После премьеры «Оптимистической трагедии» решили начать работу над «Лесной песней» Леси Украинки. Пьеса всем понравилась, и только Дальский выступил против:
— Вы, друзья мои, закусили удила и несетесь галопом! А цветы, которые расцветают на глазах у зрителей? А превращение лета в осень, осени в зиму? А горящая хата? А русалка, которая становится вербой? Это оформление влетит в копеечку!
Тогда слово взял Полибин. На художнике был костюм шоколадного цвета. Правая рука в брючном, кармане перебирала звякающие монетки. Один конец пестрого шарфа переброшен на спину, другой кистями на грудь.
— П-прошу г-господина Д-дальского не в-волно-ваться! — заговорил он, улыбаясь. — В-ведь я же буду оформлять! Я! — кокетливо взбил волосы на висках. — П-поняли? Я оформляю, значит нечего в-вам б-беспокоиться!
Актеры засмеялись.
— Дирекция будет д-довольна — художник м-мало истратит д-денег, артисты б-будут д-довольны — художник сделает хорошее оформление. М-можете п-поверить Полибину!
Любуясь собой, он пошел на место. Актеры зааплодировали. Художника уважали за талант, хоть он и любил произвести эффект, похвастаться.
Ждали распределения ролей, волновались.
Ждал, волновался и Северов. Образ парубка Лукаша тронул в душе самое сокровенное. Ложась спать, развернул пьесу и увидел этого парубка до мельчайших черточек. Долго ворочался ночью, уныло думал: «Не дадут!»
Утром, придя на занятия политкружка, Алеша увидел, что артисты толпились у доски объявлений. Сразу стало жарко, но он шел к доске медленно, спокойно.
— Что новенького? — спросил он небрежно.
— Поздравляю, Алешка! — схватил его руку Никита. — С тебя пол-литра!
Слыша, как бьется сердце, Алеша посмотрел через головы стоящих. Висело распределение ролей. «Лукаш — арт. Северов», — прочитал он.
Лампочка, которая была когда-то окрашена синей краской, а потом эту краску пытались соскоблить, даже эта лампочка в синих полосках и пятнышках сияла радостно, подмигивала: «Не осрамись! Не провали!»
Только немного расстроился и то на минутку: главную роль молоденькой лесной русалки Мавки играла Чайка.
Одни отходили счастливые, другие — возмущенные, но те и другие — внешне спокойные.
Собирались в репетиционной комнате.
В большом окне мелькал мелкий снег. Он сыпался стремительно и косо, похожий на белый дождь. Но никто не видел его. Сидя за длинным столом, все смотрели на Воеводу.
Вот он грациозно пробежал на цыпочках, легко и ловко подпрыгнул, и перед актерами возник кокетливый щеголь черт: хихикал, увивался около русалки.
Вот изогнулся, лицо стало угрюмым, захохотал, заухал, и все увидели Лешего, хозяина леса.
А вот сгорбился, голова затряслась, глаза блеснули тускло и злобно. По комнате проволочил ноги дряхлый Водяной.
Замер, потянулся к Воеводе Сенечка.
Смягчилось, стало добрым лицо Чайки.
Касаткин, который и минуты не мог посидеть спокойно, задумчиво улыбался.
С интересом слушал Караванов.
И даже Дальский увлеченно смеялся.
Алеша видел дружную семью. Он тихонько вздохнул и благодарно посмотрел на режиссера.
Воевода не любил долго разбирать пьесу за столом. Уже через неделю вышли на сцену. Вместо скал рабочие нагромоздили какие-то ящики, лестницы. Вместо леса поставили несколько ободранных бутафорских деревьев с ветвями из толстой проволоки, обмотанной тряпками.
— Разбудите же в себе художника! — заклинал Воевода актеров, стоя перед ними на сцене. — Древние астрономы говорили на звучной латыни: per aspera ad astra! По терниям — к звездам! Запишите в своем сердце эти гордые слова! О великом актере сказано: «Игра Кина производит такое впечатление, как будто вы читаете Шекспира при блеске молнии». Стремитесь к яркости замысла и яркости выражения! Сочней, интересней! Серенькое, будничное, заурядное враждебно духу театра! Романтической театральности требует наше время! Время великих революций, время атомной энергии, время подготовки к полетам на Луну и Марс!
