Лева Чемизов уезжал пасмурным, ветреным утром. Он торопливо и как-то неуклюже попрощался с сестрами, сунул им худую руку, даже неумело погладил, потрепал их волосы и вдруг, срываясь с подножки, полез в кабину. Зарокотал мотор, Чемизов высунулся в окошко и крикнул:

— С моря напишите! Обязательно напишите с моря! Больше мне ничего не нужно... Прощайте!

Ася никак не могла поймать его взгляд, он все отворачивался и, потирая лоб, загораживал лицо.

— Мы будем читать все-все ваши книжки! Будем заучивать все ваши стихи! — как можно ласковее крикнула Ася.

Лева спрятался в кабине, съежился, закрыл глаза. Грузовик зарычал, тронулся. Куда, к кому он привезет его? А в душе уже смутно зазвучали почти без слов какие-то стихи.

Дымились Удоканские гольцы, точно дышали вулканы.

Только через неделю усталый Чемизов добрался до дому. И всю эту неделю, в грузовике и в самолете, он думал о сестрах. И даже не думал, а все время ощущал их, как ощущают локтем рядом сидящего.

От заката все розовело, когда он лег спать. И только закрыл глаза, как в ушах зарокотал самолет. Сквозь дрему он почувствовал: с ним что-то произошло хорошее. Но что? Не понять!

Проснулся он от неимоверной печали, как будто похоронил кого-то. И сразу же подумал, что вот сейчас в таежной палатке спит Ася, а он уже никогда не увидит ее.

В открытое окно вползал шорох деревьев. С кромки тесного гнезда над окном сорвался сонный стриж, взвизгнул, захлопал крыльями, снова уцепился. На подоконнике в стеклянной банке пылали огненные кудри саранок, пахли полем.

Четырехэтажный дом был гулкий, точно огромная гитара: вот хлопнула дверь, будто грянул выстрел, внизу кто-то засмеялся — по всем этажам прокатился лешачий хохот, застучали в одну дверь, а открывать побежали во всех квартирах. Лева почувствовал: больше спать невозможно. Он включил лампочку. Оделся и вышел. Была полночь. Недавно побрызгал дождичек. Лампочка в комнате качалась, и через весь двор качалось отражение огромного окна с черными крестами от рамы и с черными кружевами от цветов на подоконнике.

Над городом витала смутная музыка: в парке играл оркестр.

Так и шли эти сутки безалаберно и странно. То он писал стихи, то, бросив их, готовил материал для газеты, не закончив его, ложился спать еще засветло и вдруг далеко за полночь просыпался и уходил из дому. Сам не зная куда. Возвращался он на рассвете и вновь начинал писать.

Чемизов любил ночные скитания по пустынным улицам. Он вышел в сырую, шуршащую тьму. И тут же налетело внезапное чувство светлой грусти и любви, налетело неизвестно почему, неизвестно откуда. Должно быть, эта сыроватая тьма что-то напомнила. Не тайгу ли в Каларах?

«Так... так... так...» — громко и отчетливо стучали капли в водосточной трубе. Влажный песок прилипал к туфлям. Откуда-то повеяло резедой, а показалось, что это пахнет песок.

В памяти ожили девочки-сестры на московском вокзале, а потом он увидел их на сопке. Засверкали оконца между камней, этот блеск вызвал в памяти вертлявую речонку в родной деревне. На берегу изба... Он пишет первые стихи, а вьюга дергает калитку... Он рвется к своему морю. Лева падает от усталости, а рука листает учебники. Пахнет овчиной и квашней. Храпит мать. Он пробивался к морю... Пробиваются и сестры... Как понимает он их!

Из сада опять донесся вальс. Вальс молодых и влюбленных. Чуть-чуть заморосило. С листвы сдувало водяную пыль.

Он же ехал с сестрами к морю, любил их, тревожился за них, помогал им. Их история стала его историей.

Далекая музыка стала близкой. Он шел к ней. У калитки, забыв обо всем, целовались. Она была в белом, он в темном.

Чемизов перестал ощущать землю, прокрался бесшумно, точно по воздуху. И вдруг сердце его облилось тоской, заныло, потом замерло, на миг успокоилось, но тут же снова заволновалось и начало томиться, рваться куда-то в далекое-далекое. Почему? От образа ночи? От подсмотренного поцелуя? От прилетевшей музыки? От наплывшего запаха цветов? От сонно бормочущих деревьев?

Перед ним опять проплыло лицо Аси. Чемизов шел бесшумно, боясь вспугнуть ночь и призраки сестер.

Прошумела машина, облила светом, унеслась.

Кто-то вздохнул в темноте.

Где-то украдкой засмеялась женщина.

В саду уже заиграли марш. Из распахнутых ворот шла молодежь. С шумом, смехом, с песнями расходились в разные стороны.

Какое счастье — молодость! Стихами позвать их каждого к своему морю. Разжечь их мечты. Вот этим, шумным, передать свою любовь к земле и к жизни.

Чемизов стоял среди идущих. И понял он, что это томит его история сестер. Не было сил молчать о ней. Ведь он, оказывается, всю жизнь готовился к этой поэме. Нет, это будет совсем не поэма, а страницы из его тайного дневника. Писать о сестрах — это значит писать о себе... Он видел сестер так ярко, чувствовал их так свежо и так был удивительно сосредоточен на своих видениях.

Чемизов быстро вернулся домой и с наслаждением сел к столу. Закрыл лицо ладонями...

Далекая счастливая вокзальная ночь! Дорога... Дорога с ними! И замелькала страна мимо окон вагона, и запахли букеты, которые он передавал сестрам через проводника. И во тьме в летящем снеге неслись в Калары журавли, неслись — кричали. И цветы трепетали под ветром на сопке язычками пламени. И мерцали Асины глаза, а сквозь дым костра проступали Славкины волосы, и опять светились оленьи Асины глаза. И мучила горечь разлуки...

И вдруг ясно прозвучал дорогой голос: «Я вспомню вас где-нибудь на Ревущих широтах, стоя на палубе».

Все это, когда-то вошедшее в душу и ставшее частью ее, сейчас рвалось в певучие строки, звенело рифмами.

Лев Чемизов плыл по своему морю...