Утром, покормив лисиц, полная надежд, Ася побежала к Корнееву. Пурга несла тучи снега. Из них вылетела оленья упряжка и опять утонула в снежном кипении. Отряхнув шапку и пальто, веником обметя унты, она вошла в кабинет. Ее обдало теплом.
Хрупкая девушка-эвенкийка, с припухшими щелочками глаз, кричала в трубку:
— Банк? Зоя, у тебя тушь есть? Мне бы три комсомольских билета заполнить... Жаль, жаль!
Корнеев встретил Асю неожиданно строго.
— Понимаешь, какое дело, — проговорил он, не глядя на нее и перекладывая без нужды газеты и журналы. — Был у директора инструктор Зимогоров. Занимался твоим вопросом. Ну и пришел к выводу... Вот, прочитай, — он подал Асе ее заявление.
— Редакция? — кричала девушка. — Володя! Тушь у вас есть? А может быть, капельку найдете?
На заявлении стояла резолюция инструктора: «Как показывают завскладом и зверовод, А. Иевлева пыталась похитить шкуру лисицы путем ее упрятывания в опилки. Оправдывающих ее документов и фактов не обнаружено. Ничего, исходя из этого, предпринять не представляется возможным».
— Видишь, какое дело, — строго заговорил Корнеев. — Татауров — человек авторитетный в области. На хорошем счету. Мы не можем без фактов в руках нажимать на него. У него факты, а у нас что? Одни твои слова!
Ася потрогала свои щеки, пальцам стало горячо.
— Значит, ему можно верить, а мне нельзя? — спросила она звенящим голосом.
Корнеев пожал плечами.
— А как прикажешь разговаривать с ним? Ведь мы должны сказать ему, что он ошибся. А чем мы ему докажем это? Одной интуиции, дорогая, мало.
— Значит, вам плевать, что я остаюсь воровкой? Вам важнее не обидеть авторитетного директора? Конечно, кому же поверить — известному директору или неизвестной девчонке, — лицо Аси затвердело, глаза сверкали насмешливо.
— Никто так вопрос не ставит! — рассердился Корнеев. — Но ты дай нам хоть какие-нибудь доказательства.
— Вам мало честного слова? — в упор спросила Ася.
— Честное слово! — воскликнул Корнеев. — Это всего лишь слово!
— Паспортный стол? — Кричала в трубку девушка. — Иван Фомич, выручайте! Тушь нужна. Я уже по всему поселку выплакивала!
— Значит, вы меня считаете воровкой? — требовательно спросила Ася.
— Слушай, Иевлева, как ты странно ставишь вопрос! — возмутился Корнеев.
— Я спрашиваю, вы считаете меня воровкой или нет? — настаивала Ася.
— Ты хочешь, чтобы мы шли к Татаурову с голыми руками против яркого факта?!
Ася с презрением посмотрела на Корнеева, разорвала заявление, бросила его к печке и вышла.
Она брела среди снежных вихрей, брела и думала: «Татауров — равнодушный хам, Дорофеев — человеконенавистник, а Корнеев — трус. Зачем они на земле? И откуда они взялись? Они не верят человеку».
Около школы ей повстречалась Ия Коноплева. Худая, с тощей шеей, с подергивающимися губами. Ее мятое пальто было в пуху, в оленьих шерстинках, в пятнах от извести. Две пуговицы болтались, едва держась на нитках.
— Мерзавцы! Подлецы! Я уже все знаю! — проговорила она. — А чего еще можно ожидать от людей?! Я спрашиваю тебя, чего еще можно ожидать от них?! — страстно допытывалась Ия.
Ася смотрела на фиолетовый от чернил кончик пальца, что торчал из продранной перчатки. Ей стало жаль Ию.
— Зайдем ко мне, Ася.
Асе давно уже хотелось по душам потолковать с этой девушкой, как-то помочь ей.
