I
Близкий гудок Обуховского завода, четверть часа монотонно и мощно сотрясавший февральскую тьму, утих, а шум в голове подгулявшего вчера недоросля Костика Кричевского остался. Надо было вставать, идти на службу, но Константин Афанасьевич еще долго не решался высунуть руку или ногу из-под пуховой перины. Зябко! Уже за окном стихли шаги сотен рабочих ног по скрипучему снегу, уже отработавшая свое ночная смена, матерясь и кашляя, разбрелась по казармам, а Кричевский все еще нежился в тепле постели.
Приятель его, Петька Шевырев, совершеннолетие коего они вчера так неумеренно отмечали, дрых себе рядом, у стенки, под тою же периной без задних ног. Хорошо быть гимназистом выпускных классов! Впрочем, Петька такая пройда, что и по выпуску из гимназии на службе шею гнуть не станет, хоть далеко не первый в науках. Пряжка в петлицу да геморрой в поясницу, как папа-счетовод — это не для него. Он уже сейчас околачивается в городе, в редакциях газет. Пока рассыльный — а там…
Костя, собравшись с силами, сел на скрипучей кровати, утопая в мягких нижних перинах, спустил вниз тощие длинные ноги в кальсонах, нашаривая сапоги на ледяном полу. Голой пяткой толкнул пустую мензуру из-под чистейшего медицинского спирта, похищенного им из домашней аптечки батюшки, всеми уважаемого пожилого фельдшера Обуховской больницы, и торжественно преподнесенного в дар имениннику. Васька Богодухов, поповский сын, пить не стал — вот они с Петькой и загудели — не хуже обуховской трубы. Ваську-Иуду дразнили, пели хором «Consistoriumprotopoporum, diaconorum, diatchcorum, ponomarorum — queobdiratioetoblupatioest!» [1]Консисторские протопопы, дьяконы, дьячки, пономари — обдиратели и облупатели!
. Да Ваське что — как с гуся вода. Только улыбается, блаженненький, кроткой своей улыбкой. Другой бы уж в зуб дал, а этот все прощает. Любили они его за это с детства и заступались всегда.
Неожиданно припомнилось Константину Афанасьевичу, сыну уважаемых в Обуховской слободе родителей, еще кое-что из вчерашних их с Петькой похождений — и Костик мучительно покраснел до ушей в темноте комнаты и замычал трагически. Ясно увиделось ему, как пошли они гулять заполночь, задирали девок из рабочих казарм, играли в снежки, как целовался он с рябой Анюткой Варвариной, а потом они с Петькой куролесили, шатались по темным улицам и под окнами домов инженерного персонала вместе с теми же голосистыми девками распевали недавно услышанную от рабочих непотребную частушку:
«Будочник видел! — ахнул всем нутром Костик, покрываясь холодной испариной. — Евграфычу все донесет с утренним рапортом! А я еще вчерашнее представление запорол — на гербовой бумаге! Надо ж было этой кляксе сорваться! И ведь точил же перья, самолично точил! Не иначе эта сволочь Розенберг ими пользуется, пока меня нет! А что — его кабинет как раз рядом с моим столом! Только вышел — и готово! Эх, немчура проклятая! Педант!».
Последнее слово было в устах Константина Афанасьевича самым страшным ругательством. Свою пылкую персону Костя не без основания зачислял в романтики и стишками увлекался, за что от начальства нагоняй имел.
Что и говорить, положение молодого человека было незавидным. Усугублялось оно тем, что служил Константин не абы где, а в Обуховской полицейской части помощником станового пристава, самого Леопольда Евграфовича Станевича. Афанасий Кричевский, батюшка неразумного дитяти, в свое время весьма удачно удалил приставу зуб, а потом не раз помогал в разрешении проблем с животом — вот и исхлопотал место Костеньке. А дальше уж, сынок, все в руках твоих и божьих…
Отношение Константина к службе было какое-то двойственное, не устоявшееся. У него много чего было не устоявшегося. С одной стороны, ему нравился четкий порядок, бравые лица околоточных, мужественные усики загадочных сыщиков по уголовной части… Он уже видел себя эдаким русским Видоком, спасающим не только великую княжну, но и саму корону от злоумышленников. Опять же жалованье, форма, опять же уважение на улицах! Будочник, который еще год назад им с Петькой уши крутил, обещая Москву показать, сегодня под козырек берет и во фрунт становится!
С другой же стороны, весьма немаловажной для Константина, как для честного человека, столь почитаемые им авторы, писатели и поэты, проживающие преимущественно совсем рядом, в Петербурге, как-то без должного почтения отзывались о полиции и градоначальнике. Все у них как-то выходило с усмешечкой насчет государевой службы… С подковыркой как-то выходило. В чем тут загвоздка, Костик так пока и не понял, но сомнения в груди под мундиром носил. Конечно, жили эти писатели и поэты все поближе к центру, к императорскому дворцу, где и улицы пошире, и фонари ставят газовые, и порядку побольше… Может, живи они в Обухове, им бы по-иному все виделось?
Как бы там ни было, а пока Константин Кричевский местом своим в Обуховской полицейской части дорожил и терять его из-за пустяков не собирался.
— Не было ничего! — решительно сказал он сам себе сиплым спросонья голосом, ломким баском. — Не я это был! Я не я, и шапка не моя! А будочник… Ну что с того, что будочник… Он был пьян, скотина!
Вздув свечу и торопливо сбегав в отхожее место, находящееся в Петькиной квартире в дальнем холодном чулане, Костя Кричевский растер лицо перед тусклым зеркалом, чтобы скрыть юношеский пух на щеках и подбородке, хлебнул квасу из деревянного ковшичка и решительно натянул на широкие плечи холодную тяжелую шинель. Не какую-то там черную гимназистскую, как Петькина, — настоящую шинель полицейского! Петьке, как хозяину, предоставлялась возможность прибрать следы разгула до возвращения родителей, поехавших в город к родственникам, имеющим свой домик в Коломне.
Дверь парадного на тяжелом отвесе хлопнула громко, ударила об порог — и точно в ответ ей откуда-то неподалеку, сверху, бабахнуло что-то звучно и гулко, как выстрел, и стекло тоненько тенькнуло. Константин замер на секунду, прислушался. Ничего не случилось. Опять ничего не случилось… Он разочарованно махнул рукой, поднял воротник и побрел в сером промозглом тумане Инженерным поселком к первому Чугунному переулку, где в новом двухэтажном желтом здании располагалась его полицейская часть. Пора уже было поспевать на службу, потому что светало и колокола отзвонили к заутрене.
При выходе из поселка на Обуховскую улицу, протянувшуюся вдоль краснокирпичного заводского забора на добрую версту, стояла злополучная полицейская будка — небольшой домик с одной дверью под навесом, выкрашенный в две краски: белую и черную, с красною каймой. В зверинце Зама, длинном деревянном бараке на Большой Морской, Костя видел смешную лошадь той же масти, что и полицейская будка. Давно это было, еще до пожара [2]Пожар 1862 года, в котором выгорели кварталы по обе стороны Фонтанки, в том числе Ямская (нынешняя улица Достоевского) и Апраксин рынок.
.