Маленький, стремительный Воевода как бы вырастал, глаза его горели.
— Саади сказал мудро: «Вы говорите: время идет; безумцы, это вы проходите». Так не пройдите мимо своего мига! Скажите слово! Прочитайте Шекспира при блеске молнии! Репетировать, друзья, репетировать!
Оттопыренные карманы пиджака его тарахтели. Он каждый раз по рассеянности забирал спички у всех актеров.
— Самые большие краснобаи на свете — это режиссеры, — буркнул Дальский Караванову.
— Пускай! Нашему брату это нужно для затравки. Воевода молодец! На его репетициях нет скуки, всегда огонек. Шум, споры!
А Воевода действительно, если нужно было, мог рассказывать актерам о политике Нерона и о древних поэтах Китая, об античных ваятелях и о косторезах Якутии, о сельском хозяйстве и о нравах египтян, о меченых атомах и о выделке кожи. Он сыпал цитаты из Фирдоуси, из индийских йогов, из корана, из писем Флобера и из сотен других редких источников.
Исключительная память, необыкновенная любознательность и необходимость рыться в книгах помогли Воеводе накопить обширные знания. Он был набит ими, как мешок зерном.
И Северову нравился этот фантазер.
Воевода на репетициях бегал как одержимый, показывал, хвалил, ругал. Он до страсти любил острую, яркую форму, ненавидел все нудное, серое.
Он был настоящим диктатором и требовал полного подчинения своим замыслам. Из-за этого часто вспыхивали ссоры и даже скандалы, кто-нибудь начинал бунтовать.
Поэтому Воевода любил работать с молодежью, — она была горяча, полна фантазии, свежести и верила ему.
Репетировали сцену лесной русалки Мавки, злыдней и черта Куца, которого играл Касаткин.
— А ну, повторите! — захлопал Воевода. — Касаткин! Начали! Долгополов, не спи, подавай текст!
У Касаткина лицо было уже красное, потное. Он вскарабкался на скалу:.
— Не жми на текст! Проще, легче! — Воевода выхватил платок, махал, остужая разгоряченное лицо, и вдруг закричал: — Что ты делаешь? Что ты делаешь?! Это тебе не Островский! Это романтическая сказка! Да еще в стихах!
Касаткин повторил, но опять не получилось.
Воевода бросил пиджак, взлетел на скалу.
крикнул он, хихикая и пританцовывая. Птицей перелетел на соседнюю скалу.
Ловко прыгнул на сук дуба, свесился вниз.
Актеры не спускали глаз с Воеводы.
— Понял? А ты, как медведь! Повтори! Потом один еще потренируйся!
Но труднее всего давались сцены с Чайкой.
Вместо грациозной девушки грузно ходила женщина с сиплым голосом. От нее пахло табаком, и Северова мутило.
Прослушав первую сцену между Лукашом и Мавкой, Воевода долго и мрачно вышагивал перед ними, Чайка и Северов сидели на холмике в цветах. Его пока заменял ящик из-под макарон. Чайка стегала себя по ноге прутом, Северов ломал палочку.
— Вы понимаете, Галина Александровна, что здесь происходит? — резко остановился Воевода. — Весенняя ночь в глухом лесу. Таинственно белеют стволы берез. Вешний ветер вздыхает в ветвях… Свет месяца переливается в чаще, где затаились Мавка и Лукаш… Заливаются соловьи…
Воевода уже увлекся и говорил шепотом. От его слов перед Северовым на пустой сцене ярко оживала ночь. Он даже почуял запах молодой травы, услыхал шелест.
— И вот Мавка, лесная русалочка, впервые охвачена любовью. Эта любовь вспыхнула сейчас, на глазах у зрителей. Трепетная, чистая!.. — Он протянул руку. Сенечка уже знал: подал ему спички. Воевода закурил, сунул коробок в карман. — Начали!
Чайка схватила Северова за шею и поцеловала по-театральному, не касаясь губ. Алеша закрыл глаза, чувствуя весну, лес, ночь, шепнул:
— Хорошо, — еле слышно прошептал Воевода.
громко задекламировала Чайка, —
— Не то, не то! — Воевода заметался. — Все наигрыш, правды нет! Одни слова! А что за словами трепещет? Ты живи, а не играй. Говори просто. Слушай партнера.
Чайка сверкнула на мужа глазами и запрокинула голову Северова.
