Отдельное требование

Лаврова Ольга Александровна

Лавров Александр Сергеевич

 

ЗЕЛЕНОЕ ОДЕЯЛЬЦЕ

#img_1.jpg

Ничем не примечательный московский адрес: Малые Каменщики, дом 16.

Тюрьма.

Таганка.

За месяц Стрепетов едва успел осмотреться в своем новом качестве, и еще каждый день ему приходилось делать что-то впервые в жизни. Вот сейчас он впервые в жизни переступает порог тюрьмы.

Напутствуя его, Вознесенский сказал: «Конечно, тюрьма не Мацеста. Но лично я арестантские дела люблю. Сидишь, беседуешь с заключенным хоть три, хоть четыре часа. Тишина. Благолепие. Сосредоточенность полная. Ни одна душа тебе не мешает. А выдастся «окно», идешь в «предбанник» — тут тебе и клуб, и курилка... — Вознесенский улыбнулся своей долгой сложной улыбкой, медленно растекавшейся по лицу. — Словом, райское местечко!» Он это любил — вдруг оборвать и высмеять себя самого. А может, он метил в собеседника, не сразу разберешь...

Железная, дверь в глухой стене. Вход в дом № 16. Стрепетов, поднимая руку к звонку, испытал мальчишеское желание обернуться и поймать выражение лиц прохожих, что думают они, глядя на вполне приличного парня, топающего зачем-то в тюрьму? Но дверь уже открылась. Старшина в форме МВД досконально обследовал документы Стрепетова, отобрал пистолет и спрятал его в сейф, отпер следующую, тоже окованную дверь в глубине тамбура и выпустил Стрепетова в пустой казенный коридор. Он вел во внутренний двор, и здесь еще один старшина опять прочел удостоверение Стрепетова вплоть до слов «действительно по 31 декабря 1958 года», а затем махнул рукой в направлении облезлого желтого корпуса в глубине двора.

— Следственные кабинеты там, третий этаж. Идите прямо, в стороны не отвлекайтесь. Мало ли что...

Стрепетов пошел, с любопытством думая об этом «мало ли что...». Бывает ли оно, и если бывает, то какое? Что способно опрокинуть здешнюю тяжелую тишину и привести в действие неумолимый механизм, частью которого были старшина у дверей и старшина в конце коридора? Он подумал еще, что это лишняя предосторожность — отбирать у следователей оружие при входе, и стал подниматься на третий этаж.

Здесь, как и во всех других помещениях тюрьмы, где ему доводилось бывать потом, держался специфический запах. Душный и кисловатый, он почему-то вызывал представление о капусте, и от него было трудно отделаться и перестать его замечать. Лестница с пролетами, затянутыми металлической сеткой, была исхожена так, что каменные ступени в центре истерлись чуть не наполовину.

В большой комнате — «предбаннике» — группами сидели следователи и адвокаты, курили, переговаривались, чему-то смеялись. Несколько человек толклись у окошечка. За неимением знакомых Стрепетов направился прямо туда и стал ждать своей очереди, прислушиваясь к разговорам. Вот кого-то окликнули в комнате, из окошка просунулась телефонная трубка; человек в прокурорской форме взял ее и пошел, а шнур все тянулся следом, и трубка задушенно бормотала, пока он не сел на прежнее место и не сказал сердито:

— Да, да, я!

Из окошка доносился бойкий женский голосок. Лысеющий мужчина — судя по ласковым манерам, адвокат — заглядывал внутрь и просил полузаискивающе-полуигриво:

— Ниночка, золотко, устройте поскорее! Очень спешу, пожалейте старика!

Невидимая Ниночка привычно раздражалась:

— Я же вам отвечаю: заключенный в бане! Голым человека вести, что ли?

— И сколько времени он будет... мыться?

— А вы сколько моетесь?

— Минут двадцать, — покривил душой адвокат.

— Ну, ему спешить некуда, он будет час мыться.

Через плечо адвоката совались следующие.

— Ниночка, уже минут тридцать сижу, кончился у них обед, пошлите...

— Ниночка, как там насчет девяносто третьей камеры на очную ставку?..

— Пойдет разводящий в пятый корпус — на обратном пути захватит. Панин! Панин, вам привели, идите!.. Из тридцать восьмой? Невезучий ты, Саликов, тридцать восьмая гулять уходит. Как это «задержи»? Без прогулки человека оставлять, что ли?.. Санаев, на минуточку. Ваш куражится, отказывается на допрос идти. Да нет, приведут как миленького, подумаешь, цаца какая! Я вас просто предупреждаю, чтоб вы знали...

Стрепетов стоял и слушал. Про баню, обеды, прогулки, про то, что недопустимы вызовы на допросы после восьми вечера, потому что с этого времени заключенный должен отдыхать, про какие-то спевки, на которые ушла какая-то камера по случаю приближающегося концерта.

Ниночкин голосок звучал безапелляционно, и никто не вступал с ней в споры — Ниночка была здесь хозяйкой. «Откуда она тут?» — с недоумением думал Стрепетов. Ему почему-то казалось, что в тюрьмах должны были работать только мужчины. Он не переставал изумляться ее голосу, ее отношению к заключенным, соединявшем в себе начальственное пренебрежение с сочувствием к их человеческим потребностям. На Стрепетова пахнуло совсем неожиданным бытом, главная странность которого заключалась, пожалуй, в его привычности и естественности с точки зрения находящихся в этой комнате людей.

Пережидая очередь, Стрепетов отошел к окну и стал смотреть во двор, по которому только что шел. «Значит, и здесь живут? Поют, отдыхают, ходят в баню; возможно, даже радуются?..»

Ему была видна часть какого-то сооружения. Глухие бетонные стенки разделяли на секторы правильный многоугольник, и все вместе напоминало сверху грубый ученический чертеж. Внутри одного из секторов вереницей двигались по кругу десятка полтора заключенных, в другом шагал только один с закинутым вверх лицом. Стрепетов был далек от желания прикидываться бывалым пинкертоном и, когда кто-то приостановился рядом, спросил:

— Прогулочный двор? А почему этот — один и так странно голову держит?

— Вокруг бетон, под ногами бетон — вот и глядит в небо. А глядеть ему осталось недолго. Ждет, не придет ли помилование. Нет — так «вышка».

«Вышка» — это расстрел. Разговоры и смешки за спиной, зевки скучающего адвоката, Ниночкин сердитый щебет и уже показавшаяся ему по-своему обыденной тюремная жизнь, — все это отодвинулось назад перед возникшим ощущением особой исключительности и ответственности того дела, которому теперь посвящена, вся его жизнь — жизнь следователя.

Молча сунул Стрепетов в окошечко свой вызов. Ниночка пробежала бумажку и с неожиданной благосклонностью произнесла:

— Это мы вам быстро устроим — для первого раза. Занимайте девятый кабинет.

Он остановился в коридоре, отыскивая дверь с нужным номером, когда из-за поворота до него донесся странный стук, сопровождаемый звоном; навстречу вышел конвоируемый разводящим парень с бритой головой. Может быть, всего секунду или две смотрел он на Стрепетова, идя мимо, и вот он уже удаляется с заложенными за спину руками впереди флегматичного разводящего, который мерно бряцает по стене связкой больших ключей, а Стрепетов все стоит в растерянности, не в силах стряхнуть с себя давящей тяжести и запоздалого побуждения отвернуться. Так на него не смотрели еще никогда.

Чего он хотел, этот парень?

Стрепетов попробовал восстановить в памяти мелькнувшее мимо лицо, но видел только глаза. В них не было ни любопытства, ни просьбы, ни ненависти, нет, что-то совсем другое... Внезапно Стрепетов подумал с уверенностью, что парень теперь узнает его хоть через десять лет. Может быть, здесь и крылась цель — во что бы то ни стало запомнить?!

Потом, позже, он привык к таким мгновенным пронизывающим взглядам. Почти всякий уголовник старался накрепко запомнить любого «легавого», которого встречал в тюрьме. Рассчитывал ли он, что это поможет ему когда-нибудь избежать опасности, или, напротив, тешил себя надеждой однажды при случайном столкновении на улице сказать: «А ну, мусор, погоди, поговорить надо!»?

Потом, позже, Стрепетов перестал над этим задумываться. Но в тот, первый раз он долго не мог отделаться от неприятного чувства и от бряцания ключей, которое было просто сигналом для встречных: веду арестованного, будьте начеку. В следственной тюрьме надо следить, чтобы ненароком не сошлись «однодельцы». Даже короткий выкрик может помешать ходу следствия.

* * *

Ниночкино «быстро» оказалось весьма относительным, и Стрепетов успел обтерпеться, потом соскучиться, потом затосковать в голой тишине девятого кабинета. Наконец в дверь постучали.

— Можно заводить?

Она вошла. Сумрачная, бесцветная. Неспокойные руки, уклончивый взгляд. Села и притихла, притворилась безобидной.

— Я следователь Стрепетов. Мне поручено вести ваше дело.

Первое дело. Конечно, опытным юристам оно показалось бы простейшим. Под разными предлогами эта женщина брала деньги и вещи у соседей, знакомых, сослуживцев и не возвращала их назад. Продолжалось так года полтора, пока потерявшие терпение кредиторы не начали один за другим приходить в милицию. Пришли бы и раньше, да жалели: «Как-никак мать-одиночка, ребенок грудной».

Стрепетову и раньше приходилось вести допросы. Но тогда все было значительно проще. И на практике, и на стажировке за Стрепетовым стоял опытный следователь, всегда готовый вмешаться и исправить любую оплошность новичка. Даже оставаясь один на один с преступником, Стрепетов знал, что он подстрахован старшим и опасаться в общем-то. нечего.

Теперь он был полностью предоставлен самому себе.

Стрепетов не без волнения приступил к свершению анкетного обряда.

— Фамилия, имя, отчество?

— Антипина Антонина Ивановна.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцатый.

— Место рождения?

Казалось бы, к чему все это? В деле есть паспорт, и там все нужные сведения. Но таков порядок — каждая буква протокола допроса должна быть записана со слов обвиняемого. (В суде того чище: «Подсудимый Иванов, встаньте!» — говорит судья. Иванов встает. «Ваше имя, отчество и фамилия?» — не моргнув глазом вопрошает судья. «Иванов Иван Петрович», — покорно отвечает подсудимый.) Непосвященному человеку странно, но у нас, юристов, так принято. Стрепетов с удовольствием отметил про себя эту фразу: «у нас, юристов».

— Военнообязанная?

