На кончике листа висела крупная капля. В ней отражались малюсенькие деревца.
Даже это увидели ее глаза.
Дятел на южном склоне в сосняке-брусничнике пустил такую дробь, точно кто-то открыл затрещавшие ворота: тр-р-р-р. Падая с синего ириса, тихонечко, еле-еле прошелестел увядший лепесток.
Даже это она услышала.
А сердце будто сжимали нежные, дорогие пальцы, сжимали и отпускали, сжимали и отпускали. Нет, оно, пожалуй, что-то слышало это сердце или что-то предчувствовало, ожидало. Кто знает?
Удивительное рассиялось утро.
В это утро глаза Аси были зоркими, как никогда, уши слышали, как никогда, а сердце, точно обнаженное, откликалось на малейший шорох, запах, взгляд, слово. И главное, за всеми шелестами, каплями, за лохматыми сопками в дремучей тайге, за безбрежностью неба и облаков, за всем миром что-то скрывалось, звучало и пело. А что — Ася не могла понять. Но она затаив дыхание все утро прислушивалась к этому немому звучанию.
Она смотрела на костер, пила чай, собираясь в маршрут, складывала в рюкзак баклажки и бутерброды, а за этим будничным все ей что-то слышалось. А тут еще птаха, — боже мой! — какая-то птаха на осине славила и славила жизнь!
У палатки на валежине сидел большой бородатый человек и на карте прочерчивал всем геологам их маршруты. Вот подошел Петрович и перенес свой маршрут на свою карту. Вот подошел к начальнику Палей, потом Посохов.
И за этими людьми звучало то же самое, что и за каплей и за плывущим облаком.
А дятел в бору-брусничнике все открывал и открывал свои ворота: тр-р-р, тр-р-р-р.
Необыкновенно зоркая, чуткая, как струна, она все же была будто в радостном легком сне...
И вот уже Грузинцев стремительно идет в гору, грудью разрывая заросли, с хрустом перемалывая сапогами звонкий сушняк. Асе весело поспевать за ним, чиркая лопатой по траве. Она считает шаги.
Считает их и Грузинцев. Он идет по заданному азимуту, иногда сверяется с компасом. Грузинцев взмахивает молотком и сильным, точным ударом бьет по ребру глыбы, выпершей из травы. Брызгают каменные крошки, сыплются бледные искры, вьется серый дымок гранитной пыли. Грузинцев поднимает осколок, зорко смотрит на него и швыряет в кусты: ничего интересного нет. И опять рывок вперед. Хрустят, трещат заросли, под сапогом разлетаются в куски трухлявые валежины.
И опять в глухой тайге сухо щелкает удар молотка, и словно из дула вылетает сноп искр. Этот осколок любопытен. Грузинцев из полевой сумки достает лупу, и под стеклом в теле зернистого гранита крупно вспухают черные горошины магнетита.
Грузинцев подает осколок Асе. Она прячет его в рюкзак.
— Сколько? — спрашивает Грузинцев.
— Триста семьдесят.
— Правильно!
Это они сверили шаги.
И опять вперед. Звучат в тайге удары молотка, брызгают каменные крошки. В каждом движении Грузинцева виден мастер. И Асе это очень нравится. Ей нравится стремительность его походки, сила и точность удара, зоркость взгляда, умение читать камни.
Геолог должен быть спортсменом. Весь день ходить по крутым сопкам, по камням, по бурелому — тяжелая штука.
У Грузинцева нет ни одного лишнего движения. Они у него красиво-четкие, скупые, сильные. Он делает только то, что нужно для работы.
И снова, как утром, глядя на Грузинцева, Ася что-то услышала смутное, но радостное. Это «что-то» все делало значительным, всему придавало скрытый, необыкновенный смысл.
Через каждые пятьсот метров Грузинцев садился на камень или на траву, вытаскивал дневник геологических наблюдений и описывал пройденный путь.
Стоя сзади Грузинцева, она читала то, что он писал: «На всем интервале отмечаются делювиальные россыпи обломков и глыб преимущественно мелко- и среднезернистых биотитовых гранитов...»
Что же за день сегодня? Даже за этими сухими, малопонятными ей словами тоже звучало и пело то утреннее, что сделало весь мир для нее значительным, волнующим. Она с удовольствием дочитывает: «В ряде глыб мелкозернистого биотитового гранита на 370 м отмечается мелкая магнетитовая минерализация. Величина кристалликов не превышает 1 мм...»
По бумаге острокрылыми, остроклювыми птицами летели, расстилались крупные буквы. И даже через них ощущалась стремительность и страстность писавшего...
Снова сухо щелкает, клацает молоток по камням. Где-то на других сопках стучат молотки Петровича, Посохова, Палея. А там, в разных концах тайги, за сотни километров отсюда, тоже пробираются геологи, и Ася мысленно видит: брызгают искры, курится дымок каменной пыли.
