Когда шли домой, улицы были уже пустыми. Вьюга утихла, вызвездило, подмораживало. Снег хрустел звонко. Над крышами, озаренные прожекторами, шевелились флаги. Они шевелились тихонько и поэтому казались тяжелыми, бархатными. Над горсоветом вспыхивал и гас лозунг: «Да здравствует Октябрьская революция!» Буквы из лампочек загорались одна за другой, точно они неустанно бежали и бежали. Вся улица была в таких вспышках. Алые лозунги и звезды, освещенные изнутри, делали снег розовым.
Юлинька, Северов, Караванов, Касаткин, Сенечка шли посреди улицы, взявшись под руки. Было весело, но почему-то запели печальную песню:
Алеша закрыл глаза, и голос его звенел тихо, задушевно:
Очень верно, низким голосом вторил Караванов:
Все задумались о чем-то. У Юлиньки лицо разрумянилось, стало детским и грустным.
Караванов помолодел, и Юлинька удивилась: какие у него большие и милые глаза.
Даже у Касаткина жирное лицо посветлело.
Очень красивы люди, когда они поют.
«Всем дается от рождения краса души, — подумал Алеша, сжимая руку Юлиньки. — Обязательно дается! Только беречь ее нужно, А то разрастется сорняк пошлости, эгоизма. А спасенье одно: поменьше люби себя, побольше других».
Ему было очень грустно. И одиноко. Вот все сегодня играли, а он сидел в уголке на балконе и смотрел на них. И Юлинька! Как тревожно сжимается сердце. Чем все это кончится? Нет уже прежних встреч. Не бродят они вместе по городу, по лесу, как в Нальчике. Она изменилась. «Здравствуй и прощай» — и улыбка, словно простому знакомому. Конечно, ей не до него, она завалена работой, у нее дети. Нужно бы откровенно поговорить, но он боялся разговора. Без надежды нельзя жить. А Юлинька уже однажды сказала: «Я для тебя конченая». Нет, нет, дети не могут помешать! Он согласен воспитывать их целый десяток. И тут же поймал себя на том, что ему страшно: двое детей в семье! Возиться с ними… Он торопливо отогнал эти мысли. Погладил руку Юлиньки. Лайковая перчатка настолько тонка, что она теплая, прогрета рукой. Виднелись все изгибы, выпуклости на пальцах, на ладони, как будто просто Юлинька обмакнула руку в коричневую краску.
Алеше все показалось безнадежно запутанным. Он бессилен перед этой путаницей. И опять почему-то вспомнились дети. Он потер висок.
Саня встретил шепотом:
— Тетя Юля, наш Боцман заболел!
— Как заболел? — Юлинька бросилась к Фомушке. Он раскинулся на постели и бредил во сне.
— Что ты, Фомушка? Что с тобой? — Она испуганно прижала к его лбу ладонь. Лоб — горячий и влажный.
Фомушка громко заплакал.
У нее так заколотилось сердце, что и она чуть не расплакалась. Взяла Фомушку на руки, пристроила ему под мышкой градусник, прижала к себе и носила напевая:
Фомушка уткнул нос в ее грудь, затих, тяжело дышал, порой сильно вздрагивал. А Юлинька крепче прижимала его к себе, желая защитить от всех бед.
Градусник показал 39,5. Юлинька испугалась.
Разметался и сладко спал Саня. Одна нога голая. Юлинька, боясь потревожить Фомушку, присела, закрыла ее.
Саня спал, поджав ноги, точно бежал куда-то. На спинке кресла — его коричневая вельветовая курточка и пионерский галстук. Лежал на столе портфель с учебниками, раскрытая тетрадь по арифметике. На толстом красном карандаше вырезано: «Саня». Стояла чернильница-непроливашка. На полу валялся циркуль. И милое детство хлынуло на Юлиньку.
