Ася вывалила из ведра в корыто мелко нарубленное горячее оленье мясо, Славка сюда же опрокинула ведро разварившейся рыбы. Потом все это залили овсяной кашей и принялись разминать и перемешивать. Над корытом клубился пар. В комнате запахло не очень-то приятно. Руки погружались в эту горячую слизь почти до локтей.

— Вот бисова кухня! — выругалась Славка. — Сама бы ела, да денег жаль! — Она подошла к умывальнику, мыла покрасневшие, шершавые руки.

Потом сестры все это месиво снова плюхнули в ведра.

Звероферма помещалась на высоком берегу среди сосен. На другом берегу раскинулось село. В сумерках стояла недвижная роща длинных и тонких дымков: курились железные трубы Чапо. Роща дымков чуть склонилась на север. В тишине морозного вечера слышалось: всюду пилят, колют дрова. Все щелкает, хрустит, под ногами трещат гулкие мостки-тротуары. Порой, шурша, громко лопается земля и ледяная корка на ней.

Ферма была огорожена забором. В этом дворе среди снега и сосен стояли на столбиках клетки, обтянутые проволочными сетками. В них вместо пола тоже были сетки. Только крыши дощатые. В клетках метались, припадали в углы, скалили зубы черные лисицы. Их пышный мех, будто схваченный инеем, был серебристым. Мелькали только белые кончики хвостов.

Из черно-седого меха горели вылупленные янтарные глаза, шевелился влажный черный носик, сахарно белели клыкастые, острые, как шилья, зубы. Вся мордочка непримиримо-яростная, дикая. При виде человека лисица фыркает, даже стонет.

Когда Ася и Славка вошли с ведрами, в проволочных сетках зашумели, захрустели, темный и тихий двор ожил, загудел. Лисицы, зная час кормления, безмолвно плясали, прыгали, кувыркались. У клеток пахло так же, как в зверинце.

Ася относилась к своему зверью с насмешливой ласковостью и любопытством. Лисицы уже знали ее, не забивались в углы.

— Андреяшка! Андреяшенька! Ах ты, разбойник! — приговаривала она, освещая фонариком крупного лиса, которым в совхозе особенно дорожили. Серебро его шкуры было жемчужное, самое драгоценное. Андреяшку держали для племени. Злой, как черт, неукротимый, с ненавистью смотрел он на людей. Как-то зазевалась работница, и он напрочь отхватил ей палец. Сейчас он, жадно хлебнув ноздрями запах еды, бесновался, носясь по клетке черным вихрем. Сетка гудела, тряслась.

— Попляши! Попляши! У-у, зверюга! — приговаривала Ася, шлепая на дощечку еду. Она приоткрыла дверку, сунула ужин.

Андреяшка припал к вареву, неистово зачмокал, яростно захрустел костями.

А вокруг гремели сетки, плясали, шныряли, шмыгали звери. Ася шла, в дверцы совала еду на дощечках или в маленьких деревянных корытцах.

В другом ряду клеток послышался раскатистый смех Славки и голос Анатолия Колоколова. Ася остановилась, слушала смех, скрип снега под ногами, бряканье ведерок.

— Майка, получай баланду! — весело кричала Славка, стукала корытцем.

— Сколько мяса в леднике? — тоже весело спросил Колоколов.

— Дней на десять хватит.

— Скоро поеду в стадо за мясом.

— Жри, Злюка, жирей! Отращивай мех! — покрикивала счастливым голосом Славка.

Ферма стихла, не шумели сетки. Ася шла обратно, открывала дверцы и палкой, чтоб не укусили лисицы, вытаскивала кормовые дощечки, корытца, бросала их под клетки.

Нарочно гремя пустым ведром, она пошла в избу. Фонариком осветила у калитки красную кучу ободранных лисьих тушек. Тонкие косточки лапок, плетки хвостов — все это переплелось, смерзлось, окаменело; Недавно был проведен забой.

Ася хмуро дернула дверь, обитую оленьими шкурами, вошла в дом.

