В эти дни опустели многие клетки...
Лисица в яростной ненависти оскаливала хищный рот, в зубы ей совали провод, и удар тока мгновенно умертвлял ее. Потом опытные мастера ловко снимали чулком драгоценную шкуру. Кровавые тушки каменели на снегу.
Когда грубые руки хохочущего Космача схватили за шиворот красавца Андреяшку, Ася отвернулась. И хоть угрюмый, непримиримый, дикий нрав лиса не располагал к дружбе, все же Асе было грустно при мысли, что вот сейчас кончится чья-то неповторимая жизнь.
Вывороченные мездрой вверх влажные шкуры обезжиривали. Лисий чулок натягивали на клин правилки и березовым скребком выдавливали из-под пленки желтоватый жир.
В просторном светлом складе было тепло. На стенах висели сохнущие шкуры лисиц. С десяток девушек старательно скоблили жирную мездру. Зверовод — старик Дорофеев — зорко следил за ними юркими, острыми глазами. Он то и дело покрикивал, раздраженно и резко:
— Осторожней! Это тебе не собачья шкура! Рот разинешь — прорезь сделаешь. Волосы испачкаешь жиром. Своим карманом ответишь!
Ася терпеть не могла грубости и поэтому не любила Дорофеева.
При скоблении не удавалось выжать из клеток весь жир и поэтому во время сушки остатки его высыпали на мездре мелкими капельками.
Ася снимала со стены шкуры, стирала жир тряпкой, потом бросала их в барабан с опилками, смоченными бензином. Она крутила барабан, и опилки окончательно очищали жир и с мездры и с волос, если их загрязняли.
Ася сняла с гвоздя лучшую шкуру, прошептала:
— Эх, Андреяшка, Андреяшка! — и сунула ее в барабан. Неуклюже сделанный, расхлябанный барабан скрипел, трещал. Крутить его было тяжело. А тут Дорофеев то и дело покрикивал:
— Быстрей, быстрей! Двадцать оборотов в минуту! Поняла? Иначе без толку будешь крутить!
Ася крутила сильнее, лицо покрывала испарина, руки горели. Но она подбадривала себя тем, что ей нужно укреплять свои мышцы, что это вроде физкультуры. В училище слабосильных не принимают. И барабан громыхал, в нем шуршали опилки, пахли бензином.
Сквозь заледеневшее окно смутно виднелись седые сосны. Тайга была рядом. Сегодня уезжала в нее Славка. С Колоколовым. Ася просила остаться, но Славка рвалась посмотреть оленьи стада.
— Да ты не бойся, Асенька, — как можно более кротко и ласково уговаривала Славка. — Ничего со мной не случится. Понимаешь? Ни-че-го! Ведь ты у меня золотая, умная.
— Не подлизывайся! Сама себе не веришь, — оборвала ее Ася.
Так они утром и расстались почти в ссоре. Ася нахмурилась, сильнее завертела барабан. От напряжения болели поясница, руки, ноги.
По-медвежьи тяжело и мягко вошел в большущих унтах директор совхоза Татауров. Его крупное лицо, изрезанное глубокими морщинами, как всегда, угрюмо. Коротко подстриженные светлые усы и брови так щетинятся, что кажутся колючими, точно сосновая хвоя. Не здороваясь с людьми, не глядя на них, он молча посмотрел, как обезжиривали шкурки, снял со стены несколько уже обработанных шкур, повертел их, подул на шелковистый мех и, не обращая внимания на подскочившего Дорофеева, ушел в склад.
Ася увидела в распахнувшуюся дверь множество мехов, подвешенных к потолку, завернутых от пыли в желтую бязь и марлю. По стенам на крюках висели бунты беличьих шкурок. Лежали пачки шкур и на полках. Их принесли из тайги охотники.
В складе окна были замазаны мелом, чтобы на меха не светило солнце. Из склада запахло нафталином, мехами, зверем.
«Вот оно мягкое золото! — подумала Ася. — В каких чащобах и дебрях таились эти звери?» И Асе представилась глухая ночь в нехоженой тайге. На белой поляне пылает лунное пламя. Из кустов, заросших куржаком, выскользнула огненная красавица лиса. Крадется, вынюхивает, где зарылись в снег тетерева... А сейчас эта лиса здесь. Как приятно погрузить руки в мягкую, теплую, шелковую груду меха!
