Учительница Зоя Михайловна, или, как ее звали подружки, просто Зоя, отправила Юлиньке записку: ее беспокоил Саня. Во-первых, он плохо читал вслух, а во-вторых, был уж очень замкнутым.

Еще занималась первая смена, и в школе стояла приятная тишина, а в учительской было пусто. Зоя, в сером, скромном костюме, сидела одна за шкафом на маленьком диванчике. Стоявший рядом скелет смотрел, как она перебирала тетради. За этим делом и застал ее Сенечка Неженцев. Он в кожаной куртке, в кепке на затылке, светлые глаза его дерзки.

«Неужели отец?» — подумала Зоя. Она сама работала после института первый год и была такой же молодой. Но Зое казалось, что ей удается выглядеть солидным педагогом, когда она хмурится и строго сдвигает шнурочки бровей, и они на переносице как бы связываются узелком. Она сделала это немедленно.

— Вы отец?

— Да! — сухо ответил Сенечка и, в свою очередь, сдвинул брови, тоже стараясь быть солиднее. — Что он тут натворил?

— Собственно, мальчик он очень дисциплинированный, прилежный. Но вся беда — замкнутый, сторонится товарищей!

— Это у него есть, есть! — Сенечка кашлянул баском, забросил ногу на ногу. — Буду бороться с этим!

— А как это вы хотите… бороться? — у Зои задрожали брови. Она была очень смешливой и считала этот недостаток ужасным. Чтобы не засмеяться, Зоя обыкновенно крепко сжимала зубы, играла желваками, и тогда лицо ее становилось почти свирепым.

— Ну как… лекцию прочитаю. Внушение сделаю по комсомольской… то есть по семейной линии. Ну и прочее. Возьму под особый контроль.

«Важничает! Тоже мне — папаша!» — подумала Зоя и, отвернувшись, тихонько посмеялась в платочек. Потом она все растолковала, дала советы.

Сенечка солидно раскланялся и ушел походкой делового человека.

Зоя пожала плечами: «Сколько же ему лет? И когда он успел стать отцом?» Она вытащила из сумочки твердую ириску, пахнущую пудрой, и принялась сосать.

В эту приятную минуту появился Вася Долгополов. Он густо покраснел и, терзая в руках старенькую фуражку, спросил:

— Это вы… Это у вас учится наш… Саня Сиротин?

Зоя тоже покраснела. Все-таки она педагог, воспитывает новое поколение, и вдруг… ириска во рту! Она растерянно отвернулась. Что же делать? Выплюнуть? Заметит. И Зоя героически проглотила ириску. Но тут же глаза ее расширились. Она открыла рот и шумно задышала, точно глотнула кипяток. Долгополов испугался и попятился к двери. А Зоя побагровела, закашлялась, точно больная коклюшем. У нее даже слезы потекли. Она бросилась к столу и выпила стакан воды.

— Ой! Вот ведь несчастье! Извините! Это я таблетку проглотила… от головной боли… и так неудачно…

Зоя кое-как отдышалась.

— Я слушаю вас, — наконец промолвила она из-за смущения слишком сурово.

— Так это… самое… вы тут записку… вызывали, — лепетал Долгополов, который при виде хорошеньких девушек терял дар речи.

— Садитесь.

— Нет, нет… Я это… постою… — И он положил фуражку на больнично-белую табуретку с прорезью на середине.

— А вы что… вы кто?

— Я-., отец… то есть… ну, да!

Зоя удивленно воззрилась на него. Ее остренький носик сморщился, словно принюхивался к новому «отцу». «Какой-то недотепа!» — определила она. А может быть, оба эти «отцы» просто братья Сани? Зоя, боясь рассмеяться, опять свирепо заиграла желваками. Она рассказала о недостатках Сани.

— Я… хорошо… Я займусь… Он будет читать мне вслух… каждый день… Будем ходить с ним в кино, в театр… все мы займемся…

Влюбчивый Вася обожающе посмотрел на учительницу и, забыв попрощаться, вышел. По коридору он шел, закрыв свои васильковые глаза. Он все еще мысленно говорил с учительницей. В тишине из-за дверей доносились монотонные голоса педагогов. Долгополов налетел на кого-то, распахнул глаза: перед ним стоял Касаткин.

— Ты чего здесь околачиваешься?

— Ты понимаешь, Саниных родителей вызывали, — заволновался Долгополов. — А Юлинька говорила: ей некогда. Ну, я и…

— А что учительница сказала?

— Вот забыл… вот черт…

— Эх, тебе только на базар за вениками ходить! — Касаткин решительно двинулся к учительской. На нем новая шляпа и новое пальто в клетку (у Никиты почему-то было пристрастие к клетчатым материалам). С подкладки он еще не сорвал белый лоскуток с указанием цены и размера.