Будочник, отставной солдат Иван Чуркин, низенький, широкоплечий и кривоногий, одетый в серую шинель с башлыком на спине и громадный кивер времен Бородинской битвы был похож на перевернутое ведро. Опираясь двумя руками на грубую алебарду на длинном красном шесте, он стоял не под навесом, а прямо на ветру, открытый всем напастям непогоды северной столицы. Всем своим видом треплемый ветром страж порядка был укором забывшему о своих обязанностях молодому полицейскому, и красные маленькие глазки его взирали на Костю Кричевского пристально и недобро. Татарин-подчасок, отданный будочнику в помощники и в услужение, торопливо кидал снег с тротуара возле будки большой и тяжелой деревянной лопатой. Рядом с будкой красовался уличный фонарь — полосатый столб, выкрашенный подобно будке, с четырьмя чадными масляными горелками перед металлическими щитками, дававший свету ровно на два шага вокруг себя.
— Нешто стреляли, ваше благородие? — не то утвердил, не то спросил Чуркин, едва шевеля челюстями, стянутыми ремешком кивера. — Слыхали?
Именоваться благородием юному мещанину Кричевскому не полагалось, но он милостиво прощал отставному солдату это милое проявление служебного рвения. Решившись держаться с будочником независимо и чувства вины не казать, Константин Афанасьевич высокомерно надул щеки.
— Не слышал. Пьян ты, что ли, Чуркин?! Фонарь пора загасить, рассвело уж! Смотри у меня… Расскажу все Леопольду Евграфычу!
Красно-коричневое от морозов и ветра лицо будочника осталось непроницаемым, как маска дикарского божка, вывезенного недавно каким-то географом с далеких теплых островов, куда он предполагал переселять крестьян, оставшихся без земли после реформы императора Александра Николаевича. «Знает! — с ужасом подумал Костик. — Все видел, бестия!».
— Чуркин! — уже иным, дружески заискивающим тоном сказал начинающий Видок. — У тебя, я слышал, табак знатный! Продай осьмушку! — и он похлопал будочника по квадратному, твердому, точно камень, плечу.
— Садык! — гаркнул Чуркин, не оборачиваясь и не спуская с Кричевского красных немигающих глаз сторожевого пса. — Принеси табаку для его благородия… осьмушку. Из того мешка, что у печки, не бери — там для простолюдинов табак!
Порывшись в карманах, Кричевский отдал будочнику последний гривенник и не решился спросить сдачу, а Чуркин, подлец, и не подумал вернуть пятачок. Он все посматривал куда-то в серую мглу улицы, все прислушивался.
— Беды бы какой не вышло, ваше благородие, — озабоченно сказал он, утирая мясистый мокрый нос рукавом шинели, грубым, как наждак. — Сполох это был… Выстрел…
— Будет тебе, Чуркин! — сердито отозвался юноша, пряча в карман оказавшийся золотым табачок. — Это ветер! Двери в парадном хлопают — как из пушки!
Будочник глянул на молодого человека снисходительно и даже с некоторой заботой.
— Нешто вы знаете, как орудия бьют, Константин Афанасьевич, — просипел он в нос. — Я в ту войну в Севастополе наслушался канонады… Стреляли это, говорю вам.
— Паникер ты, Чуркин! — решительно сказал юноша. — Пуганая ворона куста боится, так и ты! Некогда мне тут с тобой турусы разводить, мне в участок пора! Служба, брат!
— Может, оно и так… — проворчал Чуркин, перебирая ногами и поворачиваясь всем телом по сторонам, потому что иначе у него никак не выходило. — Может, оно и так… Ваше благородие, Константин Афанасьевич! Просьбу к тебе имею… Нельзя ли в участке у вас разжиться бумагой какой ненужной? Протоколы там, али прошения какие уже за ненадобностью? Мне бы табак очень сподручно заворачивать…
— Гм!.. — изобразил задумчивость Костя, потирая свой красивый подбородок с ямочкой, которой весьма гордился. — Сложно это, Чуркин. Не полагается. На многих бумагах номеры учетные проставлены, а к иным и печати приложены… Попадет такая бумага в руки злоумышленника — беды не оберешься! Не знаю даже, как и быть… Ну да ладно! Другому кому бы отказал, а для тебя подберу что-нибудь! Для любимого дружка и сережку из ушка! Присылай подчаска ввечеру, сделаю.
— Премного благодарен, ваше благородие! — неожиданно громко гаркнул Чуркин, задрав нос на крест Троицкой церкви «Кулич и пасха», вытянувшись вдоль своей неуклюжей алебарды, годной разве на то, чтобы ворон пугать.
Поняв, что с будочником достигнуто полное согласие и в утреннем рапорте их с Петькой ночные похождения фигурировать не будут, Костя Кричевский вздохнул с облегчением и заспешил на службу. Не успел он сделать и десяти шагов, как из ворот инженерного дома напротив Петькиного выскочила громадная бородатая фигура в валенках, поддевке поверх рубахи и в заячьем облезлом треухе. Это был дворник Феоктистов, человек богобоязненный, да и просто боязненный, вопреки богатырской своей фигуре. Фигура метнулась в одну сторону, потом в другую и, завидев будочника, побежала к нему, по-бабьи всплескивая руками и на ходу причитая:
— Ой, беда! Беда приключилася, Чуркин! Ой, прогонят меня с места! Инженера Лейхфельда из седьмого нумера прострелили!..
II
Вмиг остатки вчерашнего хмеля оставили начинающего сыщика. Коршуном набросился он на ошалевшего дворника, оттеснив Чуркина и не слушая сентенций последнего о том, что выстрел-то был и ухо старого бомбардира не обманешь.
— Феоктистов! Стоять! Сюда смотреть! Говори внятно, кого застрелили?! Где труп?! Куда побежал убийца?!
— Ой, горе мне! — завопил Феоктистов противной фистулой. — Ой, головушка моя горемычная-а!.. Засудят теперь, как пить дать!.. Ваше благородие! Смилуйся! Заступитесь за сироту! Не хочу в каторгу! Не хочу! Не виновен!
Громадный дворник неожиданно бухнулся перед Костей на колени и крепко обхватил его ноги, прижимаясь окладистой бородой.
— Да погоди ты!.. — пыхтел Костя, безуспешно отталкивая от себя дворника. — Встань!.. Отойди!.. Черт!
— Дозвольте, ваше благородие! — озабоченно просипел Чуркин, протиснулся и с развороту, жестом привычным, как «доброе утро», заехал дворнику в ухо так, что у того треух слетел. — Встать! Смир-р-на! Говори по порядку!
— Премного благодарен! Премного благодарен! — заюлил Феоктистов, держась за ухо, поднялся с колен и отряхнул снег с бороды. — Смилуйтесь, ваше благородие! Век за вас бога молить буду!
— Где труп?! — гаркнул Костик что есть мочи, вдохновленный примером Чуркина.
— Не могу знать! — завизжал в ответ перепуганный дворник.
— Как не можешь?! — изумился Константин. — Ты же сам сказал, что в седьмом номере застрелили какого-то Лехельда!
— Никак нет, ваше благородие! Лейхфельда, если позволите!..
— Ну, Лейхфельда, неважно!.. Так что — тело еще там, в квартире?!
— Никак нет-с! Они ко мне изволили подняться!
— Кто изволил?!
— Господин Лейхфельд-с!
— Покойник?! — изумился Костик. — Да ты в своем уме, милейший?!
— Никак нет! Не могу знать! Простите, бога ради, ваше благородие!.. Смилуйтесь!..