Татауров распахнул двери склада. Заложив руки за спину, мрачно глядя под ноги, вышел на улицу.
К Асе подошел Дорофеев, вытащил из барабана шкуру.
— Довольно. Чисти. Да опилки перемени, — распорядился он, выворачивая шкуру мехом вверх.
Ася осторожно трясла шубу Андреяшки, из нее дождичком моросили опилки. Она подвесила ее, выколотила прутиком, достала из кармана халата расческу и принялась тихонько расчесывать спутавшиеся волосы.
Шкура была большая, волосы густые, пышные и шелковистые до воздушной нежности. Ася вспомнила выражение звероводов: «поток волос». У Андреяшки поток был обильный. Мех его чисто черный, на плечах проступал металлический, синеватый отблеск. Эту иссиня-черную шкуру по хребту и ниже по бокам покрывало серебро. Ася уже знала, что звероводы делят серебро на желтоватое — менее ценное, на меловое и на жемчужное — самое красивое. У Андреяшки серебро было с жемчужным блеском, чисто белое, немного прозрачное. Оно ясно светилось из темной глубины меха. Над серебром пушилась черная вуаль волосков.
Ася хорошо понимала увлечение Колоколова этой царской «мягкой рухлядью». Благородные меха таили в себе настоящую красоту и поэзию.
— Валюта! Идет на мировой рынок. Корабли увозят за океаны, — гордо говорил Колоколов.
Вот и Андреяшка поплывет за моря-океаны и где-нибудь в Сан-Франциско или в Париже ляжет на плечи красивой женщине, ляжет царственный, прекрасный, пахнущий духами, и не женщина украсит его, а он ее. И никто не узнает, что это был злющий Андреяшка и что какая-то Аська кормила его, холила, потом вертела в барабане его шкуру, причесывала осторожно, как ребенка.
Ася бережно вывернула припахивавшую бензином шкуру мездрой вверх и повесила на гвоздь. Снимая для обработки другую шкуру, она задела Андреяшку плечом, он бесшумно и мягко скользнул в ящик с опилками.
— Ася, выйди на минутку! — крикнула Славка, просунув голову в дверь. Неработающим входить сюда запрещалось.
— Сейчас! — отозвалась Ася. Она спрыгнула с лесенки, опрокинула барабан в ящик, засыпав опилками упавшую шкуру. Лопатой быстро набросала с пола в барабан новых опилок, сунула в него необработанную шкуру и, глянув на Дорофеева, выбежала на улицу.
Сквозь туман проступали смутные, призрачные гольцы. Нельзя было понять — есть ли они или только чудятся. Бледное низкое солнце расползалось в морозной дымке золотым косматым пятном.
Славка стояла под сосной, виновато смотрела на сестру.
— Асенька, я не могу уехать, пока мы не помиримся, — заговорила она. — Ну что за поездка получится, если на душе будут кошки скрести? Ты же знаешь — я места себе не найду.
Асю тронула нежность Славки.
— Да что ты, дурная! Я и не думала сердиться! Только помни о море. Ничто — ты слышишь? — ничто не должно помешать нам добраться до него.
— Аська, милая! Будь спокойна! — воскликнула обрадованная Славка. — Тебе что-то мерещится... Пусть не мерещится! Я не хилая!
Они поцеловались.
Ася вошла в склад. Около ее барабана и ящика с опилками стояли возбужденные Дорофеев и завскладом эвенк Харлампий. Опираясь на палку, он усиленно сосал хрипящую трубку. Какая-то болезнь согнула его так, что он ходил чуть ли не на четвереньках.
— У каждого мошенника свой расчет, — услыхала Ася сиплый голос Дорофеева. Оба они пронзительно смотрели на нее. Чувствуя непонятное беспокойство, Ася подошла к ним.
— Это что такое? — грубо спросил Дорофеев, показывая на ящик. Он щурил злые, припухшие глаза, от него несло спиртным перегаром.
Ася заглянула в ящик и, поняв все, вспыхнула, задохнулась. Дорофеев и Харлампий многозначительно переглянулись. Ася, точно подавилась коркой, не могла слова выговорить: из опилок выглядывал белый кончик лисьего хвоста. Она взглянула на стенку — Андреяшки не было.
