоянию его любимцев в самом деле возвратит их отцу. «Завтра князь уедет на ляхов и забудет все… тогда дело будет вернее», — подумал он и вернулся в светелку Буслаевны отменить свое распоряжение.

Около трех часов пополудни Владимир вернулся с охоты и потребовал показать ему всех предиславинских девиц.

Вышата смекнул, в чем дело, и, послав собирать их на двор, зашел шепнуть Буслаевне, чтоб она скрыла Оксану и Светозору, при этом он приказал ей, что если князь спросит ее, как надзирающую за девушками, чтобы молвила бы: не видала таких.

Владимир, а вместе с ним Извой и Руслав осмотрели всех девушек, да не нашли тех, кого им надо было. Владимир еще раз сказал Вышате, чтобы он, если Оксана и Светозора у него, возвратил их добром отцу. Вышата клялся Перуном, что не видал их.

Всю ночь Владимир провел в пиру и только под утро отправился в терем Рогнеды и Марии. От последней он вышел в веселом настроении, так как она много беседовала с ним и беседа эта произвела на него благоприятное впечатление.

— Ты едешь теперь, — говорила она, — покорять ляхов, но помни, что если Господь не захочет возвеличить тебя, то и вся рать твоя бессильна будет победить их.

— Неужели ты и другие, тебе подобные, думаете, что ваш Бог так всемогущ, что в его воле покорять и побеждать.

— Да, князь, — отвечала Мария. — Он действительно всемогущ и чтоб доказать тебе его всемогущество, достаточно вспомнить о том, что ты не победил бы Ярополка и киевляне не разбежались бы при виде одного Извоя, если бы Он не захотел того.

— Может быть, ты права, — заметил в раздумьи Владимир. — Ну, чей бы Бог ни помог мне победить, а я буду рад этой победе.

— Пошли, Господи, тебе победу, — сказала она, — я буду молиться за тебя и на дорогу благословлю тебя… — Мария, поцеловав Владимира, осенила его крестным знамением. — Да будет над тобою благословение Всевышнего, — сказала она, — и да руководит он всеми твоими помыслами.

— И ты думаешь, что твое благословение послужит мне путеводной звездой к победе?

— Я уверена в том, князь…

— Твоими бы устами да мед пить, — сказал он, целуя ее.

— Возьми это на дорогу, — сказала она, подавая ему какую-то маленькую вещицу, — и береги ее. Она тебе даст желанную победу.

— Что это, ладонка?

— Да, ладонка. Только не развертывай и не смотри на нее, а храни, как хранишь другие.

Это был крестик, завернутый в красную материю. Она боялась показать его и одеть на шею князя, но зная, что он любил и носил ладонки, она дала ему и свою.

Владимир положил ее вместе с прочими в карман и вышел от нее сияющий.

Было уже около полудня, когда Владимир вернулся в Киев, где его ждала рать.

Руслав и Извой едва успели попрощаться со своими невестами и успокоить старика Ероху, как пришлось выступать. У крутого берега Днепра стояли ладьи и ждали сигнала отчаливать. Воевода киевский Светорад, объехав ратников, скомандовал в поход; войска двинулись. За ними двинулись и оладьи. В одной из них были Владимир, Извой, Руслав, воеводы и старейшины. Божерок остался в Киеве. Не было еще Вышаты да Торопа…

Ключник, вернувшись по выступлении рати, выпустил его.

— Ну, Торопушка, — сказал он. — Теперь моя воля, и я из тебя не только веревок навью, но и лучины наколю, коли ты не успокоишься, а уж Божерок и подавно снимет с тебя не одну шкуру… Смотри, не гневи нас…

Тороп вернулся в Киев, но там никого не было. Несмотря на то, что войска вышли раньше на целые сутки, он догнал их на следующий день.

Когда ратники, шедшие сухим путем, заметили приближающегося всадника, они думали, что из Киева несется гонец, и остановились, но, узнав Торопа, расхохотались: он был весь в пыли и еле переводил дыхание.

— Что попритчилось тебе, Торопушка? — спросил у него воевода киевский. — Аль тебе тесно сделалось в Киеве?

— Да, воевода, очень тесно… От Вышаты да Божерока в степи будет тесно… А где князь? — спросил он Светорада.

— А, соскучился по нем!

— Соскучился, да и дело поведать надо…

— Ну, дружок, далеконько тебе придется гнаться за ним… Нет, ты уж лучше отдохни да иди с нами: к одному концу все придем.

Через несколько дней войска Владимира дошли до Перемышля, в котором были хорваты и Олаф; однако после первого же боя они были выбиты из города, и Олаф с позором бежал. После Перемышля были взяты и другие города, и хорваты покорились; на них была наложена дань от каждого плуга.

Радуясь такой легкой победе, Владимир вспомнил слова Марии и подумал: «А ведь правду сказала она, что если Бог не захочет, то я не буду победителем… Жаль только, что Олаф опять ускакал…»

Победив хорватов, Владимир не хотел возвращаться в Киев и пошел на вятичей, которых победил также легко, и поздней осенью прибыл в Вышгород, в котором у него было триста жен. Туда он пошел с тою же целью, с какою в последний раз был в Предиславине, но и здесь не увидел тех, кого хотел найти.

— Не везет нам, Извоюшка, — сказал Владимир, — и здесь их нет.

— Да пошто им здесь быть, государь, — отвечал Извой, — коли они в Предиславине.

— Сам видел, что нет.

— Мы-то видели, что их там нет, потому что Вышата не показал их, а они сидят и теперь в светлице у Буслаевны.

— Кто тебе сказал?

— Спроси у Торопа: он сам видел их да за это попал под замок.

— Тороп! — позвал Владимир.

— Правду молвит Извой, — отвечал Тороп, — потому я и отстал от дружины, что сидел под замком.

Владимир ничего не сказал, но решил, что если Вышата прячет их, то, видно, уж они больно хороши…

Однако не долго пришлось отдохнуть Владимиру в Вышгороде: покоренные им вятичи восстали, подстрекаемые Олафом. Бежав из Перемышля, он пришел к ним и сказал, что Владимир не князь, что в его дружине есть настоящий князь, который должен сидеть на киевском столе и править Русью.

Когда Владимир выступил против вятичей во второй раз, пришлось потратить немало времени чтобы их победить.

Рати дрались без устали несколько часов подряд.

Владимир стоял со своей свитой на холме и смотрел на своих ратников, которые то отступали, то снова бросались в бой. Но вот его рати начали отступать, и Владимир посмотрел на Извоя и Руслава, прося их совета.

— Руслав, — сказал Извой, — не дадим им посмеяться над нами… Вперед!..

И не успел князь сказать им и слова, два витязя ринулись в бой. Киевляне с новой силой бросились вперед и разбили вятичей.

Олаф, видя, что битва проиграна, спрятался под убитой лошадью, когда поле брани очистилось, прополз в лес и там пролежал до вечера. Вятичи признали себя побежденными и сдались.

После этого Владимир поехал в Белгород и пробыл там до весны следующего года; там замыслил он новый поход на ятвягов, и едва только пообсохла земля и трава покрыла землю роскошным ковром, он двинулся в поход. Покорив ятвягов, он обложил их данью.

Эти победы очень соблазняли князя, и он хотел совершить еще один поход на радимичей, но старейшины уговорили его дать отдохнуть войску и вернуться в Киев.

Владимир согласился возвратиться в Киев, где его встретили с большим торжеством и почетом.

 

XXIV

В честь победы над тремя племенами Владимир велел ставить столы и готовить пир, созывая на него весь киевский народ с женами и детьми. В честь той же победы Божерок, как жрец и верный служитель Перуна, задумал почтить ее принесением жертвы и начал готовиться к ней… Долго он думал, как ему поступить. Много было христиан в Киеве, которых он хотел уничтожить, но больше всех он ненавидел Извоя, Феодора и Симеона.

Однажды вечером, на третий день по возвращении князя в Киев, он сидел у себя на крылечке и думал, кого избрать в жертву, как вдруг на дворике появился седой старик: он еле держался на ногах.

— Что тебе, старче почтенный? — спросил Божерок.

— Войдем в светлицу, и там поведаю тебе.

Жрец встал и пошел в светлицу; за ним вошел старик и, плотно притворив дверь, спросил:

— Одни ли мы?

— Да, одни. Молви, что надо.

Старик вдруг выпрямился и разгладил свою седую бороду.

— Олаф! — воскликнул Божерок. — Ты в Киеве? Давно ли?..

— Недавно. Все наши планы разлетаются в пух и прах… Всюду неудача… Видно, стар уж я стал…

— Да, печально, что Руслав отказывается от почестей, какие ожидают его…

— Хорошо, попробую еще раз поговорить с ним, на всякий случай, да не знаю как… пришел поэтому поговорить…

— Молви, — отвечал жрец.

— Слыхал я стороной, что ты в опале у князя, видно, потому, что он окружен христианами, и почем знать, не станет ли и сам христианином.

— Ни за что не допущу и собственноручно убью его, если он задумает стать им… Довольно того, что боги терпят издевательства его приближенных…

— Да, ты прав… Много они терпят несправедливостей… уж если ты, первосвященник, не можешь повлиять на Руслава, кровь от крови и плоть от плоти моей, то да будет воля твоя над ним и я умываю руки… Найди подобающий случай поговорить с ним, и если это не поможет, то в твоей власти казнить или миловать и да княжить над Русью Малушино дитя…

— Надо искоренить христиан и отбить Руслава у них; нужно предать смерти Извоя, Феодора и других, а если это не повлияет на него и христиане найдут заступничество у князя, то уничтожить и Владимира, и тогда, кроме Руслава, некому будет княжить над Русью… Тогда киевляне поневоле изберут его своим князем…

— Да будут трижды прокляты те, кто совратил его с пути истинного, все слуги мои: Феодор, Симеон, Якун и другие… Один ты останешься верен мне и себе, и я благословляю день и час, когда впервые ты протянул мне руку помощи… Оба мы хлопотали к лучшему, но теперь князь силен и, пожалуй, поздно думать о восстановлении нашего рода… Да сгинут они все с лица земли!..

— Коли так, я буду действовать и начну с Извоя… ненавистного мне, как и все другие христиане; Руслав еще молод, может опомниться и согласится на все, если увидит, что нет никому пощады… На днях я постараюсь уличить его при всем честном народе и потребую от князя искупления его вины смертию, а дальше посмотрим, что скажут остальные…

— Но каким образом ты уличишь его?

— На днях предполагается совершить жертвоприношение Перуну, и когда увижу, что он не преклонит колена, как не преклонял и прежде, я обращу внимание людей и потребую жертвы человеческой…

— Да будет на то воля твоя, — сказал Олаф.

— Но прежде, чем совершить это, я думаю пойти сегодня в полночь к капищу, где стоят разоренные стены их храма: там, говорят, будут все христиане… Я хочу видеть их всех и знать по именам… чтоб потом легче было уличить их.

— Ты говоришь, что сегодня христиане будут в храме? — спросил Олаф.

— Перед тобой был у меня Вышата и говорил, что ему донесли, что сегодня там будет сборище христиан. Наверное, будут Извой и Руслав…

— В таком случае не мешкай…

— Идем!.. — сказал Божерок, взяв свой длинный посох.

Но едва они вышли за калитку, как заметили двигавшуюся толпу мужчин, направлявшихся к капищу.

— Видишь, — прошептал Божерок, — кажется, это христиане, а между ними и Руслав…

— Глаза мои слабы, — отвечал Олаф. — Я пройду околицей, чтоб не попасть кому-нибудь на глаза.

Подойдя к храму, Божерок услышал пение христиан, потом раздался знакомый ему голос Феодора, затем стройное пение клира. Вдруг послышались чьи-то шаги… Это был Вышата.

В эту минуту послышалось пение, в котором они услышали молебствие за князя, помазанника Божия и избранника народа…

— Слышишь, они молятся за князя, — прошептал Вышата…

— Молитвы нечестивых не приемлются богами, — зло возразил жрец.

В ту же минуту раздался чей-то крик: «Под дубом, ближе к капищу!»

— Кажется, мы обнаружены, — прошептал Вышата. — Как бы не накинулись на нас.

