Пряди волос, ресницы, невидимый пушок на румяных щеках, воротники, шапки — все обросло инеем. Ася и Славка не вошли, а вбежали в клуб — так подгоняла стужа.

Клуб в Чапо был бревенчатый, просторный. В железных печках его трещали дрова. На стенах висели картины, фотографии, лозунги.

Заведовал клубом по совместительству Анатолий Колоколов. Когда ему вручили этот клуб, грязный, холодный и угрюмый, как амбар, он созвал молодежь и заявил:

— Будете помогать — возьмусь за него, не будете — гори он жарким пламенем!

— Берись! Будем! — загалдели ребята и девчата.

— Ну, вот что, орава! Где нет тепла — там нет искусства. Так говорил один актер, клацая зубами на ледяной сцене. Завтра штурм тайги — будем валить сухостой, клуб начинается с дров, а кончается грамотами на смотре художественной самодеятельности!

И Колоколов сумел сбить вокруг себя, как он выражался, «дружную ораву». За несколько «штурмов» амбар снова превратился в клуб. Его вымыли от потолка до пола, украсили еловыми лапами, сделали фотовыставки. А дровами обеспечили на весь год...

В печке гудело пламя, из дверцы на прибитый железный лист падали пляшущие блики. Сестры бросились к печке, протянули к ней руки.

Колоколов засмеялся, спрыгнул со сцены, подошел к ним, приглаживая мальчишеские вихры.

— В сосульки превратились? Вот я вас в тайгу увезу. Попробуйте-ка в такой мороз в палатке спать!

— Подумаешь, испугал! — зашумела Славка. — Да хоть сейчас поеду!

— Идет! Ловлю на слове! Потом не отбрыкиваться!

— Ты ее, Анатолий, через тайгу-матушку на оленях прокати, да с ветерком! — проговорил шофер Алешка Космач. Это был отчаянный парень, в прошлом дважды сидевший в тюрьме за дебош и хулиганство. Тюрьма оставила на нем следы — татуировку. На левой руке его выколота уродливая женщина. Под ней дымчатые буквы вздыхали: «Любовь разбита». На правой руке целовались два сизых голубка. Дымчатые буквы здесь радовались: «Есть на свете любовь». На плече синий крест над могилой и слова: «Спи родной отец». На груди профиль парикмахерской красавицы и строка: «Сердце красавицы склонно к измене». На спине крупно, как лозунг: «Годы уходят а счастья все нет». Как большинство уголовников, Космач был сентиментальным.

Немало лет он имел дело с милицией, с судами, с тюрьмой. Но наконец это ему надоело. Он приехал к матери в совхоз и зажил, как все...

На сцене шла репетиция чеховского «Юбилея». Роли исполняли редактор газеты, судья, библиотекарша и учительница. Все это была молодежь. Сейчас они больше смеялись, чем репетировали.

— Братцы! А ведь Новый год на носу, и концерт потребуют с нас, как с миленьких! — крикнул Колоколов.

Ася устроилась около печки, уткнулась в книжку: она учила для концерта «Персидские напевы» Есенина.

Колоколов со Славкой сели в последний ряд. Они ждали репетиции своего номера.

— Мне очень хочется, чтобы ты получше узнала тайгу, — шептал Колоколов. — Пожить здесь и не узнать ее — глупо. Ведь больше уже никогда — понимаешь? — никогда ты сюда не приедешь! Каларская тайга, гольцы!

Славка с удовольствием слушала его и радовалась, что они могут шептаться.

— Поедем со мной в стадо? Увидишь оленей, таежные дебри...

— Я же сказала — поеду! — задорно ответила Славка.

— Обещаю тебе: ты эту поездку будешь помнить всю жизнь.

— Вот здорово! Едем!

Полная Любава, с соломенной косой и с добрым лицом, пела на сцене низким, грудным голосом:

Космач, положив кудлатую голову на баян, закрыл глаза, растягивал мехи, и баян звенел о теплой темноте, в которой спали роща и соловушки.

Колоколов почему-то тихонько засмеялся, ладонью потер лицо, счастливо посмотрел на Славку серыми простодушно-веселыми глазами.

— Откуда ты взялась? Из каких стран заявилась? Из каких лесов прилетела?

Славка тоже еле слышно засмеялась, прикрыла влажные глаза.

— Нет, какая забавная штука жизнь! — изумился Колоколов. И вдруг без всякой связи добавил: — Ярослава! Имя у тебя — дай бог каждой!

И от этих слов, и от песни о темной роще с милым другом, которому все соловушки запели, сердце Славки радовалось.