По щекам и бороде дворника запрыгали крупные детские слезы.
— Эх, ты, деревенщина… холопская душа! Устава не знаешь! — сказал Чуркин, зачерпнул широченной ладонью снега, покрытого налетом сажи из заводских труб, вытянулся вверх, сколько смог, и, привстав на цыпочки, решительно растер плачущую физиономию Феоктистова. — Докладай их благородию по порядку! С самого начала, то есть! И смотри у меня, чтоб без утайки!
Дворник, наконец, кое-как успокоился, и Костя Кричевский провел краткий, первый в своей жизни допрос.
Дворник Феоктистов, встав поутру в шестом часу, расчистил двор от выпавшего за ночь снега и, утомленный, поднялся в свою каморку под самой крышей испить чаю. Прежде чем поставить самовар, Феоктистов пристроился на коленях перед малым образом с лампадою, на коврике между столом и кроватью, и принялся истово молиться с поклонами, прося Господа дать ему в жены женщину нрава кроткого, поведения правильного и с достатком. Увлекшись положением крестного знамени и исполнением обета прочесть «Отче наш» полста раз подряд, он не слыхал никакой стрельбы и весьма испугался, когда в чистенькую, скудно убранную квартирку его со стоном ввалился человек, в котором дворник не без труда признал жильца из квартиры номер семь двумя этажами ниже. Лицо инженера Лейхфельда искажено было страданием, лоб покрывала испарина, он правой рукой держался за бок слева, под сердцем.
— Дворник! — отчаянно вскрикнул он. — Дворник, помоги! Я ранен! — и повалился на кровать Феоктистова, обессилев.
Под распахнутым сюртуком инженера Феоктистов увидал дыру в рубашке, из которой толчками, будто вода из родника, выходила темная густая кровь, пачкая его постель. Дворнику стало дурно.
— Барин… барин… господин хороший… как же это вышло-то? — едва смог выдавить этот властитель метлы и лопаты, поднявшись с колен.
— Саморанение, — простонал Лейхфельд, — во время чистки оружия…
Тут в хоромы дворника решительным легким шагом вошла некая молодая особа, уже месяц проживавшая вместе с инженером, известная дворнику под именем Александры.
— Ах, вот ты где! — обеспокоенно воскликнула она. — Куда убежал… Насилу нашла! Филат, что ж ты стоишь столбом?! Видишь, господин инженер ранен! Положи ему ноги ровно… Вот так! Дай мне теплой воды и сукна чистого или марли, чтобы кровь унять, а сам — пулей в больницу, за доктором! Пулей!
— Ножкой топнула и бесовскими глазищами сверкнула! — закончил свой краткий рассказ испуганный дворник. — И ручкой вот так мне — на дверь показала!
— Это ты зря их однех оставил, — рассудительно сказал Чуркин. — Кто их знает, чего она над слабым человек умыслить может…
— Не гневайтесь, Иван Лукич! Простите, барин! По недомыслию! В больницу велено мне было бежать! Сей секунд назад ворочусь!..
— Да уж, поди, поздно… — мрачно сказал Чуркин, наслаждаясь страхом, который его слова нагнали на доверчивого Феоктистова. — Аминь! Прими, Господи, его грешную лютеранскую душу…
Дворник застонал и едва вновь не упал на колени.
— Чуркин, прекрати чушь пороть, — сказал юный Кричевский, весьма разочарованный обыденностью произошедшего. — Какой там аминь… Обыкновенный несчастный случай. В больницу, Филат, бежать не нужно: далеко, да и нет там сейчас никого. А вот тут, неподалеку, я знаю, живет доктор Герман — вот ты к нему и поспешай. Скажи, помощник станового пристава Кричевский велит ему к больному прийти. А будет медлить — прямо хватай за ворот и тащи! Ты же, Чуркин, пошли подчаска в отделение, довести их высокоблагородию Леопольду Евграфовичу о случившемся курьезе, и что беспокоиться нечего — я здесь и сам всем займусь.
— Дозвольте с вами пойтить, Константин Афанасьевич, — сказал Чуркин, постукивая длинной рукоятью алебарды по мерзлой земле, точно волхв посохом. — Вы еще дитя малое, а там невесть что может приключиться… У нас тут народ — одни воры, а я батюшке вашему обещал за вами присматривать…
Костя Кричевский, подающий надежды первейший сыщик Обуховской части, прямо таки задохнулся от возмущения. Кровь прилила к его молочно-белым щекам, ямочка на подбородке затряслась.
— Молчать! — крикнул он что есть мочи. — Как смеешь так со мной разговаривать?! Знай свою будку! Чтоб все исполнил в точности! Смотри у меня тут!..
И, не найдя слов, чтобы разъяснить свое весьма туманное распоряжение, почерпнутое из лексикона станового пристава, Константин решительно развернулся на каблуках налево-кругом, выпятил грудь, молодцевато расправил плечи и широко зашагал к темной подворотне, из которой три минуты назад выбежал, как ошпаренный, дворник Феоктистов.
Едва скрылся он с глаз заботливого будочника, ступив под гулкие своды подворотни, как решимости его изрядно поубавилось. Волновало его не то, что стреляли здесь, в подъезде, из огнестрельного оружия и человека серьезно ранили, а то, что ждала его встреча с молодой особой, явно собой хорошенькой, и при весьма романтических обстоятельствах. Уж не сестра она этому Лейхфельду, и не племянница, это точно! От таких мыслей сердце молодого Кричевского забилось сильней под полицейской шинелью, и пикантные картинки одна другой ярче понеслись в его пылком воображении.
Он споро поднялся широкой и пологой парадной лестницей и на третьем этаже замедлил шаг перед квартирой номер семь, заметив, что дощатая дверь, выкрашенная коричневым суриком, не заперта. Чувство неведомого толкнуло его взяться за медную начищенную ручку — и тотчас он отдернул руку, брезгливо отрясая пальцы. Фигурная ручка запачкана была в чужой крови! Кровь темными круглыми пятнами, похожими на его вчерашнюю кляксу, была на пороге и тонким петляющим пунктиром уходила вверх по лестнице. В пролете на беленой стене отчетливо отпечатался оттиск окровавленной пятерни, когда раненый инженер, теряя силы, натолкнулся на стену в поисках опоры.
— О, черт! — сказал Константин, поспешно вытирая руку платком, и сам удивился глухоте и слабости своего голоса.
Полагая неразумным оставлять за спиной не осмотренное помещение, в котором, собственно, и приключилось несчастье, Кричевский через платок надавил на ручку и беззвучно отворил дверь в квартиру инженера. Чужим теплом и запахами повеяло на него, незнакомыми, тревожными и сладкими запахами. Несомненно, тут жила молодая женщина. Пахло ее духами, цветами и чистым бельем.
Чувствуя легкое головокружение, Константин осторожно прошел через темную прихожую с громоздкой вешалкой, увешанной теплыми шубами, дохой и салопами. Из прихожей в квартиру вели три белые филенчатые двери, и кровавый след скрывался под средней из них.
— Ага! — глубокомысленно произнес Костик, желая подбодрить сам себя. — Здесь-то, надо полагать, все и приключилось!
Пятна крови здесь были еще небольшие, видно, кровотечение росло по мере того, как Лейхфельд одолевал ступеньки лестницы по пути к дворницкой.