— Перуновы ищейки! — крикнул кто-то. — Бери их, вяжи!..

— Проклятый Тороп, — прошептал Вышата, — всюду он, словно леший, таскается… Видно, и он одной веры с ними…

Вышата и жрец побежали в разные стороны, боясь быть узнанными христианами.

— Ну, как, моя горлинка, — послышался вдруг голос со стороны холма, — скучно было без меня?

— Ах, какая тоска, Руславушка, такая тоска, что и вымолвить нельзя… Все глазыньки повыплакала… А тут еще Яруха молвила, что ты убит в бою с ятвягами, и не видела я после этого веселых дней…

— Зато теперь будем счастливы… Наш милостивец, Красное Солнышко, заметно начинает сочувствовать нам, и только, по-видимому, колеблется… знать, все еще боится народа да верховного жреца. Часто на войне он вспоминал свою жену Марию, бредил во сне христианами, вспоминал Извоя, меня и тебя.

— Неужто и меня! — воскликнула девушка.

— Да, видно, ему памятна неудавшаяся жертва… К тому же он очень много думает о том, что ему говорит Извой…

— А что он говорит ему?..

— При каждом удобном случае он напоминает ему о Творце вселенной…

— Да внушит ему Господь эту мысль скорее, дорогой мой, желанный Руслав, и тогда мы будем совсем счастливы.

— Мы и теперь счастливы, любя друг друга, в особенности я счастлив потому, что князь так любит и жалует меня…

— Молись за него, Руслав, и да пошлет ему Господь благоденствие и многие лета княжения на славу Руси…

— Я молюсь за него и никогда не перестану молиться за своего благодетеля…

— И поработителя… — вдруг раздался голос, и перед ними появился Олаф.

— Именем твоего отца Святослава, — сказал он, — заклинаю тебя: опомнись, Руслав, и будь тем, кем ты должен быть на самом деле, а не рабом князя.

— Что тебе надо от меня, старик? — воскликнул Руслав. — Зачем ты преследуешь меня?..

— В последний раз молвлю тебе: ты должен быть князем и бросить эту христианку. Она и ее отец тому виной, что ты отказываешься от того, что тебе по праву принадлежит.

— Ничего мне не принадлежит, — возразил Руслав, — даже самая жизнь не моя… По первому требованию моего благодетеля я положу ее за него.

— Лжешь, негодяй! — воскликнул Олаф. — И если ты не дашь мне слово покориться моей воле и воле народа, я убью тебя этой старческой рукою.

— Народа… Кто тебе сказал, что народ хочет избрать меня князем?

— Я говорю это от его имени, и если ты не послушаешься, то берегись…

— Слушай, старик, ты говоришь, что я твой внук, что я сын Святослава, но слова твои лживы и я не верю им.

Что-то хрустнуло невдалеке, но никто не обратил на то внимания.

— Молвлю правду и хочу, чтобы ты был великим князем…

— Никогда не буду им, слышишь, не буду, и тому будет порукой та, которую я люблю: она христианка, я тоже христианин и никогда не посягну на жизнь моего господина.

— Это решительный твой ответ?

— Решительный и неизменный!.. Отыди от меня и сгинь навсегда! — с негодованием сказал Руслав.

— Так сгинь же ты, отродье проклятое! — крикнул взбешенный старик и, бросившись на Руслана, столкнул его с крутого берега в Днепр. Зоя вскрикнула и упала без чувств, но Олаф, считая ее виновницей всего, подскочил к ней и, взяв в охапку, бросил ее следом за Руславом.

Олаф стоял на обрыве и смотрел на воду.

— Несчастный, — сказал он, — не хотел быть князем и служить народу, так будешь кормить рыб…

— А ты умрешь позорною смертью на площади или сгниешь в подвале, — раздался позади него голос Яку на, и на него набросили петлю, которую ловко кинул Тороп.

Он быстро затянул ее и, опутав веревкой руки Олафа, оттащил его от берега.

— Эге! — воскликнул Тороп, когда Олаф был связан, — теперь не уйдешь. Сторожи его, Якун, а я сбегаю к Днепру… Авось спасу кого-нибудь…

Тороп бросился с крутого берега вниз; спустя две-три минуты раздался плеск воды далеко по течению, а затем голос Извоя:

— Сюда, сюда, Руславушка, — услышал Тороп. — Слава Богу, ты спасен…

— Зою, Зоюшку спаси! — с отчаянием твердил Руслав, думая, что она осталась на берегу в руках Олафа…

— Сейчас отыщем и ее…

Но увы, луна совсем исчезла и было темно. Извой всматривался в воду, не зная, что делать… Зою отнесло далеко от того места, где были Извой и Тороп.

Когда Зою наконец нашли и положили на берегу, Руслав зарыдал, как ребенок, и начал целовать посиневшие губы… Плакал и Извой, только Тороп угрюмо молчал: в нем боролись два чувства: ему было жаль девушки, и он радовался, что Олаф попался в его руки.

Тороп поднялся на крутой берег к Яку ну, Олаф стонал, метался и ревел как зверь.

— Напрасно ревешь, старина, — говорил Якун. — Никто тебя не услышит… Ты меня учил, теперь и я тебя на старости проучу… Не трогал бы меня, и я не тронул бы тебя… Теперь умрешь собачьей смертью.

— Ну, что, боярин, каково поживаешь? — сказал, взойдя на гору, Тороп. — Чай, нездоровится тебе?

— Именем богов, заклинаю, отпустите меня, — взмолился Олаф.

— Ну, теперь нам твои боги не опасны: мы не верим в них, — отвечал Якун. — Беги, Тороп, зови на помощь, чтобы доставить в Клев.

— Зачем звать… Сейчас сбегаю на княжий луг, возьму коня и отвезу его…

Он помчался по тропинке, и через час Якун сидел уже на коне со связанным Олафом. С этой ношей Якун отправился в Киев, медведи сопровождали его. Отправив Якуна, Тороп пошел к Симеону, чтобы сказать ему о постигшем всех горе. Пройдя к Угорьскому берегу, он встретился с Симеоном, шедшим ему навстречу.

— Ах, дедушка Симеон, — сказал Тороп, — никак ищешь свою Зоюшку?

— Да, — отвечал тот, — запропала куда-то.

— Она внизу у реки, там же Руслав и Извой… — с грустью произнес Тороп, — Тебя ждут…

— Меня? — удивился старик. — На что бы я понадобился им в такую пору…

Старик пошел за Торопом, но едва он сделал несколько шагов с крутого берега, как остановился. Он побледнел. На берегу лежала Зоя, а над нею стоял Извой; рядом сидел Руслав.

Посмотрев безумными глазами на Торопа, он быстро сбежал вниз.

— Дочушка моя, дорогая моя, что приключилося с тобой!.. — закричал старик.

— Олаф сбросил Руслава и Зою с утеса… — тихо сказал Извой.

— Олаф! — воскликнул Симеон. — Он опять здесь?..

— Да, здесь, — проговорил Тороп, — но сегодня его голова будет воткнута на кол…

Старый Симеон начал молиться.

— Господь да примет ее душу во царствие небесное, — сказал он. — Знать, не судьба, Руславушка, чтоб она была твоей женой… Покорись воле Божией и да будет над нами Его святое благословение.

Было уже совсем светло, когда Зою положили на носилки и понесли. Тороп с Извоем отправились в Киев.

Якун стоял у сторожевой избы и разговаривал с Веремидом.

— Ну, уж коли попал, то не сносить тебе головы, — сказал он Олафу. — Довольно помыкался по белу свету… Говорил — брось все это, ан нет… вот теперь пеняй на себя…

— Проклятие всем вам, — простонал, задыхаясь, Олаф.

В это время подошли Извой и Тороп.

— Молви мне, Веремид, действительно ли Олаф мой отец? — спросил Извой…

— Не знаю… Кажись, что отец, — отвечал Веремид. — Помнится мне, что он оставил своего ребенка при князе Святославе, а ты ли это был — не знаю. Поспрошай Якуна.

— Говори, Якун, он ли мой отец?.. — подошел он к Якуну.

— Он-то он, да вишь, какой злой, чтоб его пусто было.

— Отвяжите его и отведите в сторожевую, — сказал Извой. — Я хочу говорить с ним…

Якун и Тороп развязали Олафа и ввели в сторожевую, а сами вышли и встали у окон.

— Отец, — сказал Извой, — хочешь, чтобы твой сын спас тебя от смерти?

— Зачем ты спрашиваешь меня об этом?

— Спрашиваю, потому — не знаю, примешь ли мои условия: они легки.

— Говори, что надо делать, чтоб быть живому?

— Покайся и прими святое крещение и ты будешь спасен.

— Кому покаяться?

— Богу и князю и проси у них прощения за все свои прегрешения…

— Князю!.. Да будет он проклят… — прохрипел Олаф. — Из-за него я лишился моего внука, которого любил более тебя и хотел, чтоб он был тем, чем теперь Владимир, и не стану кланяться этому рабыничу.

— А Богу?

— Я не знаю его… да и зачем мне каяться и кланяться… Все равно, уже не долго жить…

— В таком случае, не взыщи… Я хотел помочь тебе, но ты отказываешься и Бог с тобой.

Он ушел и позвал Якуна и Торопа.

— Как хотите, — сказал он, — так и делайте с ним, но без воли князя не налагайте на него рук.

Когда князю сказали об Олафе, он приказал одеть ему колодки и запереть в темный подвал…

Тороп и Якун были награждены; кроме обещанных денег за голову Олафа, они получили княжеские подарки.

 

XXV

Через три дня, неподалеку от Почайны шла небольшая группа людей. Впереди был старец Феодор, неся маленький образок в руках. За ним, опустив седую голову, шел Симеон, Извой, Стемид и Руслав несли гроб. Вскоре все подошли к крутому берегу Днепра, к холмику, на котором любила сидеть Зоя. Под липой уже вырыта была могила, с желтым песком вокруг нее. Здесь все остановились, витязи опустили свою ношу на песок; Феодор прочитал молитву, и вскоре гроб опустили в землю. Спустя несколько минут народ потихоньку пошел по той же дорожке назад, в жилище Симеона, справлять тризну.

В Киеве шли приготовления к торжественному возблагодарению Перуна за одержанную победу. Владимир, сидя со своими дружинниками, беседовал о будущем завоевании радимичей и болгар. Он был весел и много говорил о победе над ятвягами и вятичами, а главное, о том, что Олаф схвачен и теперь больше некому смущать киевлян. Через открытое окно он заметил Божерока во главе нескольких человек, направлявшегося к княжескому крыльцу. В другое время князь не принял бы его, как это уже было несколько раз, но еще не было решено, кого принести в жертву божичу, и на этом собрании должен был решиться этот вопрос.

Как только верховный жрец вошел в светлицу, он остановил свой взгляд на Извое и сказал:

— Князь, я пришел к тебе с челобитьем на твоего дружинника Извоя… Вчера утром, проходя мимо капища Перуна, когда я совершал жертву, он жестоко оскорбил божича, не поклонившись ему. Люди, присутствовавшие на жертвоприношении, возмутились его поступком и хотели убить его, но я остановил их, предоставляя самому божичу потребовать мести, и он требует ее… Люди, видевшие кощунство Извоя, здесь, и ты, государь, спроси их, пусть молвят правду…

Владимир взглянул на Извоя, который был бледен, но тем не менее спокоен.

— Всеслав! — крикнул Владимир, — приведи мне людей, пришедших с владыкой.

Спустя минуту вошло несколько человек. Владимир спросил их:

— Что молвил мой дружинник Извой, проходя утром во время жертвоприношения мимо капища Перуна?

— Молвил, что божич Перун не божич, а бессловесный и бездушный истукан, что у него нет ни ума, ни зрения, ни слуха…

— Еще что? — бледнея, спросил Владимир.

— Владыка заставлял его поклониться, но он сказал, что ему не подобает кланяться идолам…

— Довольно, — сказал Владимир.

Извоя возмутила эта ложь, но он продолжал молчать.