Она посмотрела на него серьезно. Он крепко сжал ее холодные пальцы. Они смущенно уставились на сцену, не слыша репетирующих, не замечая хмурых глаз Аси...

А потом пели они.

Тронул лады баяна Космач, и нежно попросил Колоколов:

А его просьбу поддержала Славка:

Все чтецы, танцоры сидели в зале. Космач уставился в потолок, точно смотрел на плывущие облака. Голоса и Славки, и Колоколова, и баяна сливались, вторили друг другу, неслись в привольные поля, к медово-душистым покосам.

Ася сердито смотрела на лицо Славки, и неожиданно увидела, что сестра похорошела, расцвела и уже больше не походила на школьницу. Ася хрустнула тонкими пальцами.

Все заслушались, а особенно Любава. Она даже рот приоткрыла. И вдруг, сама не зная почему, удивленно зашептала, касаясь горячими губами Асиного уха:

— Батюшки! Да ведь он любит ее. Глянь-ка, Ася. Любит ведь он ее!

— Не болтай чепуху! — сердито оборвала Ася. — Приснилось тебе, что ли?

После пения репетировали русскую пляску. Библиотекарша Ниночка плавала павой. Вокруг нее смущенно топтался парень, тяжелый, словно глыба. Он был выше всех и шире всех. Космач фыркал, растягивая баян.

— Чего ты топчешься? Конь да и только! — крикнул он. Все засмеялись.

Коренастый, ловкий Анатолий азартно подсучил рукава пиджака, готовясь репетировать пляску.

Славка подошла к печке. Ася отметила, что она теперь и ходит как-то по-другому, плавно. Ася отвернулась. Славка смотрела на сестру, но не видела ее. Потом очнулась, спросила:

— Как мы пели?

— Лучше некуда... Спелись, — ехидно ответила Ася.

Славка, услыхав голос Колоколова, быстро повернулась к сцене.

— Ну, что ты, Василий, топчешься? — кричал неестественно возбужденный, взлохмаченный Колоколов. — Ты же, непутевый, должен околдовать девушку! Значит, и выходи лихо, дроби ловко, а уж ежели пошел вприсядку, то так, чтобы подошвы дымились!

Славка засмеялась как-то по-русалочьи.

— Идем домой! — внезапно сказала Ася, хватая со скамейки пальто.

— Ты же еще читать должна, — возразила Славка.

— Не буду. Горло болит. — Ася обожгла Славку взглядом.

— Посидим еще! — упрашивала Славка.

— Нечего здесь делать!

— Ох и теща из тебя выйдет!

Славка вздохнула, нехотя взялась за пальто. По дороге она пыталась затеять разговор о репетиции, но Ася молчала и так быстро шла, что Славка едва успевала за ней. Во мраке изо всех труб сыпались искры, точно крыши махали огненными метлами, на которых улетали по своим сказочным делам хлопотливые ведьмы.

Вышли на реку. Тянул опаляющий хиус. После долгого молчания Ася вдруг ни к селу ни к городу ядовито сказала:

— Побереги голос. На морозе певицы не разговаривают. А то охрипнешь и нечем будет песенки распевать.

— Что с тобой? — удивилась Славка.

Ася не ответила. Она и дома молчала и не смотрела на сестру. Забралась в кровать, уткнулась в словарь и зубрила английские слова, порой гневно поглядывая через книгу на Славку. А Славка слонялась по комнате, не зная, чем заняться. Она отрезала горбушку хлеба, посолила ее и уныло жевала. Иногда подходила к заледеневшему окну, будто в него можно было что-то увидеть. Наконец приволокла из сеней оленью тушу и начала готовить лисицам завтрак. Она по-мужски сильно взмахивала топором, и на пол с громом летели куски стылого мяса, сыпались красные крошки. На столе подпрыгивал стеклянный лебедь, полный соли.

На другой день, в воскресенье, Славка ушла с Колоколовым на лыжах в тайгу.

Когда вечером она, озябшая, виновато вошла в комнату, Ася, задыхаясь, прошептала:

— Ты предательница!

— Асенька! Не сердись! — Славка двинулась к ней.

— Не подходи!

Славка растерянно остановилась посреди комнаты.

— Как же ты теперь поедешь во Владивосток? Как? Как?!

— Не знаю, — пробормотала беспомощная Славка.

— Он целовал тебя? Да? — требовала ответа Ася.

— Нет еще, — прошептала Славка.

— Я презираю тебя! — глаза Аси расширились. — Ты забыла клятву! Ты предала мечту и меня!

Славка остолбенело смотрела на нее. Да, она забыла клятву у Кремлевской стены.

— Что же ты молчишь? Говори! Или нечего уже сказать?

И Славка уныло молчала. Ей действительно нечего было сказать.