— Нет.

— Состав семьи?

— Одинокая.

«Одинокая, — пишет Стрепетов, ставит запятую и продолжает: — Один ребенок — дочь, находится в настоящее время...»

— Ребенок сейчас у кого?

— А вам какое дело?

Стрепетов озадаченно, приподнимает голову. Что-то в Антипиной обозначилось злое и твердое.

— Полагается записать.

— А я на эту тему говорить не желаю! Это к делу не относится.

«Может, действительно лезу куда не следует?.. А она осмелела. Неужели чувствует, что это мой первый допрос? А к ребенку-то я еще вернусь...»

— Ладно, как хотите. Пошли дальше.

Допрос идет своим чередом. Стрепетов спрашивает, Антипина отвечает. Она признает правдивость свидетельских показаний, но обвинение в мошенничестве отвергает, повторяя, что собиралась когда-нибудь вернуть все свои долги.

— И пальто, и платья, которые вы продали?

— Можно новые купить!

«Ну, не признаешь — не надо. Доказательств и так достаточно».

Стрепетов проглядывает напоследок протокол, натыкается на недописанную фразу в анкетной части. Нет, так дело не пойдет. Ведь суд должен будет, вынося приговор, определить и судьбу ребенка — Антипина-то живет одна, а то, что сейчас не меньше года, а то и полтора схлопочет — ясно как день.

— И все-таки, скажите, где ребенок?

— А пошел ты!.. — взрывается Антипина.

Стрепетов молча протягивает ей протокол, Антипина его подписывает, и Стрепетов нажимает кнопку звонка, вызывая разводящего.

— Проводите даму обратно.

И вот он уже идет по двору, предчувствуя радость освобождения. Что ни говори — тюрьма. Старшина в конце коридора снова впивается глазами в его удостоверение, второй старшина возвращает ему пистолет, и, ощущая в кармане холодную тяжесть, Стрепетов шагает наружу. «Эх, скучно тебе, наверно, сидеть в своей мышеловке меж двух гладких железных дверей!» — думает он о старшине, сливаясь с потоком прохожих и с удовольствием слушая шелест и погромыхивание машин, спускающихся к набережной.

Нет, не сумел он пока ощутить себя там, в тюрьме, профессионально. Есть, видно, что-то особенное в ее атмосфере, в этой отрешенности от мира за холодными, непроглядными стенами, и оно гнетет даже свободного человека, знающего, что он беспрепятственно выйдет отсюда через час-другой.

А как же Вознесенский? Он вот умеет отвлечься от прочего и взять у тюрьмы то, что она действительно может дать, — тишину и сосредоточенность, которых и в помине нет в сутолоке райотдела. Ну да что Вознесенский — на то он и ас. Вознесенский вообще, как говорится, вне конкуренции.

* * *

На дверях комнаты чернели две таблички, и на второй значилось: «Ст. следователь Чугунов», но Чугунов был, с точки зрения Стрепетова, не в счет, а на самом деле в кабинете безраздельно царил блестящий человек и несравненный следователь Олег Константинович Вознесенский. Стрепетов толкнул дверь.

— Входи, Алексей, входи, — рассеянно сказал Вознесенский. — Я скоро освобожусь.

Перед ним по другую сторону чистого, прибранного, как всегда, стола сидел невысокий человек в жеваном костюме.

— Так как же, Степан Петрович? — протяжно спрашивал Вознесенский, с грустной укоризной разглядывая мясистый нос Степана Петровича, отчетливо розовеющий меж бледных щек. — Может быть, припомните все-таки... А?

— То есть никакого понятия даже не имею, о чем вы спрашиваете, — скороговорочкой отвечал тот, уводя глаза.

«Мелкая сошка», — определил Стрепетов и от нечего делать обернулся к Чугунову. Чугунов предавался любимейшему своему занятию — подшивал дела. Толстые пальцы его с непринужденной легкостью подбирали один к другому листки разной формы и размера: справки, коряво заполненные стопки бланков, машинописные копии каких-то документов на тонко шелестевшей папиросной бумаге, письма, заявления... Когда все оказывалось сложенным точно уголок в уголок, Чугунов вооружался сапожным шилом и с алчным покряхтыванием несколько раз протыкал всю пачку насквозь. Теперь можно было шить: на сцену являлась здоровенная игла с вощеной суровой ниткой. И глядя, как сосредоточенно и сноровисто орудует он неповоротливыми с виду руками, превращая пухлую кипу листов в новенькое «Дело №...», Стрепетов неожиданно для себя подумал, что ему не так-то легко будет научиться превращать протоколы допросов, очных ставок — словом, все муки и достижения своего следственного мастерства — вот в такие крепкие, тугие, увесистые тома.

— Алексей!

— Да, Олег Константинович?

— Иди сюда. Спички есть?

Протягивая коробок, Стрепетов встретил требовательный взгляд Вознесенского и, подчиняясь ему, сел.

— Правильно, подвигайся поближе. Мы со Степаном Петровичем только запишем ответ на последний вопрос, и все, и расстанемся. Согласны, Степан Петрович?

Тот не ответил и только сглотнул слюну, двинув кадыком. Он, разумеется, был согласен.

— А вопрос будет вот какой... — веско начал Вознесенский. — Хотя нет, сначала распишитесь за прежние показания.

— Да ведь я ничего и не показывал.

— Как же не показывали? Вы, Степан Петрович, только что говорили мне, что никого и ничего не знаете, что никто к вам не приходил, что о краже товаров со склада вы слышите в первый раз и так далее, и тому подобное. Вот за все это и распишитесь. — Вознесенский энергично подвинул к краю стола протокол допроса.

Степан Петрович подался немного назад и снова дернул кадыком. Его грызли сомнения.

— А... вопрос-то какой?

— Нет уж, сначала распишитесь.

Вознесенский говорил с особой, значительной интонацией, не сулившей упрямому мужичонке ничего утешительного. «Сейчас он его одним хлопком, — с презрительным сожалением думал Стрепетов. — Нашел тоже, голубчик,с кем хитрить!»

— Вы спрашивайте все, чего надо, а тогда сразу... — маялся мужичонка. — Зачем отдельно-то?

— А затем, дорогой мой Степан Петрович, чтобы суд видел, как вы лгали и крутились на следствии! — В голосе Вознесенского наконец прорвался сдерживаемый гнев. — Чтобы, определяя вам меру наказания, он это непременно учел. Чтобы он не поверил, если вы станете притворяться, будто раскаялись и все рассказали сами. Подписывайте свое вранье! А потом я предъявлю вам показания других, кое-какие документы и спрошу: «Ну, уважаемый Степан Петрович, что скажете теперь?» И запишу новые ответы сюда же, в этот протокол. Тогда суд увидит, что признались вы единственно потому, что были полностью изобличены!

В голосе Вознесенского зазвучали ораторские нотки, и голос его все крепчал и полнился металлом, а злополучный Степан Петрович погибал на глазах. Кончик носа его побелел, поза обрела трагическую обреченность; казалось, сам воздух вокруг него уплотнился, налился тяжестью и лег на плечи.

— Чьи же показания-то? — лепетал он сдавленно. — Хоть бы знать, что там сказано...

Вознесенский уже остыл после минутной вспышки.

— Все, все там сказано, — устало отмахнулся он. — Даже то, что свою четвертинку, которую из дому принесли, вы отдали шоферу, вывозившему товар... Не задерживайте меня. Люди ждут, — и снова двинул вперед протокол.

Степан Петрович вжался в спинку стула, прянув назад. Упоминание о четвертинке доконало его.

— Этот лист-то... порвите его, а? — просипел он. — Вроде не было его, а? Я ж не виноватей других... Детей пожалейте... — и по-бабьи прикрыл ладонью задрожавшие губы и подбородок.

Повисла томительная пауза. Вознесенский хмурился. Весь вид его выражал неодобрение и неловкость — просьба была противозаконной. Он покосился на Стрепетова и слегка пожал плечами. И тут Стрепетов неожиданно для себя сказал:

— Правда, шут с ним, Олег Константинович... — Сказал и осекся: кой черт за язык тянет? Сейчас выругают, как мальчишку, и поделом.

Но Вознесенский подмигнул и со свойственной ему быстротой в смене настроений даже развеселился.

— Раз все просят — быть посему! Возьмем новый бланк. Напротив пустая комната, садитесь и пишите все сами. Начать,советую так: «Желая чистосердечным признанием хотя бы частично загладить свою вину, я по собственному желанию даю следующие показания о преступной деятельности моей и моих соучастников».

— ...моей и моих соучастников, — беззвучно повторил Степан Петрович и, шаркая, ушел за дверь.

— А ты, Алешка, толково подыграл... — сказал Вознесенский, довольный своей удачей. Но, приглядевшись к Стрепетову, остановился. — Погодите, да он ничего не понял. Ну и ну!... Значит, ты подал голос за этого хлюпика просто по доброте сердечной?

— Уж очень жалкий... до противности.

— Так-так... — протянул Вознесенский и начал улыбаться.

Он умел и походя небрежно усмехнуться, и смеялся часто сочным, хорошо поставленным баритоном, но когда начинал улыбаться по-своему, «по-вознесенски», происходило нечто совсем особое. Прежде всего локти ставились рядышком на стол, а пальцы переплетались, сообщая конструкции прочность. На этот пьедестал картинно опускался пухлый, слегка раздвоенный подбородок. Потом брови ползли вверх, иронически переламываясь посередине и прочерчивая лоб складкой, напоминающей эмблему Художественного театра. Потом серые глаза темнели и щурились. Наконец вздрагивали и медленно расходились уголки губ, отчего на гладко выбритых щеках начинали играть лукавые женственные ямочки. Улыбка получалась подчеркнутой, актерски выразительной и, помедлив, сходила с лица еще неторопливей, чем возникала. И несмотря на некоторую свою состроенность, она нравилась Стрепетову, как нравилось все, что говорил и делал Вознесенский.

Отулыбавшись, он уселся поудобней.