— Я требую наказать богохульника, — проговорил верховный жрец. — Перун вопиет и требует мести, да и народ возмущен его поступком… За такое поругание божича, которому ты обязан столом киевским и всеми победами, мало принести его самого в жертву… Надо, чтоб вину эту искупили многие, иначе божич разгневается на нас и пошлет в наказание мор, огонь и разные несчастья.

Владимир угрюмо молчал; он был мрачен, как ночь, брови нахмурены, глаза блестели. Старейшины и воеводы молчали, бросая косые взгляды на Извоя. Наконец Владимир вздохнул и, взглянув на Извоя, дрогнувшим голосом сказал:

— Скажи что-нибудь в свое оправдание. Вишь, какой великий поклеп возводят на тебя владыка и его свидетели.

— Что ж мне сказать, князь?.. Что бы ни сказал — я один, а их много; им веры больше… Но если ты приказываешь сказать, то, пожалуй, я скажу не в обиду божичу и всем здесь предстоящим, и не в оправдание себя…

— Приказываю, — промолвил Владимир.

— Все сказанное свидетелями — ложь; я прошел только мимо, не преклонясь перед жертвенником, понеже нахожу действительно, что боги ваши не суть боги, но древо бездушно… Пусть молвит сам владыка, пусть молвят все, чем ваши боги проявили свою божественность, что совершили они, стоя истуканами на одном месте? Они дела рук человеческих из древа дубового, чурбаны, которые можно поколоть на дрова и сжечь в печи. Однако никогда не поносил их, и с тобою же, княже, присутствовал на жертвоприношениях, а заметил ли кто, слышал ли, чтоб я когда-нибудь обмолвился о них хоть единым словом; не желая оскорблять вашей веры, я всегда молчал из глубокого уважения к тебе, князь. Вспомни, княже, что все истуканы были выброшены, когда, блаженной памяти, твоя бабка Ольга приняла крещение… Все хорошо знают и помнят, как их потом сожгли и ни один из божичей не вымолвил ни слова… Я знаю, государь, что ты сам сознаешь все это и недаром не можешь присутствовать на жертвоприношениях, от которых твой светлый лик всегда делается печальным, и ты с омерзением смотришь, как трепещет жертва на огне.

— Довольно! — крикнул Божерок. — Я вырву твой язык, богохульник… Прикажи, князь, перестать извергать хулу нашим богам… Да поразят его громы и отвратят боги от нас кару, которую мы заслуживаем, слушая его… Именем Перуна, требую немедленно наказать его.

Лицо князя передернулось, он побагровел.

— Какую кару ты придумал для него? — спросил он дрожащим голосом. — Что ожидает за это моего побратима, которому я обязан столом новгородским.

— Смерть, и самая ужасная смерть… выдернуть у него язык из гортани и сжечь на костре малого жертвенника, ибо он не достоин лежать на большом, потому что, чтобы искупить его вину перед Перуном, нужна другая более достойная жертва…

— Несомненно, — сказал Владимир, — что во всем этом есть частица вины Извоя; что он не поклонился божичу — виноват; что он говорит о наших богах — виноват; но чтоб обвинить его в богохульстве, мало доказательства, и я скажу даже, что он — невинен, понеже он христианин и не обязан кланяться чужим богам; богохульником может считаться лишь кланяющийся нашим и извергающий им хулу… Как вы поведаете, други мои, старейшины и воеводы, — прибавил он, обращаясь к присутствовавшим.

— Княже! — поднялся один из старейшин, по имени Богомир, старец весьма почтенный, побывавший во многих боях во время княжения Игоря и Святослава. — Дозволь мне, старику, вымолвить словечко, не в защиту того или другого, а по правде…

— Молви, старина! — крикнули все. — Ты старее всех нас, и почитай, знаешь больше нашего.

— Знанием своим не хвалюсь, а буду молвить, что думаю. Коли Перун наш Бог и Извой язычник, то велика вина его, и ты должен наказать его, понеже этим он оскорбил и тебя, князь; но если Извой христианин и утверждает, что наши боги бессловесные истуканы и что в этом убедиться легко, так как все они были выброшены твоей бабкой Ольгой и молчали, то не пожалеешь ли, князь, человека, который предан тебе душой и телом, служит тебе верою и правдой, хоть он христианин? Ведь если он прав, то ради дубового обрубка дерева жаль лишиться храбрейшего воина, которому мы обязаны многими победами… А если бы он не уважал тебя, князь и не желал прославления нашей Руси, то и не служил бы ей, а пошел в Царьград, как и другие… Хоть наш верховный жрец почтенный человек и всеми уважаемый, но не увлекается ли он в своем рвении к служению…

Божерок хотел было что-то возразить, но Владимир приказал ему помолчать.

— Поэтому, государь, — продолжал Богомир, — учини суд справедливый и беспристрастный, дабы не лишиться зря человека, который уверенно говорит о безразумии и бессловесности Перуна… Пусть сам божич молвит о своем оскорблении и заявит свою волю для казни виновника, нарушителя благочестия и порицателя его святости, и тогда я первый вонжу в него старческою рукой свой меч.

Слова Богомира произвели большое впечатление на всех, даже на Божерока, но он настаивал на немедленном наказании Извоя; однако он не нашел ни в ком поддержки.

— Так как же быть нам, старейшины? — спросил князь.

— Если владыка настаивает на наказании, — отозвался воевода киевский, — то учини, государь, так, как советует мудрейший из нас старейшина Богомир, а пока прикажи заточить Извоя в особую горенку до завтра, пока мы все пообмыслим, прав ли он или виноват… Сегодня уж поздно судить да рядить.

— Да будет по-вашему, — мрачно ответил князь и встал из-за стола. Верховный жрец был недоволен тем, что суд отложен до следующего дня. Кроме того, он заметил, что влияние его начинает падать, так как почти все старались оправдать Извоя.

Князь ушел в свои палаты, но не повелел запирать на замок Извоя, а взял его с собой.

— Я буду твоим сторожем, а моя опочивальня — твоим заточением, — сказал он. — Ведь молвил тебе: будь осторожен, а ты, словно назло, при всех сказал то, что говоришь мне наедине. Божерок силен и может возмутить против меня весь Киев.

— Государь, — отвечал Извой, — если только злоба народа коснется тебя, то я сам положу за тебя свою голову.

— Да охранят тебя боги от этого, — сказал Владимир.

Весь этот вечер князь и Извой пробыли вместе, пили мед и вино и беседовали, какая вера лучше и какие имеет преимущества перед языческой… Владимир рассказал ему свой сон, который он видел в прошлую ночь.

— Вот, государь, — сказал Извой, выслушав его, — даже во сне ты видишь все то, что некогда говорила тебе твоя бабка Ольга, что говорю я и другие…

— Да, потому все вижу, что все вы уж много жужжите мне в уши о своей вере.

— А ведь сны часто сбываются.

— Почем знать, быть может, сбудутся и эти. А где же Руслав? — вдруг спросил Владимир. — Что его не видно: не болен ли?..

— Да, князь, действительно болен…

Извой рассказал о том, что случилось с Зоей.

— Бедный! — воскликнул князь. — Завтра поутру привезти его в терем и утешить… Ах, мой дружок, ах, мой желанный… — охал Владимир. — Всему виною Олаф проклятый…

Божерок, вернувшись домой, не находил себе места от злости. Наконец, придя к заключению, что Владимир не легко расстанется со своим избранником и предпримет все средства для его оправдания, он решил начать не с Извоя, а с Феодора.

Утром, совершив жертвоприношение, верховный жрец отправился на суд, как обвинитель Извоя. Было еще рано, и он застал Владимира одного.

Войдя в светлицу, Божерок, не кланяясь, прошел к окну, у которого стоял Владимир. Бросив на него недовольный взгляд, князь сказал:

— Что ж, ты доволен, что обвинил ни в чем неповинного человека?.. Разве ты не нашел кого другого, для умилостивления божича?

— Каюсь, князь, — отвечал жрец, — что причинил тебе этим много неприятного… Я видел это вчера и знаю, что тебе тяжело расстаться со своим любимцем и побратимом, но что делать?.. Перун требует человеческой жертвы… Поэтому я целую ночь молился и просил изменить свой гнев на милость или перенести его на другое лицо…

— И что же? — спросил князь.

— Отец наш милостив… Вняв моему молению, он снизошел на милость и сказал, что прощает тебя и твоего слугу Извоя…

— Он сам тебе сказал это?

— Нет; сегодня утром, придя в капище, я предал смерти своего любимого пса и гадал на его внутренностях, а потом бросал у ног Перуна палочки для волхвования, и он потребовал от меня вместо Извоя другую, не менее великую жертву, но ничего не стоящую для тебя.

— Говори, какую, и если она не касается моей дружины и людей, то я заранее обещаю исполнить твое желание… У меня много лошадей, быков и овец, и если он требует всех их, то принеси их в жертву, только освободи меня от человеческих…

— Нет, княже, он желает именно человеческой… Кровь коней, быков и овец надоела ему, и в искупление оскорбления, нанесенного ему твоим слугою, ты не дорожи одним человеком: Перун пошлет тебе за это здоровье, счастье и победы. Прикажи кинуть жребий, и на кого падет он, тот и должен быть принесен в жертву разгневанному богу.

— Разве нет другого средства для удовлетворения ненасытной утробы Перуна? — воскликнул князь, сверкнув глазами. — Ему была дана отроковица, почему же он упустил ее, если он действительно бог и нуждался в человеческой жертве?

— Не богохульствуй, князь, — строго сказал жрец, — ты, кажется, отступаешь от веры своих предков и покровительствуешь христианам…

— Да будет по-твоему, — сказал Владимир, смягчаясь. — Возьми свою жертву, но помни, что я в последний раз исполняю твое требование в угоду Перуну… Больше не дам ни одного человека…

— Хорошо, увидим, — проронил многозначительно жрец.

 

XXVI

Едва настало утро и солнце озарило землю, как народ киевский начал сходиться со всех сторон на площадь к капищу Перуна. С каждой минутой становилось все много люднее, поодаль стояли особняком несколько человек из княжеской дружины.

— Кого принесут в жертву? — спросил один из них.

— Молвят, человека, — ответил кто-то, — на кого падет жребий… быть может, на меня или на тебя.

— Без жребия уж намечен, — отозвался третий. — Слыхал стороною — сын Феодора.

— Как Феодора! — воскликнул первый. — Да ведь он наш варяг… Разве мы затем остались на службе у Владимира, чтоб он предавал наших в жертву своим богам?

— Такова воля его… Молвят, что один из его дружинников оскорбил Перуна, и вот в искупление вины верховный жрец решил принести жертву человеческую.

— Ну, его бы и принес, если он оскорбил.

— Э, да он княжеский дружинник и жаль своего… Пусть, мол, умирает варяг.

В это время показались князь с воеводами и старейшинами.

— Чтой-то князь так мрачен, словно не в угоду ему эта жертва? — спросил один дружинник.

— Чай, нездоровится ему…

— Нездоровится!.. Побыл бы на княжьем месте, так поневоле понездоровилось бы… Чай, он тоже человек и с сердцем… Статочное ли дело смотреть, как этот палач Божерок будет резать человека да класть на костер…

— Да, недоброе замыслил князь, и нам, варягам, не след бы смотреть…

— Что поделаешь… нанялся — продался… Уйди отсюда — и восчувствуешь силу жреца… Почитай, наперечет знает каждого.

— А что-то ни Извоя, ни Руслава не видно в княжеской свите…

— Ну, им-то совсем не пристало смотреть на такие дела. Молвят, они христиане, а христианам не подобает присутствовать на жертвоприношениях языческих… Да вон, кажись, они идут позади всех…

— Смотрите, смотрите!.. И колдунья Яруха тоже здесь… Зачем она?..

— Вон и Якун… Никогда не бывало его на жертвоприношениях, да и Ярухи тоже…

— Потому не бывало, что они любят друг друга как собака палку.

— Ой, недаром она появилась на площади… Знать, недоброе предвещает колдунья…

— Типун тебе на язык…

— Смотри, как она посматривает на него.

— Тише! Тише! — раздалось вокруг. — Владыка идет.