У дверей его остановил панический шепот:

— Эй, Никита! Я фуражку там оставил! Вот черт! Фуражку оставил!

Касаткин грациозно изогнулся перед дверью и нежно постучал одним мизинцем. Когда он, ухмыляясь во все круглое пухлое лицо, изящно вплыл в учительскую, Зоя узнала его и откровенно, от всей души, засмеялась. Она любила его на сцене и не раз аплодировала ему. Зоя вообще признавала в театре только комиков.

— Вы что, поступать в вечернюю школу, ликвидировать неграмотность? — фыркнула она.

— И не говорите! Измучился! Даже цифр не знаю. В долг беру сто, а отдаю пятьдесят!

Касаткин увидел на табуретке фуражку Долгополова и сел прямо на нее.

’— Ой, там фуражка! — воскликнула Зоя.

— Где? — Касаткин встал, фуражки не было. — Вам померещилось!

Учительница с недоумением огляделась вокруг. А Касаткин уже молниеносно затолкал фуражку в свою шляпу.

— Я к вам, собственно, по важному вопросу, — принял он серьезный вид и от этого стал еще смешнее. — У родителей и у школы одно общее дело. И нельзя воспитание сваливать только на плечи школы. Мы все отвечаем перед обществом. Да, вот так! Ну и как мой сынишка Саня Сиротин?

Зоины густые, плотные ресницы изумленно затрепыхались.

— Это… и ваш сын?

— Да… в некоем роде… А что? Он ведет себя плохо? Ну, знаете ли… Я хоть и стою на позиции передовой педагогической мысли, но все же считаю, что иногда ремень очень красноречив. Это я убедился на себе. Мой отец иногда… внушал мне. Так, например, он в восемь лет отучил меня курить и к этому зелью я пристрастился уже довольно поздно, только в восемь с половиной. Если что… я могу… Ах, дети, дети! Родительское сердце просто разрывается! Я ему задаю вопрос: «Что называется горной страной?» А он, не моргнув, тарабанит: «Горной страной называется равнина».

— Послушайте! Перестаньте морочить мне голову! — рассердилась Зоя. — Приходит какой-то студент и объявляет себя отцом. Сразу же заявляется второй, почти десятиклассник, и тоже утверждает, что он отец! А теперь вы!

— Это самозванцы! Гришки Отрепьевы! — решительно отрубил Касаткин. — Отец — я!

— А они?

— Конечно, и они…

— Как это?

— Вот так… и они. И еще несколько отцов. А кто настоящий… То есть мы все считаем себя настоящими…

— Не понимаю! — Зоя даже вскочила с диванчика.

— Ну, как это в жизни бывает… Мать есть, а отца… мы уж решили все…

Учительница покраснела.

Открылась дверь, и прозвучал голос Юлиньки:

— Можно?

Касаткин шепнул:

— Это моя жена!

— Як вам насчет Сани, — объяснила Юлинька, не видя Касаткина, который уже успел спрятаться за шкаф.

Касаткин прислушался.

— А вы тоже… папаша? — язвительно спросила Зоя кого-то.

— Да! — пробасил Караванов.

Касаткин схватился за волосы, толкнул скелет, и тот повалился ему в объятия.

— Подожди, друг, не до тебя, — шепнул Никита.

— Товарищи, что за шутки! — совсем рассердилась Зоя, решив, что над ней смеются. — Два отца уже были, вон третий! А вы — четвертый! — Шнурочки бровей ее завязались в узелок.

Из-за шкафа глянул Касаткин. Он почесал затылок, развел руками. Из его шляпы выпала фуражка Долгополова.

— Вот и фуражка… тоже… — вспыхнула учительница.

— Где, какая? — наивно спросил Никита, наклоняясь к полу.

— Да вон… — Зоя растерянно смотрела — на полу уже ничего не было. А Касаткин, сунувший в карман комок фуражки, озабоченно смотрел на пол.

— А ты чего здесь делаешь? — удивился Караванов.

— Я насчет ликбеза. Прощайте! — и он выскочил из учительской.

Собрание проходило в небольшой, без окон, гримуборной, с десятками горящих лампочек на столиках.

Северов проткнул горелой спичкой коробок и крутил его, не поднимая глаз. Напротив сидела Юлинька, облокотившись на стол и зажав лицо ладонями. Только она знала, почему напился Алеша.

Выступала Варя:

— Я сидела в зале. Вот. Как он забубнил, а потом как ноги стали заплетаться! Что это было! Все зрители шушукаются! Я скорее удирать! Стыдобушка! А еще комсомолец! Эх! — и Варя, махнув рукой, села.

— Ну и выступаешь же ты всегда — смехота! — шепнула ей Шура.

— Вот это завернула речугу! — вертелся Касаткин, смеша всех.

Сенечка строго постучал карандашом.

— Никита! Веди себя серьезнее! Хочешь сказать — бери слово.