В комнате Ии было пусто. Кое-как застланная кровать, две табуретки да стол, заваленный грудой мятых кофточек, платьев, чулок и каких-то истрепанных книг. На освобожденном уголке стояла тарелка с головой селедки, консервная банка с полувырезанной, загнутой, зазубренной крышкой. Банка до краев была набита окурками.
В комнате изо рта валил пар. В углах сверкала изморозь. Со стекол на подоконники сполз лед. Ася не стала раздеваться.
Ия все сгребла со стола в охапку и, роняя на пол книжки, носки, бросила на кровать.
— У нас ведь как рассуждают? «Совхоз выполняет план, о нем кричат газеты — значит, директор прекрасный человек!» — заговорила Ия, швырнув на кровать шапку. Не сняв пальто, она села к столу, сунула в рот папиросу, ломая спички, прикурила.
— Вот за какую зацепку держатся все эти татауровы! А как он к людям относится? Это существенного значения не имеет! Татауров не хочет тебе зла, но Татауров не хочет тебе и добра. Просто ему все равно. Он равнодушен! Он — хам!
Ася сидела, подавленная этой нежилой комнатой, видом опустившейся девушки, ее судорожными движениями, точно Ия все время хватала раскаленные угли.
— Зачем ты куришь? — с упреком спросила Ася.
— С такими людьми не только закуришь, но и запьешь! — Ия откусила кончик папиросы, выплюнула на пол. — Противно все!
Она вдруг истерически обрушила на Асю поток злых слов, смешанных со слезами. Она с отвращением рассказывала о своей работе, о ненавистных ей учениках, о директоре, который измучил ее придирками, нагоняями, о педагогах, которые осточертели со своей критикой, о сухости, о черствости, о злобности человеческого сердца.
— И ты хочешь, чтобы я верила после этого людям? Да я бы многих из них в ложке утопила! Ты еще все это испытаешь на своей шкуре, — говорила она, кривя губы, перегибаясь через стол к Асе. — Сейчас они сделали из тебя воровку — подожди, то ли еще будет! И выбрось из головы всякие красивые затеи, всякие мечты, чтобы потом не терзаться. Мечтам не дадут сбыться. Их испакостят!
Асе неприятно было слушать Коноплеву, но в то же время она видела, что Ия говорила немало и правды. Ведь существуют же чугреевы, татауровы, дорофеевы. Неужели они помешают, и не быть тому, чего хочется, не дойти туда, куда шла. Асе стало душно. Она расстегнула пальто.
А вспыхнувшая Ия вдруг погасла, бессильно обмякла, на старообразном лице ее проступила усталость и брезгливость. Она снова закурила и, морщась, вяло продолжала:
— Подожди, еще вся ложь впереди. Ты еще хлебнешь ее и вспомнишь меня. Вот встретишь парня, будешь молиться на него, всю себя с восторгом отдашь ему, а он в этот же день в углу будет тискать какую-нибудь соседку.
— Ия, что ты говоришь! — воскликнула Ася, глядя на нее испуганно.
— Правду говорю! — опять вскипела Ия. — Все мужики таскуны! Смотрят на нас, как на дичь. Охотятся! Противно! Жена в роддоме, а он у любовницы.
Ия зло щурила глаза и то выкрикивала, то переходила на свистящий шепот. Асе стало жутко. Она не хотела, но все же чувствовала, что поддается ее настроению. Как загипнотизированная, следила она за Коноплевой. А от той струилась горькая сила, сила отчаяния, полного безверия.
— А наш брат, бабье, лучше ли?
— Не надо! Не надо! Хватит! — попросила Ася.
— У меня в Воронеже соседки были. Сестры. Назовут мужиков, гуляют. А потом по очереди уходят с каждым в другую комнату. А там лежит парализованная мать. От их ложа любви до ее кровати — два шага. Она лежит, все видит, а двинуться не может...