— Слушай. Тебе будет полезно. Сводки за месяц мы сдаем к первому, и по ним наверху выводят процент нераскрытых дел. Если происшествие третьего, пятого, даже пятнадцатого, есть время покопаться. А кража двадцать восьмого — нож к горлу. Никого не интересует, что она произошла двое суток назад. Не раскрыта на первое число — и все! Так вот, позавчера ночью увезли со склада две машины стройматериалов. Сегодня я получаю дело. Концов никаких. Известно только, что двадцать седьмого завезли товар, а двадцать восьмого украли, — очевидно, действовали свои. И одна ничтожная деталь: кладовщик накануне, как всегда, принес к обеду четвертинку, но не выпил ее, а отдал какому-то шоферу, с которым долго болтал у ворот... Что я делаю? То, что только и можно сделать за несколько часов, — играю ва-банк, втемную: что есть силы стр-ращаю кладовщика, затем по своевременной просьбе одного сердобольного молодого человека, — он галантно поклонился, — сменяю гнев на милость и разрешаю легковерному пропойце утопить себя и своих приятелей. Сейчас он принесет слезную исповедь, поедем забирать ворованную краску и гвозди, какой-нибудь магазинчик прихватим, куда это заброшено для реализации, — словом, выйдет простенькое, но изящное дельце! Все ясно? — Вознесенский был очень доволен собой.

— Стало быть, ты его на пушку? — вмешался Чугунов, боясь, что новичок не оценил маневра. — Понял, Стрепетов?

Чугунов «тыкал» всем поголовно, и все к этому привыкли, но изысканно вежливый, не выносивший панибратства Вознесенский, в устах которого «ты» было знаком редкого благоволения, всякий раз считал своим долгом изобразить изумление столь фамильярным обращением к нему Чугунова. Насмешив Стрепетова недоумевающей миной и выдержав паузу, он произнес:

— Чрезвычайно верно заметили, Сидор Ефимыч. «На пушку».

С трудом оторвался он от предвкушения предстоящей ему добычливой охоты, чтобы выслушать рассказ Стрепетова о деле Антипиной.

— Все нормально. Но насчет ребенка ты узнай. Без этого суд завернет обратно. Почему? Потому что мать получит срок, а ребенок останется на воле. Значит, надо одновременно решить его судьбу — либо в детдом, либо назначить кого-то из родственников опекуном. От тебя требуется установить его местонахождение в настоящее время.

— Не понимаю, Олег Константинович, зачем ей скрывать? Не съем же я ее младенца.

— Всякие могут быть соображения, — пожал плечами Вознесенский.

— Дело житейское, — снова вмешался непрошеный Чугунов. — Ей два года сидеть, вот и не хочет, чтобы малец замаранный рос. Сунула куда подальше — авось не узнает, что мать заключенная.

— Да не малец у нее, а дочка, — с досадой сказал Стрепетов.

— Ну, дочка. Какая разница?

В дверь осторожно просунулась голова кладовщика.

— Извиняюсь... Бумажки бы еще.

— Не помещается? — ласково удивился Вознесенский. — Сейчас. — И заспешил с чистыми бланками в руке.

«До чего же талантлив, черт! — с восхищением проводил его глазами Стрепетов. — Раскрыть за считанные часы кражу без всяких улик — такой орешек не по зубам не только Чугунову, но и многим другим... А уж обо мне... учиться, брат, надо. Да, учиться... Ну ладно. Завтра с утра будем разыскивать младенца».

* * *

Хорошо бы просто так: «Скажите, где дочка Антипиной? И я уйду, больше мне от вас ровным счетом ничего не надо!»

Но просто так нельзя. Есть непререкаемое правило для любого, самого незначительного допроса: сначала предложить человеку самому, без всяких подсказок сообщить все, что ему известно по делу. И хотя рассказ такой никогда не будет полным, хотя в нем не хватит чего-то важного, и будет масса ненужностей, и придется вносить уточнения целой серией прямых и косвенных вопросов, но среди свободно изливающихся ненужностей может затесаться вдруг деталь, бросающая нежданный свет на обстоятельства, о которых следователю не пришло бы в голову спросить самому. Так учит криминалистика. Поэтому:

— Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно, по делу Антипиной Антонины Ивановны.

— Мне известно, что она арестована. Больше ничего.

«Совсем ничего? Столько лет в одной квартире!..»

— А за что Антипина арестована, слышали?

— Присваивала чужие вещи, деньги, — брезгливо говорит женщина. — Вам лучше знать.

— Чьи именно деньги и вещи, не припомните?

Женщина пожимает плечами.

— Моего за ней ничего не пропало. А что я иной раз давала, когда вижу — молока ребенку не на что купить, так того я назад не ждала. Знала, кому даю.

«Вот мы и приехали, куда надо».

— С кем же осталась девочка после ареста?

— Да она уже давно у сестры.

— Здесь, в Москве?

Женщина опять пожимает плечами. Разговор тяготит ее.

— Если вас интересуют подробности, — говорит она, — сходите лучше к Петровой. Они вместе хороводились. Это выше этажом, левая дверь. Петрова Надежда Яковлевна.

И снова Стрепетов давит кнопку звонка, снова «Я из милиции...», снова «Расскажите все, что вам известно...» Но здесь прием иной.

— Тоська-то? Ходила она у меня в подружках, ходила, скрывать не стану. Да и как от нее отвяжешься — очень уж подольститься умеет! То услужит чем-нибудь, то в свою компанию зазовет, то девку притащит — знает, я маленьких люблю. Только теперь я ее — во как поняла! Вернется — на порог не пущу... Сколько ей дадут-то?

— Это суд решит.

— Пусть дают, не жалко. Я все, бывало, ей верила. Придет, плачет: «Ох, горе мое! Я его люблю, а он меня покинул. Ох, дочка без отца вырастет!» А потом эту самую дочку да в чужие руки.

— Какие ж чужие? Сестра.

— Все равно. Разве можно? Сбагрила — и пошел у нее дым коромыслом, каждый день мужики. Только того и ждала, чтоб отделаться... Главное, обидно: сама ведь я ее снарядила! Пальто она мое выпросила новое, с кожаным кантиком. Только разочек, мол, к сестре съездить. Праздник был — Восьмое марта, так она форс захотела показать! «И одеяльца, — говорит, — нет ли какого, чтобы девку завернуть покрасивше?» А у меня осталось от своих, берегла его — шелковое, зелененькое. Холода еще стояли. «Заморозит, — думаю, — девку в своем байковом». Вот и отдала. Своими руками, дура!.. День не несет назад, два не несет. Я к ней. Гляжу, а в комнате у ней ни кроватки, ни игрушек. «Погостить, — говорит, — оставила». А сама даже в лице переменилась — видно, что врет... С тех пор и пошло у нас врозь. Пальто теперь не вернуть, я знаю. Хоть бы одеяльце с Тоськиной сестры стребовать. Вы запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое. Адрес? Адреса вот не помню. Работает она на Пятой швейной фабрике, зовут будто Веркой. Вера Ивановна, значит...

Один глаз у начальника отдела кадров был прикрыт черной пиратской повязкой, другой сладко, туманно жмурился.

— Нет у нас больше Антипиной Веры Ивановны, — вздохнул он. — Опоздали, молодой человек. Полгода, как замуж вышла. Есть теперь Куравлева Вера Ивановна. Не устраивает?

«Никак за поклонника принял? Благодарю покорно!»

— Устраивает, — сказал Стрепетов и положил на стол свое удостоверение.

Начальничье око протрезвело.

— Вон что... Присаживайтесь.. Вон оно что... Сейчас вызову.

Куравлева явилась минут через пятнадцать.

«Ясно, почему ты облизывался, старый пират! Не разделяю твоих восторгов, но понять могу».

Куравлева вошла плавно, медленно протянула мягкую руку, села — нога на ногу. В ней было что-то вкрадчивое и вместе с тем беззастенчивое.

— Давайте познакомимся. Моя фамилия Стрепетов. Я веду дело вашей сестры. Нам надо побеседовать.

Лицо Куравлевой пошло красными пятнами, и теперь она уже будто забыла, что ее назначение — пленять.

— Какое еще «дело»?

— Разве не знаете?

— Не-е-е-т. Да вы не тяните! Что за «дело», что с Тосей?

— Ваша сестра арестована.

— Ар... За что?

Стрепетов, немало удивленный такой неосведомленностью в судьбе родной сестры, объяснил.

— Достукалась, дурища! — всплеснула руками Куравлева. — До чего докатилась, а? И всю жизнь она такая — себе портит и другим. Никогда с ней добром не кончалось, никогда! — Ее вдруг «понесло»: — Думаете, Тоська ради одной корысти чужое хапала? Нет, злобы в ней много. Как увидит, кто хорошо живет или характером веселый, так ее словно бес разжигает. Так сначала подластится к человеку, так обойдет его... А потом, чуть что не по ней, взбесится, как кошка, и обязательно подлость сделает!

«Бывшая подружка Антипиной говорила нечто похожее. Но насколько в родной сестре больше враждебности!»

— Она и с родственниками поступала так же?

Куравлева уловила скрытый смысл вопроса.

— Между нами никаких счетов нет. И делить нам нечего! Тося — сама по себе, я — сама по себе.

«Тут ты чего-то недоговариваешь. Но пора о главном».

— Девочка по-прежнему живет у вас? Я имею в виду дочку Антонины Ивановны.

Куравлева подняла ладони к щекам и блестящими суженными глазками уставилась на Стрепетова.

— Не понимаю... При чем тут девочка?

— Несколько месяцев назад Антипина оставила у вас ребенка. Я спрашиваю, по-прежнему ли он находится у вас?

— Оставила у меня? У меня?! Да как ее бесстыжий язык повернулся! — В голосе Куравлевой звенели злые слезы. — Змея проклятая!

— Я повторяю свой вопрос и предупреждаю об ответственности за дачу ложных показаний. Приезжала ли к вам восьмого марта сего года ваша сестра Антипина Антонина Ивановна и привозила ли свою дочь?

— Не верите? — От удивления Куравлева даже немного успокоилась. — Не-ет, уж кому-кому, а мне бы она ее не повезла.

— Почему так?

Казалось, разговор о ребенке поднял в Куравлевой какую-то очень личную обиду, причин которой она не хотела выдавать.

— Не повезла бы — и все... А сама Тоська заходила на Восьмое марта, верно. Поздравила. — Куравлева покривилась.

— Значит, одна... Как она была одета?

— Помню только, пальто новое показывала. Модное, с кожей. Корове седло! — Она повела презрительно плечами и стала прежней Куравлевой — сдобной красавицей, уверенной в своем превосходстве над другими женщинами и над невзрачной Тоськой в особенности.

«Из дома ушла с ребенком, вернулась одна. Все думают, что он у сестры, — у сестры его нет. Это еще что за штука!»

— Есть у Антипиной родственники или близкие друзья в Москве?

— Родных наших война разметала, даже не знаю, живы ли. А друзья у нее известно какие: с вечера до утра.

