Как-то не памятно прошла зима. Я зачитывался книгами.

Но весну я запомнил…

Теплится весенний вечер. Над крышей дома — луна. Не стихают потоки. И под луной тает снег. Лужи в серебряной ряби, в ручьях несутся лунные блики, с сосулек сыплются сияющие капли, местами лед отблескивает серебром, всюду на воде вспыхивает, мерцает, загорается и гаснет.

Ветер пахнет талой далью, раскисшими дорогами, бурлящими оврагами. Из сугроба торчит верба, цветет. Между ним и теплым забором протаяла щель, на дне ее плещется и бурлит невидимая вода. Сугроб осел, и от его былой высоты остались только мокрые очертания на досках. Мне и радостно, и тревожно, и грустно. И куда-то хочется уйти. Так будет со мной всю жизнь при виде облака, реки, поля, звезды, листопада.

Я думаю о том, что в водосточной трубе до самого утра не смолкнет этот говор весны: кап, кап, кап. А выглянет солнце, и польется из нее, и польется.

Мне хорошо от этой мысли. Так бы и проторчал всю ночь здесь, среди тающих под луной снегов. И все вспоминается маленькая балерина. Теперь она уже не маленькая. Теперь ей, как и мне, одиннадцать. Где-то она? Какой она стала? Да неужели я ее никогда не встречу? Кап, кап, кап… В окнах ее темнота. За ними теперь живут незнакомые люди. Кап, кап, кап…

— Ты чего слушаешь?

Я поворачиваюсь. В нескольких шагах от меня мальчишка в круглой шапке-финке, в коротком полупальто с меховым воротником. Он стоит в независимой, уверенной позе, затолкав руки в косые прорези карманов на животе.

— А ты чего слушаешь? — спрашиваю я.

— Я не слушаю. Я на тебя смотрю, — голос твердый, смелый.

Из толщи сугробов вырвался ручей и забурлил, засверкал, хлынул на тротуар.

— Ого! — воскликнул незнакомец. Мы оба бросились к новому ручью, стали делать для него канавку, разгребая руками мокрый снег.

— Бежит как речка! А на дороге целое озеро! А я знаю, кто ты! — вдруг догадываюсь я. — Твоя мать учительница. Вы вчера приехали на квартиру к Коробочке.

— К Коробочке?

— Это мой брат прозвал ее так. А я живу в другой половине дома. Тебя как звать?

— Владимир Постников, — голос у него повелительный, подчиняющий себе.

Через минуту мы уже плюхаем мокрыми снежками в наши ворота, лепим сочащуюся снежную бабу.

Володя кажется мне то сверстником, то более взрослым.

— Ты в какой группе учишься? — спрашиваю я.

— В четвертой.

— И я тоже!

Володя проваливается в сугроб, и подснежная вода сразу же наливается в сапоги. Я зову его к себе. Войдя в дом, он снимает финку из черного каракуля с кожаным верхом и здоровается с матерью. Его белобрысые волосы тщательно зачесаны назад. Большой, выпуклый лоб открыт. Володя аккуратно вешает на гвоздь полупальто. На нем серый костюм и даже галстук. Подтянутый, крупный, вежливый, Володя опять кажется взрослее меня. Я чувствую невольное уважение к нему.

Должно быть, и матери он понравился своим достоинством и какой-то внутренней горделивостью.

— Снимай сапоги, голубчик, — захлопотала она. — Печка горячая, все, быстро высохнет. А сейчас надень пока валенки.

— Спасибо. Не беспокойтесь, — отвечает Володя, снимая сапоги.

Ого, черт, какой он! Это не то что Быча или Ромка, которые и поздороваться-то не умеют…

Он сидит на корточках возле сундучка, обитого жестью. В сундучке мои сокровища — книги. Я обернул обложки газетами и красным карандашом написал названия. Володя с увлечением листает книги, рассматривает иллюстрации. Сейчас он опять кажется мне ровесником. Я пересказываю ему кое-что из прочитанного. Я тогда особенно любил канадского писателя Кэрвуда. Володя и сам уже прочитал не меньше моего.

— Жаль, что у тебя нет книг знаменитых путешественников, — говорит он. — Ты не читал о Миклухо-Маклае? Нет?! И о Козлове не читал?! Я тебе дам почитать. А книга Арсеньева «Дерсу Узала»? Послушай, это какая-то чертовщина, что ты их не читал!

Оказывается, Володя решил стать тоже исследователем-путешественником. Я совсем проникаюсь к нему уважением.