— Что же это он к дворнику-то кинулся? — спросил сам себя юный сыщик. — Должно быть, не хотел ее пугать! Благородно с его стороны. Благородно… Но неразумно!
За дверью оказалась комнатка маленькая, едва ли в две сажени длиной, но уютная. На стенах и на полу были богатые ковры, у окна — клетка с сонной канарейкой. Большую часть комнаты занимала кровать, в весьма живописном беспорядке… Вот оно, несомненное «ложе любви», о котором он столько читал у любимых поэтов! Показалось ему даже, что он видит отпечаток женского тела в складках смятых простыней. Он сделал два шага, приблизился и осторожно погладил это место, после чего зачем-то понюхал ладонь. На коже остался неизъяснимо приятный, едва уловимый аромат.
Тут же, поверх одеяла, валялся кинутый впопыхах кокетливый розовый лиф с пристроченным снизу корсетом и лентами, казалось, еще хранящий чье-то живое тепло. Трепеща, молодой полицейский осторожно, на кончиках пальцев поднял этот таинственный для него предмет и, не сдержавшись, тоже поднес к лицу. Потом, отстранив руку, вгляделся в зеркало, стоявшее в углу на изящном круглом столике. В роскошной резной раме, справа вверху красовалась круглая дырка, само зеркало растрескалось и раскрошилось с краю.
— Вот она, значит, куда попала… — сказал Константин и с умным видом поковырял пальцем в пулевом отверстии. — В стену ушла. Навылет, значит… Свинцовое грузило, а сколько неприятностей…
Внезапно увиделось ему в зеркале какое-то движение, почудился чей-то смешок за спиной. Молодой человек вспыхнул всем лицом и обернулся к двери, неумело пряча за спиной руку с предметом дамского туалета, столь некстати им прихваченным.
В дверях комнаты стояла молодая женщина, кутаясь в пеструю шаль со стеклярусом. Темные крупные кудри ее рассыпались по прямым узким плечам. Голова на длинной шее вздрагивала гордо, крупно очерченные ноздри двигались, хватая воздух, а большие темно-карие глаза смотрели с прищуром, любопытно и насмешливо. Вряд ли было ей более двадцати лет, но помощник станового пристава находился еще в том возрасте, когда все красивые женщины кажутся недосягаемыми таинственными богинями, существами иного, прекрасного мира — старшими и мудрыми. Роста она была хорошего, и полные широкие губы ее приходились как раз на уровне подбородка молодого Кричевского, с его симпатичной ямочкой.
Она нимало не смутилась и не испугалась, застав внезапно в своей покинутой спальне незнакомого молодого мужчину. Константин же, напротив, совсем сбился с мысли и раза два открывал рот, прежде чем выдавил:
— А… что вы здесь делаете, сударыня?!
— Я-то что делаю?! — усмехнулась она несколько свысока, с чувством врожденного превосходства. — Это вы что здесь делаете, позвольте вас спросить! Вы полицейский?!
— Помощник станового пристава Константин Кричевский! Исполняю свой долг… Осматриваю место происшествия!
— Да?! А мне-то померещилось, будто вы мой лиф осматриваете! Дайте, кстати, его сюда!
Она произнесла это без тени стыда и смущения, и Костя, от которого деликатная матушка по сей день стыдливо прятала женское исподнее при стирке, поразился той легкости и свободе, с которой разрешился сей неприличный инцидент. Пикантный предмет исчез под подушкой, под которой же успел Константин приметить и большую ребристую рукоятку крупнокалиберного револьвера.
— Вас Александрой зовут? — неожиданно для себя спросил он, ощущая непреодолимое желание говорить, говорить с ней о чем угодно. — Как он… Жив?
— Жив, что ему станется! — с некоторым раздражением в голосе сказала молодая женщина, проворно скручивая в узелок простыню и какие-то тряпки из гардероба. — Я за перевязкой пришла, а то у дворника там такая грязь… Дворник дурак! Послала его в больницу за доктором, а он привел полицейского!
Та небрежность, с которой Александра отозвалась о своем сожителе, неожиданно обрадовала Константина. Он поспешно, волнуясь, объяснил молодой женщине, что уже обо всем распорядился, и доктора сейчас приведут, и направился за ней следом наверх, в дворницкую, ступая прямо по кровавым следам, о которых уже успел позабыть напрочь. Александра же ловко обходила их, ступая неслышно в мягких сафьяновых туфлях с длинными загнутыми носами, одетых на босу ногу. Тело ее, молодое, красивое, сильное, свободно изгибалось под узким серым домашним платьем тонкого сукна, перехваченным по талии широким черным кушаком, маня и волнуя. Отчетливо понимал юноша, что никакой другой одежды под ним нет, безумно хотелось ему схватить, сжать ее в объятиях — и он брел, потупив взгляд, сжимая и разжимая потные кулаки, испуганный таким приливом желания, никогда ранее не испытываемым.
— Как же это так… приключилось? — преодолевая сухость во рту, спросил он.
— Да вот так уж приключилось! — с сухим смешком, похожим на кашель, ответила она. — Охота была ему дурачиться… колобродить! Послушался бы меня — и все бы хорошо было!.. Евгений! Эжен, это я! Я к тебе полицейского привела!
Они уже вошли в маленькую дворницкую, где слышны были порывы ветра и шуршание снега по скатам крыши.
Евгений Лейхфельд, молодой блондин приятной наружности, бледный и изнеможенный, лежал навзничь на кровати, в сапогах, покрытый одеялом поверх одежды. Его тряс крупный озноб. Обеими руками он зажимал рану на боку, которая все продолжала кровоточить. Завидя в дверях новое лицо, он грубо, с непонятной гримасой отвернулся от Александры, которая встала у косяка, сложила красивые смуглые руки на маленькой крепкой груди, и потянулся к незнакомцу всем телом.
— Нет-нет-нет! — поспешно замахал руками Кричевский, видя, что раненый стягивает с груди одеяло, желая показать рану. — Я не доктор! Я помощник станового пристава, а доктор сейчас придет! Уже послали за доктором Германом… Он очень хороший доктор и живет здесь неподалеку!
— Не доктор? — затруднительно дыша, спросил страдалец, и глаза его наполнились тревогой. — Александра! Зачем ты меня мучаешь?! Пошли немедленно за доктором, умоляю!.. Мне плохо!
— Тебе же русским языком сказали, Георг, что доктор сейчас будет, — отвечала ему молодая женщина от дверей, не изменив позы, бесцветным голосом беспощадной профессиональной сиделки. — Этот юноша — полицейский. Ты хотел видеть полицейского?! Пожалуйста! Можешь сказать ему все, что тебе угодно! Мне решительно все равно!
Загадочный вызов прозвучал в ее певучем сильном голосе, и Лейхфельд дернулся под одеялом, как от укола.
— Я пока задам вам единственный вопрос, сударь! — заторопился Константин, чувствуя себя невыразимо неловко, будто подсмотрел что-то очень личное. — Единственный вопрос в целях установления правосудия… принимая во внимание ваши страдания… и страдания близкого вам человека! Единственный вопрос: это был несчастный случай? Роковая случайность? Неосторожность с вашей стороны при чистке оружия?!