Действительно, появился верховный жрец в сопровождении других жрецов. Взойдя на ступеньки перед капищем, он поклонился народу и, окинув его строгим взглядом, сказал:

— Люди киевские! — начал он тихо, — Давно уже наш милостивый отец Перун требовал возмездия за ваши прегрешения, но вы были глухи к этому, между тем он все терпел… Оскорбления, неуважение его святости, богохульство, кощунство только слышал и видел он от вас, а тем паче от христиан, которые воочию всех издевались над нашей верой и переполнили чашу его терпения; поэтому он, призвав меня во храм и усыпив у своего подножия, объявил мне в сонном видении о неблагодарности киевлян и нечестии закона христианского и его последователей, и велел сказать нашему милостивому князю, что если он не накажет некоторых из них, то божич разгневается, лишит его здоровья и тех побед, которые он получил за последнее время над нашими врагами, лишит даже стола киевского… Поэтому, да ведает он и народ киевский, — говорил божич, — что в искупление вины их и моего долгого терпения я требую жертвы не бессловесных животных, а крови человеческой, а именно того человека, который больше других возмущает киевлян своими богомерзкими и нечестивыми речами и за это должен быть наказан: он требует отроческой крови сына Феодора… Что скажете на это? — спросил Божерок, окидывая всех пронзительным взглядом. — Хотите ли умилостивить божича и пожертвовать ему овцу не из нашего стада?

В народе послышался глухой ропот: все уважали Феодора. Некоторые из варягов громко заявляли свое неудовольствие, но грозный взгляд владыки остановил их, и они благоразумно удалились с площади.

— Многие, я вижу, — продолжал жрец, — недовольны справедливым требованием отца нашего Перуна. — Но на сей раз он требует неупустительно умилостивить его гнев, иначе горе нам всем, киевляне…

Мнения разделились: одни говорили — жаль, нельзя, пусть Перун изберет другую жертву; другие — не из нашего стада берется овца и да исполнится воля божича.

— Что же вы молчите, граждане киевские? — спросил жрец, видя колебание.

— Давайте сюда варяга! — вдруг пролетело с одного конца в другой, — и да исполнится воля Перуна.

Жрец сделал знак посохом, чтобы народ расступился, и он величественной походкой пошел чрез площадь к жилищу Феодора. Народ хлынул за ним.

Пройдя площадь и одну из улиц, шедших к Днепру, Божерок остановился у дома, находившегося в ее конце, почти на самом берегу, и начал стучаться в дверь. Несмотря на сильный стук Божерока, дверь не открывалась, потому что Феодор был уже предупрежден.

— Эй вы, нечестивые, отоприте! — крикнул Божерок.

Но в ответ было только глухое молчание.

— Воины, — обратился Божерок к дружинникам, сопровождавшим его, — постучите-ка в дверь своими секирами.

Те начали стучать в дверь, но внутри дома все было тихо.

— Знать, сбежал, — крикнул кто-то, — сади двери вон…

Вдруг в верхнем оконце показались седой старик с отроком; оба они были одеты в белые рубашки, подпоясанные веревочками. Лицо Феодора было спокойно.

— Что вам надо от меня, люди киевские? — кротко спросил Феодор.

— Именем Перуна, — крикнул Божерок, — и по наказу великого князя киевского мы пришли за твоим сыном, чтобы положить у ног божича и принести его в жертву: такова воля Перуна и князя.

— Слышишь, Ваня, чего они требуют от нас, — спокойно сказал старик сыну.

— Они хотят отнять меня у тебя!.. — воскликнул мальчик. — Не давай, тата, меня, не давай им… Я не пойду.

— Не отдам, ни за что не отдам, — сказал он. — Лягу костьми, но не отдам… Великий князь волен в моей жизни и смерти, и я положу свою голову за него, но сына своего не отдам в жертву Перуну…

— Он богохульствует! — крикнул Божерок, — бери его, ребята, полезай наверх.

— Успокойтесь, дайте молвить мне словечко. Все вы заблуждаетесь, считая Перуна вашим богом; Бог один на небеси, Которого чтут христиане: Он создал вас и меня с сыном, а Перун еще никого не создавал… Я знаю, что вы, находясь в потемках, не верите мне; но повторяю, что нет другого Бога, кроме Бога на небеси… И напрасно вы хотите пролить христианскую кровь у капища вашего божича: он не нуждается в ней, так как бессловесен и бездушен, а все наветы вашего жреца пусты, как ветер во поле, и я не дам своего сына на заклание у ног беса, которого вы называете своим богом… Этот истукан, сделанный человеческими руками, не увидит у ног своих дитя христианина…

Я вижу, как ангел смерти витает над нами, и с охотой приемлю его по воле всевышнего Творца… Отыдите, нечестивцы, от лица моего и да будете прокляты, коли дерзнете протянуть ваши руки за невинною жертвой.

— Замолчи! — крикнул Божерок, видя, что народ слушает его с большим вниманием. — Что же вы стоите? Или вы хотите, чтоб вместо него всех вас принесли в жертву божичу?..

Но народ не двигался, многие попятились назад.

— Помните, — продолжал Феодор, держа за руку своего сына, — как вашего Перуна делали на площади, стругали ему дубовые ноги и отливали серебряную голову да золотые усы?.. Можно ли поэтому назвать его богом, когда он сделан человеческими руками и назван вами божичем… Вы сами можете уничтожить его, как и сделали, а Бога небесного никто не уничтожит, потому что Он един над всеми… Внемлите же речам моим, внемлите голосу умирающего от рук ваших старца, что все ваши боги — бесчувственные истуканы, а истинный Бог на небеси; Он дарует вам жизнь, проливает свет и теплоту, согревает вас солнцем, дает вам день и ночь, кормит и поит вас, посылает вам здоровье, счастье, жизнь… Ваш Перун давно ли создан?.. Давно ли благочестивая Ольга побросала всех ваших истуканов, и молвили ли они что-нибудь в свою защиту?.. Все они потом были сожжены в огне: издали ли они хоть один стон?… Внемлите же гласу истины и прозрите, что истуканы не боги, а дерево, которое каждый из вас может сжечь…

— Доколе ты будешь богохульствовать, презренный старик! — хрипел Божерок. — Не слушайте его, киевляне. Эй, вы, секирники! — крикнул он княжеским воинам. — Именем князя повелеваю взять этих нечестивцев, и если вы не исполните волю его, то горе вам всем и проклятие Перуна будет тяготеть над вами… Он — нечестивец, волхв и кудесник и поэтому должен умереть…

Воины неохотно начали ломать двери среди всеобщего ропота народа. Они были крепки и не поддавались. Тогда кто-то поджег избу.

Феодор стоял у окна; положив правую руку на грудь и держа левой за руку своего сына, он возвел глаза к небу и начал молиться. А дом все более и более обнимало пламя… Народ заволновался и зашумел, видя, с каким самоотвержением встречали свою смерть старик и его сын.

В ту же минуту, когда крыша обрушилась, раздался крик:

— Остановитесь! Остановитесь!..

Это ехал сам князь с Извоем, Руславом и, другими, но было уж поздно…

Несмотря на крик: «Остановитесь!» — Божерок продолжал кричать:

— Всех, всех христиан долой… Довольно смеяться и надругаться над нашей верой. К Симеону на Почайну… В село Займище… Там гнездо нечестивцев…

— Прочь! — раздался вдруг чей-то голос. — Прочь!..

И из толпы вышел старик лет семидесяти пяти с двумя медведями, видя которых, народ попятился.

— А, и вы все за христиан! — воскликнул Божерок и бросился на Якуна: медведи поднялись на дыбы и остановили жреца.

— Бери его! — крикнул Якун. — Тю, его, побратима Олафа… Да сгинет его род треклятый…

И он сам накинулся на Божерока, но в эту минуту раздался страшный визг, и колдунья Яруха встала между Якуном и Божероком.

— Ха, ха, ха!.. Настал час моей мести… Люди, берите его!.. Он тоже христианин!.. — взвизгивала она, бросаясь на Якуна. — Не прикончил тебя Олаф, так я прикончу, голубчика… Вот тебе моя месть! — крикнула она, всаживая ему нож в горло. — Ты отдал меня на поругание, ты лишил меня сына, ты был моим несчастьем, и я отплатила тебе!.. Околевай, треклятый… Ха, ха, ха!.. Где мой сын, где мой Руслав, где кровь моя… Ха, ха, ха!..

И колдунья помчалась куда-то с окровавленным ножом в руках…

 

XXVII

Вернувшись в терем, Владимир предался отчаянию: ему жаль было, что он поддался настоянию Божерока и проявил слабость; ему не следовало поддаваться и предавать смерти человека, которого все уважали. Хмельной мед, который он пил кружку за кружкой, не пьянил его и не успокаивал…

Отроки смотрели на него и говорили между собой:

— Недоброе с князем приключилося… Как бы его лихоманка не стала трясти. Вишь, как осунулся…

— Знать, на него подействовала сегодняшняя жертва… И впрямь… Что пользы в ней!.. Людей только изводить… Шутка ли — три человека… А все этот владыка… Уж и настойчив же он, треклятый…

День прошел, и вечер настал, а Владимир все еще не переставал метаться по светлице. Уж и меду не требовал, только слышались тяжелые вздохи. Когда отрок Всеслав наконец осмелился войти посмотреть, что с князем, то не узнал его: на Владимире лица не было.

— Княже, что с тобою! — воскликнул отрок. — Аль сильно неможется?..

— Да, неможется, — еле ответил князь. — Веди в опочивальню и зови знахарей и знахарок… Видно, конец мой пришел…

Всеслав провел князя в опочивальню и послал за знахарями. Побежали и к Ярухе… Но, увы, ее застали умирающей в своей избушке, а подле нее Руслава.

Хотя обегали весь Киев и привели с собой всех знахарок, все их заговоры, наговоры, зелья и волхвования ни к чему не привели. Владимир метался и бредил… Руслав и Извой не отходили от постели больного… Они привезли Марию и ее няню-старуху и общими силами поддерживали в нем бодрость духа, поили разными травами, главное, молились о ниспослании здоровья князю.

Благодаря их неусыпному труду горячка вскоре прекратилась и Владимир начал поправляться и вставать с постели… Но после болезни он стал до того задумчив и мрачен, что все не знали, как развлечь его… Казалось, ничто не мило было ему.

Но вот однажды старейшина Богомир пришел, по обыкновению, навестить его и предложил поехать в Предиславино поохотиться. Князь немедленно велел снарядиться в путь… Уезжая, он заметил Руслава, который был бледен как полотно.

— Что с тобою, Руславушка? — спросил он. — Тебе, знать, тоже неможется…

— Да, государь, — отвечал Руслав, — но мою болезнь излечит только одна могила…

— Могила!.. В эту пору могила!.. Нет, Руслав… Мы развлечем себя, а потом пойдем на радимичей да на болгар, а там… все как рукой снимет… Вот и я болен был, да оправился…

— Твоя болезнь, государь, другая, а невесты и матери мне никто не возвратит…

— Да, ты прав, молодец… Тяжело сердцу твоему, да что поделаешь?.. Изныванием только себя изведешь, а ты мне нужен… Извой да ты — вся моя надежда…

Разговаривая, они проезжали мимо жертвенной площади. Смрадный дым застилал ее, и Владимир поскакал быстрее, чтобы не смотреть на жертву и не видеть Божерока. Жрец видел, что князь явно пренебрегает жертвоприношениями, но теперь не мог остановить его, так как знал, что попал в опалу… Даже во время болезни князь не хотел принять к себе жреца.

Люди начали избегать приношения жертв и, многие, проходя мимо Перуна, даже не кланялись и не снимали шапок… Божерок видел, что его влияние совсем ослабело. Однако он задумал отомстить князю. Когда он пришел навестить князя и тот не принял его, он поехал в Предиславино и, поговорив с Вышатой, прошел в терем Рогнеды. Она удивилась его приходу, но когда тот заговорил с ней о нечестии князя и его неблагоразумных поступках по отношению к ней, она поддалась его влиянию и отвечала:

— Да, горька и неприглядна моя жизнь… Так бы и наложила на себя руки, да жаль детей… Они не виноваты, что отец их жестокосерд.