— Неужели ты не читал и «Последний из могикан» Фенимора Купера? Нет?! Позор, позор! — кричит Володя и даже вскакивает. — И «Зверобоя», и «Следопыта», и «Кожаного чулка» не знаешь?!

Даже эти заглавия волнуют, будоражат меня, как темные, таинственные чащи дикого леса.

Володя рассказывает об Ункасе и Чингачгуке, об их подвигах на военной тропе. Я слышу волшебные слова: делавары, могикане, вигвамы, томагавки, мокасины…

Проснулся я рано. Лежу в кровати, смотрю на солнечную, белую стену, а на ней трепещет тень льющейся с крыши воды, проносятся тени воробьев.

И вдруг появляется Володя.

— Вставай, засоня! — и вытаскивает из кармана два теплых пирожка.

Днем дороги совсем развозит. Мы с Володей сгребаем вытаявший навоз. Под ним уже не снег, а лед.

Разбрасываем посиневшие, мокрые сугробы по солнцепеку, чтобы они скорее таяли. Воткнешь лопату в липкий снег, разворотишь яму, и она сразу же наполнится прозрачной водой.

Сугробы почернели от вытаявшей печной сажи и покрылись ледяной коркой, корявой от пупырышков. Падая, мы об нее расцарапываем руки.

В утоптанном, унавоженном слое снега на дороге вода пропилила извилистое ущелье, глубиной мне по пояс. На дне его бурлит вода, несется по Бийскому спуску к Каменке. В ложбинах — озера, в ямках — лужи.

В санные выбоины, как в ледяные корыта, в узкие, длинные ленты-провалы от полозьев, в дыры от копыт — всюду налилась вода. Она шумит на весь город, пробивается к Оби, бурлит водопадами, льется с крыш с сосулек, брызгает из-под ног, летит кувырком с возвышенностей, рвется из подворотен, вскипает в промытые дыры из-под заборов.

Хозяева бросают в лужи доски, кирпичи, чтобы прохожим можно было хоть как-то пройти.

Мы прокапываем в снегу канавы. Снежная каша закупоривает их на изгибах, и мы гоним воду метлой дальше, кидаем ее из луж лопатами.

— Еще будет мороз! — кричит нам с крыльца мама. — На скворчиков будет морозец. Когда скворчики прилетят — морозец ударит!

Вода льется разноцветная: в одном месте синяя от неба, в другом — золотая от солнца, коричневая — от навоза, белая — от пены, светлейшая — из-под сугробов.

Город дымится розовым паром. Капли на ветвях деревьев как светящиеся почки…

В калитку просовываются головы Бычи и Ромки. Ребята входят замурзанные, захлюстанные до пояса мокрым снегом.

— Что это за чудища? — спрашивает Володя.

— Соседи. Я играю с ними, — говорю я, думая сдружить его с ребятами.

Но он становится сдержанным, высокомерным и смотрит на них, прищурив холодные, льдистые глаза.

Быча верен себе. Он с ходу сочиняет, как случайно разбил окно в магазине, как погнался за ним милиционер. А он, Быча, прятался во дворах, забирался на крыши, спускался по водосточным трубам.

Рассказывая, Быча беспрерывно машет руками, слова из него так и сыплются горохом.

— Зачем? — холодно прерывает его Володя.

— Чего зачем?

— Врешь?

— Как вру?! — возмущается Быча. — Это ты сам…

Володя берет Бычу за нос и трясет его голову. Тот ошалело таращит глаза.

Ромка хохочет. Но через некоторое время и сам оказывается в неприятном положении. Он начал хвалиться, как в тире пять раз выстрелил без промаха.

— Врет? — спрашивает меня Володя.

— Нет, он стреляет здорово!

— Тогда зачем? — уже к Ромке обращается Володя.

— Чего еще «зачем»? — огрызается Ромка.

— Хвастаешься?

— Да иди ты! Видал я таких!

— И опять хвастаешься, — Володя усмехается.

Быча и Ромка, недовольные, уходят…

С другими ребятами Володя почти не водился. Не любил он, чтобы и я с кем-нибудь играл. Он ревновал меня…

Наши игры мы таили от других.

Летом скрывались в Ельцовском бору, мастерили там луки и томагавки, делали из перьев головные уборы, на берегу Оби расписывали себя грязью и, издавая воинственные кличи, сражались, снимали друг с друга скальпы.