«Ядовитая бабенка... Может быть, ребенок у отца?»

— Скажите мне, Вера Ивановна, кто отец девочки?

Куравлева легла грудью на стол и заговорила напряженным, вздрагивающим голосом, обдавая Стрепетова «Белой сиренью» и еще чем-то паленым, принесенным из цехов:

— Что она вам далась, девочка эта? Чего вы все хотите допытаться? Она самой Тоське-то не нужна. Ведь она дочке даже имени не дала, даже не зарегистрировала в загсе по-человечески!

— Как так?.. — оторопел Стрепетов. — Ей уже больше года!

— Это вы Тоське скажите! Если хотите знать, мы с мужем предлагали девочку у нее взять. Зачем ребенок при такой жизни? Так она говорит: «Лучше своими руками утоплю, чем вам отдам!» Разве не сволочь? — Куравлева приостановилась. — Вы все допрашиваете меня, ровно я в чем виновата. Что вам надо, хочу я понять.

— Мне надо... Во-первых, чтобы вы перестали сердиться, это вам не идет. Во-вторых, чтобы помогли мне советом... А история вот какая. Восьмого марта Антипина увезла девочку из дома, якобы к сестре, то есть к вам. С тех пор о ребенке ни слуху ни духу. Давайте вместе подумаем, куда она могла его деть. До суда это надо непременно выяснить.

Стрепетов ждал какой угодно реакции, но только не той, которая последовала.

Скрипнув стулом, Куравлева выпрямилась, и Стрепетов почти физически ощутил, как по телу ее волной прошло облегчение. Потом посидела, помолчала в раздумье, вскинула глаза и, как на библию для присяги, положила руки на стол.

— А — кинула! — с какой-то удивительной простотой сказала она. — Кинула где-нибудь под забором, гадина! С нее станется...

— Похоже... — ответил Стрепетов, заканчивая разговор, хотя не был уверен ни в чем. — Если мне понадобится кое-что уточнить...

— Пожалуйста, милости просим.

 

...Завтра. Нет, завтра воскресенье. Значит, только в понедельник можно будет приняться за этого подкидыша. «Настойчиво шел молодой сыщик по следам безымянного младенца, брошенного жестокой матерью на произвол судьбы! Н-да... Ладно, хватит... Конечно, всякому хочется, чтобы первое дело потребовало от него применения всех тайн и ухищрений современной криминалистики. Зря, зря я злюсь. Конечно, все это затягивает дело. Но почему не считать это нормальной следственной задачей? Розыск ребенка.

Что ж, в понедельник ринусь в гости к подкидышам. К найденышам. К подкидышам-найденышам, к найденышам-подкидышам. Эх, выдалось бы завтра солнышко, закатился бы я пешим маршрутом километров на двадцать пять!»

 

В понедельник Стрепетов поднялся, размышляя о том, что пора дебютировать в милицейской форме.

С вешалки вытаращился всеми своими пуговицами новенький милицейский китель. Не раздумывая, Стрепетов стал влезать в форму.

— Вот и все, — сказал он, пристукнув последний раз сапогом. — А то, подумаешь, ходит тут неизвестно кто...

Он терпеливо застегнулся до горла, глянул в зеркало и сам остался доволен.

В троллейбусе Стрепетова подстерегала неожиданность: кондукторша вздумала вовлечь его в свою перепалку с безбилетным пацаном. Ругаясь про себя последними словами, Стрепетов сгреб пацана в охапку и выпрыгнул вместе с ним. Тут, держа нарушителя за шиворот, подвел его к кондитерскому киоску, купил ему пару «Мишек». С тем и отпустил. А потом целую остановку шагал пешком до райотдела. «Книги регистрации прихода и ухода сотрудников» в дежурке уже не было. Теперь в ней против фамилии Стрепетова появится красный вопросительный знак. Хорошо еще, что поставит его не Головкин, а Вознесенский, иначе пришлось бы писать объяснение. Ссылаться на безбилетного пацана? Курам на смех.

— Мамочки мои! — ахнул Кока. — Стрепетуша-то каков, хоть на выставку!

Но больше никто, кажется, и не заметил перемены. Тимохин с обычной приветливостью протянул свое «доброе утро», Раиса кивнула головой и сказала:

— Тебя Вознесенский вызывал. Имей в виду, они не в духе.

Стрепетов слыхал, что у Вознесенского бывали изредка дни, когда он ходил туча тучей и становился невыносим. Тогда во избежание желчных нападок рекомендовалось держаться от него подальше. Но сейчас он замещал Головкина, и миновать его было трудно.

— Идите в угрозыск, — сказал Вознесенский, не поднимая даже глаз. — Ознакомьтесь с материалами вчерашнего ограбления квартиры и включайтесь в допросы.

— А дело Антипиной? — спросил Стрепетов, уязвленный его отчужденным «вы».

— Обвинительное заключение по Антипиной напишете вечером.

Так как пауза слишком затянулась, Вознесенский поднял глаза. Они были ледяные и как бы обращенные внутрь. И весь он был разительно не похож на себя — невыносимо официальный, с застывшим, как на фотографии, лицом. Осмотрел Стрепетова по частям — от сапог до стянутой воротничком шеи, потом взгляд скачком поднялся вверх и уперся куда-то выше бровей.

— Что еще произошло... кроме того, что вы опоздали?

— Олег Константинович, — сказал Стрепетов, мысленно взывая к прежней дружбе, — я не нашел ребенка. Пока еще нет.

Теперь замолк Вознесенский.

— Рассказывайте, — выдавил он наконец, морщась от отвращения.

Стрепетов начал рассказывать.

Но что-то трудно уловимое происходит с человеческими мыслями, впечатлениями и чувствами, когда о них начинают говорить вслух. Едва слово с его конкретностью и нетерпеливым стремлением присоединить к себе другие слова коснется внутреннего потока образов и представлений, как этот поток, подхлестнутый, набирает быстроту и сам в себе порождает некие заслоны, которые пропускают одно, и задерживают другое, и выдают на поверхность, как сырье для нашей речи, мгновенно отобранный и сгущенный материал. Происходит процесс спешного доосмысливания, додумывания и уточнения, факты и подробности группируются по-новому и меняются местами, о чем мы узнаем, лишь увидя, что в нашем изложении вещи второстепенные выдвинулись на первый план, оттеснив казавшиеся главными моменты. И нередко ясные и логичные доселе мысленные построения обнаруживают вдруг зияющие провалы. Рассказ течет внешне последовательно и гладко, но уже знаешь, что изменившаяся на ходу редакция фразы прикрыла внезапно увиденную пустоту, а какое-нибудь «короче говоря» перекинуто шатким мостиком над неизвестностью. Еще не кончив своего рассказа, Стрепетов понял, что в истории Антипиной что-то, быть может очень важное, прошло мимо него, стороной.

— И что вы намерены делать? — Вознесенский снова уставился в какую-то бумажку.

— Поеду в Дом младенца. В зависимости от результатов снова допрошу Антипину.

— Можете идти, — безразлично уронил Вознесенский. И уже в спину Стрепетову, взявшемуся за ручку двери, послал холодно-пренебрежительно: — Скажите дежурному, что я велел дать вам машину до обеда, иначе опять не управитесь.

В старинный роскошный особняк с зеркальными окнами не было никакого входа. Главный подъезд с резными дубовыми дверями был заперт, боковой — под узорным козырьком — почему-то тоже. Стрепетов начал уже опасаться, как бы Сашка, считавший любые поездки, кроме выездов на происшествия, развратом, не удрал, не дождавшись Стрепетова, пока тот, как дурак, гуляет здесь по лужам. Наконец вход обнаружился — через полуподвальную дверь со двора. Стрепетов сунулся в темный коридорчик, потом куда-то свернул и увидел в небольшом вестибюле за барьером девушку, перед которой на подставочке стояла чистенькая табличка с надписью «Регистратура». Девушка выслушала Стрепетова, не удивляясь, полистала картотеку.

— Нет, такой девочки не было... Ни одного зеленого одеяльца.

— Очень жаль, — осуждающе проворчал Стрепетов.

— А другими цветами не интересуетесь? — кокетливо обернулась она.

«Делать тебе, свистушка, нечего».

— Нет.

Вышло грубовато. Девушка поджала губки.

— Вам только справку?

— Справку.

Оформление ее заняло минут десять. Стрепетов несколько раз демонстративно смотрел на часы и придумывал фразу на тему, что справка нужна ему не как образец чистописания. Но острота не вылилась в безупречную стилистическую форму, и он промолчал.

Сашка не уехал, но на поверку спешка оказалась ни к чему Ниночка, к окошку которой Стрепетов подкатился было с комплиментами, безапелляционно заявила, что раньше чем через тридцать-сорок минут Антипиной ему не видать как своих ушей. Стрепетов пошел в столовую.

Столовая была обыкновенной донельзя. Ничто здесь не напоминало о бесчисленных решетках и замках вокруг. Обычные столовские столики, стулья и цветы на окнах, даже запах самый обыкновенный — кухонный. За буфетной стойкой хозяйничала красивая молодая женщина с тонкими легкими руками, которыми она с особым, скользящим изяществом резала, накладывала, считала, протягивала сдачу. Офицеров в форме МВД — местных — она называла по имени-отчеству и улыбалась уголками пухлых ненакрашенных губ. Когда подошла очередь Стрепетова, он замешкался, и буфетчица мягко поторопила:

— Давай, милый, побыстрей, а то в камеру пора — смена кончается.

— Зачем в камеру? — не понял он.

— А срок досиживать... Что будешь кушать?

«Заключенная...»

— Сосиски и кофе, пожалуйста.

«Просто не укладывается в голове. Заключенная. «Милый» говорит, улыбается».

Буфетчица истолковала внимание Стрепетова по-женски и так вдруг откровенно ожгла глазами, что он поскорее убрался со своими сосисками за дальний столик.

«Н-да... Узнать бы, за что она сидит. Очень интересно. Такая за ерунду не сядет, вроде Антипиной. Не иначе какая-нибудь драма со страстями, с ревностью...»

Появилась сменщица. Ступая мило, скромно и неслышно, красивая буфетчица ушла. «В камеру. Там нары, решетка на высоко поднятом окне и запах. Изуродованная жизнь. Как жалко! У кого бы спросить, за что она все-таки сидит».

— Известная воровка. Карманница, — сказал капитан за соседним столиком.

