Однажды Славка пришла из тайги возбужденная, веселая и, как в добрые старые времена, размашистая и громогласная. Ася удивленно смотрела на нее. А Славка схватила сестру, прижала к себе.
— Тебя будто подменили, — сказала Ася.
— Нет, это я раньше была подмененной, а теперь сама своя.
Сладко спалось ей в эту ночь. Но едва лишь забрезжило, она проснулась, озираясь, выскользнула из палатки. На щеке ее виднелся отпечаток пуговицы от думки. Впервые она встала раньше Петровича.
Она спустилась к реке, раздвинула ивняк. По стволу лиственницы шнырял пепельный, рыжебокий поползень. И только он услыхал бульканье и скрип весел на заревой, дымящейся Чаре...
К завтраку Славка вернулась искупавшаяся, веселая, свежая.
— Где ты была? — спросила Ася.
— По берегу шаталась, зарю встречала.
Космач потянулся к Славкиному сахару, она звонко щелкнула его ложкой по лбу, захохотала. Уходя с Петровичем в маршрут, весело крикнула:
— Хлеб казенный не зря едим!
Ася радовалась за сестру, но не могла понять, что случилось.
И на другое утро Славка опять выскользнула из палатки в рассветные сумерки, опередив Петровича. Ася настороженно приподнялась. Но не слышала она скрежета прибрежной гальки, шепота, хлюпанья и стука весел.
И опять Ася подозрительно спросила за завтраком:
— Где ты была?
— Окуней ловила, грибы солила, цветы собирала, ноги разминала, — Славка засмеялась, закинула голову, показав полную, загорелую шею.
И на третье утро опять плеснули весла и лодка скользнула под нависшие ветви. Они мели по головам, взлохмачивали волосы. Прозрачный месяц таял в лучах солнца. Барабанил трехпалый, черно-пестрый дятел в золотистой шапочке.
Чара, балуясь, подмывала деревья, и они валились на воду, но все еще цеплялись за берег корнями, а река трепала их за зеленые космы, тянула, что есть силы, озоровала.
Под эти лежачие деревья и спрятали лодку, а сами сели в кустах на прохладный песок. Перед ними был узкий, длинный остров, заросший ольхой. За островом неслась река, а здесь остекленела тихая протока, розовая от зари. Взбулькивали рыбки, по стеклу разбегались круги. Сидели обнявшись, набросив на себя один плащ. За островом, на том берегу плотно сомкнулась тайга.
Славка что-то хотела сказать, но вдруг припала к Колоколову. За островом закричали ровно бы гуси, но только голоса эти были ниже, мощнее и музыкальней, словно проводили смычком по самым толстым и звучно поющим струнам виолончели.
Не успела Славка спросить, что это, как из-за острова взмыла огромная белая птица. Прекрасны были ее размахнувшиеся крылья. За ней, тоже поражая медленно машущими крыльями, выплыло еще несколько птиц.
— Лебеди! — шепнул Колоколов.
Птицы на розовой воде сияющего плеса чуть колыхались большими комьями снега. От них расходились круги. Розовая вода бросала отсвет, и царственные лебеди тоже слегка розовели.
У Славки глаза были испуганно восхищенные.
Вот пара лебедей, гордо изогнув змеино-гибкие шеи, подплыла к деревьям, что легли на воду, и стала щипать листья. Два других лебедя скользили к острову, скользили беззвучно и невесомо, как пена. Казалось, они плыли, не шевеля лапами. Просто их несло желание отведать свежей травы на бережке. Два других, перевившись шеями, чистили друг другу перья. А на середине протоки самый крупный и величавый лебедь-вожак вонзил в воду длинную шею и размахнул крылья, звонко ударил ими по воде, еще и еще раз ударил, и посыпался сверкающий ливень сначала вверх, потом на спину лебедя. Славка и Анатолий сидели обнявшись. Заря смотрела на них, тайга укрывала их, звонкая зарничка пела им.
Славка задела куст, ветка хрупнула, и лебеди все как один подняли головы, замерли. И тут в тишине протоки невидимый смычок ударил по самой толстой струне, и она пропела низко, звучно и печально. Лебеди взбросили крылья, с которых посыпались капли, и, тревожно крича, улетели за остров.