— Зачем налагать на себя руки!.. — возразил он. — Лучше наложить на него… в твоих он руках… Пора бы уж и в родную сторонку… Чай, все полочане с радостью встретили бы тебя и признали князем твоего старшего сына.

Рогнеда задумалась.

— А что скажет народ киевский? — спросила она.

— Будет молчать. Хоть влияние мое на него поколебалось, но я силой заставлю повиноваться мне, и покричат да и успокоятся… Тем более что ведь это сделаешь ты, а не кто другой… Можно так сделать, что и следа не останется… Умер, мол, и кончено.

— Спасибо… Я подумаю о том, и коль что случится, то вся надежда на тебя, владыка… В накладе не останешься.

— Ничего не хочу… Действуй, а об остальном я позабочусь.

И он ушел, довольный.

Проехав площадь, вся свита, во главе с Владимиром, поехала во весь опор; князь любил быструю езду и состязался с каждым, у кого были хорошие скакуны. Разумеется, что таких скакунов, как у князя, ни у кого не было и поэтому он далеко опередил всех и въехал в лес. Мало-помалу все рассыпались по лесу. Звуки охотничьих рогов раздавались то в одной, то в другой стороне. Уже смеркалось, когда охотники начали подъезжать к Предиславину. Вдруг Извой и Руслав заметили вдали Торопа, разговаривавшего с каким-то человеком, но, видя приближающихся охотников, он скрылся в лесу.

Нагнав Торопа, Извой спросил, кто был этот человек.

— Али не узнал, боярин?.. — отвечал Тороп.

— Кажись, Стемид?

— Да, он, горемыка… Истомился вёсь по своей подруженьке… Надо бы пособить горю… Только бы князь повеселел хоть немного… Тогда бы и Вышата заплясал, досталось бы ему, окаянному… Чай, теперь не засадит в темную…

— Ты прав… Хорошо, что сказал; если князь сегодня вечером будет весел, я непременно напомню ему… Чай, и она исстрадалась, бедная…

— Оксана словно воск стаяла, а бедняжке Светозорушке — вечная память…

— Как, умерла?..

— Да, преставилась уже давно, — сказал Тороп. — Вышата хотел, чтобы она была его женой, а она не поддалась, ну, он ее в черные работницы, да плетьми начал постегивать… Так она и стаяла, горемычная… И Оксану хотел туда же отправить… но та шустрая — обманом берет: молвит, князь приедет — повинуется ему…

Все начали съезжаться у ворот потешного двора, а князя не было.

— Куда же девался князь? — спрашивали все друг у друга.

Подождали, а его все не было… Дружина начала беспокоиться, все поехали обратно в лес навстречу князю.

 

XXVIII

Расставшись с Торопом, Стемид повернул к речке Лыбеди. Заметив охотников в княжеских кафтанах, он не хотел попадаться им на глаза. За ним уже давно следили Вышатовы челядинцы и однажды намяли ему бока, но он продолжал приходить на условное место и хоть одним глазком посмотреть на свою дорогую Оксану, которая выглядывала в окошечко и разговаривала с ним, но уйти никак не могла: строго следили за нею…

Выйдя на небольшую поляну, он вдруг увидел промчавшихся мимо него собак. За собаками показался всадник, в котором он узнал князя, они гнались за медведем. У Стемида ничего не было, кроме ножа, и он запасся здоровой дубиной, чтобы, в случае нужды, быть наготове и помочь князю. Собаки уже начали забегать вперед медведя, он остановился, стал отбиваться от них; в эту минуту подъехал князь и хотел всадить в него рогатину, да медведь, встав на дыбы, повалил лошадь вместе с Владимиром. Медведь хотел уже наброситься на князя, как вдруг подскочил Стемид и вонзил ему свой нож в брюхо. Медведь заревел и бросился на Стемида. Однако Стемид второй раз вонзил ему нож между лопаток, медведь снова взревел и подмял его под себя. В это время князь успел освободиться из-под коня и всадил медведю охотничий нож под сердце.

Медведь, грохнувшись на свою жертву, придавил ее своею тяжестью.

Владимир попытался стащить с него зверя. Бедный Стемид истекал кровью.

В это время показались Извой и Руслав.

— Сюда, ко мне, на помощь! — крикнул князь.

Извой и Руслав стали помогать князю.

— Жив ли он? — волнуясь, спросил Владимир.

— Да, государь, жив! — прошептал Стемид. — Господи, смилуйся надо мною!..

— Христианин! — тихо произнес Владимир.

— Да, христианин, — сказал Извой.

— Ты знаешь его?..

— Да, это рыбак Стемид…

— Бедный!.. Как он страдает… Эй, молодцы, — сказал он подъехавшим охотникам, — подите собирать дружину, а я останусь здесь с Извоем да Руславом… Руславушка, скорей воды!.. Вишь, как кровь льется… Травки, Извоюшка, травки, обвязать раны… Авось, поможем…

Князь, оторвав от своей рубашки куски полотна, начал унимать кровь. Но Стемид лежал почти бездыханным.

— Нет, нет, ты должен жить, — сказал Владимир, осматривая раны. — Ты спас мне жизнь, и я спасу твою… Я сделаю тебя своим дружинником, награжу тебя почетом и золотом… Ты будешь счастлив…

— Ничего мне теперь не надо… К тому же золотом не купишь счастья, — простонал Стемид. — У тебя много его, а велико ли твое счастье?.. Одна просьба, государь… за спасение твоей жизни спаси ту, которую я больше всего любил…

— О, говори, говори, что делать, кого спасти… Я все сделаю…

— У тебя в теремах одна девушка, была еще вдова, да она умерла, которую похитил Вышата в Купалин день… Одну зовут Оксаной, другую звали Светозорой… Оксана — моя невеста… Возврати ее отцу, леснику Ерохе…

— Как, дочери Ерохи все еще у меня в терему! — воскликнул Владимир. — О них мне говорили Извой и Руслав, да Вышата молвил, что их нет в Предиславине…

— Не верь, государь… Я достоверно знаю, что одна здесь, а другая — умерла.

— Сегодня же она будет свободна…

— Она любила меня, и я любил ее, как ты не любишь ни одну из твоих жен… Вышата разлучил меня с нею, и да накажет его за это справедливый Господь… Он позавидовал счастью моему, как завидует теперь счастью других… Но Бог с ним… Он велел прощать нам все обиды, и я с верою исполняю Его наказ… Я все-таки счастлив, что Господь послал мне спасти твою жизнь, и в душе благодарю Его…

— Ты действительно христианин? — спросил Владимир.

— Да, государь, христианин, и если хочешь быть счастливым и спокойным, то верь, что есть Всемогущий Господь, видящий всю твою душу, все твои дела и помыслы, хорошие и не хорошие… Обратись к Нему с молитвой, и всякая кручина бежит от тебя…

В эту минуту вернулись Руслав и Извой; один с водой, другой с травами.

Обмыв раны, Владимир наблюдал, как их перевязывают, и вздыхал.

— Вот ты теперь, я вижу, часто вздыхаешь, — сказал Стемид, — думая о том, что произошло в продолжение твоего краткого княжения на киевском столе… Совесть мучит тебя за те жертвы, которые ты дозволил принести истукану, за кровь Феодора и Иоанна, которая пролита, благодаря твоей слабости: она вопиет к Богу… за ту страсть и разврат, которыми преисполнена твоя душа… Все это видит Господь и терпит твоим грехам… Он многомилостив и еще будет терпеть… Но внемли, государь, моим первым и последним мольбам… Прекрати все и обратись к Тому, Кто истинный Господь неба и земли… Он исцелит все твои недуги и простит за все…

— Ты прав, молодец, — угрюмо отвечал князь, — но натуры моей не изменить, коль сама не изменится.

— Если Господь потерпит твоим грехам, она должна измениться… Ты добр, государь, и справедлив и поэтому запомнишь слова простого рыбака… Они и в чертогах княжеских не дадут тебе покоя, если ты не исполнишь завета того, кто теперь спас твою жизнь, когда она нужна тебе для победы врагов Руси…

В это время подъехали княжеские дружинники, а с ними и Вышата.

— Что приключилось? — спросил воевода киевский, обращаясь к князю.

— Приключилось недоброе, — отвечал он. — Человек, который спас мне жизнь, умирает…

Действительно, Стемид еле дышал и, бросив последний взгляд на Извоя и Руслава, тихо закрыл глаза, потом снова открыл их и сказал:

— Благословляю тебя, князь… и с радостью умираю за… тебя. — Он остановил свой взгляд на Вышате… — А тебя прощаю, как Господь прощает нас… — Он вдруг захрипел и тут же затих.

— Умер? — спросил Владимир, нагибаясь к нему.

— Да, государь, — отвечал Извой, — преставился…

— Этого человека поручаю тебе похоронить, как подобает по вашему обряду, — сказал Владимир дрогнувшим голосом, — а ты, — обратился он к Вышате, — ответишь мне…

Он сел на коня одного из своих дружинников и отправился в Предиславино. Вышата, Извой, Руслав и другие, положив на носилки Стемида, понесли его в Предиславино, в сторожевой дом.

Как только Владимир приехал в Предиславино, он тотчас потребовал привести к себе Оксану. Он был так грозен, что ключник немедленно пошел исполнять приказание.

— Оксана! — крикнул он, входя в терем Буслаевны. — К князю изволь пожаловать.

Девушка побледнела и упала к ногам Вышаты.

— Родимый, золотой мой, не веди меня к нему! — воскликнула она.

— Дура, чего ревешь?.. Буслаевна, веди ее… сам требует…

— Касаточка моя, подчинись воле княжеской, — уговаривала Буслаевна плачущую девушку. — Не съест он тебя, родимая… А может, он тебя и отпустит… Кланяйся ему, и почем знать… Ведь он добр и милостив… Я и сама изныла из-за тебя.

Слова Буслаевны, что князь может отпустить ее, обнадежили ее, и она послушалась. Обтерши слезы, она пошла в сопровождении Буслаевны к князю.

Но едва только она вошла в светлицу, как повалилась на пол, к ногам князя, и зарыдала:

— Государь!.. не держи меня у себя в терему.

— Не стану, не стану, Оксанушка, — ласково сказал князь, поднимая ее. — Иди к своему отцу и обрадуй его… Пусть не скажет и он, что Владимир не милостив и не справедлив…

Оксана поднялась на ноги с просиявшим лицом и, видя в первый раз, после долгой разлуки, Извоя и Руслава, бросилась к ним… Но, заметив на глазах их слезы, сердце ее дрогнуло.

— Что ж это? — спросила она, изумляясь. — Я свободна, а вы плачете.

— Эх, касаточка! — вздохнул Тороп. — Не на радость ты вышла из терема…

— Отец?.. Стемид?.. Светлана?.. — спрашивала она.

— Отец жив, да…

— Стемид?.. — прошептала она, и слезы опять показались на ее глазах.

— Не плачь, красавица, — сказал Вышата, — твой желанный умер за князя, спасая ему жизнь…

— А-а-ах!.. — пронзительно крикнула девушка и упала.

Все кинулись к ней, но она не дышала…

— Воды! — крикнул князь.

Но вода была уже не нужна: падая, она ударилась виском о скамью, размозжила себе голову и более не вздохнула.

Владимир безумно посмотрел на Оксану, Буслаевну и Вышату.

— Боже!.. — в первый раз произнес он, — да что ж это такое!.. Если ты действительно свят, то оставь испытывать меня, и я уверую в тебя!.. — вырвалось у него.

 

XXIX

Поздним вечером два тела, Стемида и Оксаны, были отвезены Извоем, Руславом и Торопом к Ерохе. Отец Стемида, узнав, что сын его умер за князя, только вздохнул и смахнул навернувшиеся слезы.

— Да будет Его святая воля, — сказал он.

Стемида и Оксану похоронили рядом с Зоей, на Угорьском берегу.