«Не может быть!» — чуть не вырвалось у Стрепетова. «Карманница. Вот тебе и страсти-мордасти. Карманница. Ну конечно же, оттого у нее и руки такие — чуткие, скользящие! Мерзость какая! Зачем это? Молодая, красивая, хотела легко жить? Если на то пошло, ищи себе мужа по расчету, желающие нашлись бы. Зачем лезть в самую грязь и мотаться по тюрьмам? Уму непостижимо!.. Окажись рядом с такой в трамвае — в голову не придет. Она наверняка этим и пользовалась. Как кто загляделся — белой ручкой в карман. Но почему все-таки, почему? Психология преступления... Не было у нас, к несчастью, такого курса. Криминалистику нам читали. Судебную статистику читали. Общий кумир Сергей Сергеич Остроумов гремел с кафедры, раскатывая «р»: «Пр-реступление кар-рается...» А вот что творится в голове такой красотки, этого мне никто не объяснял. Даже не нашли нужным попробовать. Разбирайся сам. Что ж, Стрепетов, прими как урок. Запомни хорошенько: за любой внешностью может скрываться все, что угодно. Раз ты следователь, ты не имеешь права поддаваться тому, что кажется естественным с точки зрения обычной, человеческой. Ты обязан предполагать все логически возможное. И проверять».

Он казался себе очень неглупым в ту минуту.

Если он провалит этот допрос, дело затянется до бесконечности. Вознесенский будет блистательно «раскалывать», как орешки, своих свидетелей и подследственных. Раиса будет вести интересные дела. И тот же Тимохин и даже Кока. А он будет искать и искать чужого ребенка, и выслушивать сочувственные шуточки, и получать выговоры за просрочку. Не может он, с головой на плечах, с пятилетней выучкой, оказаться бессильным перед мелкой, упрямой бабенкой! Надо только кое-что понять. Почему она скрывает, где ребенок? Может, просто наслушалась в камере какой-то ерунды? Детей заключенных забирают, мол, в специальные детдома и настраивают против родителей или чего-нибудь еще похлеще. Ходят же по тюрьмам «совершенно точные» сведения, будто за каждого осужденного следователь получает семьдесят пять рублей. Работает, так сказать, сдельно. Идиоты есть, верят.

Может быть другое — не говорит потому, что боится скомпрометировать себя на суде?

В первом случае девочка у кого-то из своих, кого сестра может не знать. (Не отпадает и отец.) Во втором варианте несомненно, что Антипина поступила с ребенком безобразно и подло. В столетие раз, но встречаются, например, подонки, отдающие детей нищим. Какая-нибудь побирушка, тыча всем под нос грязную, слюнявую мордочку, имеет больше шансов выпросить милостыню. Конечно, нищенка не обязательно. Но кому-то она сбагрила своего младенца — не бросила ж под забором. В Москве такой среди подкидышей не значится, а уезжать она в тот день не уезжала. Вечером ушла из дому с дочкой, тем же вечером была у сестры с пустыми руками. И сразу ударилась в разгул.

Так... Теперь наметим план допроса. Рассчитаем его, как шахматную партию, в несколько ходов. Если ты так и вот так, то я вот этак. Если ты...

...— Закрывали бы вы мое дело. Маюсь без толку.

— С радостью бы, хоть сию минуту, но не могу. Если у подследственного есть дети, я обязан написать в справке к обвинительному заключению, где они находятся. Сам понимаю — формальность, а ничего не поделаешь.

Антипина слегка оживилась.

— Да напишите что-ничто. Кому какая разница?

— Не годится, — вздохнул Стрепетов. — Зачем нам обманывать суд? Я думаю, вы скажете правду. Антонина Ивановна... — И двинул вперед первую фигуру: — У меня есть показания соседей, что ваша дочь проживает у сестры...

Антипина страдальчески дернулась и отвернулась к зарешеченному окну. «Вот нежные сестрицы. Про одну помянешь — другую корежит... Клюнет или нет?»

Антипина подумала, помолчала и нехотя выдавила:

— Верно. У сестры.

«Легко ты уверовала в мою наивность». Он подвинул протокол и начал писать:

«Вопрос: в деле имеются показания соседей по квартире о том, что свою дочь вы отдали сестре. Подтверждаете ли вы эти показания?

Ответ: Да, я подтверждаю, что дочь находится у моей сестры Куравлевой В. И.».

— Распишитесь.

— И все? — облегченно взметнулась Антипина.

— Не совсем.

«Будь ты понаблюдательней, ты бы заметила, что написано не «Антипина», а «Куравлева». Ты сообразила бы, что с твоей сестрой я уже виделся, потому что никакие соседи не могли мне сообщить о ее замужестве и новой фамилии. И тогда ты бы поняла, что партия только начинается».

— Эх, Антипина, Антипина! Я рассчитывал, что вы скажете правду. Был я у вашей сестры, говорили мы о вас и о ребенке.

— Ах, уж бы-ыли? — задохнулась Антипина. — Уж познакомились? Хороша у меня сестренка-то, а? Лучше некуда! Что красавица, что стерва — первостатейная... А муженька ее случайно не повидали? Очень даже жаль! Тот еще получше будет. Один одного краше! Другой раз повстречаетесь — скажите: Тоська, дескать, кланяться велела, совет им шлет да любовь! Скажите...

«Завелась! И совсем не в ту сторону».

Кое-как Стрепетов втиснул направляющую реплику в беспорядочный поток ее восклицаний.

— По-моему, Вера Ивановна неплохая женщина; она так встревожилась о девочке...

На Антипину будто кипятком плеснули. Посыпались уже полуцензурные выкрики в адрес Куравлевой и ее мужа. И вдруг — бац:

— Нету девки, и не видать им ее больше. Тю-тю!...

— Что значит «тю-тю»? — с ходу врезался Стрепетов в яростную, бессвязную брань.

Антипина споткнулась о вопрос, закрыла было рот, но с разгона просто промолчать у нее не вышло.

— Кинула я девку, — остывая, сказала она. — Такой момент подошел. Отнесла к детдому и бросила. Отца нет, пусть и матери не будет!

— Так и записать?

— Пиши, пиявка! Правды хотел — подавись моей правдой!

— Да будет вам известно, Антипина, что подкидыши строго регистрируются и берутся на учет. Вашего ребенка среди них нет.

Он поднял за уголки каллиграфически заполненную справку и так держал ее, пока Антипина читала.

«Это по-нашему, по-простому, называется шах...»

Антипина выдернула бумажку из рук Стрепетова, обшарила глазами оборотную сторону, водя пальцем, исследовала печать.

«...а может быть, и мат».

И он позволил себе открыто, торжествующе усмехнуться. Но коротким и мимолетным было его торжество, потому что следующий миг смахнул с доски все фигуры, опрокинул и самую доску, служившую ареной для логически рассчитанных ходов. Стрепетова настигла мысль, еще не мысль, а предчувствие... Тут же оно и ускользнуло, спугнутое его ошеломлением, но тотчас вернулось, оформившись и окрепнув, и тогда мысль набатно загудела в мозгу, созывая и выстраивая в зловещий порядок все известные прежде факты, сведения и догадки. И когда Антипина подняла глаза от справки и стала смотреть на него, он уже был целиком во власти этой внутренней работы. Ее ожесточенное сопротивление и ложь во всем, что касалось ребенка, ее «своими руками утоплю», сказанное сестре, нежелание его регистрировать, дабы не сохранять следов ни в каких документах, наконец, собственное стрепетовское ощущение, испытанное утром в кабинете Вознесенского, — все связалось воедино, и он уже верил, не верить уже не мог. И на ту же чашу весов ложилось то, что происходило с Антипиной теперь. Совершенная растерянность в ту минуту, когда увидела справку. Потом все более четкий страх. И короткое тяжелое оцепенение перед тем, как она подняла голову и стала смотреть на него.

Она поняла. Слишком громко билась в нем та мысль, чтобы ее можно было не услышать. И Стрепетов увидел, что она поняла, потому что лицо ее задрожало, как от удара, и он напрягся, ожидая, что произойдет.

Конечно, он и прежде знал, знал, что рано или поздно может встретить преступника из преступников, зверя в облике человека, убийцу. Но эта возможность брезжила в смутной дали и была так невелика, что о ней не стоило всерьез думать, изобретая рецепты поведения на такой маловероятный случай. Он оказался не готовым к встрече. Он был оглушен ее внезапностью. А еще больше ее непередаваемой гнусностью оттого, что жертвой был ребенок. И Стрепетов растерялся, не зная, что делать дальше. Сидел, молчал и смотрел на нее, снова ужасаясь своему открытию, и ждал какого-то толчка для дальнейших действий. Ждал, чтобы она созналась.

Но Антипина не падала на колени и не заламывала рук. Страх и растерянность сползали с заострившихся черт ее лица, а в глазах что-то твердело, таяло и снова собиралось, порождаемое напряженным раздумьем. И наконец в них утвердилась решимость. Она даже похорошела, вдохновленная своей злобой. Но — молчала. И так они сидели в лихорадочной тишине, громоздя между собой невидимую стену ненависти и проклятий и копя ярость для будущей борьбы. И когда Стрепетов, не выдержав, нажал кнопку звонка и встал, резко двинув стулом, она тоже вскочила, подброшенная, и плюнула свое ему в глаза:

— Попытайся, пиявка, докажи!

— Постараюсь, — сказал он сквозь зубы.

А разводящий все не шел, и Стрепетов едва дождался, когда можно будет сказать: «Уведите!»

* * *

Стрепетов мерял ногами московские улицы, переулки и бульвары. В дороге постепенно приходил в себя, мысли утрясались. А до райотдела — он прикинул — пешего хода было на час, ну, с маленьким гаком. По туристским масштабам — пустяк.

По-настоящему он не видел ни бульваров, ни улиц, ни переулков. Они шли вторым планом, случайным фоном того, что он нес в себе, что продолжало в нем клокотать и гудеть: тишина тюремного кабинета, наглость Антипиной, его палец, бесконечно долго прижатый к кнопке звонка, цепь фактов, которые, как их ни переставляй, ведут все к одному финалу, ее судорожное желание поскорей закончить дело, пока не раскрыто главное, и снова тот миг, когда страшное озарение впервые коснулось его, — все это кружилось в нем беспорядочным хороводом, заставляя убыстрять шаги, перемахивать вчерашние лужи и закуривать на ходу, потому что его гнало вперед, и остановиться он пока не мог...