Неуяснимая, затаенная мука, глубокое душевное страдание и смятение отразились на бледном лице раненого. Усилие и преодоление выразили его заострившиеся черты, особенно когда Костя упомянул о страданиях близкого человека. Лейхфельд не сразу ответил, а порывался сказать что-то важное раз, и другой, и лишь на третий раз мучительно прошептал запекшимися губами еле слышно:
— Да… неосторожность… мое легкомыслие… Это был несчастный случай!..
— Вот и слава богу! — обрадовавшись неизвестно чему, зачастил взволнованной скороговоркой Костя Кричевский. — Вот все и объяснилось! Лежите теперь, отдыхайте! Сию минуту будет доктор! Я самолично пойду распоряжусь! У нас в Обуховской больнице чудесный хирург… Вас вылечат! Я там всех знаю!
Он выскочил было из дворницкой, но тотчас заглянул вновь.
— Прощения прошу… Одна маленькая формальность. Мне нужны свидетели для подтверждения вашего заявления. Александра, простите, сударыня, не знаю вашего отчества, вы хорошо слышали, что сказал господин Лейхфельд?! Вы сможете подтвердить это под присягой?!
— Она сможет! — с неожиданной силой, вызванной затаенным, глубоким чувством, отозвался с постели раненый. — Она все сможет!..
Этот выкрик отнял у него последние силы, и инженер Лейхфельд без чувств откинулся на подушку.
В наступившей затем тишине, прерываемой лишь частым хриплым дыханием раненого, раздались странные, сухие и отрывистые звуки. Константин Кричевский отважился и недоуменно взглянул в упор в открытое лицо молодой женщины. Александра стояла у двери, не изменив позы, со скрещенными на груди руками.
Она… смеялась.
III
Появление новых лиц несколько развеяло тяжелую нервную атмосферу в дворницкой. В сопровождении Феоктистова, довольного, что так быстро справился, пришел доктор Герман, огромный и толстый, в тяжелой медвежьей шубе, с саквояжем и тростью, и тотчас занял все место в каморке. Не снимая шубы и шапки, он поднял двумя пальцами одеяло, внимательно осмотрел рану, попросил дворника помочь господину инженеру лечь набок, чтобы увидеть выходное отверстие.
— Немедленно в больницу! — категорично сказал он голосом, не терпящим возражений. — Принимая во внимание обильное кровотечение и возможный сложный характер полученных внутренних повреждений, не может быть и речи о лечении в домашних условиях!
Евгений Лейхфельд радостно затряс головой, отбрасывая со лба прилипшие светлые пряди:
— Я согласен, конечно, согласен!
— Тогда нужен извозчик для перевозки раненого! — заявил толстый Герман. — Уважаемый господин помощник станового пристава, это уже по вашей части! Распорядитесь этим столь же решительно, сколь решительно вы приказали дворнику тащить меня сюда хоть за ворот! Не сынок ли вы нашего фельдшера, Афанасия Ильича? Не премину передать вашему батюшке про ваш характер! Строг, помилуй бог!.. Просто Юпитер-громовержец!
Костя Кричевский, провалиться со стыда готовый, поспешно отправил дворника Феоктистова ловить извозчика. Доктор Герман с помощью Александры закрыл пулевые отверстия принесенной корпией и наложил временную повязку из простыни, прихваченной молодой девушкой из квартиры инженера. Лейхфельд перевязку перенес мужественно, молчал, не стонал, хотя движения явно доставляли ему немалую боль. Доктор встревожился, полагая, что у раненого повреждено ребро.
— Изрядно у вас получается! — похвалил он, глядя на ловкие, оголенные до локтей руки Александры, которые так и мелькали над постелью. — Не из нашего ли эскулапова племени будете, мадемуазель?
— Я Собянская княжна! — сухо отвечала чернобровая красавица. — Урожденная Омар-бек! Год назад окончила акушерские курсы!
— А-а!.. Ну, конечно… — ухмыльнулся Герман, достал из потайного кармана сюртука толстую сигару, прикурил от лампадки и вышел из дворницкой на лестницу, чтобы дымом не обеспокоить раненого. — То-то вид у вас эдакий… Восточный. Шемаханская царица! А позвольте спросить, на что они, эти курсы, сдались вашей светлости?! — громко крикнул он с лестницы, заглядывая в дворницкую и размахивая перед лицом пухлой ладонью с большим масонским перстнем, разгоняя дым. — Неужто в сестры милосердия готовитесь? В Крестовоздвиженский монастырь, под крыло к великой княгине Елене Павловне?
— Вы мужчина, — спокойно и даже величаво отвечала княжна Омар-бек. — Вам не понять.
— Значит, для равноправия! — фыркнул говорливый доктор. — А позвольте спросить, госпожа Омар-бек…
— Зовите просто Александрой! — прервала его княжна, не оглядываясь, легкими пассами снимая бисеринки пота со лба инженера. — Так удобнее… Да я уже и привыкла почти.
— Хорошо, мадемуазель Александра! А что тут, собственно, произошло? Пулевое ранение очевидно, и я должен поинтересоваться…
— Это несчастный случай! — не утерпел Константин, страдающий от своей бессловесности. — Господин инженер проявили неосторожность при заряжании оружия. Я уже во всем разобрался!
Он с гордостью оглянулся и успел поймать благодарный взгляд огромных карих глаз Собянской княжны из-под взлетевших длинных и густых ресниц.
— Ну, раз глубокоуважаемый господин помощник станового пристава уже во всем разобрался, — пожал плечами доктор Герман, — мне остается только снять шапку перед энергичностью и расторопностью нашей полиции! Напрасно мы все ее браним, ей-ей напрасно… А вот и дворник, кажется!
На лестнице раздались чьи-то поспешные шаги.
— Ваше благородие! — гулко закричал снизу Феоктистов. — Поймал пролетку! У парадного дожидается!
— Иди сюда, Филат! — отозвался доктор Герман. — Поможешь мне свести господина инженера! А вы, молодые люди, — обратился он к Константину и княжне, — озаботьтесь, будьте любезны, теплой одеждой для нашего героя. Никак ему нельзя сейчас еще воспаление легких подхватить.
— Я принесу! — заторопился Костя Кричевский. — Я сию минуту принесу!
И он застучал сапогами по ступенькам, почти бегом спускаясь к квартире инженера. Легкими летящими шагами Александра нагнала его у самых дверей, сказала сухо и тихо:
— Я сама… Я с ними поеду.
Она вошла в прихожую, намереваясь закрыть за собой входную дверь. Константин, ужасаясь собственной бестактности, но находясь точно во власти некоего наваждения и не имея сил остановиться, придержал дверь за ручку, на которой уже запеклась кровь Лейхфельда, и вошел следом. Александра удивленно взглянула через плечо, но не протестовала. Она легко сбросила сафьяновые туфли и, прыгая на одной ноге, принялась натягивать и шнуровать высокие дамские ботики. Черные кудри метались, плясали на ее узкой спине, завораживая.
— Возьмите его доху и шапку… Вот здесь, на вешалке, — попросила она.