Перед отъездом в поход Извой хотел перевезти Ероху со Светланой в пожалованное ему село Перевесище. Он предложил своей кров и Симеону. Но старики предпочитали жить по-прежнему в своих хижинах. Симеон над оврагом, а Ероха с дочерью — в лесу…

На следующее утро, когда Извой и Руслав были на похоронах, князь встал в самом скверном расположении духа. Но так как стремянные псари и загонщики ждали на дворе его выхода, Владимир, стряхнув с себя обуявшую его кручину, вскочил на коня, и охотники двинули в лес, окружавший село Предиславино.

Охота была добычливая: в продолжение дня убили нескольких оленей, затравили много зайцев, лисиц, двух медведей и много другой дичи… Однако князь не повеселел; казалось, что события вчерашнего дня камнем залегли на его сердце.

Вечером охотники вернулись в Предиславино. Начался пир… Бояре, витязи и дружинники были веселы, ели и пили за пятерых, но князь Солнышко был пасмурен. Все пытались развеселить князя, кифарники пели и играли на гуслях; но во всем не проявлялось должного веселья, какое бывало в другое время: все было деланно и натянуто.

Воевода киевский, варяжский воевода и старейшина Богомир, сидевшие на почетных местах, переглянулись, и наконец старейшина не выдержал:

— Государь! — сказал он. — Все мы, пирующие за твоим княжьим столом, ведаем, что запало в твое впечатлительное сердце. — Да не обессудь, коли молвлю словечко… Кручиной не вернуть тех, о ком ты печалишься… Народу у тебя — вся Русь великая, и если печаловаться о каждом, то не достанет сердца твоего на другие дела… К твоим ногам склонили свои головы непокорные вятичи и ятвяги; покорятся и радимичи, болгары и другие народы… О чем же печаловаться… Не о тех же, кто положил свою жизнь за тебя… все мы должны положить ее за тебя, коли надо. Вот пора бы призвать уже и Добрынюшку в Киев… Чай, соскучился в Новгороде… С ним бы и на радимичей веселее идти… Молви, князь, словечко, и все мы станем тешить и веселить тебя…

— Спасибо вам, други мои и храбрые сподвижники, за вашу любовь и радение… Не о том печалюсь я, что несколько человек пали невинными жертвами, а о том, кем и чем вызваны эти жертвы… Придет время, я всех призову на совет и буду молвить слово, а теперь веселитесь, други мои, потешайтесь, но не мешайте мне думушку думать… Где Извой и Руслав?.. Что не видно их за моим столом? — прибавил он, обращаясь к Вышате.

— Надо полагать, государь, что они исполняют твой наказ и предают земле…

Он не договорил, потому что лицо князя еще более омрачилось.

— Дайте вина и выпьем за тех, кто спас мне жизнь…

Все выпили. Владимир, посмотрев на Вышату, грозно проговорил:

— Ты, друг любезный, на старости лет научился лгать и обманывать князя… Помнится мне, я спрашивал тебя: есть ли в теремах дочки Ерохи, похищенные в Купалин вечер… Ты что отвечал мне?..

— Прости, государь, — повалился Вышата к ногам князя, — хотел угодить тебе, солнышко.

— Плоха угода, коли ложь на устах. Ты был причиною смерти сестер и рыбака Стемида… Не сиди они в теремах — и он не шатался бы у потешного двора… Чай, ненароком он был в лесу, чтоб спасти мне жизнь…

— Прости, государь! — взмолился Вышата.

— Решение мое таково: завтра же отпустить всех киевских девиц к своим отцам и да будет положен предел новым похищениям не только в княжие терема, но и оповестить о том всех киевлян, чтобы обычай сей мерзкий оставить…

Все с удивлением посмотрели на князя.

— А ты, пес старый, больше не слуга мне, — прибавил Владимир. — Ступай в Вышгород и там жди моего наказа.

— А как государь поступит с полоненными?.. — спросил Вышата.

— Остаться в терему и быть им там, доколе не положу на них своей воли… Отныне Предиславинские терема открыты и кто хочет остаться в них, пусть остается; не возбраняется уходить и приходить, кому угодно…

— Как повелишь, государь, так и будет, — покорно сказал Вышата, выходя.

Вышата зашел к Буслаевне, а затем в сторожевую и позвал одного из стражников и что-то шепнул ему. Потом оба они пошли к терему Рогнеды.

Рогнеда сидела со своим младшим сыном, который спал у нее на руках.

— Не отнести ли его на постельку? — сказала нянька. — Чай, уже не рано.

— Да, матушка, отнеси, — сказала она и поцеловала сына.

Нянька бережно взяла ребенка и ушла в опочивальню. Рогнеда начала ходить по комнате, словно поджидая кого-то. Затем, заглянув в горницу, она позвала Гориславу, старую мамку, которая была привезена вместе с нею из Полоцка.

— Вот уж вторые сутки как он здесь, а меж тем и не думает глаз казать, — сказала Рогнеда гневно. — Любил бы, так сейчас бы пришел…

— Эх, красавица моя… До того ли ему… Вишь, все охотой тешится да с Марьюшкой время коротает… К тому ж мало ли ему утехи, акромя тебя… Чай, терема полны бесстыжими…

Рогнеда заплакала. Хоть она когда-то и заклеймила Владимира позорным именем, но, став матерью его детей, она тосковала не столько по нем, сколько о том, что он забыл своих детей… Она ждала удобного случая, чтоб отомстить Владимиру за отца и братьев, за свое порабощение, но решиться на этот шаг ей было трудно.

— Не плачь, моя касаточка, — сказала Горислава, — не поможешь слезами, а только изведешь себя…

В эту минуту послышались шаги на лестнице.

— Поди, Гориславушка, посмотри, кто бы мог быть в такую пору.

Горислава вышла, спустя минуту послышался голос Вышаты:

— К княгине-матушке пришел полочанин, чтоб поведать ей о своем горе…

— Теперь поздно, — говорила ему Горислава, — княгиня ложится почивать.

Рогнеда подошла к двери и, открыв ее, приказала:

— Пусти, Гориславушка, и оставь нас одних.

Вышата и незнакомец вошли и низко поклонились.

— Привет тебе шлет родная земля, дочь Рогвольда, — сказал незнакомец.

— Добро пожаловать, желанный гость, — отвечала она. — Садись, гость дорогой… Что князь? — тихо спросила она обращаясь к Вышате. — Вспоминал обо мне?

— Нет, великая княгиня, не поминал, да и не вспомянет, — отвечал Вышата. — Не то у него теперь на уме… Все в опале, и твой верный слуга Вышата попал в немилость и более не слуга князя.

— Как!.. Ты более не слуга?..

— Ссылает в Вышгород, и там я должен ждать его наказа… Прогневался за дочь Ерохи, которую я скрыл в терему по его же наказу.

— Что владыка?

— Все так же, как молвил, ждет решения твоего, и когда повелишь, кони будут готовы.

— Хорошо, ступай и скажи, что Рогнеда решилась, да чтоб он готовил все в путь… А если ты попал в немилость к князю, то дело твое пристать к нам.

Вышата ушел. Рогнеда, пристально посмотрев на незнакомца, промолвила:

— Как звать тебя, добрый молодец, и что поведаешь мне?

— Имя мое — Рикмор, родом из Полоцка, а пришел поведать, княгиня, что народ великого Рогвольда ждет решения участи своей и свободы от Владимира; молвит: ты можешь, коль захочешь, быть княгинею, освободить его.

— Легко сказать, да не легко исполнить, — возразила она. — Я сама подвластна, нахожусь в заточении и хоть не красна моя жизнь, да исходу-то нет. О, зачем ты пробудил во мне воспоминания, — прибавила она.

— Мой долг напомнить тебе не только о городе, в котором ждут твоего возвращения, но и о могилах твоих отца и братьев, которые вопиют о мести…

— О Рикмор, Рикмор!.. — воскликнула она. — Как больно ты разбередил мое сердце.

— Не по воле своей, государыня… Исполняю долг и молвлю, что приказано.

— Давно ты здесь?

— Ден пять будет…

— И ты только сегодня пришел ко мне?

— Нельзя было раньше… Только верховный жрец, увидевшись с ключником княжеским, доставил мне возможность взглянуть в твои светлые очи. Со вчерашнего дня я был в сторожевой и терпел насмешки от княжеских стражников да гридней… Все молвили: какой я посол, коли нахожусь в сторожевой да пью с ними мед из одного ковша.

— Зачем ты сказал, что ты посол земли полоцкой?..

— Нет… Я молвил им, что я посланный от ятвягов просить Владимира сложить с них дань и что жду часу предстать пред очи князя… Ключник то же молвил, и все думают, что он повел меня ко Владимиру.

— Это хорошо… Однако тебе нельзя долго оставаться у меня. Неравно князь пришлет за мною и тебя увидят… Возвращайся и молви народу, что я сама стараюсь освободиться и только жду случая… Настанет час и я явлюсь к вам со своим сыном… Пусть ждут… быть может, я буду раньше, чем вы думаете…

— Владыка Божерок молвил не торопиться с отъездом… Он надеется, что ты поедешь вместе, и велел мне вернуться к нему…

Рогнеда задумалась на минуту.

— Добро; когда он молвит, так тому и быть… Жди меня… Долго ли коротко — я буду свободна… Уходи…

— Я не все еще сказал… Божерок прислал тебе на память вот эту вещицу, чтобы ты не забыла о том, что с ним говорила… Молвит, что если нанести этим оружием царапину, то она никогда не заживет и человек погибнет… — Он подал ей, вынув из-под кафтана, длинный жертвенный нож.

Рогнеда вздрогнула от испуга.

— Не бойся, княгиня, возьми и попробуй ее хоть над Владимиром… Сразу будешь свободна, освободишь свой народ и отомстишь за смерть твоих родных.

Рогнеда нерешительно взяла нож и спрятала его под полу своего распашного полукафтанья с длинными рукавами.

— Хорошо, — прошептала она, задыхаясь. — Я буду неразлучна с ним… А теперь уходи… слышишь, чьи-то шаги.

В ту же минуту появился Вышата и тихо проговорил:

— Я за тобой, Рикмор, чтобы провести чрез ворота… Князь удаляется в опочивальню, и тебя могут заметить…

Оба быстро вышли на двор. В это время за углом промелькнула чья-то тень.

— Всеслав! — негромко окликнул Тороп. — Тс!.. Кто на страже у опочивальни?

— Я, — отвечал Всеслав.

— Смотри в оба… Недоброе замышляет княгиня Рогнеда против князя… Смотри.

Всеслав пошел за князем, раздел его и, отпустив других отроков, встал у дверей. Все было тихо…

Рогнеда, отпустив Рикмора, опустилась на скамью… Она вся дрожала и не решалась вынуть нож Божерока, чтоб посмотреть на него. В эту минуту она услышала, что кто-то спрыгнул с дерева, находившегося у одного из окон. Она бросилась к окну, но никого не заметила…

— Горислава! — крикнула она.

— Что, моя пташечка? — спросила старуха, входя в светлицу.

— Там кто-то за окном ходит, кто-то как будто прыгнул с дерева.

— Да что ты, моя пташечка, кто может быть о сю пору… Знать, кот сидел, ну и прыгнул.

И действительно, в эту минуту донеслось мяуканье, и Рогнеда успокоилась.

— Раздень меня, я пойду спать, — сказала она. — Да и ты поди… Никак уже заря занимается…

— Спи, моя ненаглядная, спи и пусть тебе снятся хорошие сны, — говорила Горислава, проводя ее в опочивальню; раздев ее, она ушла в девичью, где была ее постель.

Когда все заснули, Рогнеда тихо поднялась, и, вынув нож, прошла в темный переход, ведший на княжескую половину. Затаив дыхание, она остановилась у самых дверей, где сидел дремавший Всеслав. Она тихо проскользнула в опочивальню князя.

Всеслав, однако, не спал; он все видел и, едва только она вошла в опочивальню, как он встал и тихо, чтоб не произвести никакого шороха, пошел за ней. Рогнеда была уже на середине опочивальни. Владимир спал, ровно дыша. Рогнеда невольно остановилась, держась левой рукой за сильно бившееся сердце, но вот она стала подходить к кровати; остался еще лишь один шаг, но в ту же минуту Всеслав, быстро подбежав, схватил ее за руку, в которой был нож.