Касаткин сделал постное лицо и поднял руку. Раскрасневшаяся Шура фыркнула. Касаткин встал, важно налил воды в стакан, отхлебнул и начал неожиданно громко, словно с трибуны:

— Товарищи! Если поступок Северова рассматривать в разрезе международного положения, то мы можем констатировать…

Шура снова фыркнула.

Сенечка возмутился:

— Что это за балаган? У нас вопрос важный, а ты…

— Ладно уж! Пошутить не дают жизнерадостному человеку!

И Никита заговорил серьезно:

— Шутки, конечно, шутками, но тут, пожалуй, не до шуток. Ну, что тут молено говорить? Алексей не маленький и сам понимает все. Безобразный поступок? Безобразный! Брошена тень на театр? Брошена! Был испорчен спектакль? Был! Так чего еще говорить? Наша комсомольская организация должна резко осудить этот поступок! Тут уж Алексею никак не открутиться!

— А он и не собирается откручиваться! — вставил Долгополов.

Касаткин опять глотнул воды, сел и так скосил глаза на Шуру, что она быстро отвернулась и зажала рот ладонью.

— Василий, ты хотел, что ли, сказать? — спросил Сенечка.

— Да нет, — застеснялся Долгополов, — я только думаю: как это получается? Человек хочет доставить себе удовольствие: выпить, если, конечно, это удовольствие.

— Едва ли, — буркнул Сенечка Неженцев.

— И вот себе приятное, а другим, выходит, неприятное. Актерам и зрителям. Мне хорошо, а на других плевать. Как это называется?

— Эгоизмом! — опять бросил Сенечка, лохматя белесые волосы. — Юля, ты будешь говорить?

— Нет, — тихо ответила она. — Алеша и сам, конечно, все понял… или поймет… кто виноват. И подумает обо всем. — Она помолчала и закончила для всех непонятно: — Ведь китайцы говорят: пьющий из колодца не забудет того, кто вырыл колодец.

У Северова на щеке резко выступила стайка родинок.

— Все-таки ты, может, объяснишь, Алексей, свою выходку? — холодно спросил Сенечка.

— А чего объяснять? Все ясно. Причина: глупость. Малодушие. — Алеша не поднимал головы.

Глаза Юлиньки потемнели, и все лицо стало осенне-хмурым.

— Вообще-то, конечно, с этим вопросом ясно, — поднялся Сенечка, — и мимо него нельзя пройти! Всю эту пьянку мы клеймим позором! Я о другом хочу поговорить. Уж очень ты, Алексей, оторван от всех! — Сенечка загорячился, покраснел, у него даже галстук выбился из-под пестрого джемпера. — Замкнутый какой-то! Все в себе! Вроде как бы не от мира сего. Так трудновато жить. А ты к ребятам поближе, как говорится: «в нашей буче, боевой, кипучей»! А то ведь все один и один. Тут не только до пьянки, тут черт знает до чего дойдешь! Одному не мудрено и совсем захиреть, а жизнь, люди — они обогащают!

Юлинька опять закрыла лицо руками — ей было жаль Алешу. Уж кто-кто, а она-то знала, как он рвался к этой жизни, но… только все еще на словах, в мечтах. Сумеет ли он выйти из фанерных покоев дона Диего? Хлебнет ли настоящей жизни?

— Я предлагаю вынести Северову за выпивку порицание, а об остальном пусть сам подумает! — Сенечка сел.

В дверь постучали, дежурная крикнула:

— Сиротину к телефону!

Через минуту Юлинька прибежала обратно.

— Ребята, Фома потерялся! Что делать? Звонили из детсада. Хватились, а его нет!

Все вскочили, зашумели.

— Искать надо!

— В милицию звони!

— Разделим улицы и прочешем их!

— Можно по радио объявить!

Обошли чуть не весь город, розысками занялись все отделения милиции. Юлинька металась по улицам.

И только вечером сияющий и усталый Караванов привел очень довольного, краснощекого Фомушку.

Оказалось, что он, играя во дворе детсада, нашел дыру в заборе и вылез. Весь день бродил, пока не попал на глаза милиционеру.

— Что ты наделал, разбойник? Ведь мы же с ног все валимся! — схватила его Юлинька.

— А зачем валитесь? — серьезно спросил Фомушка.

— Люди валятся с ног, а он бродит где-то! — Саня замахнулся на него локтем. — Вот как дам, чтобы знал!

— Ничего, скажи! — засмеялся Караванов. — Всякое бывает!

— А почему всякое? — осведомился Фомушка.

— Ну вот! Вся семья в сборе! — захлопотала Юлинька, готовя ужин.

Фомушка схватил желтую дудку и оглушительно загудел.

— Крой, Боцман! Сигналь на весь мир! Отплываем к мысу Доброй Надежды! — прогремел голос Караванова.