— Довольно! — Ася вскочила. — Ты врешь все!
— Клянусь своей матерью, так было. Ты еще наивное, мокрогубое дитя! Чего ты хочешь от людей? Я старушку как-то встретила. Просит милостыню. А у нее, оказывается, сын инженер и две дочери замужем...
Ася почувствовала, что она сейчас ударит Ию, в глазах рябило. И она встречала таких же брошенных матерей. А Ия все швыряла и швыряла в нее страшными, низкими, грязными историями. И самое жуткое было то, что действительно такое случалось, Ия взяла эти истории из жизни. И все-таки душа Аси отбивалась от них, возмущалась, не могла согласиться.
— Ты врешь на людей! — крикнула Ася. — Ты опустилась! Ты жалкая, бессильная, озлобленная! Ты нарочно выбираешь в жизни всякие гадкие истории. Ты гадкие поступки гадких людей приписываешь всем! — Ася смотрела на Коноплеву гневно. — А я знаю — люди умные, добрые. Мы сидели в Москве без денег, спали на вокзале. А незнакомый человек за свои деньги привез нас сюда...
— Это только остолоп мог завести вас в эту дыру!
— Привез, помог и ничего не взял. Я могу рассказать тебе тысячи хороших историй о хороших людях. Ты — истеричка! Ты придумала свою злость на людей. Встретила одного подлеца и решила, что все подлецы. Забилась в эту конуру и рычишь!
Так горячо было возмущение Аси и так неожиданно нападение, что Ия растерялась и сидела жалкая, испуганная.
— Ты посмотри на себя, кем ты стала? — все увереннее и горячее говорила Ася. — Почему живешь одна? Завтра же возьми кого-нибудь из девчат. Вот у нас Любава без квартиры. В комнате все прибери, дров напили, чтобы печь пылала. Пальто вычисти, платья погладь, эту гнусную банку с окурками выкинь. И, главное, идиотские мысли из головы выброси! И потом, какой ты педагог? Ты же не любишь свою работу, не любишь детей. Как ты стала педагогом?
— Да на черта мне нужно это педагогство! — воскликнула Ия. — Я всю жизнь мечтала о технике, о радио.
— Ну и шла бы в радиотехнический.
— Как же, ждали меня там! Не сдала. А родные заставили в пединститут идти.
— Сама предала свою мечту, вот и расплачивайся теперь... Как это можно предать свою мечту? — изумилась Ася. — Это все равно, что предать свое сердце!
— Вот я и скриплю зубами. Увижу школу и скриплю, — прошептала Ия.
— Так брось ее! Не будь мямлей! Не мучай себя, учеников, педагогов.
— Я просила отпустить — не отпускают. Говорят, что должна еще два года отработать.
— А какой толк от твоей работы! — Ася махнула рукой. — Ладно. Я поговорю с ребятами. Помогут. Уедешь.
— Если бы... — встрепенулась Ия. — Ведь я сама себе уже противна. Запуталось все. Перецапалась со всеми. Не люблю всех, и меня не любят. Переменить мне нужно место. Это мне урок на всю жизнь.
— Уедешь, — уверенно сказала Ася...
Она шла в ледяной тьме к своим лисицам. Шла сердитая, решительная и все думала о Коноплевой.
Около клуба толкалось несколько парней. Мелькали огоньки папиросок. Взвизгивал под валенками снег. Раздавался голос Космача:
— Знаешь, как один храбрец рассказывал? «Вот я и погнался за ним. Оглянулся, а он далеко позади. Бежим! То я от него, то он за мной. Схватились. И дал же я ему! То он на мне, то я под ним, то он наверху, то я внизу!»
Парни захохотали.
Космач фонариком осветил лицо проходившей Аси.
— Ну как Андреяшка? Прыг-скок — и в песок? — спросил он под гогот парней.