Константин, повинуясь безропотно, стащил тяжелую доху с крючка. Княжна Омар-бек протянула руку к короткому, по последней моде сшитому меховому салопчику. Костя засуетился, у нее из-под носа схватил в охапку салоп, оборвав петельку, попытался подать — проклятая доха не давала возможности действовать обеими руками. Шепча глупые извинения, он попытался избавиться от дохи, повесить ее обратно на вешалку, только у него, как назло, ничего не выходило. Секунды текли неумолимо. Александра серьезно, не говоря ни слова, не мигая, смотрела на его замешательство. Глядя ей в глаза, Константин почувствовал вдруг глубокое спокойствие и такой прилив уверенности, что, казалось, не только несчастная доха — нет дела в мире, которое было бы ему не по плечу. Он вздохнул, выпрямился, бросил одежду Лейхфельда на пол и улыбнулся. Освободившись, галантным жестом подал за плечики салоп — и когда она, чуть присев, нырнула в него руками, помог ей надеть его. По-хозяйски, поражаясь своей решимости, приподнял ладонью густые тяжелые волосы, ощутив тепло нежной шеи и затылка под ними, расправил длинные пряди поверх меха, не выпуская из пальцев борта салопа, свел их у нее на груди, наклонился, осторожно вдыхая ее запах — и замер, едва коснувшись щекою ее щеки и розового уха с сережкою.
Александра не двигалась и, казалось, не дышала. Константин тоже замер, опасаясь шевельнуть даже кончиком пальца. Так они стояли на рубеже, будто два войска на границе, ощущая даже самый малый трепет друг друга. Слышно было, как сверху, поддерживаемый с боков дворником Феоктистовым и доктором Германом, шаркая сапогами по ступенькам, спускается раненый Лейхфельд. Доктор приговаривал:
— Ша-жок… еще ша-жок… молодцом!..
Княжна подалась вперед и легко высвободилась. Не вырвалась, не оттолкнула, не отстранилась, а будто попросила подождать немного. Ушла, как золотой песок из прорехи в кисе старателя.
— Возьмите его одежду, — тихо сказала она и выскользнула за дверь.
В Санкт-Петербурге улицы расчищали от снега, что позволяло извозчикам не менять зимой колес на сани. Столичная извозчичья пролетка на стоячих рессорах, с неудобной низенькой спинкой, не позволяющей к ней прислониться, с узеньким сиденьем, на котором сидеть вдвоем можно было только обнявшись, стояла у парадного. Кучер в армяке разбирал вожжи и поправлял на спине белый жестяной билет с номером, висевшим на ремешке.
— Однако! — воскликнул доктор Герман. — Как же мы поедем?! Ты что, дурья твоя голова, — обратился он к дворнику, — не мог карету найти или хоть «калибер» [3]Повозка с сиденьем, расположенным вдоль.
?! Княжна, вы его удержите?! Эх, не удержите… придется мне. Я сейчас влезу, а вы подсаживайте ко мне господина инженера под руки! Давайте, все дружно! Да за бок его не хватай, дубина! Там же рана! Сказано же: под руки!..
Рессоры скрипнули, пролетка качнулась, просела под тяжестью тел, извозчик оглянулся, недовольный.
— Пошел!! — торопливо крикнул счастливый Кричевский. — Мы с княжной пешком дойдем, не беспокойтесь! Тут близко!
Александра капризно дернула плечиком и пошла независимо вслед пролетке. Вот уж впрямь Шемаханская царица! Константин замешкался, отпуская дворника и талдыча в сотый раз, что ничего ему за случившееся не будет, а когда пустился ее нагонять, она уже миновала будку с подчаском и свернула на Обуховскую улицу.
Она не оглядывалась. Свежий ветер с близкой Невы налетал порывами, шевелил ее черные непокрытые волосы, на которые осуждающе косились встречные женщины. Константин догнал ее и некоторое время шел сзади, опасаясь начать разговор. Она сама его позвала.
— Встаньте рядом, а то выглядите, будто конвой! Сюда, сюда идите… И дайте мне вашу руку… Вот так. Человек с полицейским за спиной непременно наводит обывателя на неправильные мысли. И хотя мне это совершенно все равно, на вашей репутации может отразиться.
И она пошла, опираясь на его руку. Костя ощутил себя на «вершине блаженства», как любили выражаться его поэтические кумиры. Обуховская улица, знакомая с детства, грязная и кривая, показалась ему вдруг прекраснейшим местом на земле.
— Вы мусульманка, наверное, а как свободно себя держите! — восхищенно сказал он своей серьезной спутнице. — Свободнее наших женщин. У вас разрешается женщине ходить под руку с мужчиной?
— Не забывайте, что я княжна, — строго сказала Александра. — Мой отец воспитал меня в европейском просвещенном духе. Хотел послать на учебу в Сорбонну…
Голос ее прервался, и легкая рука, которую Константин Кричевский бережно нес на согнутом локте, напряглась и потяжелела. Молодой человек, чувствуя, что пауза эта неспроста, воздержался от вопроса, опасаясь навести спутницу на мрачные воспоминания. Она сама через несколько шагов заговорила, оказав тем самым ему немалое доверие.
— Его убили чечены… Во время беспорядков в Шемахе пять лет назад. Он поддерживал русских, это многим не нравилось, имамам особенно. Может, помните из газет Шемахское дело? Ах, нет, вы были тогда слишком малы! Я-то помню…
Она рукой поправила пряди волос, упавшие при быстрой ходьбе на ее прекрасное лицо. Доброе сердце юноши сжалось от сочувствия и жалости.
— Вам многое пришлось перенести… — тихо сказал он.
— Пустое! — решительно отрезала княжна. — Страдания мои — ничто! Никогда не следует увлекаться страданиями, запомните это! Этому меня научил мой отец! Он был… Он был великий мужчина! Богатырь! Воин! Джигитовал так, что молодежь завидовала! Он очень меня любил, носил на руках и всегда делал подарки! А мама… Моя мама была первая красавица во всем княжестве! Представляете, его родители долго противились неравному браку, но согласились, когда увидели, до чего она хороша! Они говорили по-французски… У нас в доме была изрядная библиотека… Вы представляете себе это — библиотека в Шемахе?!
Речь Александры сделалась прерывистой, нервной, она с каждым словом говорила все громче и громче и, казалось, не могла остановиться. Слегка напуганный такой экспрессией, Константин Афанасьевич попытался увести беседу в сторону от предмета, столь волнующего спутницу, и сказал:
— Что матушка ваша была красавица, это очевидно каждому столбу, а мне в особенности!
— Ха-ха-ха! — неожиданно заливисто, по-девчоночьи рассмеялась Александра, оборотив к молодому Кричевскому прекрасное смугловатое лицо, открывая под полными чувственными губами белоснежные ровные зубы. — Вы хоть сами поняли, что сказали?! Какой вы смешной, право!..
Переходы ее от трагического настроения к комическому и веселому были скоры и непредсказуемы, очевидно, вследствие перенесенных несчастий.
— Вас, должно быть, напугал выстрел вашего… друга? — спросил Константин, радуясь тому, что спутница его пришла в хорошее расположение духа, был готов еще хоть сто раз предстать перед ней в смешном свете. Даже упоминание об инженере Лейхфельде не испортило его радость…
— Нет, нимало, — отвечала она, надвигая края салопа на лицо и пряча под ним волосы. — Я привыкла к подобным неожиданностям, и звучанье выстрелов меня не пугает. Опасность надо встречать гордо! Так учил меня мой отец…
— Надо же… — сказал Костя. — Никогда бы не подумал…
— А вы привыкли видеть в женщине безмозглое и безвольное создание?! Она для вас лишь средство, подобное домашнему скоту?!