Славка задерживалась. Ася сердито подбросила дров, и железная печка забушевала, подняла пальбу. Сразу сделалось жарко.

На бревенчатой небеленой стене висела картинка: в синей дали моря белел клочочек убегающего паруса. Ася посмотрела на него, тихонько вздохнула, сняла пальто, шапку, постояла, не зная что делать, мягко, бесшумно прошлась, чувствуя сквозь оленьи унты щепки и палочки на полу. Опять вздохнула, вытащила одну половицу — вечная мерзлота выжала в подпол воду, — зачерпнула ведром воды вместе с льдинками и поставила на печку. Завтра нужно будет мыть пол.

Треснуло, выстрелило от стужи бревно в стене. А Славки все нет...

Вместо стульев Колоколов приволок им откуда-то два самодельных парикмахерских кресла с торчащими подголовниками.

Окна с улицы занавешены мешками. К дощатому потолку на веревочках прилажена длинная палка, к ней прикреплена пестрая занавеска, скрывающая кровать. На эту палку забрасывали платья, полотенце.

Около кровати виднелся большой, спиленный вровень с полом пень, его трудно было выкорчевать и поэтому просто спилили и покрасили вместе с полом. На оранжевом пне ясно виднелись годовые круги.

Все это забавно, а когда трещит печка, даже уютно. Но Ася хмурится: Славки все нет...

Зашумела пила. Сначала там, во дворе, пилили, а потом застучал топор. Распахнулась дверь, и в клубах стужи ввалилась Славка. Лицо ее красно от мороза. В пышной тарбаганьей шапке, в телогрейке, в оленьих унтах, она была настоящей русской красавицей.

— Чай приготовь! Будем чай хлебать! — крикнула Славка и выбежала из избы. С улицы донесся смех. Лицо Аси стало еще строже. Она поставила на печку чайник, застелила стол свежей газетой, зажимая в ладони, наколола ножом сахар. А они долго пилили, долго таскали дрова. В дверь то и дело врывались большие морозные клубы, в них мелькала Славка, гремели поленья. Наконец, смеясь над чем-то, они вошли оба. Лица их пылали, ресницы заросли инеем, лохматые шапки съехали на затылок. На них приятно было смотать.

Асе нравился Колоколов, нравилось его круглое курносое лицо с мальчишечьи-пухлыми губами, его постоянная бодрость и неугомонность. И все же с некоторых пор она хмурилась при виде его, была суховатой. И Колоколов это чувствовал. Но он не знал за собой никакой вины и поэтому решил, что просто у Аси строгий характер. И ему это даже нравилось. И вообще ему было хорошо около сестер. Уже два года живет он бобылем и соскучился об уюте, которым был окружен в доме матери. И вот в эту суровую даль, в лютые морозы, в грубоватый мужской мир, в хозяйственные заботы совхоза вдруг явились две милые сестры. И сразу же его жизнь наполнилась волнением, что-то зазвучало в душе тонкое, смутное, будто повеяло хорошими цветами. Даже просто вот так сидеть около их печки, видеть их лица, глаза, мелькающие руки, даже это — чудесно.

— Скоро вам легче будет, — сказал Колоколов. — Полсотни лисиц на убой выбрали. Только сотня у вас останется.

Он подал Асе список отобранных лисиц.

— И Андреяшку! — воскликнула она.

— Стареет. Сыновья его останутся.

— Жаль Андреяшку. Нравится он мне злостью своей. Как он меня ненавидит!

Колоколов взял гитару, сел у печки на груду дров и, закрыв глаза, осторожно перебрал струны, тихонько запел свое любимое:

Пел он удивительно хорошо, с душой.

Ася собирала на стол ужин. Славка смотрела в окно. А что она могла увидеть там? Разбитую форточку, затянутую оленьей шкурой? Трещину, залепленную полоской, отрезанной от газеты? Горный ледник, ползущий со стекол на подоконник? Между рам вместо ваты лежал зеленый мох, усыпанный клюквой. Славка смотрела на эту зелень, и перед ней возникали поля в цветах, юг и море, и еще что-то необыкновенное, чего она не знает, но что маячит ей впереди. И об этом же звенит гитара, зовет, обещает.