Славке показалось, что она и не дышала все это время, что она слушала какую-то смутную музыку. В ушах все еще звучала виолончель.
— А ты знаешь, как лебеденок отправляется в первое путешествие по воде? — спросил Анатолий. — Он сидит под крылом матери. Высунет головенку и глазеет, а мать плывет.
— Сколько же всего на земле, — задумчиво проговорила Славка. — Я никогда не забуду это лебединое утро.
Она откинула голову, и он поцеловал ее шею. Долго смотрел ей в глаза.
— Мне без тебя не жить.
— Если ты это сам себе скажешь через год — я вернусь, — проговорила Славка, обдавая его лицо теплым дыханием. — И если я сама себе это скажу — я вернусь.
Протока из розовой стала солнечно-пятнистой.
— Пора, — прошептала Славка.
— Я через три дня ухожу в Чапо.
— Как много еще! Целых три утра наших и целых три вечера!
И все-таки эти дни, пожалуй, оказались лучшими в жизни Анатолия Колоколова. Он был один, но он не был одинок. Его окружали кипящая на перекатах река, что порой неслась потоком сияния, гуси на песчаных косах, солнечные елани с дикими козами, лунный свет, сочившийся в лесную темноту, пахнущая соснами тишина, глухой мрак у костров. В последнее время все это было его жизнью. В ней теплились лучики надежды, вскипало нетерпение.
Руки хватались за весла, бурлила вода, лодка уносилась в поток сияния. Колоколов пробивался к заветной встрече.
Да что значит для молодости сто, двести километров по течению?
Он ночевал на песчаных отмелях, он смотрел радостные и страшные сны в лодке, привязанной к упавшему на воду дереву. И всю ночь под ухом хлюпала вода, всю ночь она, как люльку, колыхала его лодку.
Его ночные костры спускались все ниже и ниже по извилистой реке, и по их движению видно было, как он приближался к протоке с лебедями. И за то, что он пробивался к Славке, Чара поила его хрустальной водой, тайга угощала рябчиками, земля одаривала лунными ночами и серебряными дорожками на реке, небо стряхивало ему звезды и разжигало зори.
А Колоколов был беден, как бывает бедна молодость. Он мог в ответ этому лесному краю подарить только свою любовь.
И вот теперь последний костер его горел на берегу тихой протоки, где плавало несколько белых лебединых перьев.
Пройдут три дня, и костры его двинутся вверх по реке.
И кто знает, какие это будут костры?
Костры радости или костры горя?
А в общем в двадцать четыре года, когда глаза ярки и зорки, а тело стремительно и ловко, — душа больше радуется и надеется, чем унывает и отчаивается. Что-то заставляло его верить, что Славка не уплывет на корабле, а умчится с ним на оленях. Он ясно чувствовал ее смятение, а уж если человек заколебался, то не так-то трудно увлечь его на свою тропу...
Он с хрустом потянулся.
Восторженно верещали птицы.
По земле ползала рваная тень дерева.
Клетчатая рубашка полетела на куст, брюки на ветку сосны, и бронзовое, поджарое тело веретеном вонзилось в воду. Видно было, как оно буравило прозрачную, текучую толщу. За ним на поверхности тропкой вздувались и лопались пузыри.
Колоколов подплыл к лебединому перу, посмотрел на берег.
К воде лохматой ратью теснился лес в лешачьих космах седого мха.
Колоколов вспомнил, что прошлым летом вокруг Чапо безжалостно вырубили такие же заросли.