Завтра в Ленинграде школа № 11 двадцатый раз отметит свой праздник «За честь школы». Юлинька окончила ее семь лет назад. И каждый год посылала поздравительную телеграмму. Завтра утром тоже нужно послать. Еще осталось пятьдесят рублей. «Ничего, как-нибудь дотяну до зарплаты! Вывернусь!»
Ах, какое это светлое, беззаботное время! Юлинька тогда была председателем совета дружины. И праздник «За честь школы» всегда открывала она Перед малиновым занавесом появлялись три горниста. Один — самый маленький, и самый умный, и самый красивый — Коля Зырянов, или, как все его звали, «Зыря».
Выходила и она, Юлинька, и звонко командовала: «К выносу знамени приготовиться!» И все вставали. Оглушительно и радостно кричали медные горны, рокотал барабан. «Знамя внести!» Ребята идут через весь зал с пионерским знаменем…
А потом — школьный вальс! К ней всегда подходил Зыря. Он сейчас геолог и скитается где-то в Якутской тайге, ищет алмазы. Его портрет был в газете. Совсем недавно он прислал письмо: «Но ты — самый большой алмаз, и я, конечно, не смогу его найти».
Он сейчас, наверное, телеграфирует из тайги в школу. Смешной Зыря! Это было только раз. Они учились уже в девятом. Однажды катались на катке. Уже потеплело, и лед стал шершавым, рыхловатым. Коньки врезались в него. Юлинька упала. И Зыря, поднимая, вдруг поцеловал ее. Первый поцелуй в жизни. Пришла домой, увидела на столе мамины перчатки и покраснела.
Эх вы, ребята! Ведь и с Алешей у нее было почти как с Зырей. Мило, светло, юно., и только! Ведь она может улыбнуться вам дружески и уйти куда влечет сердце. Хоть и жаль Алешу, но не страшно за него: все впереди, и он встретит настоящую любовь. «Не верю, что у него сейчас чувство на всю жизнь! Как быстро мчится время! Школа, каток…»
Вот через два дня беспечные, веселые школьницы в белых фартуках вспомнят добрым словом и ее, Юлиньку, выпускницу школы. Все-таки актриса!
Если б они знали, как иногда бывает трудно! И все дело в деньгах, чтоб им ни дна, ни покрышки. Собственно, жить можно, и не хватает лишь ей. Туфли нужны, платья. И никак ведь не выгадаешь.
Вот бы войти в зал с двумя ребятишками и крикнуть всем. «А вот и я! Здравствуйте!» Старый географ, Александр Александрович, а по-школьному Саша, всем объявил бы: «Это наш бывший председатель совета дружины!» И все бы смотрели на нее и ждали: «А ну, хвастайся, что ты хорошего сделала?» А что она сделала? Гордиться-то и нечем! Это Зыре легко: «Алмазы нашел!»
Фомушка проснулся и захныкал. Хоть бы стрептоцид ему дать! — «Дуреха, дуреха… А еще решила мать заменить! Даже лекарства в доме не имеешь. Разве сходить к Снеговой?»
Рука онемела: Фомушка был тяжелый. Положила его на постель. Боцман лежал с широко раскрытыми глазами. И вдруг Юлиньке показалось, что они упрекают ее. И действительно, что она может дать ребятишкам? Да какое право она имела брать их? Она не умеет обращаться с детьми, не умеет воспитывать. Только искалечит жизнь и себе и им. Ведь она так много занята в театре, что они живут почти беспризорными.
Юлиньке стиснуло горло. Она убежала за пеструю занавеску, уткнулась в Санино пальто, висевшее на стене, и зарыдала. Сказалось все напряжение-прошедшего дня. Сжав зубы, тихонько голосила по-бабьи.
В дверь осторожно постучали, вошел смущенный Караванов.
— Простите, ради бога, Юлинька! — испуганно шептал он, бросаясь к ней. — Я слышу: поете, а потом вот… Три часа ночи, а вы… Что случилось?
Юлинька, в шлепанцах, в шароварах, в свитере, всхлипывала, прижимаясь к пальтишку с вытертым воротником.