— Нет-нет, что вы! Я хотел сказать: никак не мог подумать сегодня поутру, что встречу вас! Впервые иду под руку с княжной…
— Это так важно для вас? Вы верите в сословные предрассудки?! Так ли важно, кем человек родился? Важно, кем он себя ощущает! Душа важна! Нельзя приобрести высокую душу по праву рождения. Мы все равны перед нашими богами — и крестьянин, и император!
— Да вы революционерка! — вскричал, дурачась, Константин. — Заговорщица! Я вас арестовать немедля должен!
— Боже мой! — притворно испугалась она. — Я совсем забыла, что иду под руку с полицейским! Как вы коварно меня увлекли разговорами… Просто зубы заговорили! Да с вами надо держать ухо востро!
— Я буду счастлив арестовать вас… на всю жизнь, — тихо сказал Костя, но Сашенька сделала вид, что не расслышала последней фразы.
Так, шутя и балагуря, они незаметно дошли до квадратного здания новой Обуховской больницы.
IV
Приемное отделение располагалось в правом флигеле, и знакомая пролетка как раз отъехала от низких ступеней. Молодые люди посерьезнели, и Саша осторожно, но настойчиво высвободила свою руку.
Лейхфельд все еще сидел в темном приемном покое, откинувшись к стене всем телом, в сползающей на пол шубе. Красивое неглупое лицо его было измучено, но уже не столь тревожно. Он, очевидно, верил в медицину и полагал, что раз он уже в больнице, то дальше все само собой пойдет хорошо. В немалой степени этой уверенности способствовали жизнеутверждающие разговоры доктора Германа. Толстяк и жизнелюбец, доктор Герман исходил из той здравой мысли, что надежда всегда есть лучший союзник врача, и надежда умирает даже уже после того, как преставится сам больной.
Пришедшие молчаливые санитары помогли раненому раздеться и на каталке отвезли в перевязочное отделение, где его принял к осмотру дежурный врач Гейкинг. Это был маленький, желтолицый, желчный человечек, полная противоположность гаргантюастому Герману, и к тому же страшный пессимист. О нем ходил известный анекдот, что, будучи еще частным практикующим врачом, он в ответ на вопрос больного, позволено ли ему будет в будущем есть севрюгу, махнул рукой и воскликнул:
— Какое будущее, господь с вами! — после чего страждущий любитель белорыбицы едва не отдал богу душу прямо на руках у опешившего доктора.
Разумеется, с такими настроениями Гейкинг быстро остался без практики и, обидевшись на весь белый свет, поступил на освободившееся место ординатора Обуховской больницы.
Едва лишь увидав огнестрельную рану, Гейкель пришел в неописуемое возбуждение, бросил пинцет и зонд, замахал руками и закричал:
— Нет, нет! Только в полицию! Зачем вы его сюда привезли?! Здесь уголовно наказуемое деяние налицо! Убийство!
— Побойтесь бога, доктор, я еще жив… — попытался пошутить побледневший Лейхфельд. — Это просто несчастный случай… саморанение при чистке револьвера…
— То, что вы пока живы, еще ничего не доказывает! — безапелляционно отрезал Гейкель. — Это ненадолго, а что потом?! А потом, милейший, одни неприятности! Так что… Степан! Беги немедля в полицейскую часть, пусть прибудет кто-нибудь для разбора случившегося и осмотра тела!
Лейхфельд передернулся и весь покрылся гусиной кожей. Лихорадка его враз усилилась от такого любезного приема.
— Уважаемый коллега, что вы! — мохнатым шмелем загудел от дверей перевязочной доктор Герман. — Не следует так мрачно смотреть на вещи! Я уверен, мы с вами еще спляшем краковяк на свадьбе у господина инженера, если он нас пригласит! Вот, кстати, и невеста его здесь… А вот и господин полицейский, которого вы так желаете видеть! Он с самого начала был при деле!
— Это не полицейский! — решительно отверг кандидатуру Кости Гейкель, едва глянув в его сторону. — Это сынок нашего Афанасия Ильича, шалопай, каких мало! Я его знаю отменно! Мне нужен настоящий полицейский, уж простите, Константин Афанасьевич, взрослый и серьезный человек! Здесь вам не казаки-разбойники! Отвечать кто будет?!
— Хорошо, хорошо! — увещевал разбушевавшегося доктора милейший Герман. — Сейчас придет настоящий полицейский! Но не откажете же вы в помощи страждущему без сопровождения полиции?! Что-то я не припоминаю такого пункта в клятве Гиппократа! Давайте хотя бы рану осмотрим и перевязку сделаем!
Гейкель нехотя согласился, но при осмотре то и дело охал, вскрикивал и ужасался:
— Мейн готт! Это просто ужасно… Ужасно! Десять! Уже десять!
— Что такое?! Что?! — испуганно вопрошал раненый Лейхфельд, не понимая слов врача. — Что такое десять?!
— Это я не вам! Десять уже… Пора мне чай пить, а я тут с вами вожусь… Сестра Мамошина, записывайте! Поступил в десять часов в тяжелом состоянии инженер Лейхфельд… Огнестрельное сквозное ранение при невыясненных обстоятельствах…
— Ну какие там невыясненные обстоятельства!.. — вымученно улыбнулся под его холодными руками раненый, раздетый по пояс, дрожа от озноба. — Я же говорю вам: саморанение! При чистке оружия! Вам что — моих слов мало?!
— Слово к делу не пришьешь, сударь! Сейчас вы еще можете это говорить, а завтра — неизвестно… Так что лучше помалкивайте и берегите силы: они вам еще ох как понадобятся! Мамошина, пишите: канал сквозной, с левой стороны… Ребра не задеты, легкое тоже цело, но повреждение плевральной области имеется! Это существенно затрудняет дыхание и является причиной сильного кровотечения, которое и привело впоследствии… Впрочем, погодите, это сейчас не пишите. Потом напишете. Пульс… хм… — Гейкель взял вялую руку Лейхфельда с синюшными ногтями, вскинул на цепочке серебряные часы-луковицу, — пульс неровный, невысокого наполнения, достигает ста двадцати… Нет, ста тридцати ударов в минуту! Да-с, голубчики мои! Дело серьезное! Все в вашей судьбе решат ближайшие два часа! Возможно возникновение осложнений, и тогда, милейший, увидите, кто из нас был прав! Пока советую помолиться и предпринять необходимые распоряжения!
— Какие распоряжения? — поднял на Гейкеля глаза, полные ужаса, раненый инженер.
— Насчет имущества, разумеется! У нас существует добрая традиция оставлять что-нибудь тому богоугодному заведению, в котором окончил свой земной путь страдалец и упокоилась его грешная душа…
— Прекратите! — неожиданно решительно и властно воскликнула Собянская княжна. — Прекратите ломать комедию! Вы же видите, что ему плохо — ну так и помогайте! Делайте свое дело, а полиция пусть делает свое! Дайте какое-нибудь одеяло, ему холодно! Я вам говорю, милейший! — прикрикнула она в упор на стушевавшегося Гейкеля. — Извольте распорядиться! И скажите, чтобы приготовили теплое питье! Сестра, немедленно!
Она подошла решительно, мягко положила свою прекрасную руку на лоб встрепенувшемуся Лейхфельду.