Услышав шум, Владимир открыл глаза. Рогнеда, почувствовав прикосновение чужой руки к ее руке, вскрикнула и выронила нож.

— Ты больна, княгинюшка, и не сознаешь, что делаешь… — сказал Всеслав и, схватив ее в охапку, вынес из опочивальни.

Владимир весь дрожал, как в лихорадке. Он смотрел на нож, который лежал на его постели… Он взял его и молча вышел в сени, где Всеслав стоял у окна и крестился, смотря на занимавшуюся зарю.

Он остановился, услышав слова Всеслава, который, не видя, что князь стоял позади, тихо шептал:

— Благодарю Тебя, Господи, что Ты охранил князя от напасти…

— Всеслав! — тихо окликнул Владимир. — Где Рогнеда?..

— Я провел ее в опочивальню, государь… — побледнев, ответил Всеслав. — Она, кажись, больна.

— Не защищай… Иди за мной! — приказал он и быстро пошел в покои княгини.

Всеслав, догадавшись, что князь хочет сделать, побежал за ним. Когда он вбежал в опочивальню, князь стоял напротив Рогнеды. Нянька вскочила с постели и схватила на руки ребенка.

— Ах, так ты осмелилась поднять руку на твоего супруга!.. — произнес угрожающе Владимир, — Так умри же!..

И он замахнулся тем же ножом, которым Рогнеда хотела его убить, но Всеслав успел схватить его за руку.

— Государь, пощади!.. — крикнул он в отчаянии. — Не убивай своей жены, матери твоих детей…

Владимир бросил нож в сторону и, крикнув: «Сгинь ты, змея подколодная!» — бросился вон из опочивальни. Рогнеда упала на постельку сына и громко зарыдала…

Опомнившись, что ему не место в опочивальне княгини, Всеслав выбежал из нее и, сказав отрокам идти к князю, вышел за ворота. Не зная, что делать, он пошел по дороге к Киеву… Вдруг вдали показались два всадника, которым он обрадовался, как избавлению от великой напасти. Когда они подъехали ближе, он только и смог сказать:

— Князь… Рогнеда…

— Всеслав!.. Что с тобой? — спросили Извой и Руслав.

— Поспешите к князю!.. — твердил он.

Видя, что от него ничего не добьешься, они стремглав полетели в Предиславино. Владимир уже спрашивал о них, и они сразу прошли в его опочивальню.

— Вы, други милые, — сказал он им, — единственные, кому я молвлю, что случилось со мною… — И затем рассказал о том, что произошло. — Где Всеслав? — спросил он.

— Мы встретили его и думали, что он не в себе…

— Бедный! — сказал Владимир. — Отыскать его… Он, верно, боится, что я зол за его заступничество… Верните его, я награжу его за это.

Руслав побежал разыскивать Всеслава.

Когда Владимир успокоился, он пошел к Рогнеде.

— Мы оба обязаны своей жизнью Всеславу… — сказал он ей. — А чтобы впредь нам неповадно было препираться между собою, отпускаю тебя в Полоцк… Там будешь ждать моей воли…

 

XXX

После этого Владимир уехал в Киев, заперся в своей светлице и долгое время никого, кроме Извоя, Руслава и Всеслава, не принимал. Князь был благодарен Всеславу, что он не допустил пролить кровь, и наградил его своею дружбой, приблизил к себе и сделал его старшим над всеми отроками и гриднями.

Божерок пытался несколько раз видеться с ним, но напрасно… Узнав, чем закончилась попытка Рогнеды убить князя, он пришел в отчаяние и немедленно отправил посла, прибывшего из Полоцка, сказать своим одноземцам, чтобы они не ждали ее, и что если она приедет, то будет той же невольницей, как была и в Киеве… Но Рогнеда не поехала в Полоцк, так как Владимир сменил свой гнев на милость и предоставил ей выбор остаться в Предиславине или уехать, и она, покорившись, осталась. Только Вышата не получил прощения, видя, что дела его плохи, он немедленно оставил Предиславино и уехал в Вышгород.

По совету Богомира, он послал в Новгород за Добрыней. Тот не замедлил приехать. Князь заметно повеселел и, встретив своего любимого дядю, зная, что его советы всегда умны, прежде всего обратился к нему с вопросом:

— Что думаешь ты, Добрынюшка, если бы мы пошли на радимичей?.. Молвят, не хотят они дань платить мне… Я уж посылал по весне послов, да они вернулись ни с чем.

— Силой покорить их, князь, — отвечал Добрыня.

После этого был собран совет; в первый раз сошлись все вместе после Предиславина и решили немедленно же идти на радимичей. Их оказалось победить гораздо легче, чем других. Князь сам даже не ходил на них, а послал рать во главе воеводы, по прозванью Волчий хвост, который, встретив радимичей близ речки Пещанки, разбил их. Победа эта одержана была осенью, весной же Владимир задумал идти на болгар, но Добрыня, увидев, что они ходят в сапогах, сказал Владимиру:

— Сапожники дани нам не дадут, пойдем искать лапотников.

И Владимир вернулся в Киев. Теперь он совсем не появлялся на жертвоприношениях, христиане мало-помалу начали овладевать доверием и уважением язычников; к князю начали обращаться с просьбами о разрешении им открыто совершать богослужение и строить церкви, и Владимир не противоречил.

Вслед за возвращением его из Болгарии к нему явились магометане. Услышав, что вера языческая поколебалась, они пришли к нему с предложением принять их веру. Расспросив их и узнав, что их верой не допускается есть свинину и пить вино, Владимир ответил им:

— Нет, не хороша ваша вера… Руси есть веселее пити. — И он отослал их ни с чем.

За магометанами явились немцы.

— Мы, — говорили они, — присланы от папы, и он говорит, что земля твоя как наша, а вера иная. Мы кланяемся Богу, сотворившему небо, землю, солнце, луну, звезды и каждую тварь, а ваши боги — дерево.

— Какие у вас заповеди? — спросил Владимир.

— Пост у нас не строг, постимся по силе, а кто ест и пьет, то все во славу Божью.

По-видимому, они хотели соблазнить князя легкостью своих постов.

— Нет, — сказал он им, — отцы наши не принимали вашей веры, идите назад.

Наконец прослышали о том и хозары, исповедовавшие иудейство, жившие по низовьям Волги и Дона, и прислали своих учителей, но когда они рассказали про свою веру и упомянули о том, что Господь, прогневавшись на них, лишил их отечества и рассеял по разным странам, то Владимир ответил:

— Что же вы учите своей вере, когда сами в опале у Бога… Значит, хотите, чтоб и нас постигла такая же доля! Идите, откуда пришли.

Однажды князь, встав с постели, был очень печален; едва проснулся он и тотчас послал за Извоем.

Вскоре приехал Извой, живший в Перевесище, и он радостно встретил его.

— Спасибо, родной мой, что поторопился… Я хочу поведать тебе мой сон, который не дает мне покоя. Часто я видел сны в том же роде, но этот больше всех запечатлелся в моем сердце… Несколько раз уж беспокоили меня души Феодора и Стемида, но сегодня они всю ночь не отходили от меня… Проснувшись, я долго обдумывал, что сей сон значит, потом снова заснул, думая, что кончилось мое видение, ан нет… Старец Феодор опять появился: он был светел и улыбался, а я как бы сидел вот на этом же месте, в саду. Он подошел ко мне и остановился… Я хотел было уйти от него, но он, хоть повелительно, но ласково, остановил меня и сказал: «Постой, князь, слово молвить хочу». Я остановился. «Я знаю, — сказал он, — что дух твой не спокоен: ты печалишься о нас!.. Но видишь, князь, мы довольны нашей мученической смертью, ходим в белых ризах и со светлыми ликами, вокруг нас благовоние цветов и фимиама… Но не печалься о нас… вспомни о брате твоем Ярополке, кровь которого вопиет к Богу, и горе тебе, если ты не искупишь свою вину покаянием и верою в христианского Бога…» После этого он оставил меня, а вместо него появились Божерок, Вышата и Рогнеда, которые хотели пронзить меня ножами, говоря, что я «зверь, обидчик, развратник и властолюбец»… Но всех их я сразу отженил, и они словно бы полетели в какую-то пропасть, которую как будто показывал мне Феодор… Так всю остальную ночь я продумал над этим сном и не знаю, чтобы он предвещал… Как ты думаешь?

Извой задумался.

— Не мне разгадывать, княже, твои сны, — сказал он, — ты во сто крат умнее, и я не дерзаю гордиться своим умом, но все-таки, коль ты того желаешь, то я посоветую тебе послать за мудрейшим человеком, который разгадает твой сон.

— Кто же сей мудрый человек? — спросил Владимир.

— Помнишь, княже, я когда-то говорил тебе о старце Мисайле, которого я встретил в лесу, когда ехал к тебе в Новгород… Он мудрый человек и угоден Богу… Ему известны все тайны книг, писанных мудрыми людьми…

— Но кто поедет за ним и где отыскать его? — спросил он. — Может быть, он уже и умер.

— Коли отпустишь меня, государь, я поеду и разыщу его, если он жив, то привезу его.

— Добро, — отвечал Владимир, — поезжай скорее, и я буду ждать твоего возвращения с нетерпением…

Извой поклонился и, взяв лучшего скакуна из княжеских конюшен, немедленно отправился в путь. Дорога была дальняя, но обрадованный, что наконец князь совсем сдается, он скакал день и ночь. Правда, он не надеялся застать живым старца, так как уже прошло шесть лет с тех пор, как он виделся с ним, но, авось, он найдет его живым и представит перед светлый лик Владимира. Наконец он доехал до того места, где встретился в первый раз с Мисаилом. Сердце его радостно забилось, он остановился: вдали показался с посохом тот же старик. Извой быстро соскочил с коня и побежал к нему навстречу.

— Мир тебе, старче Мисаил! — приветствовал его Извой, падая к его ногам и прося благословения.

— Мир и тебе, витязь… — отвечал старик, осеняя его крестным знамением. Откудова пожаловал, молодец?

— Не признал меня? Я тот самый, которого ты нарек Василием шесть лет тому назад…

Старик пристально посмотрел на Извоя…

— Ах, дитятко мое желанное! — воскликнул он. — И впрямь не признал: стар уж стал да и ты возмужал… Поведай же, касатик, скорее, какие ветры тебя занесли ко мне… Но прежде пойдем в мою келейку…

— Я приехал просить милости твоей… — отвечал Извой. — Да прежде, чем сказать дело — шлет тебе свой поклон старец Симеон с Почайны.

— Он жив еще и благоденствует!.. Да хранит его Творец небесный! — воскликнул инок.

Войдя в лачужку, Извой увидел, что там все по-прежнему. Даже свежую постель, как будто старец поджидал кого-то и приготовил ее. Сев у дверей на чурбанчик и пригласив сесть Извоя, он полюбовался им и сказал:

— Ну, молви, дружок, желанный мой, что заставило тебя навестить отшельника?

— Радость, — сказал Извой. — Князь Солнышко, осененный благостью свыше, послал меня за тобою и просит пожаловать к нему в Киев.

— В Киев, с моими старческими ногами! — удивился Мисаил. — Зачем я понадобился ему?

Извой рассказал ему все, что произошло, и наконец сон Владимира. Старик внимательно выслушал его и, когда он закончил, задумался.

Долго старик молчал, покачивая своей седой головой, и наконец сказал:

— Чудны дела Твои, Господи!.. Наконец-то он начинает восходить на путь истинный… Что делать, надо идти… хоть далеконько, но, авось, как-нибудь добреду… Ну, сын мой, а теперь пора тебе отдохнуть с дороги… Закуси, чем Бог послал, и завтра же в путь.

Солнце уж было высоко, когда старик разбудил его. Позавтракав, чем было, и помолившись, оба они отправились в путь. В первой же деревне Извой приобрел еще одного коня, и они поехали в Киев. И вот они у князя. Владимир был рад, что Извой застал Мисаила живым, и тотчас узнал в нем того старца, которого он неоднократно видел во сне.

Приняв его с почтением, Владимир горел желанием узнать, что предвещал ему его сон; но старик был утомлен продолжительным путешествием и поэтому попросил дать ему отдохнуть.