Караванов взял ее за плечи, повернул к себе. По лицу ее размазаны слезы, около уха осталось розовое пятно грима, губы некрасиво растянулись, волосы растрепались. Вся она судорожно вздрагивала.
— Кто вас обидел? — нахмурился Караванов.
— Ничего… никто… Уйдите, Роман Сергеевич, — попросила Юлинька и снова уткнулась в пальто.
— Успокойтесь, родная моя. — Он повернул ее к себе, прижал к груди, гладил спину, целовал душистые волосы. А Юлинька говорила, уткнувшись ему в грудь, как маленькая:
— Фомушка заболел… Мне страшно… Лежит не шевелясь, а глаза взрослые, печальные… точно о чем-то думает…
Рукавом свитера провела по мокрому носу с висящей слезинкой.
— И вообще я ничего не умею!
— Так нужно же доктора!
— Ах, где вы сейчас детского доктора добудете? Утром уж.
— Не волнуйтесь. Теперь много есть прекрасных лекарств.
— Если только с мальчиком что-нибудь случится, я не прощу себе этого! — Юлинька сжала кулачки, отвернулась. — Это он простудился на демонстрации!
Караванов подошел к Фомушке. Тот положил под щеку ладошки, серьезно смотрел на него большими глазами.
— Что же это ты, Боцман, раскис, а? — Караванов сел на табуретку.
Фомушка долго разглядывал его. И вдруг протянул руки.
— Что? Ко мне?
Неумело вытащил его из-под одеяла. Боцман был в бумазейной рубашке до пят. Юлинька набросила мальчику на плечи старенькую шаль. Караванов прошелся с ним по комнате, остановился у окна.
Он еще не был отцом. И к детям относился не то чтобы равнодушно, а был с ними лишь мимоходом ласков. Они его не боялись, но и не гнались за ним во дворе, не лезли на колени.
Мальчик был горячий, пухлый, от него пахло парным молоком. Караванов провел рукой по голой, толстенькой ноге и ощутил шелковистую, очень гладкую кожу, маленькую пятку, маленькие пальцы. Неожиданно Фомушка схватил его за шею, крепко прижался к щеке своей упругой, теплой и тоже очень гладкой щекой.
Впервые Караванова обнял ребенок, впервые он услыхал стук его маленького сердца. И что-то горячее, бесконечно-нежное, любящее могуче и мягко ворохнулось в душе. И впервые он понял отцовское чувство. Он бережно, с замирающим сердцем потерся губами о пухлую щеку, увидел нежнейшую детскую шею и, едва касаясь, поцеловал ее. Ухо его щекотали прядки паутинисто-мягких волос. Они пахли, как воробышек. И Караванова наполнило желание оберегать это хрупкое существо. И именно эта беспомощность так была мила. Стоять на защите ее это и есть, наверное, частица отцовского счастья.
— Вот так-то, друг мой Боцман, — глухо проговорил Караванов. — Видишь: ночь уже, скоро утро, а ты все не спишь… решил болеть… Как же это, братец?
Караванов принес стрептоцид, и Боцман удивительно послушно проглотил таблетку.
Юлинька всю ночь дремала не раздеваясь и поминутно вскакивала, когда мальчик начинал бредить.
Утром Караванов вызвал врача. Седая старуха с пронзительными, острыми глазами, с крепким голосом, осматривала Фомушку, а он хныкал, отбивался.
Несколько вопросов Юлиньке, сверкнувший, колючий взгляд — и слова, от которых пересохло во рту.
— Воспаление легких. Немедленно в больницу.
Врач сделала укол пенициллина. Юлинька собрала Боцмана, повернулась к напуганному Сане:
— Хозяиничай. Завтракай. А я из больницы прямо на спектакль.
У нее в этот день было два спектакля.
— Не волнуйтесь! — успокаивал Караванов. Он растерянно топтался около Юлиньки, держа Боцмана на руках. Когда они уехали, дом показался ему тоскливо опустевшим…