И голос, хватающий за душу, несется из той бесконечной дали:

Ася искоса бросила взгляд на Славку.

Колоколов сквозь густые ресницы тоже смотрел на нее. Радость затеплилась в его душе. Он негромко воскликнул:

— А все-таки вы молодцы, девчата!

— Почему? — спросила Славка, поворачиваясь.

— Молодцы, да и все! — ответил Колоколов, перебирая струны. — Молодцы, что едете к морю, что заехали в Калары, молодцы, что хорошо ухаживаете за лисичками, молодцы, что встретились мне, что растопили сейчас печку, вскипятили чай и слушаете мой бред!

Он засмеялся, пальцы его стремительно пробежали по грифу, громко прозвучал последний аккорд. Колоколов встал, повесил гитару на гвоздь, прошелся по комнате, безуспешно пытаясь пригладить непокорные вихры.

— Мне рассказали однажды интересную историю, — оживляясь, заговорил он. — Был один слепой. От рождения. Так, слепым, он прожил двадцать лет. И вот Филатов сделал ему операцию. И слепой прозрел. В жизни чудес больше, чем мы думаем. Смотрит он вокруг и ничего не понимает. Видит, а не понимает.

Асю и Славку заинтересовал этот рассказ. Они сидели в своих парикмахерских креслах, откинув головы на подголовники.

— Стали его учить разбираться в мире. «Что-то» клали перед ним. Он видел, но не знал, что это такое. Тогда он трогал рукой это «что-то» и радостно говорил: «Кошка!» — и запоминал, какая она. «А это что?» — спрашивали его. Он видел что-то непонятное, пугающее. И вдруг слышал шелест листвы. Удивленно спрашивал: «Дерево?» Трогал рукой и вскрикивал: «Дерево!» Его учили понимать, что оно раскидистое, зеленое.

— Забавно! — воскликнула Славка. — А ведь так оно и должно быть!

— Он осязательные образы старался соединить со зрительными. И все же осязательным образам он верил больше, а зрительные долго оставались ему чужими. Странно, но факт! Все, что он видел, ему казалось неправдоподобным, как сон. Когда же он это видимое трогал, ощупывал, оно становилось для него обычным, существующим.

— Я понимаю его, — задумчиво сказала Ася.

— С этим ощущением сна, миража он прожил почти всю жизнь. Был неуверенным, робким. Ходил и вообще жил осторожно, с оглядкой: боялся что-нибудь сломать, или сделать что-то не так, или попасть впросак. И долго он еще ощупывал то, что видел.

Сестры рассмеялись.

— Садись, пей чай. — Славка освободила ему парикмахерское кресло.

Колоколов сел.

Ася слушала, возя по столу солонку, — стеклянного лебедя с горделиво изогнутой шеей. Эту солонку подарил им Колоколов.

— Ему, например, не просто было понять — красивая перед ним женщина или нет? Тогда больничные няни заставили его ощупать их лица. И вдруг он о пожилой женщине сказал, что она самая красивая. Представляете? А лицо ее было пухлое, расплывчатое, но очень доброе, ласковое. Оказалось, что красоту он понимал как доброту!

— Ну и правильно понимал! — воскликнула Славка.

Ася налила крепкий чай. Колоколов с удовольствием отхлебнул несколько глотков.

— Вот и я также одно время ощупывал жизнь. Когда из маминых хором выбрался. Знал, что всякое в жизни есть, но знал понаслышке. А потом все своими руками стал ощупывать. Привыкал к жизни. И ничего, привык. Теперь все вижу, все понимаю.

Ася, крутя лебедя за стеклянную шею, о чем-то думала. А потом строго спросила:

— Нет, почему же мы все-таки молодцы?

— Потому, что вы легко и просто вошли в нашу совхозную жизнь, — ответил Колоколов.