На следующее утро были созваны все старейшины, воеводы и бояре в думную палату, в которой Владимир сидел, окруженный своими приближенными: Извоем, Руславом, Добрыней и другими. Пришедший в думу Божерок, узнав в чем дело и увидев инока, немедленно оставил палату.

— Не мне быти на этом нечестивом совете, — сказал он и гордо вышел из палаты, бросив презрительный взгляд на старца, который только что вошел, и отвесил низкий поклон князю и его дружине.

— Призван я сюда, — сказал он, видя, что жрец, разозлившись, ушел, — не затем, чтоб смущать своим видом и речами, а правду молвить: Извой извлек меня из моего старческого уединения, и я, внемля его просьбе, явился, княже, пред твои светлые очи: что надобно тебе от больного старца?

— Земно кланяюсь тебе, за то, что послушался его, — отвечал Владимир. — Треба, по которой я призвал тебя, велика: много лет я думаю и терзаюсь вопросом, какая вера лучше… Много уж перебывало у меня разных послов с восхвалением их вер, да, вишь, мучусь я сомнением: все веры, молвит каждый, хороши, а их лучше, и не ведаю я, кого слушаться. И вот понаслышан я, что ты человек благочестивый и мудрый, поэтому поведай нам, чем отличается вера греческая от других и какая правая и истинная?

— Каждый хвалит свою веру, и я, как христианин, буду хвалить ту, которую исповедаю, — отвечал старец. — Тебе известно, княже, что бабушка твоя Ольга приняла крещение от греков, я принял его вместе с нею, и эта вера — лучшая из всех, иначе бы ее не приняла та, великий разум которой известен всем. Дух ее над нами, и она видит, что я говорю правду.

— Да, это я знаю, — сказал Владимир, — но скажи нам, старче, в чем заключается учение вашей веры.

— Если позволишь, княже, то я расскажу вам о Господе нашем Иисусе Христе и обо всем том, что ведать надлежит каждому верующему христианину.

— Говори, говори, — отвечал князь. — Для того я и обеспокоил тебя, чтоб проведать о греческой вере.

Старик, помолчав немного, начал свой рассказ от начала мира. Он говорил кратко, но понятно. Рассказав содержание Ветхого и Нового Заветов, он перешел к рассказу о рождении Спасителя и искуплении рода человеческого.

Все слушали его с большим вниманием, но когда он начал говорить о загробной жизни, то Владимир снова вспомнил то, что он видел во сне. Мисаил рассказал князю о страшном суде, и Владимир понял, что предвещал его сон, если он останется в язычестве.

— Да! — воскликнул Владимир. — Хорошо тем, кто наверху, и горе тем, кто внизу!

Мисаил улыбнулся и сказал:

— Если хочешь быть наверху — крестись, князь, и ты постигнешь сие блаженство.

Слова Мисаила произвели большое впечатление на всех, и невольно каждый прошептал про себя:

— Да, горе тем, что внизу… Нет, мы не хотим быть на их месте…

— Да будет над вами мое благословение, бояре и старейшины, и да осенит вас Господь Своею святою благодатью на добрый путь. Прими, княже, сию память от меня, — прибавил старец, подавая ему Евангелие, — и да послужит оно тебе постоянным напоминанием того, что молвил я сегодняшний день… А теперь отпусти отдохнуть… Устал я, и душа моя, преисполненная радости, требует успокоения в молитве.

Мисаил ушел, а князь и старейшины начали обсуждать сказанное им. Все были проникнуты истиною и соглашались начать новую жизнь. Но князь еще колебался, говоря, что сам он хоть сейчас готов принять греческую веру, но народ свой неволить не будет. Ввиду этого решено было собрать всех для обсуждения этого вопроса.

На следующий день снова собраны были все мудрейшие старцы на совет. Владимир слушал их споры, так так большая часть язычников стояла за язычество и говорила, что предки их не принимали этой веры и они не хотят принимать.

Владимир был недоволен и, наконец, обведя всех грустным взглядом, остановил его на Извое и Руславе.

— Все много молвили, спорили, препирались, а вы молчали, — сказал им Владимир, — Оба вы молоды, но я вижу по вашим лицам, что вам есть что сказать. Поведайте честному народу…

— Если на то твоя воля, государь, — отвечал Извой, вставая, — то мой совет таков: пошли, государь, мудрейших старшин в разные земли посмотреть и разведать на месте, какая из всех предложенных тебе вер лучшая, при той и останься…

— Молод ты и зелен, — сказал Богомир, — а мысли твои старее всех нас… Доподлинно верно молвит он, княже: выбери мужей разумных и пошли их на спроведки… Пусть объедут все земли, пусть рассмотрят, научатся всему и тогда, вернувшись, по справедливости скажут нам, какая из вер лучше.

— Да, да! — раздались голоса. — Послать людей…

— Быти по сему, — решил Владимир. — Тем паче быти, что ни я, ни вы, умнейшие и мудрейшие мои дружинники и старейшины, не ведаете, где начало зла и конец добра… Спасибо вам, мои други и побратимы, — прибавил он, обращаясь к Извою и Руславу, — за добрый совет. Да будет положено начало тому доброму делу, которое вы старались внушить мне своей дружбой, преданностью и верной службой… Ныне же, старейшины, изберите меж собой десять мужей и, в добрый час, отправляйтесь в путь…

 

XXXI

Через год мужи, посланные узнавать о верах, вернулись в Киев.

Князь велел тотчас собрать всех киевских старейшин для присутствия при их отчете.

Когда все собрались, Владимир сказал:

— Ну, поведайте нам, мудрейшие мужи, что видели и слышали в чужих странах.

— Были мы всюду, — говорили они, — и у хозар, и у булгар камских, и у немцев, но ни одна вера нам так не понравилась, как греческая. Видели мы все службы, но ни одна не обладает такою красотою и приятностью, как сия, и когда нас ввели в греческий храм, то мы не знали, где находимся: на небе или на земле… Все мы не сумеем рассказать о службе, но знаем, что в их храме Бог пребывает с людьми, что служба их лучше других и что красоты этой службы и ангельского пения в храме нельзя забыть… Нас приняли там, как не принимали нигде. Мы не можем забыть всего того, что видели там, и как человек, вкусив сладкого, не хочет горького, так и мы не хотим быть тем, чем были до сей поры.

Извой и Руслав торжествовали.

— Если бы греческий закон был худой, — сказали старейшины, — то твоя бабка Ольга не приняла бы его, а она была мудрейшая из женщин.

— Да свершится над нами воля Господня! — сказал Владимир. — Всем этим мы обязаны моему побратиму Извою, первому, кто внушил мне благочестивую мысль о христианстве, и Руславу, который, вместе с Извоем, окружал меня преданными мне людьми — христианами, стоявшими на страже справедливости и добрых дел моих… И да укрепит нас Всевышний довести начатое дело до конца.

При этом он поцеловал Извоя и Руслава.

На следующий день все горожане были оповещены старшинами о решении князя креститься.

Узнав о том, что князь решился креститься, Мария чрезвычайно обрадовалась, и когда он приехал в Предиславино и зашел к ней в терем, она сказала:

— Теперь, государь, избери себе одну жену и живи с нею, как подобает христианину, а всех нас отпусти… Я же сделаюсь черницею и буду соблюдать себя и тех, кто пойдет со мною.

Князь подарил ей Займище, где она и начала основывать монастырь.

Вслед за тем князь решил идти с войсками на греческий город Корсунь, в котором жили христиане и много было священников. Перед отправлением в поход Владимир долго молился теми молитвами, каким научили его Извой и призванный во дворец в качестве учителя — Симеон.

— Господи Боже! — говорил он. — Дай мне взять этот город, чтоб привести оттуда христиан и священников, которые бы научили мой народ закону христианскому.

Но это была не единственная его цель. Послушав Марию, он хотел взять женой сестру греческих царей, о благочестии которой много слышал, чтоб иметь себе подругу жизни и деятельную помощницу в распространении христианства.

Корсунь был богатый, хорошо укрепленный город, и его нелегко было взять. Долго он осаждал его, но без успеха. Наконец он узнал, что город снабжается водой через трубы, перекопав которые, он лишит жителей воды и тем принудит их сдаться. Так он и сделал, и когда корсуняне, мучимые жаждой, сдались, то Владимир послал к византийским царям своих молодых побратимов сказать им:

— Я взял ваш славный город и знаю, что у вас есть сестра: отдайте ее мне в жены.

В ответ на это цари сказали, что у них нет обычая отдавать христианок в замужество язычникам, но если он крестится, то получит ее.

— Передайте царям, — сказал Владимир, — что я крещусь… Пусть пришлют вместе с сестрою священников и крестят меня.

Сестра греческих царей Василия и Константина, по имени Анна, не хотела идти за Владимира и оставлять свое отечество, но братья уговорили ее.

— Если ты пойдешь за него, — говорили они, — то, быть может, чрез тебя Господь обратит всю русскую землю к вере христианской, а нас избавит от беды, какою грозит нам сильная Русь.

И Анна, благодаря настоянию братьев, согласилась поехать к Владимиру. Но до ее приезда Владимир разболелся глазами, так что ослеп. Когда приехала царевна и узнала об этом, то послала к нему сказать:

— Если желаешь избавиться от болезни, то скорее крестись.

— О, если я, крестясь, прозрею, — воскликнул он, — то поистине велик Бог христианский!

— Не сомневайся в Его величии и милосердии, — отвечали ему Извой и Руслав.

И Владимир просил крестить его. В соборной церкви святой Софии корсунский епископ с царскими священниками огласил его по церковному чину и совершил святое крещение, нарекши его Василием. Во время крещения совершилось чудо: когда епископ, при погружении крещаемого в воду, возложил на него руку, Владимир прозрел.

— Теперь я увидел Бога истинного! — воскликнул он с радостью. Видя это, крестились и многие из его дружины. В благодарность за приведение в христианство Владимир возвратил греческим царям Корсунь и, взяв оттуда священников, вернулся с княгиней в Киев, где, прежде всего, крестил своих двенадцать сыновей от разных жен. По его примеру крестились все бояре и старейшины.

После этого Владимир повелел рассекать идолов и сжечь их, а главного божича Перуна велел привязать к конскому хвосту и стащить в Днепр. Народ, видя, что боги их безмолвствуют и что верховный их жрец исчез, решил креститься.

— Если бы это было не добро, — говорили киевляне, — то князь и бояре не приняли бы сего.

В этот поистине великий день, 15 июля 988 года, киевляне в бесчисленном множестве стекались к месту крещения на Днепр. Прибыл и князь с собором епископов и священников с новокрещеными боярами. По данному знаку народ вошел в воду; священники читали молитвы. С троекратным погружением креста в воду совершилось великое таинство…

Вслед за этим Владимир издал повеление строить церкви в Киеве для новых христиан; келейка Марии в селе Займище превратилась в часовню, где совершался обряд крещения девиц, бывших в теремах княжеских и пожелавших остаться навсегда белицами во вновь учреждаемом Марией монастыре. Мария сделалась игуменьею и повела жизнь свою свято, служа добрым примером всем остальным.

После крещения киевлян, когда князь велел всем пировать и весь город заставлен был в честь этого торжества столами с яствами и напитками, Извой, Руслав и Тороп, пользуясь случаем, обратились к князю с просьбой.

— Други мои родимыё: просите чего хотите, только не идти назад в ту постылую веру, — все сделаю для вас.

— Просьба наша не велика, но требует великодушия, милосердия и прощения.

— Теперь я христианин и поэтому буду следовать неупустительно всему тому, чему поучат меня благочестивые отцы и моя благоверная и возлюбленная супруга Анна.

— Сын Божий, умирая на кресте, завещал нам прощать своих врагов, — сказал Извой. — Прости и ты, государь, моего отца Олафа: он тоже христианин…

— Как! Олаф еще жив? — удивился Владимир.

— Жив, государь!.. — сказал старик, подходя и падая к ногам князя. — Прости; был в заблуждении и не ведал, что творил… Благодаря сыну моему Извою и внуку Руславу я прозрел свет в своей темнице и прославляю имя Господне…