Ася похолодела от бешенства. Она неожиданно бросилась к Космачу и ударила его по щеке рукавицей, потом со злым удовольствием ударила еще два раза.
— Что ты, что ты, одурела? — бормотал растерянный Космач. — Я же пошутил!
Асе больше всего показалось обидным, что парни, танцевавшие с ней в клубе, не встали на ее защиту, а угодливо подхохатывали хулигану.
— Эх вы! — сказала она им и ушла.
Все смущенно молчали. И только Космач проговорил:
— Вот это... да-а...
Ася по извилистой тропке выбежала на реку. Дорога тянулась по льду. Ася остановилась около проруби. Должно быть, отсюда еще недавно брали воду. Из белого снега и льда на Асю разверзся черный, жуткий рот. В нем хлюпало, чавкало. Черный поток выносился из-подо льда и вновь уносился под лед. С кромки в чавкающую глотку лилась поземка, будто из подойника широкой и бумажно-тонкой струей сливалось молоко.
«Она, дуреха, стоит уже на краю такой вот проруби», — подумала Ася о Коноплевой и вспомнила узбекскую поговорку, которую дядя Вася привез из Бухары: «Худой кляче и туча в тягость».
Вдруг заскрипели полозья нарт. Подъехали упряжки. Мужчина крикнул:
— Эй, кто там? Почему так поздно?
И от этого голоса пахнуло теплом и жизнью. Ася побежала к упряжкам, а ей навстречу бежали шумные, какие-то размашистые, обновленные дорогой Славка и Колоколов...
Ася слегла. Ее мучили слабость и бессонница. Доктор объяснил это нервным потрясением. Он выписал ей лекарство.
— Дуреха! — кричала Славка, стоя у кровати. — Ты что забрала себе в голову?! Ты белены объелась?! Переживать до того, чтобы свалиться.
Ася уже два дня лежала вялая, равнодушная, угасшая.
— Две-три собаки гавкнули на нее, а она уже и ополоумела! Я с тебя стряхну хандру своим лекарством. Поднимайся. Есть хорошие новости. Будем готовить корм лисицам, и я расскажу тебе.
Они вытащили из ледника рваную тушу оленя, задранного в тайге волками, полмешка цокающей, изогнувшейся подковами рыбы и высыпали ее в большой котел с трубой и топкой. Он был установлен около кухни-палатки.
Ася сначала морщилась, в глазах плыли круги от слабости, но жестокий мороз освежил.
— Анатолий шум поднял, — рассказывала Славка, взмахивая топором и врубая его в мясо. — Его поддержала Любава и другие девчата, которые в тот день работали с тобой. Даже Космач и тот ополчился на Татаурова.
Ася разводила огонь в топке котла. Ей стало тепло не то от Славкиных слов, не то от вспыхнувших чурбачков.
Потом они растопили в старенькой палатке железную печку и поставили варить в ведре кашу. Перевернули корыто с пристывшими остатками лисьего корма, сели.
— Анатолий разругался с Корнеевым в пух и в прах, говорил с парторгом. Тот — за тебя, — рассказывала Славка. — В общем, послезавтра Новый год. Отпразднуем его, и соберется комсомольское собрание. Оно нажмет на директора. Да тут дело выеденного яйца не стоит! Все будет в порядке.
— Пойдем в избу, — Ася поднялась, — голова кружится.
Молчал каменно-недвижный лес, пылала стужа, пылали звезды, тявкали, лисицы.
— Я и не сомневаюсь, что все утрясется, — проговорила Ася. — Но меня поразило, что есть такие люди. А я и не знала.
— Дурехи мы еще, — громко согласилась Славка. — Как тот слепой, ощупываем жизнь! Видим, а не понимаем! Еще отец говорил, что мы котята слепые.
— Знаешь, Славка, верь человеку, верь, что он хороший, честный. Один раз ошибешься, а сто нет. Отвратительны людишки, которые на ближнего смотрят с подозрением!