— Не бойся, Эжен, все будет хорошо. Ты непременно поправишься, я позабочусь обо всем…
Доктор Герман и Костя Кричевский стояли у дверей, любуясь ею. Толстяк наклонился к уху молодого помощника станового пристава и прошептал:
— В такие минуты я жалею, что я не женщина! До чего хороша, верно?!
Раненого инженера осторожно перевезли в отдельную палату и уложили на кровать, подстелив кожаный матрасик, чтобы кровь не просачивалась на пол. Его лихорадило, он уже чувствовал большую кровопотерю. Принесли горячего чаю с сахаром, только для больного. Все собрались вокруг его ложа, никто не уходил. Ждали кого-нибудь из полицейской части, расположенной посередине пути между Инженерным поселком и больницею. Спокойная и слегка бледная Сашенька отозвала в сторону доктора Германа.
— Скажите, этот сумасшедший, что нас принял, он все делает правильно? Он не навредит Евгению?
— Нет, что вы! — улыбнулся доктор Герман, млея под лучистым взглядом ее темно-карих глаз. — Доктор Гейкель большой оригинал… Это создает ему дополнительные трудности в жизни, но он большая умница и отличный специалист, поверьте мне!
— Хорошо, — негромко сказала княжна. — Надеюсь, все хорошо кончится. Для меня очень важно, чтобы Евгений поправился.
— Я понимаю вас… Это для всех нас важно…
— Вы не понимаете, — сухо остановила его Сашенька. — Это для меня важно особенно!
Через полчаса, показавшихся молодому Кричевскому вечностью, в приемный покой, топая и отдуваясь с холода, вошла массивная неповоротливая фигура в тяжелой шинели. Становой пристав Леопольд Евграфович Станевич по столь неординарному случаю пожаловал в больницу собственной персоной. Увидав в больничном коридоре своего помощника, Леопольд Евграфович на всякий случай нахмурился и придал своему багровому одутловатому лицу выражение начальницкой строгости. Кричевский поспешно помог ему раздеться и, стаскивая шинель с тугой спины станового пристава, вдруг поймал на себе острый взгляд Собянской княжны — не то презрительный, не то насмешливый. «Боже мой, — подумал Костя, приходя в отчаяние, — она меня за подхалима приняла… За начальницкого холуя! Боже мой, что же делать?!»
С проклятой шинелью на руках он протопал вслед Леопольду Евграфовичу в палату, где незадолго перед этим инженер Лейхфельд забылся в неглубоком сне.
— Все вижу, все понимаю! — шепотом сказал становой пристав, приложив к усам толстый красный палец. — Всех свидетелей происшедшего попрошу собраться в коридоре для подробного допроса, а пока почитаю своим долгом задать пострадавшему господину Лейхфельду три кратких вопроса и более не истязать его никакими протокольными формальностями. Кричевский! Бумагу и чернила! Вас, господа эскулапы, хе-хе… попрошу в свидетели. Каково состояние больного?
Доктора Герман и Гейкель дружно взглянули друг на друга. Доктор Герман пожал плечами и отвернулся.
— Тяжелое и неустойчивое, — неохотно сказал хмурый Гейкель и повторил то, что уже говорил самому Лейхфельду. — Все решится в ближайшие два часа.
Раненый очнулся, едва они вошли в палату. Видавший виды пристав, перед глазами которого в обязательном порядке проходили освидетельствование все покойники округи, не нашел в его состоянии ничего за рамки вон выходящего, и бледное страдальческое лицо инженера не смутило Леопольда Евграфовича. Разгладив пальцем рыжеватые усы, подкрашенные специальной ароматической ваксой, Станевич несколько раз кашлянул, прочищая горло, сказал «Гм… гм…», подобно скрипачу, настраивающему инструмент под камертон, и, взяв нужную терцию, негромко и доброжелательно спросил:
— Господин Лейхфельд? Вы меня хорошо слышите? Расскажите мне, будьте любезны, когда имела место быть случившаяся с вами оказия, то есть огнестрельное ранение?
— Сегодня, около девяти часов утра… — слабо, но внятно отвечал инженер, лихорадочно блестя глазами.
— Я подтверждаю! — прошептал на ухо начальству затаивший дыхание Костя. — Проверял службу будочника Чуркина и сам слышал, как бахнуло!
— Хорошо! — сказал пристав, удовлетворенный конкретностью ответа, и еще раз расправил усы. — Что это было за оружие и где оно сейчас находится?
— «Смит и Вессон», американский револьвер… — прошептал Лейхфельд. — Дома, я полагаю… У меня в спальне остался…
Кричевский вспомнил ребристую рукоятку с шишечкой для ремешка, торчавшую из-под подушки, но счел за благо умолчать о том, что осматривал квартиру инженера.
— Револьвер принадлежит вам? — уточнил пристав и, получив утвердительный ответ, продолжил: — А теперь ответьте мне кратко, но скрупулезно, при каких обстоятельствах произошло это несчастье?
Раненый закрыл глаза и молчал. Лицо его сделалось бледнее прежнего, побелело, точно лист бумаги.
— Вы слышите меня? — наклонился над ним становой пристав. — При каких обстоятельствах получено вами сие огнестрельное ранение?! Отвечайте, будьте любезны! Ответьте же!
Он уже протянул было руку, чтобы коснуться плеча замершего на кровати Лейхфельда, когда маленький доктор Гейкель неожиданно решительно остановил его со словами:
— Ваше превосходительство, в мое дежурство я не могу допустить, чтобы кричали на раненых! К тому же господин Лейхфельд неоднократно заявлял нам обстоятельства случившегося, чему все мы тут свидетели!
В те годы в Санкт-Петербурге уже становилось модным обличать полицейский произвол с оглядкой на цивилизованную Европу, и становой пристав это помнил. Убрав поспешно руку, Леопольд Евграфович еще раз кашлянул, отступив на шаг от постели лежавшего с закрытыми глазами инженера, и негромко сказал:
— Что ж… Я пока удовольствуюсь вашим подтверждением, господа!
Но, едва оборотился он к двери, и все присутствующие за ним, как раненый внезапно открыл глаза, полные некоей решимости.
— Стойте!.. — слабым шепотом воскликнул он. — Погодите!.. Не уходите! Я… расскажу! Я боюсь! Я не хочу умирать… вот так глупо!
— Не волнуйтесь! — ласково обратился к нему Костя Кричевский, оказавшийся по уходу начальства ближе всех к больничной койке. — Мы все помним! Имел место несчастный случай! Саморанение! Верно ведь, доктор Герман?
— К черту саморанение!.. — злобно скривился Лейхфельд. — Это она в меня стреляла! Злобная стерва!.. Проститутка, вообразившая себя невесть кем!.. Я не хочу из-за нее умирать!
— Кто в вас стрелял? — запинаясь, переспросил инженера молодой помощник станового пристава, в то время как прочие с любопытством сгрудились вокруг, прислушиваясь. — А как же вы говорили — несчастный случай при чистке?..
— К черту чистку!.. — подхватился с постели Лейхфельд и тотчас застонал. — О, как больно!.. Мне дурно, доктор!.. Господин становой пристав! Я хочу сделать официальное заявление! В меня из моего револьвера стреляла сегодня и нанесла мне эту ужасную рану, от которой я погибаю, моя сожительница Александра… или как там она себя величает! Будь она трижды проклята всеми ее богами! О-о… Я страдаю… Сделайте же что-нибудь!..