Стрепетов не сказал бы, где именно, на каком повороте или перекрестке он сообразил, что принял безоговорочно мысль об убийстве, и теперь вроде бы стал привыкать к тому, что (выражаясь официально) в его производстве появилось отныне дело о преднамеренном убийстве гражданкой Антипиной А. И. ... и так далее.

Там, в Таганке, в первые минуты он испытал бы только облегчение, если бы его догадка была опровергнута и разбита в прах. Теперь она уже стала его принадлежностью, его достижением. «Как я, дурак, не додумался раньше!.. Но это еще надо доказать, доказать!..»

В нем закипал охотничий азарт.

...Пусто, гулко. Все разошлись. Только Нефедов торчит в дежурке. Увидел Стрепетова — обрадовался слушателю:

— Алексей Станиславыч, вот в шестьдесят восьмом случай!.. Пропойца один, Авласевич по фамилии, до того надрался, что решил из окошка выкинуться. Ну и сиганул с пятого этажа. Так, можете себе представить, угодил не куда-нибудь, а в печную трубу трехэтажного дома, который стоял вплотную аккурат под окном! Проехал в ней с разгона метра два и застрял. Жильцы просыпаются — слышат, в печи кто-то орет нечеловеческим голосом. Они, себя не помня, — в милицию. Те приходят на место — впрямь воет кто-то. Туда-сюда — с ног сбились! Пришлось трубу разбирать.

Стрепетов посмеялся. Нельзя же не поддержать человека, когда он чуть не слезы от хохота утирает. Даже если тебе сейчас не до фантастических пропойц.

— Андрей Егорович, не помните, полгода назад не было нераскрытого случая детоубийства?

— Вроде не слыхал... А вы сводки посмотрите. Вот они. Полистайте, мало ли что.

— Спасибо.

«Умница».

Как тут скрупулезно все зафиксировано и сохранено! День за днем, месяц за месяцем. Описание преступлений Приметы преступников, объявленных во всесоюзный розыск. И рядом — мелочи: сдан финский нож с костяной ручкой, сгорели на задворках магазина два ящика со стружкой — из-под яиц... Стрепетов искал первую декаду марта. Чем черт не шутит! Ага, вот он, март! «На помойке обнаружен старый пистолет без патронов... Мелкая кража на вокзале... Сданы в отделение утерянные документы... Ножевое ранение в пьяной драке...» Нет, все не то, не то! «Найден аккредитив на крупную сумму... Разбита витрина парикмахерской... Найдено одеяло детское... Угнана серая «Волга»... Прекратить розыск в связи с задержанием...»

Стоп! Было слово. Какое-то слово. Поехали обратно. Какое-то слово, которое зацепилось в мозгу. Только где?.. Вот оно! «Детское».

«Утром 9 марта около дома № 12 по Проточному переулку найдено стеганое одеяло детское, зеленого цвета».

«Одеяло детское зеленого цвета... Детское... Зеленого цвета. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Кварталы развалюх. Полуосвещенная набережная. Девятое марта. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Пятнадцать минут ходьбы от дома Антипиной. Восьмое марта. Вечер. Проточный переулок. Десять минут ходьбы от сестры. Зеленое одеяльце, «...запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое...»

— Андрей Егорыч!

— Ау!

— Как позвонить в Бюро находок?

— Бэ четыре, две девятки, пятьдесят семь.

— Б 4-99-57?..

...— Да не торопите вы. Ищу в журнале... Нет, не востребовано ваше одеяльце. Запишите телефон склада.

— А когда склад... Черт, бросила трубку!

Великолепный, невозмутимый Андрей Егорович! Если бы ты знал! Ведь это доказательство, вещественное доказательство! Но спокойно. Спокойно, говорят тебе! Почему одеяльце брошено? Зачем?..

Проточный переулок. Набережная. Темень. Река. Река — проще всего. Кто опознает шестимесячного утопленника, даже если найдут? А одеяло... Ну конечно же! Одеяло — улика, оно кому-то хорошо известно, по одеялу еще докопаются. И к тому же оно жжет руки. После этого. Не догадалась, видно, что хозяйке вернуть — выгодней для самой же... Скорей сунуть его в темную подворотню и прочь, дальше... к сестре! А почему к сестре? Вот тут буксует. Зачем? Сестра. Сестра... Взаимная ненависть. Какие-то бабьи страсти. «Поздравила с Восьмым марта». Чего-то она недоговаривала тогда, Вера Ивановна Куравлева. Но чего? Стоп! В деле Антипиной есть изъятые при обыске письма. Они не читаны. Не понадобились. Были там, помнится, за подписью «Куравлева». Надо посмотреть.

— Андрей Егорыч, дайте на минуту ключ от следственной комнаты. Я сейчас вернусь к вам на огонек...

Так... Не очень обширная корреспонденция. Какие-то приятельницы слали открыточки с курорта:

«Я здесь не теряюсь, чего и тебе желаю».

Она не терялась, нет! Приятели запечатывали послания в конверты.

«С удовольствием вспоминаю приятно проведенный вечер. Сообщите, когда сможем встретиться». «Больше я с тобой никаких делов иметь не желаю, потому что ты паскуда».

Редкая проницательность. Ага, вот они, два письма от Куравлевой! Теперь внимание...

В первом даты нет. И почтовый штемпель затертый. Но похоже, что проставлен май прошлого года.

«Дорогая Тосенька! Командировка моя затягивается, вернусь только дней через десять — и тогда сразу к тебе. Припасай водочки-закусочки. Вспоминаю тебя часто и скучаю. Смотри там, без меня не развлекайся с другим, а то морду набью и брошу».

«Фу, я, кажется, не то читаю. Да нет же, вот подпись: «Куравлева». Что за галиматья?..»

«Целую во все места... Жди к 20-му... Остаюсь твой
Д. Куравлев».

И закорючка. Не «В. Куравлева», а «Д. Куравлев» и закорючка! Просто дурацкая закорючка, которую можно принять за «а», только имея вместо глаз пустые плошки! Да и как могла бы она подписываться Куравлевой в мае прошлого года, если всего полгода назад вышла замуж... за этого самого Куравлева? Значит, вот оно что! «Я любила, ты отбила». Вот они откуда, бабьи страсти. Ну и денек — открытие за открытием!

— Чайку соорудим?

— Сооружайте, Андрей Егорыч. Я сейчас.

Второе письмо покороче.

«Тося.

Я тебя уважаю, но ты должна меня понять, потому что человек не волен в своих чувствах. Знаю, ты давно Догадывалась, а теперь могу признаться открыто, потому что мы с Верой расписались, и скандалить тебе бесполезно. Но если ты беспокоишься, что девочка останется без отца...»

«Девочка останется без отца. Без отца... Значит, еще и это?! Ах, черт подери!»

«...то не беспокойся Я ее возьму с радостью, как только отнимешь от груди, и мы ее удочерим и оформим. Вера согласна. Тебе ребенок обуза. Уверен, что ты примешь мое предложение, когда спокойно обдумаешь.
Д. Куравлев».

И закорючка. И дата: 6/III.

Ну и денек!..

Это письмо Антипина получила седьмого или восьмого марта. И оно — да, оно стало последним толчком.

Вот как! Но какая мелодрама! Присяжные рыдали бы в голос. «Господа присяжные заседатели, я буду немногословен. Жили-были две сестры. У старшей был любовник, некто Д. Куравлев, который стал отцом ее ребенка. Антипина лелеяла надежду на замужество. Но неверный Д. Куравлев внезапно увлекается младшей, более красивой сестрой и бросает старшую. И вот, узнав, что непоправимое свершилось, что он женился на другой, разъяренная женщина мстит. Мстит страшно. Мстит на том моральном уровне, который доступен ее растленной душе. Она знает, что отец привязан к ребенку, — и она убивает его ребенка! Вот она сидит перед вами на скамье подсудимых, эта...»

— Алексей Станиславыч, идите чай пить.

— Иду.

«Благословенный Нефедов — ни единого вопроса!»

— Вы не волнуйтесь слишком-то.

— Я не волнуюсь.

«Попробуй тут не волноваться! Пожалуй, всю ночь не заснешь. Завтра получу со склада одеяло, соседка его опознает... А вдруг... Нет, не может быть! Одеяло то самое. Недаром все так плывет в руки, одно к одному... Надо заставить ее признаться. Сыграть на этом одеяльце. Она его бросила, она его боялась. Сделать, чтобы это вещественное доказательство ее ошеломило. У Шейнина есть рассказ «Пара туфель» о человеке, убившем двух жен и ребенка. Там следователь нашел грандиозный прием. А ведь можно сделать так же. Взять на допрос Антипиной зеленое одеяльце. Прикрыть его газетой на столе. И, говоря о посторонних вещах, медленно, будто машинально, сдвигать газету. А когда Антипина не выдержит и, вскочив, спросит: «Почему здесь это одеяльце?!» — ответить спокойно: «Потому, что это вещественное доказательство по делу об убийстве вами вашей дочери...» Еще раз прочту сегодня «Пару туфель».

У Стрепетова было старое, затрепанное издание «Записок следователя», еще с грифом «Для служебного пользования», и он этим слегка гордился.

* * *

Будь его воля, он не пошел бы к Вознесенскому после вчерашнего приема. Но конференция продолжалась, Головкина все еще не было на месте Ну что ж, пойдет. Пойдет и доложит, что ребятам в угрозыске придется разбираться с квартирной кражей без него...

...Та же приветливость, то же радушие. Ни сухой нотки, говорящей о неловкости за вчерашнее, ни подчеркнутой сердечности, которая выдала бы стремление загладить то, что произошло. Нет, всего в меру, ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать эту встречу прямым продолжением прежних, минуя вчерашний день. Ладно, забудем! Вычеркнем. С кем не бывает...

— Рассказывай подробно, Алешка. Что ты мне выжимки подсовываешь?

Удивительно слушает Вознесенский. Хваткое внимание в глазах. Очень редкие, виртуозно нацеленные в шаткое местечко вопросы. Никакой почти мимики, никакого поторапливания, никакого специально выраженного интереса, но каждую твою фразу прямо уносит к нему. Он поглощает, оценивает, запоминает все, что ты говоришь, но какой отзвук родит это в нем — неизвестно. Потому что обратно — ни дуновения. Будто невидимая преграда опущена перед лицом, будто вся беседа идет на полупроводниках: в одну сторону ток проходит, в другую — нет.

Выслушал, впитал все с ненасытным вниманием, но только и сказал задумчиво:

— Советов давать не буду.