Она вот тоже идет. Хоть и не велика ее работа: таскать образцы, наклеивать на них номера, рыть закопуши, разжигать дымокуры, в общем делать все, что ни скажут. Но что бы там ни было, она тоже шла нелегким путем геологов.
Ася огляделась. Сопка здесь поднималась полого и лес был удивительно чистый и крупный. Ни единого павшего дерева. Сухая земля покрыта сочной, густой травой. Пышные лиственницы и царственные березы высились торжественно и недвижно.
Ася подумала: «Вот я здесь. Вот стою. Вижу, думаю, чувствую. Живу. Вот следы моих ботинок. Никогда до сих пор я не была здесь и никогда уже больше не буду. Удивительно! И такое удивительное будет продолжаться все лето. А где-то за тридевять земель шумит мой родной городок, Костя объявляет отход поездам, мама готовит обед, слушает паровозные гудки. Она знает гудок папиного паровоза. Еще издали он предупреждает ее: «Еду! Жди! Встречай!» Удивительно!»
Асе хотелось о многом поговорить с Грузинцевым, но она, боясь себя, молчала.
Она молчала во имя моря.
И как только она подумала о море, она поняла, что сегодня звучало и пело за каплей, за деревом, за Грузинцевым, за всеми большими и малыми делами. Море подавало ей голос. Ведь стоит лишь пройти эту тайгу, как оно засверкает перед ней.
Ничто не должно помешать ей доехать до него. Все, что мешает, — все долой.
И, сам того не подозревая, Грузинцев помогал ей: он не догадывался о ее чувствах, не замечал смятения в ее глазах. И она оставалась одна со своей нежностью к нему, со своим восхищением.
Мысли ее прервал шепот Грузинцева:
— Тихо!
Она замерла. В сторонке слышался треск сучьев и ветвей. Грузинцев расстегнул кобуру. Треск стих, кто-то прошел.
— Миша или сохатый, — сказал Грузинцев.
— Не хватало еще с медведем встретиться, — прошептала Ася.
— Я как-то в одно лето на Саянах имел одиннадцать приятных встреч с мишуками.
— И ничего? — спросила Ася.
— Ничего. Полюбуемся, бывало, друг на друга и разойдемся.
На водоразделе открылось коренное обнажение. Из земли выперли пласты гранитов и пегматита. От времени, воды и ветра они треснули, развалились на куски. Лес подступил к ним вплотную. Скалы были в черных подтеках, в ржавых и зеленых пятнах мха. Нависали угрюмые карнизы, чернели пещеры. У подножия валялись глыбы, обломки скал. На вершине, в расщелинах, в трещинах росло несколько березок и довольно большая лиственница. Другую, должно быть, уже давно повалил ветер, и она висела вниз головой, вцепилась в камни веревками корней. Лиственницы, растущие у подножия, тоже были повалены ветром. Они не рухнули, а привалились к стене обнажения и так засохли стоя, припав к камням.
— Разжигайте дымокур, здесь придется задержаться, — сказал Грузинцев.
Он полез, прыгая с плиты на плиту, с одного шаткого камня на другой. Щелкнул его молоток, посыпались осколки. Он что-то бормотал, на ручке молотка записывал замеры жил и трещин, градусы падения пластов. Его, должно быть, удивило странное переплетение пластов древнего гранита и более молодого пегматита.
Ася сбросила рюкзак, разожгла дымокур и полезла на верх обнажения. С высоты далеко было видно. Зелеными волнами катился океан тайги. Иногда он проваливался в глубокие пади, и зелень текла в них, текла. Кое-где ее распарывали острые скалы. Зеленые волны омывали их серые вершины. Бугрились сопки, то пологие, то крутые. Здесь было богатое сохатиное урочище.
И опять за всем этим зазвучало море: мечта жила, шевелилась в душе.
«Скоро уже, скоро», — подумала Ася.
Она села на камень, охватила колени и долго смотрела, как Грузинцев ощупывал, остукивал, изучал могучие напластования гранитов.
А в это время Славка изнывала на таборе. Здесь было тихо, пусто, знойно и мучила уйма кровожадных слепней. Солнце накалило палатку, в ней невыносимо душно, хоть бери веник и парься.
Лучше бы уж пойти в маршрут, весь день лазить по горам, по чащобе, чем вот так умирать от безделья, зноя, слепней и одиночества.
Солнце так жгло, будто навели на Славку огромное увеличительное стекло, и она корчилась и дымилась в жгучем блике.
Несколько раз она продиралась в комариную чащу, отыскивала спутанных лошадей, гнала их к дымокуру, поила, давала им овса.
На минуту ее развлекла драка трех ястребов. Два небольших нападали на крупного. Они пронзительно пищали и то бросались вверх, то чертили молниеносные зигзаги вниз.
Потом Славка заготовила топливо для костра. Время, казалось, остановилось, растаяло в зное. От нечего делать взяла учебник английского языка, принялась зубрить слова, потом написала письмо отцу с матерью.
Так она и жила в этот день без моря. Лес для нее был просто лесом, небо — небом, костер — костром, и ничего не звучало, не пело за ними...