Стихотворный цикл «Форель разбивает лед», вошедший в последнюю книгу МЛ. Кузмина 1929 года и давший ей заглавие, — признанный шедевр поэта.

По словам биографов, «более всего этот сборник и первый цикл известны тем, что оказали весьма значительное влияние на одну из наиболее принципиальных для XX века русских поэм — „Поэму без Героя“ А. А. Ахматовой». Однако, продолжают биографы, «не только в этом состоит значение последней книги стихов Кузмина. На наш взгляд, она в наибольшей степени продемонстрировала те возможности, которые таит в себе выработанный Кузминым в двадцатые годы метод обращения с предметами, идеями, событиями, попадающими в поэзию». Действительно, «основная идея, которую Кузмин хотел вложить в цикл: единство всего органического и духовного мира, от самых глубинных человеческих представлений до самого обыденного и кажущегося пустячным, оказывается предопределено любовью, благословляющей человеческое бытие. Но эта идея растворяется в запутанном клубке сложных ассоциаций, предопределенных сугубо личностным восприятием мира».

Иными словами, цикл «Форель разбивает лед», с одной стороны, замечательное произведение, пронизанное «основной идеей», а с другой, он — источник аллюзий Ахматовой — сам представляет собой «запутанный клубок» аллюзий, в том числе литературных.

Образцом обнаружения такого рода «отрывков из прочитанных романов» можно считать работу Н. А. Богомолова о романе Г. Майринка «Ангел Западного окна», повлиявшем на «становление» цикла «Форель разбивает лед». Исследователь указал (среди прочих перекличек) на значимость майринковского текста для толкования одного из самых важных символических лейтмотивов цикла Кузмина — зеленого цвета:

«Зеленый край», «Зеленая земля», таким образом, становятся не конкретным географическим указанием, а обозначением страны по ту сторону человеческого сознания, в каком-то ином измерении, которое может открыться лишь в результате волшебного превращения, путь же к нему способны проложить или трансмутации, или медиумическое, сомнамбулическое сознание [902] .

В ряду образов, причастных символике зеленого цвета и тем самым переводящих повествование из плана обыденности в «страну по ту сторону человеческого сознания», следует рассматривать топоним «Гринок». Рассмотрение этого топонима становится возможным постольку, поскольку открывает новый «отрывок из прочитанных романов», необходимый для интерпретации стихотворного цикла Кузмина.

Гринок упомянут в цикле три раза.

1. В «Пятом ударе» из Гринока приходят письма возлюбленного, исполненные нежности к женщине — сопернице лирического героя, и топоним символизирует разлуку/смерть, «зеленую страну», где «мирные пейзажи» становятся «ареной катастроф».

2. Аналогично — в «Восьмом ударе», когда возлюбленный опять удаляется в Гринок и оттуда снова делится тем, что «счастлив, прямо, просто — счастлив», счастлив с Эллинор.

3. Напротив того, в «Девятом ударе» Гринок фигурирует в другом контексте: «трезвый день» противопоставлен «химерам»; лирический герой отрекается от любви; «зеленая страна» (страна разлуки/смерти), где «мирные пейзажи» становятся «ареной катастроф», трактуется как сон и «бредни»; соответственно, Гринок немедленно вырождается в обыкновенный «шотландский городок».

В комментариях к циклу Гринок справедливо поясняется как «город в Шотландии». Однако подобный комментарий, фиксируя «конкретное географическое указание», соответствует только вырожденной форме символа, представленной в «Девятом ударе». А потому необходимы дополнения, в которых интерпретировался бы тот «высший смысл» топонима, что актуализирован в «Пятом ударе» и «Восьмом ударе». И здесь продуктивным оказывается сопоставление цикла Кузмина со сказочной повестью французского писателя Шарля Нодье «Фея Хлебных Крошек» (1832).

Главный герой повести — Мишель-плотник. И имя, и приверженность к нормандскому монастырю Архангела Михаила уже значимы для Кузмина, с его культом патрона — Архангела-Воителя.

Если представить «краткое изложение сюжета», то Мишель — добронравный юноша, который живет в Нормандии, в Гранвиле. Здесь завязывается сюжет его фантастических отношений с удивительной карлицей-нищенкой, обитающей на паперти местного храма и прозванной «Фея Хлебных Крошек», потому что она «собирала остатки завтраков» у школьников. Школьники, в том числе и Мишель, любили ее за приветливость, а также за то, что она обладала загадочным знанием всех языков и охотно помогала готовить уроки. В некий момент странная нищенка открывает Мишелю, что мечтает отправиться в плавание на Восток и для этого она должна попасть в Гринок (Greenock), который находится «в шести или семи лье к западу от Глазго, в графстве Ренфру»:

Не знай я тебя, как сожалела бы я о том, что покинула Гринок, откуда корабли отправляются в плавание ежедневно и где мне, уж во всяком случае, не приходилось бы спать на холодных камнях паперти, открытой всем ветрам, — ведь в Гриноке у меня был и, коли есть на то Господня воля, остался и поныне прелестный маленький домик, прилепившийся к стене арсенала [908] .

Добронравный Мишель отдает «Фее» сбережения. В повести происходят всякого рода неожиданные повороты и события, когда Мишель снова и снова встречает «Фею» без средств, в беде, далеко от Гринока, но — несмотря на нужду — опять и опять жертвует последние деньги, дабы она наконец добралась до города мечты. Более того, Мишель дает клятву: когда достигнет подходящего возраста — жениться на карлице, а она станет ему «женой почтительной и послушной». А пока странствия привели Мишеля в неизвестный город, где юношу, однако, чудесным образом знают. Встреченная красавица, которую он спросил «о названии близлежащего города», именует Мишеля «красавчик плотник» и недоумевает, как он мог забыть — может, дело в вине или эле? — ее,

малышку Фолли Герлфри.