— Ну, выворачивайся, — прохрипел Дорофеев.
— Во-первых, вы... вы перестаньте грубить, — выговорила наконец Ася, — а во-вторых, я не знаю... Должно быть, он случайно упал, я не заметила и высыпала на шкуру опилки... А тут сестра позвала...
— Ишь как складно получается, — обратился Дорофеев к Харлампию. Тот сердито пустил клуб дыма.
— Хищение социалистической собственности, — равнодушно изрек Харлампий. — У нас уже было такое, связка белок пропала.
— Я ничего не думала! Я ничего не хотела! — воскликнула Ася, обращаясь к девушкам, которые, бросив скрести шкуры, собрались вокруг.
Харлампий невозмутимо сосал трубку. Дорофеев сипел:
— Гвоздь длинный, шкура не могла упасть.
— Я в жизни своей никогда и ничего не взяла чужого! А вы... вы... — Ася с ужасом посмотрела на двух стариков, не верящих ей. Такого унижения, такого позора она еще не испытывала.
— Честное слово, все так и было, как я говорю, — умоляла она стариков поверить ей. И чем она горячее и судорожнее доказывала, тем больше вызывала подозрение.
— Да ты знаешь, что ты наделала?! — простуженно сипел Дорофеев. — Вот пришьют статью, тогда запоешь!
— Ничего я не брала! Не брала я! — твердила Ася, затравленно глядя на стариков. Слезы вдруг облили ее лицо.
— Рано, милая, начала искать легкую копейку, — сурово проговорил Дорофеев. — Честь берегут смолоду!
— Я честная! Я честнее вас! — закричала как ужаленная Ася. — Я не думаю о людях так плохо, а вы...
— Сначала разобраться нужно, а потом говорить, — вмешалась Любава. — А то этак проще пареной репы ошельмовать человека!
— Не реви — разберутся!
— Правде рот не заткнуть!
— Всякое, конечно, приключается!
Заговорили кругом.
— Чужая душа — потемки, — жестко оборвал разговоры Дорофеев, — в нее не влезешь! У меня внук семнадцать лет на глазах рос, воды, бывало, не замутит. А год назад со шпаной связался, квартиру очистил, в тюрьму сел. Вот и верь после этого...
— Так, значит, вы считаете, что я... — Ася даже не смогла выговорить страшное слово.
— Я ничего не считаю, — решительно произнес Дорофеев. — Но в складе большие ценности, числятся они на мне, и я не собираюсь рисковать своей головой. Отправляйся-ка отсюда, милая, и больше сюда ни ногой, а завтра будешь иметь разговор с директором.
Ася вдруг успокоилась, вытерла опухшее от слез лицо и холодно произнесла:
— И поговорю. Молчать не буду. Клеветать на себя не позволю.
Сухо сверкнув глазами, она схватила пальто, вышла.
— Негодяи, негодяи, — прошептала она, одеваясь на морозе.
На улице почувствовала, что не может идти. У ворот стоял грузовик. Она села на подножку. На душе было странно спокойно, только коленки дрожали. Вдали прокатила вереница оленей, запряженных в нарты. Ветвистые рога пронеслись, как реденький лесок.
«Меня теперь считают воровкой! — мысленно ужаснулась Ася. — Как теперь жить? Как смотреть людям в глаза? Через час об этом будет знать все село...»
Она почувствовала себя такой опозоренной, что ее затошнило. Да еще грузовик распространял вокруг себя запах бензина. Ася шла домой, словно больная, ослабевшая. «Как они могли? Какое право имели так подумать? — мысленно кому-то говорила она. — И как только не стыдно людям не верить друг другу?!»
Перед ее глазами все мелькало сипящее, ненавистное лицо Дорофеева. «Он и себя-то, наверное, любит только по воскресеньям!»
Еще десять минут назад жизнь ее была такой ясной, чистой, такой счастливой, а сейчас все перепуталось и начался какой-то кошмар. Она теперь как зачумленная. Ей невозможно будет показаться среди людей... Прижаться бы сейчас к маме, услышать бы голос отца! Как далеко до них!