Ася пожала плечами, сухо возразила:

— Мы никогда не были бездельницами. Отец и мать у нас рабочие, работали и мы. Не понимаю, что это за подвиг — жить без мамы. Или жить на севере. Это писатели высосали из пальца драму: маменькин сынок и жизнь!

— Чего ты ощетинилась? — спросила Славка, беспокойно глянув на Колоколова.

— Так... Тоска!

— Были такие драмы или нет — спорить не буду, — сказал Колоколов. — Но что у нас в Чапо она сейчас разыгрывается — факт! Вы же знаете Ию Коноплеву? Она преподает немецкий. — Колоколов посмотрел на пышные, вьющиеся волосы Славки и почувствовал тихую радость. — Приехала после института. И как-то повела себя неумело. Ученики до безобразия не слушаются ее. Бегают по классу, галдят, уроки не готовят. Ия им замечание — они ее передразнят. Низкая успеваемость, плохая дисциплина. — Колоколов посмотрел в серые глаза Славки и почувствовал себя совсем счастливым. — На педсовете ее кроют, директор ругает, на комсомольском, на профсоюзном собраниях стружку с нее снимают. Она и растерялась, руки опустила, озлобилась. Перессорилась со всеми педагогами. Одна осталась. А ее все долбают. — Колоколов взглянул на губы Славки и снова на ее волосы. — Стирать не умеет, зарплату растянуть не умеет, приготовить обед не умеет, ладить с людьми не умеет. Одним словом, не приспособлена к жизни. Да еще ко всему — истеричка она. И некрасивая. Придет в клуб, а с ней никто не танцует. Потеряла веру в себя. Даже курить стала. Закроется на крючок, завесит окна и сидит в темноте. Одна. Что она делает? О чем думает? Я в райкоме предупредил ребят: будет беда. Она дошла уже до точки. Вот видите, бывает и не так просто, как у вас получилось. Поэтому-то я и назвал вас молодцами.

Ася поднялась, на душе было неприятно от этой мрачной истории. Стрельнуло бревно в стене. Славка и Колоколов молча смотрели друг другу в глаза и улыбались.

— Черствые вы все, вот что я вам скажу! — неожиданно взорвалась Ася. — Человек дошел почти до петли, а вы в стороне!

— Пробовали с ней и так и этак...

— Значит, казенно пробовали! Человек работать не может, не умеет, класс над ней издевается, а вы только стружку снимаете. Она просила, чтобы ее уволили?

— Просила. Отказали.

— Так чего же ее мучить? Или помочь, или отпустить!

Колоколов внимательно посмотрел на возмущенную Асю, задумчиво согласился:

— Тут вы, пожалуй, правы. Ей нужно переменить место.

Асе почему-то захотелось плакать. Может быть, потому, что жизнь, которой она так восхищалась, таила в себе и темные уголки. А может быть, потому, что она не могла смириться с тем, что рядом есть страдающие люди. Нет, не могла она мириться с несчастьем ближних.

Она ушла за занавеску, сдернула унты, бросила их на оранжевый пень и забралась на кровать. Она раскрыла «Остров сокровищ» на английском языке. И сразу же стало легче. Перед ней зашумели моря и гавани.

Сестры эту зиму усердно изучали английский язык. Много веков звучал он на всех морях, во всех портах мира, на всех широтах и параллелях. Что за штурман, если он не знает этого морского языка? Сестры изучали его в школе, изучали и здесь.

Ася читала, заглядывала в словарь, а Колоколов и Славка сидели у печки на дровах и о чем-то говорили.

Ася опять вспомнила историю Ии Коноплевой, и ей противным показалось веселье Славки и Колоколова. Ей пришла в голову мысль, что счастье часто бывает эгоистичным. Вот он рассказывал о Коноплевой, а сам не спускал глаз со Славки. Сейчас где-то в холодной темной комнате сидит одна эта самая Ия, курит, а они шушукаются, хихикают...

В окно доносилось глухое тявканье лисиц.

У печки затихли.

Стало слышно, как в бутылку, подвешенную к подоконнику, по тряпочке сочилась вода и капала: буль-буль!