— Я спрашивал вас о другом, Фолли, — отвечал я, посмеявшись над этим недоразумением, — сам не знаю как, но я забыл название города, куда мы с вами теперь входим, хотя я не пил сегодня <…> вообще ничего, кроме грязной и соленой воды, которая, должно быть, отшибла мне память…

— Вы забыли название Гринока! — воскликнула Фолли, уставившись на меня круглыми черными глазами [910] .

Хотя Мишель таким образом достиг Гринока, выяснилось, что здесь никто не видел домика нищенки и даже не слышал о ней. Пребывание юноши-плотника в удивительном городе оборачивается катастрофой: его клеветнически обвиняют в убийстве, осуждают, возводят на эшафот. Но является «Фея», истина открывается, приговор снят. Мишель переселяется с избранницей в ее домик, который неведом, поскольку мал и волшебен. Герои вступают в брак, они счастливы и богаты, а «Фея», днем оставаясь забавной карлицей, ночами посещает мужа как прекрасная Билкис — Царица Савская. Это, впрочем, еще не финал волшебной сказки. По поручению любимой Мишель должен найти мандрагору, которая поет. Он оставляет Гринок.

Повесть ведется от лица Мишеля, а слушает ее условный «автор», который в начале повести встречает Мишеля (в день святого Михаила) в Глазго — в образцовом доме для умалишенных. В доме для умалишенных повесть фактически и завершается: автор узнает, что Мишель исчез — то ли бежал, то ли улетел с обретенной поющей мандрагорой. Автор посылает слугу в Гринок, где тот находит многих персонажей повести, но Мишеля (которого все помнят и жалеют) в Гриноке не видели, о «Фее Хлебных Крошек» не слыхали, «а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры».

Сходство символики топонима «Гринок» в сказочной повести и в стихотворном цикле очевидно. Однако Ш. Нодье, мягко говоря, не самый упоминаемый писатель в текстах Кузмина. Не назван Нодье и в письме Кузмина В. В. Руслову (ноябрь — декабрь 1907 года) — авторитетном «списке» пристрастий, важных для изучения «связей творчества Кузмина с творчеством того или иного художника, названного в перечислении». Вместе с тем в письме В. Я. Брюсову от 20 января 1908 года Кузмин, предлагая тексты, которые он мог бы перевести, составил список, находящийся, по мнению Н. А. Богомолова, «в тесной связи с его литературными вкусами того времени, о которых он сообщал В. В. Руслову». И показательно, что в этот вариант «списка» пристрастий Нодье включен:

Из намеченных для издания авторов, не данных еще в перевод определенным лицам, я бы охотно взял Нодье. Так как франц<узской> литературой заведуете Вы, то не могли ли бы Вы мне сказать, не взят ли Нодье кем-нибудь и что именно из него желательно перевести. Из необъявленных, но возможных я бы не отказался от Меримэ, Стендаля и Ж. де Нерваль. Мог бы итальянских малоизвестных новеллистов [914] …

И снова — в письме от 20 февраля:

Относительно Nodier я очень просил бы Вас не как редактирующего французским отделом «Пантеона», но лично как человека, ко вкусу и знанию которого имею безусловное доверие, совета, что мне выбрать для перевода [915] .

К сожалению, «планы переводов из Ш. Нодье не осуществились», но зато переписка с Брюсовым свидетельствует о значимости для Кузмина творчества французского прозаика.

Шарль Нодье (1780–1844) занимал особое место во французской литературе: он был автором экстремально романтических текстов («мрачный, но не столь уж значительный» роман «Жан Сбогар» назван, как известно, в V главе «Евгения Онегина» и, по мнению В. В. Набокова, послужил источником «хоррорного» сна Татьяны) «и тем не менее не стал теоретиком романтизма — и в литературе, и в политике он сторонился группировок, течений, партий, ставя на первое место духовную независимость и чуждаясь определенности тех или иных литературных или политических доктрин». Эта позиция выражалась, в частности, в пристрастии Нодье к жанру фантастической сказки, замечательный образец которого — «Фея Хлебных Крошек».

По лапидарному определению В. А. Мильчиной, сказку «Фея Хлебных Крошек»

…можно прочесть в нескольких различных ключах. Можно — просто как сказку, где герой, с честью выйдя из испытаний, как и полагается сказочному герою, получает в конце невесту и благополучие. Можно — как романтическую легенду вроде легенды о Голубом цветке в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген» (в «Фее» герой тоже ищет таинственный цветок, от которого зависит его судьба). Можно — как рассказ человека, подверженного ночным кошмарам, о посещающих его сновидениях. Можно — как литературное воплощение масонских теорий (на заднем плане повести — типично масонский мотив строительства храма царя Соломона, на переднем — моральное совершенствование человека). Можно — как сатиру на современные наукообразные теории <…>. Можно — как изложение философических теорий самого Нодье о преображении рода человеческого, его «воскресении» в новом нравственном и физическом облике [919] .

Как нетрудно убедиться, поэтика сказки Нодье вполне соответствует той литературе, которой симпатизировал Кузмин, да и поэтике цикла «Форель разбивает лед», с ее эффектными контрастами высокого и низкого, литературного и бытового. Таким образом, символизация топонима «Гринок» — результат диалога русского поэта с французским писателем, творчество которого необходимо вписать в кузминский «список».

Гринок — в цикле, как и в повести — существует на двух смысловых уровнях: это и шотландский город, и символический топоним любви, но любви, так сказать, гетеросексуальной. Потому если у Нодье Гринок — пространство идеальной любви Феи и Мишеля, то у Кузмина — пространство, в котором возлюбленный лирического героя, пребывая с Эллинор, тем самым удаляется в разлуку и смерть.