 

...С какой скоростью течет Москва-река? Как далеко может унести она тело маленького ребенка? Сидя над картой, он прикидывал самый дальний пункт вниз по течению, куда имело смысл посылать запрос. Потом он тщательно писал их, эти запросы, по всем деревням и селам вниз по течению, запросил и морги, городской и областной: «Возраст 6 месяцев... Пол женский... Предполагаемая дата смерти — 8 марта сего года...» Потом он заполнил и отослал повестку на имя Петровой Надежды Яковлевны, предлагая ей явиться в райотдел для опознания одеяльца. Потом еще раз от корки до корки прочел дело Антипиной, дабы удостовериться, что теперь уже не упустил даже микрофакта. И вперемежку со всеми этими делами звонил, звонил и звонил по заученному уже назубок телефону. Но между ним и складом непрошибаемо стояли короткие гудки.

Молча корпел он над картой, молча заполнял бланки, молча изнывал у телефона — горел в своей лихорадке без единого слова, боясь шума, гама, общего интереса.

Сколько он пробыл в буфете? Ну от силы двадцать минут. Когда вернулся, все что-то писали с серьезными лицами. Но Раиса метнула на него взгляд, который романист прошлого назвал бы коварным. И хотя Стрепетов его уловил, но, занятый своими мыслями, не оценил по достоинству и не понял, что ребята уже все знают и что за его скрытность ему готовится месть.

— Тебя просили позвонить в Прокуратуру Союза — мрачно сказал Кока.

— Зачем?

— Узнаешь...

И тут Кока вдруг всхлипнул и потащил из кармана необъятный носовой платок.

— Стрепетуша, не покидай нас...

С трубкой в руке Стрепетов в недоумении повернулся к Раисе.

— Кто кого покидает?

— Объясни, Светаев, я не могу. — Раиса уткнулась в свои папки и тоже издала подозрительный всхлипывающий звук.

— Ты... только что... назначен... следователем по важнейшим делам при... Генеральном прокуроре...

Кока рыдал вполне натурально. Зря он, что ли, в институтском драмкружке — кстати, под руководством Менглета — играл первые роли!

— Купили, черти! — понял наконец Стрепетов. — Пронюхали все-таки.

Раиса подняла лицо. Смех уже сбежал с него.

— Какая мерзавка! Я бы, не задумываясь, дала высшую меру!

Кока осушил слезы и взорвался серией вопросов. Тимохин по обыкновению пустился философствовать, понабежали из других отделов — словом, пошли разговоры, споры... Шутка ли — по делу о бытовом мошенничестве дополнительно вскрыто убийство! Кто хвалил, кто жаждал подробностей, кто рассказывал подходящие и не подходящие к случаю истории. А Стрепетов каждые пять минут звонил.

Наконец склад отозвался безмятежным стариковским тенорком. «Надоть поискать. Так что поинтересуйтесь попозже». Что значит попозже? Через полчаса — это попозже? Нет, и через час, и через три все еще было не попозже, и так оно шло до вечера, пока хранитель странного скопища бездомных, заблудившихся вещей не сказал тоненько и бодро: «Покамест нету. Авось завтра найду — утро вечера мудренее».

Но и завтра одеяльце не нашлось. Сгинуло оно за давностью, за незначительностью своей среди прочих бесхозных предметов. А так в него уверовал Стрепетов, так ему виделось мгновенное разоблачение Антипиной с помощью этого одеяльца, прикрытого чем-нибудь на столе!..

Теперь осталось найти труп. Криминалистика утверждает, что мертвое тело, где бы оно ни было скрыто, рано или поздно обнаруживается. Поэтому вполне вероятно, что тело он найдет. Но даже, если так, надо еще доказать, что это — дочь Антипиной. А как? «Поди докажи. Да, действительно, поди докажи... Докажи, докажи...» — бормотал Стрепетов. И вдруг он вспомнил фамилию эксперта, который делал интереснейшие анализы крови родителей и детей, точно устанавливая родственную связь. Через три часа он поймал его, выловил на телефонный крючок среди миллионов московских жителей. Уразумев суть дела, эксперт призадумался.

— Пожалуй, я берусь, — сказал он после долгой паузы. — Мы с вами проведем уникальную экспертизу. Единственную в своем роде! — заволновался он на далеком конце тонкой металлической жилки. — Можете даже не вызывать меня на эксгумацию. Только возьмите килограммчик земли из-под гробика, так на глубине трех-пяти сантиметров. И пожалуйста, оформляйте протокол очень тщательно: будет чрезвычайно обидно, если по процессуальным соображениям наше вещественное доказательство не будет принято. Желаю успеха, дорогой. До скорого!..

* * *

— Как дела?

— Средне, Олег Константинович.

— Докладывай, благо я пока начальство.

Стрепетовских новостей хватило минуты на три. Вознесенский долго пускал колечки дыма к потолку, провожая их умным прижмуренным глазом, изящно стряхивая пепел в разинутый клюв пузатого галчонка, играл коробкой спичек. Вздохнув, поднялся решительно.

— У меня есть дела в Таганке. Можем поехать вместе, посмотрю заодно твою Антипину.

...Допрос вел Стрепетов. Вознесенский только присутствовал с вялым, сонным видом. Но Стрепетов научился уже понимать его и чувствовал, что тот внимателен до предела. Антипина обнаглела окончательно: она бессмысленно врала, то и дело меняла показания. Стрепетову уже омерзело уличать ее на каждом слове, когда Вознесенский сделал знак: кончай.

Стрепетов ходил по кабинету — три шага вперед, три назад. Вознесенский присел к столу, складывал из спичек колодец.

— Нет! — сказал он неожиданно.

— Что нет?

— Дорогой Алексей, давай откровенно. Не вижу убийства, не вижу убийцы.

— Как не видите?! — остолбенел Стрепетов. — На ней написано крупными буквами!!!

— Написано. Согласен. Очень крупно. Слишком крупно! Как на симулянте написано, что он болен. Помолчи! Слушай. Ты знаешь, что она делает? Ловит тебя в твою же сеть. Думаешь, ты за ней охотишься? Нет, теперь уже она за тобой. Она сует прямо в нос все, что заставляет верить в детоубийство! Ей нужно, чтобы ты поверил.

— Что за бред! Зачем?!

— Линия защиты на будущем суде.

Стрепетов в изнеможении сел.

— Ничего не понимаю...

— Расскажу тебе одну историю. Все старые следователи ее знают... Берут с поличным известного вора-домушника. По почерку вменяют ему — не помню точно, — предположим, десяток старых краж. Он с ходу признается и называет еще пяток ограбленных квартир. Дает адреса, даты, описывает вещи. Проверяют — были нераскрытые кражи! Радость, успех! Так, с пятнадцатью кражами отправляют его в суд. А там скандал. Ничего, говорит, знать не знаю, меня милиция силком заставила подписаться. Если не верите, наведите справки: во время таких-то и таких-то краж я вообще в тюрьме сидел. Поглядели — батюшки мои! — действительно сидел... Дело разваливается, следователя вон из органов, начинается все по новой. Теперь уж он от всего отпирается, остается в конце концов при одной краже, на которой засыпался. А когда новый следователь заканчивает дело, тот ему и говорит: «Дураков учить надо! Сидел я с ребятами, которые те квартиры чистили, время идет медленно, вот и рассказываем друг другу из своей жизни. А вашему брату в чем ни признайся, все от радости ушами хлопаете!» — Вознесенский осторожно уложил последнюю спичку. — Так-то, Алешка... Сначала она, конечно, испугалась, а потом сообразила, что ты ей сдал козыря. И пошла другая игра...

Стрепетов тупо следил, как Вознесенский разламывает коробок и мастерит к своему колодцу крышку. Рассыплется или устоит? Устоял... А внутри горело и рушилось стройное здание улик, трещали по швам доказательства, хитрые замыслы лопались как мыльные пузыри. Но вот из хаоса выплыл устойчивый обломок, и он ухватился за него.

— Но ребенка нет! Где же тогда ребенок?! — И заспешил, захлебываясь. — Она его не регистрировала, она лгала о нем, она мечтала отомстить любовнику, она унесла его, а вернулась одна, она бросила на набережной одеяло — ведь было же оно, было! — только потерялось.

Вознесенский затеял было улыбнуться, но раздумал.

— Ты следователь. Веди дело. Но пока я замещаю Головкина, предъявить Антипиной обвинение в убийстве не разрешу.

— Я вам пока такого постановления на визу не давал!

— И не давай! — стукнул по столу Вознесенский.

Всю обратную дорогу Стрепетов сверлил глазами крепкий, с гладким зачесом затылок Вознесенского, сидевшего рядом с шофером. «Докажу, докажу! Сдохну, а докажу!..»

* * *

— Тебя просили позвонить, — сказал Кока. — Вэ один, восемь пять, двадцать два. Из Дома младенца.

Стрепетов схватился за трубку. Занято. Внутри какое-то поганое колыхание... «Почему мы сидим вчетвером в одной комнате? Тесно, накурено. На столе треснувшее стекло. Кока противно скрипит пером. Тимохин разводит философию с очередным уголовником. Тоже мне, архимандрит! Стул жесткий. Или ноги слишком длинные? Пить хочется... Наконец освободилось».

— Алло!.. Говорит следователь Стрепетов. Не понял вас. Повторите.

Не понял, не мог, не хотел понять — готов был уши заткнуть. Но девушка повторила, помолчала вопросительно, опять повторила.

— Сейчас я приеду! — крикнул он.

Но поехал не сразу. Вышел, сел на лавочку в сквере. Медленно падали последние листья и прилипали к земле. Старушка везла детскую коляску, тянулись две бороздки от колес. «Вот и все, — сказали на соседней скамейке. — Скоро зима». Вот и все. Вот и все! Вот и все... Как высоко он вознесся! Возомнил невесть что! Сам себе противен... Стыдно. Но как было похоже, как все изумительно выстраивалось!.. И дождь этот проклятый! Никуда не денешься — надо ехать!...

— Вот письмо из таганской тюрьмы.

«Прошу сообщить о моей дочери, которую я восьмого марта положила у дверей Детского дома, потому что такие были обстоятельства, и как ее здоровье? В настоящее время нахожусь в заключении...»

«Так готовится булыжник, который запускают потом в голову легковерного следователя на суде. Конечно, она не думала, что письмо попадет мне в руки».

— Записка, что была при ребенке?

— Вот.

— «Родилась второго сентября. Назовите Наташей». И все. Тот же почерк. Почерк Антипиной.

— Как же вы могли выдать мне ту справку?!