«Неужели и это все под корень? — подумал Колоколов, и его радость сразу же погасла. — И как вдолбить людям, что нельзя истреблять фабрики воздуха? Мы задохнемся без них. Ведь человек в сутки пропускает через легкие десять тысяч литров воздуха. Как схватить за руки тех, которые, строя одно, истребляют другое? Это они предложили взорвать скалы и спустить на несколько метров воду Байкала. Это они начали выплескивать в священное море фабричные помои. Это они уже отравили сотни светлых рек! — Колоколов сердито бил по воде руками, подплывая к берегу. — Ведь это же нужно было газетчикам придумать такие фразы: «Человек вступил в борьбу с тайгой», «Тайга отступила под натиском техники». Да разве тайга враг человеку? Да вы что, товарищи, обалдели? С красой земли, с кормилицей, с зеленым золотом, с соболиными урочищами вы вступаете в борьбу, как с врагом! Хотите уничтожить ее! Тайга должна жить рядом с человеком, ее нужно беречь, любить!»
Колоколов варил уху, а сам мысленно всё ругался...
Весь день он бродил в пойме реки, рассматривал деревья в золотистых каплях смолы — не заражен ли чем-нибудь лес. Приглядывался к белкам: есть ли урожай на шишку, хорошей ли будет охота. Отыскивал следы соболей, которых выпускали здесь год назад. Почти на каждом ключе жил соболь.
Колоколов бродил по звериным тропам, отыскивал оленьи солонцы. На теплой полянке с выпирающими сквозь траву и мох большими камнями он увидел рыжеватых, пятнистых косуль. Они щипали сочную траву.
Попискивая, шнырял по валежнику полосатый бурундук. Колоколов свистнул, и зверек, махнув пушистым хвостиком, юркнул в сплетения корней вывернутой бурей лиственницы.
На глухом озерке плавали гуси-гуменники. Но вожак, едва учуяв Колоколова, загоготал, и огромные птицы грузной стаей поднялись, исчезли.
С сосны на сосну перелетали белки. На лиственницах чернели гайна — беличьи гнезда.
Горные ледяные ручьи бурлили и прыгали среди поваленных ветром деревьев, среди камней, ржавых от лишайника.
Здесь по старым гарям жили лоси. На осинах и березах виднелись объеденные побеги.
Хорошие были места, нетронутые...
А потом в сумерки сидел он со Славкой у костра около односкатного балагана из еловых лап и все говорил ей о том, что весь день занимало его.
— Из-за того, что люди во всем мире уничтожили множество леса, знаешь, сколько земли стало бесплодной? — спрашивал он. — На ней могут разместиться Франция, Испания, Португалия, Италия и Швейцария. Это же черт знает что!
И Славка волновалась с ним и приходила в ужас от его слов.
— Я не понимаю людей! — возмущался Колоколов. — Одни истребляют леса, как врагов, хвастаются: «Тайга отступила под натиском техники», а другие создают замечательные пословицы: «Человек не напрасно прожил жизнь, если он вырастил хотя бы одно дерево». Ведь здорово же?
— Есть еще русская пословица. Подожди, как же точно-то? — Славка на секунду задумалась и обрадовалась, вспомнив: «Кто рубит леса, тот сушит места, гонит от полей тучи, готовит себе горя кучи».
— Здорово! Нужно запомнить!
— И все-таки ты не совсем прав, Анатолий, — загорячилась Славка. — Я, бродя с геологами, видела, как умирает тайга, гниет, падает. Ей нужен человек, хозяин.
— Конечно же, конечно! И я за лесорубов. Но за умных. Сруби одно дерево, а вырасти два! Вот я за что. Я за хозяина, но я против хищника!
Весь вечер Колоколов рассказывал о тайге. Очнулись они от того, что из-за сосен взвилась красная ракета и разбрызгалась в темном небе огненными клочками. «Гхао!» — густо гавкнул испуганный гуран, затрещал ветвями.
— Матушки мои! — Славка вскочила. — Грузинцев беспокоится, думает, что я заблудилась. Сейчас стоит у палатки, бородатый, как пират, и палит в небо. Ругать будет. А дядька он — одно загляденье.
Славка убежала. Еще минут десять, шипя, взлетали ракеты, багрово озаряя лес и реку. При их вспышках Анатолий разглядел на песке необычно четкие следы Славки и засмеялся. Он бросился на теплую землю. Лежа, он рылся рукой в мягкой, молоденькой траве, гладил, перебирал ее, как перебирают, и гладят волосы любимой, оставаясь с ней наедине. Он был богат, как бывает богата молодость.