Я особенно полюбил лес. В этом был виноват Фенимор Купер. Я дрался с мальчишками, если они ломали ветки. В палисаднике, во дворе сажал деревья, кусты. И мечтал, чтобы весь земной шар был покрыт непроходимыми лесами.

Приучал я к природе и ко всяким земным чудесам и Володьку. Помню, как-то в мае мы ночевали у нас в огороде на топчане. Я предложил ему посмотреть, как расцветут маки. И мы караулили их до рассвета.

Это были особые, восточные маки. Огненные лепестки этих маков прячутся в зеленых коробочках. Коробочки состоят из трех створок, поросших белой шерстью. Как будто три зеленых колючих ежика встали на дыбки, прижались друг к другу животами.

Перед рассветом мы увидели такое, что, может быть, никто не видел. Прямо на наших глазах одна коробочка неожиданно дрогнула и створка отошла от створки. Будто ежики шевельнулись, и между ними появились щелки, похожие на красные ниточки. Вот эти щелки стали шире.

Под корочками-створками лепестки лежали, как скомканная красная бумага. Или скопился в коробочках аромат и разорвал их, или просто лепестки так выросли, что им стало тесно, и они раздвинули стенки своего домика, — мы не знали.

Незаметно расправлялись скомканные лепестки и осторожненько поднимали на себе зеленые шерстистые створки, похожие на ежиков.

Вдруг они чуть щелкнули, оторвались от стволика. Чудо! Одна створка-ежик упала на землю, а две других повисли шапочками на лепестках.

Мы с Володькой так и ахнули. Я частенько подсматривал что-нибудь в жизни цветов, деревьев, ручьев, птиц, а Володька впервые занялся этим.

Комок красной бумаги начал медленно-медленно расправляться, превращаясь в цветок-костер, а мы не могли ухватить эти движения. Мы видели только результат. Видим: шире раскинулись лепестки, через полчаса они стали еще шире.

Светало уже. Дунул ветерок, и упали шапочки-корочки. Сейчас они на земле стали еще более походить на ежиков.

А комок лепестков невидимо для нас расправлялся и складывался в большую жаркую чашу. Лепестки были еще перечеркнуты складками, как будто их так выгладили.

— Ох ты, черт! — воскликнул Володька. — Наверное, за всей этой штукой нужно следить в увеличительное стекло.

…Индейцы заполнили все наше лето.

Утро. Я выбегаю на улицу с воинственным кличем делаваров:

— Йо-го-го-го!

Мгновение — и мы уже на крыше сарая. Летом наша жизнь в основном протекает на крышах. Облака, небо, ветер, шумящие деревья, стаи голубей — вот что у нас там наверху. На землю мы не смотрим, нас тянет ввысь. Крыши железные, гремучие, со скатом на четыре стороны; крыши из сырых досок, со скатом на две стороны;

крыши просто плоские. Трубы с клубами дыма, пыльные чердаки, жутко хлопающие ночью дверцами, сеновалы, заборы — это все в нашем мире.

Сияет солнце. Загорелые до черноты, в одних трусах, исцарапанные, в шрамах от порезов, с облезающими носами и плечами, носимся по крышам. Мы наловчились бегать по ним, как цепкие обезьяны.

Мать иногда испуганно кричит:

— Вы что, заполошные! Шею свернете!

Прячемся от нее в огороде у Коробочки. Раздвигая джунгли картофельной ботвы, подбираемся к высоким, навозным грядам. В их лунках, под листьями лежат и помалкивают молоденькие огурцы в колючих черных пупырышках. На своих кончиках они еще держат желтые цветки.

Дергаем за косы яркую тупоносую морковь-каротель. Она сладко и звонко щелкает на зубах.

Уползаем в кусты смородины, обрызганные черным дождиком. Во дворе видим Коробочку. Мы — индейцы — в стане врагов. Нужно проползти невидимо, бесшумно, растаять в воздухе, как Чингачгук и Ункас…

А потом — Обь. В первый же день я обгораю на солнце до того, что все тело становится ярко-красным. На спине, на плечах появляются пузыри. Всю ночь стонешь, будто лежишь на горячих углях. Мать намочит простыню, закутаешься в нее, и станет легче. А через день-другой кожа слезает лохмотьями.

Огромная Обь манит островами, протоками, белыми отмелями, черемушниками.

Берег, вниз от города, высокий, обрывистый, желтой стеной. А на нем плотная, зеленая стена бора. Между стволов черные провалы, дыры в таинственную гущу леса.

Иногда проплывает белый пароход или катер протащит пахнущую смолой баржу. И снова одна матушка Обь, несущая воды через густые леса.