— Галина Александровна! — плачущим голосом взмолился Воевода. — Ведь я же говорил: это чистая девочка. Она по-детски восхищается Лукашом. Изумленно разглядывает его лицо.
— А у меня как же? — проворчала Чайка.
— А вы хватаете его, как прожженная в любви матрона! Вместо живого разговора — декламация! Не любите, а показываете, что любите! Перед вами простая, задача: рассмотрите лицо человека, который так восхитил вас!
В середине репетиции Воевода опять застонал, будто ему переламывали кости.
Чайка рванула со своей шеи шарфик.
— С вами немыслимо репетировать! — прошипела она и ушла со сцены.
Воевода пьяными глазами смотрел вслед. Наконец, придя в себя, сказал:
— Покурите!
Забрал у Касаткина спички и ушел.
— Не вытянет она. Слишком тонкая роль, — шепнул Северов Сенечке.
— А зачем бралась? Зачем? — рассердился тот. — С пеной у рта вырывала себе эту роль у Скавронского!
Подошла возбужденная Чайка, прикурила от папиросы Северова и хрипловато пожаловалась:
— Невозможно работать с мужем. Чуть плохое настроение — отыгрывается на мне!
— Не нужно вам играть эту роль, — сказал Сенечка, — не ваша это работа. Откажитесь.
— Ну, знаете ли, не вам судить об этом, — вспыхнула Чайка. — Вы еще зеленый! И говорить с собой в таком тоне я не позволю! — Она стремительно отошла.
— Вот тут и будь правдив, — развел руками Сенечка. — А если бы соврал, похвалил — был бы лучшим другом. Боится правды, как черт ладана!
— Ох, Сенька, наживешь ты себе здесь врагов! — засмеялся Северов.
— А врагов не имеют только безобидные старички!
…Но никакие огорчения с женой не могли охладить Воеводу.
В эту же ночь в комнату Северова постучали. Было три часа.
— Алеша, дорогой, — раздался голос Воеводы за дверью. — Вставай! На том свете выспишься!
Северов оделся и вышел.
Воевода ходил по коридору, ерошил волосы, из кармана пиджака торчала истрепанная пьеса.
— Идем! Понимаешь, родилась мысль… Насчёт финала твоей роли. Но прежде заглянем к Караванову!
Они поднялись этажом выше. Караванов открыл. Он стоял в трусах, босой.
— Родилась мысль! — Воевода отстранил его, ворвался в комнату и начал с грохотом отталкивать стол к стене. Радостно подскочил к Караванову, потрясая руками: — Мы же не так трактовали Лешего! Мы делали его как настоящего лешего из русских сказок! А в сказках он всегда отрицательный тип! Пугало! Страшилище! Одно слово — леший! А в пьесе он благородный! И каким поэтическим языком говорит:
— А? Чуете? — кого-то уличал Воевода. — А мы… — и он сильно, как по доске, застучал по лбу пальцем. И вдруг забегал. — Это же философ! Поэт леса! Он царственно величав. А мы делали его каким-то изогнутым, почти на четвереньках! Безумие! К черту! Весь рисунок другой — и внутренний, и внешний. Роман Сергеевич, голубчик, давай-ка пройдем пару монологов — проверим! А то я не засну!
Караванов засмеялся, надел пальто и ночные туфли.
— Алеша, посуфлируй, — Воевода сунул Северову пьесу. Забрал у Караванова спички, закурил, спрятал их в свой карман.
Караванов задумался, гордо откинул голову. Воевода, не замечая, так же откинул голову. Караванов прищурился, широко повел рукой:
Воевода шевелил губами, повторяя слова и жесты за Каравановым:
…Монолог кончился.
— Ну, что? — торжествующе закричал Воевода, сел верхом на стул, спинкой вперед. — Теперь единство между содержанием и формой! Поэт! Философ! Как, Алеша? Правильно?
Северов кивнул.
Воевода только сейчас разглядел Караванова как следует и рассмеялся:
— Царь! Поэт!
Тот стоял в трусах, в туфлях и в зимнем огромном пальто.
— Черти! Спать не даете!
— Идем, Алеша, к тебе! — Воевода выскочил из комнаты и заговорил на весь коридор: — Ты понимаешь, какая ошибка у тебя? Ты в конце разводишь мне мелодраму…