Возле города построена купальня, высокая вышка с трамплином.

Стукаются бортами привязанные лодки. Хохот, крики, брызги, пена у берега, обжигающий песок. Сотни людей жарятся на солнце.

Толпа орущих мальчишек вытворяет на пляже что-то уму непостижимое.

Мы ходим на руках, гнем «мосты», устраиваем борьбу, ныряем с разбегу, плаваем на спинке, на боку, вразмашку, по-татарски, погрузив лицо в воду. Барахтаемся в реке до тех пор, пока не посинеем. Солнце палит, а мы дрожим, зуб на зуб не попадает.

Но чаще всего мы с Володькой забираемся на глухой остров.

Через Обь только железнодорожный мост. На другой берег переправляются на лодках. Мальчишки, бородатые мужики, бабы с ведрами, корзинами, кринками наполнят лодку, полупьяный перевозчик соберет со всех по гривеннику, и поплыли, едва не черпая бортами воду.

Мне нравится лодка, взмахивающая вдали веслами. Мы перебирались на другой берег и на пароме. Гремят, въезжая, телеги, стучат копыта. Возвращаются с базара мужики из ближних деревенек Бугры и Кривощеково. И здесь бабы со своими корзинами, красными от ягодного сока, с кринками из-под молока. Тихонько плывет паром, даже будто и не плывет. Его тащит старый-престарый катеришко, грязный и закопченный, как чугун.

Под ногами рассыпано сено, сухой конский навоз. Пахнет хомутами, телегами. Перила в желтых птичьих следах-веточках. Это трясогузки бегали по мокрой глине, а потом наследили грязными лапками.

Сядешь у перил, ноги свесишь за борт. Теплый ветер обдает, вся обская ширь слепит сияющей рябью, уходит берег, усеянный деревянными домами, приближается желанный берег, заросший тальником, с вьющимися чайками, с чистыми песками. На съезде к парому видны маленькие лошадки, телеги, человечки. Вот подплываем ближе. Там, где берег обрывистый, его слоистая, неровная боковина вся в дырках, как соты. В них живут стрижи. Их такое множество, что они черно клубятся над берегом, пулями вылетая и влетая в свои норы.

А вдали на горизонте облака стоят, словно огромные снеговые парки и леса.

Сидишь и смотришь на все это, и молчишь. Так бы и плыл, и плыл целую вечность. Ведь никогда не надоест смотреть на несущуюся воду, слушать ее плеск.

Паром стукнулся о сваи дощатого причала. Сбегаем на горячий песок со следами тележных колес. Кричат мужики, гремят копыта.

Бежим к устью речки Тулы, переплываем ее, и вот мы на острове, заросшем черной и красной смородиной, ежевикой, черемухой. Песочная коса здесь — одно наслаждение.

Весь день загораем, рвем ягоду, купаемся. А под нами на чистом песчаном дне барахтаются черные тени. Вынырнешь — на ресницах висят крупные капли. Эти капли как увеличительное стекло, глянешь сквозь них и увидишь прямо перед своим лицом Володьку и дрожащий берег. Стряхнешь капли, и берег, и Володька отпрыгнут на расстояние, станут меньше…

К вечеру на горизонте, вместо снеговых лесов, возникает пурпурный, багрово-золотой Кавказ, весь в вулканах, извергающих дымно-красные клубы. Завороженные, смотрим на гигантский хребет, созданный облаками и закатом.

Домой возвращаемся голодные, усталые, измученные солнцем и водой, но счастливые. Долго-долго идем, потому что наш дом далеко от Оби. Но что нам расстояние! Идем себе по проспекту, глазеем по сторонам.

А вдоль всего проспекта, за последнее время, появилось много заборов. Они огораживают котлованы, фундаменты, груды кирпичей и многоэтажные коробки в лесах. Иногда нам удается побегать по их зыбким, скрипучим мосткам. Жутко смотреть вниз с этих мостков на высоте четвертого этажа. Внизу камни, кирпичи, железные бочки с цементом и орущий сторож с палкой.

Он грозит нам, а мы смеемся, знаем, что он не полезет. Все равно мы удерем по другим переходам.

Мы кричим в дыры окон, и голоса наши звучат гулко, как в колодце.

Интересно остановиться и на площади. Там недавно задымились асфальтовые котлы. Они пыхают рыжим пламенем и черной копотью. Рабочие большущими клюками перемешивают в них растопленный асфальт, заливают им площадь…