— Вас интересовало зеленое одеяльце. Я тогда спрашивала.

Да, что-то она говорила о других цветах. Он принял за кокетство. Самовлюбленный дурак!

— А одеяло было синее.

— Вот как...

Никакого зеленого одеяльца не было... Нет, это уже слишком! Даже его не было?! Не было. А соседка просто цвета путает. Очень просто... И никаких мелодрам. Обыкновенная мошенница, примитивная дрянь. Подкинула ребенка и скрывала, потому что знает, как люди на это смотрят. Особенно если судья женщина. А может быть, просто не хотела, чтобы девочку отдали отцу.

— Значит, девочка жива?

— Ну конечно. Чудесная девочка. Хотите посмотреть?

Машинально он пошел за ней и напялил кургузый халат, прикрывавший спину и руки до локтей, потом поднялся по старой лестнице и опять шел коридором, и потом ему показали крошечное создание, сосредоточенно сосавшее палец.

— Хорошенькая девочка, правда?

— Не разбираюсь в девочках такого возраста... Простите, сказал пошлость. Я, кажется, вообще не разбираюсь в людях...

Девочка уставилась на него с всепоглощающим интересом. Свои впечатления она резюмировала басовитым «да-да!».

— Она говорит: «Дядя».

— Весьма польщен.

Он наклонился, зачем-то стараясь ее рассмотреть. От нее пахло молоком и еще чем-то — младенчеством, что ли. «Значит, живешь себе? Сосешь лапу? А я, знаешь ли, пережил из-за тебя такую встряску...»

— У нее уже зубки режутся.

«Зубки режутся. Прелестно! Валяй живи. Требуй свое... Все как-то не верится, что тебя не убили. Но ты не думай, я рад».

— Будем считать, что визит вежливости окончен... Как вы догадались мне позвонить?

— В журнале было помечено, кому и зачем выдана справка. А тут это письмо — такое совпадение. Вот я и подумала...

— Хорошо. Спасибо. Если то одеяльце сохранилось, я должен его взять.

Вот и все.

 

...В коридоре райотдела Стрепетова ждала соседка Антипиной.

— По вашей повесточке, — сказала она и, увидя одеяльце, расцвела: — Нашлось мое зелененькое!

— Какое же оно зелененькое! — аж застонал Стрепетов. — У вас глаза есть? Синее оно, си-не-е!

— Это ведь, милый, как поглядеть! Вот так — зелененькое, а так — синенькое. Оно же шелковое, по-разному отливает.

«Отливает! Провалиться бы тебе с твоим одеяльцем! Видеть не могу!»

— А девочка как? Большая небось стала, а?

— Огромная...

Соседка ушла в обнимку с одеялом. Кока и Раиса осторожно шушукались. Тимохин деликатно покашливал в кулак...

— Ты правда видел девочку? — бережно спросила Раиса.

— Да, — сказал Стрепетов, не поднимая головы. — Она сказала мне «дядя».

И он сел писать заключение по делу Антипиной А. И., обвиняемой в мошенничестве.

 

ЛИЧНЫЙ СЫСК

#img_2.jpg

В райотдельском коридоре Кока изображал Чугунова. Выпятил нижнюю губу, приставил ко лбу палец и немигающим взором уставился в пустоту. Сцена называлась: «Как Чугун получил «похоронку» на подследственного».

— Сидел часа два, — серьезно сказал Кока, — все размышлял. Так и не понял, как это возможно: он человека по всей форме на допрос вызывает, а тот помер. Взял и помер — никакого порядка! Изволь теперь из-за него дело прекращать!

Зрители смеялись. Видно было, что это Кока придумал на ходу, между двумя затяжками. Но уж очень натурально проглядывал за щуплой его фигурой старый монументальный капитан милиции.

Подходили другие. Кока повторил на «бис» уже с вариациями.

— Что вы здесь делаете, Светаев?

Кока нервно сморгнул, но быстро выправился. Щелкнул каблуками.

— С вашего позволения курю, товарищ начальник. — Он повернул сигарету бочком, разглядывая. — Если быть точным, «Шипка», первый сорт, номер двести два.

Это у Головкина любимая присказка: «Если быть точным...» Кока неисправим.

Головкин сухо хмыкнул.

— Пойдемте! — сказал он.

— Пройдемте, — согласился Кока.

Теперь это «р» вставил. Прямо щекотка какая-то в языке. Снова воспитывать будет. После того первого раза, когда отправил его на «губу» «за неношение формы», Головкин публичных выволочек Коке больше не делал, но упрямо «дожимал до кондиции». Глаз не спускал.

Головкин стал у стола — стоит, чтобы и Коке не пришло в голову сесть, руки потирает. Видно, только с улицы. Уж говорил бы поскорей свои правильные слова. Ведь все известно, что он сейчас произнесет: «К лицу ли высмеивать старшего товарища?.. Он республику из грязи выволакивал, когда духу вашего еще на свете не было... Всю жизнь отдал милиции...»

— С сегодняшнего дня, а если быть точным... — Головкин запнулся и порозовел: вспомнил, как Кока передразнил его в коридоре. Но еще больше рассердился и упрямо повторил: — Если быть точным, то с четырнадцати часов тридцати минут вы поступаете в распоряжение старшего следователя Чугунова. Будете помогать по делу Ольшевского.

Такого он даже от Головкина не ожидал. К Вознесенскому — хоть описи документов составлять! Но под начало к Чугуну?! Если сейчас не удержаться и открыть рот, то непременно загремишь на «губу»... Как отчеканил: «Старшего следователя Чугунова». Будто непонятно, почему старший. К его годам можно черт те до кого дослужиться.

— Слушаюсь, — сказал Кока, повернулся на каблуках и пошел вон.

Кока очень смешно злился. Редкие усики вставали дыбом, глаза делались круглые, и был он тогда похож на кота — на совсем молодого котика, этакого обиженного кошачьего подростка.

— Что-то Кока наш не весел? — протянула Раиса.

— Попрошу оставить меня в покое! — тонко взвыл Кока.

* * *

Через полчасика Кока вошел в берега и вновь обрел способность смотреть на вещи юмористически. Кстати, половина третьего — время «поступать в распоряжение» Чугунова. И уже казалось: подумаешь, беда! Посидит денька два в его обществе — запасется на месяц впечатлениями для коридорных скетчей. Тем паче что очень даже любопытно посмотреть, как это Чугунов управляется с компанией Ольшевского.

Три шага по коридору — и вот она, дверь. «Ст. следователь Вознесенский», «Ст. следователь Чугунов».

«Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...» — мысленно произнес Кока, и так это бормоталось в нем, пока он входил, здоровался и делал первую рекогносцировку. Вознесенский сидел за чистым, как всегда, столом, просматривал последний выпуск «Следственной практики» и прихлебывал чай, плавно подымая и ставя стакан. У них уговор: когда один допрашивает, другой либо обедает, либо в тюрьму едет, либо сидит помалкивает. Чугунову-то наплевать, но Вознесенский не переносит, если во время его допроса рядом бубнят что-то постороннее.

Чугунов допрашивал. На столе по обе стороны вздымались пирамиды подшитых и неподшитых дел, какие-то папки, справочники и тома кодексов. Все это, по мнению Коки, Чугун громоздил для внушительности, чтобы издали было видно — работает человек, завален выше головы.

Поглядим, кого он допрашивает. Ага, как раз мальчик из бражки Ольшевского. Ничего себе мальчик! Породистый носик с горбинкой, глаза чуть навыкате, насмешливые.

— ...ни с кем не считаясь! Это допустимо? Я тебя спрашиваю, это допустимо в советском общежитии?

— А я не в общежитии живу, товарищ капитан милиции. У нас отдельная квартира.

Щеголеватый мальчик. Курточка на нем — модерн. Кока видел такую на одном из маминых знакомых после гастролей в Англии. А вот брючки — нет, тут не обманешь, ушивались из отечественных...

— «У нас квартира»! Квартира дана твоим, родителям, потому заслуги имеют. А ты в ней хулиганишь с дружками, пользуясь, что мать с отцом в отъезде, Жильцы желают отдыхать после трудового дня, желают культурно провести вечер. Что они вместо этого имеют? Крики, топот...

— По-моему, с претензиями надо адресоваться к строителям, товарищ капитан милиции. Все дело в акустике.

— А?..

— Я говорю, в акустике.

Верхняя пуговица на кителе у Чугунова расстегнута, он упарился, и давно уже ему, наверное, хотелось бы грохнуть кулаком о стол. Но Чугун ведет «воспитательную работу». Он даже старается придать голосу проникновенность. Стоит послушать, как он ораторствует:

— Ты вот в институт готовишься. Правильно, хвалю. Надо получать образование, раз государство предоставляет такие возможности. Но, стало быть, должен ты соблюдать и культуру. На что это похоже — то и дело от жильцов жалобы! Как вечер, так безобразите.

Он говорил, что советская молодежь должна быть культурной. Что молодежь не должна «безобразить» и хулиганить. Что молодежь просто обязана соблюдать культуру. Что это очень плохо, когда она некультурна... Раз попав в свою борозду, его какое-либо слово не могло уже вырваться и все ходило и ходило по одному кругу, как игла на заигранной пластинке. Его самого загипнотизировало это кружение, он пообмяк.

— Вам ведь теперь все дороги открыты. Выбирай, что хочешь. А в мое время... Бывало, идешь в школу через лес, темно еще, снег метет, а идешь! Потому к культуре тянулся. Без малого пять километров в один конец...

— И сколько вы классов проучились, товарищ капитан милиции?

«Ха! Шустрый мальчик. Невинно посочувствовал! Понятно, что Чугун академий не кончал». Вознесенский громко зашелестел страницами, словно нарочно напоминая: и я здесь, и я слышу.

Только сейчас Чугунов понял, что над ним потешаются. Лицо его медленно наливалось кровью, и почему-то стало очень заметно, что он здоровенный и плотный, и мальчик против него ничто со своими субтильными покатыми плечиками. «Сейчас Чугун взорвется. Дело тормозится только тем, что он не может сразу переварить тяжелое недоумение: сидит он здесь в капитанском чине, обложенный кодексами, облеченный властью и полномочиями, а ничтожный сопляк посмел издеваться над ним в глаза... Как посмел!»

Сопляк между тем щеголял невозмутимостью. Он твердо знал, что в милиции не бьют. А больше бояться особенно и нечего. Все эти соседские жалобы немногого стоят. Ну, собирается шумная компания, запускает на всю катушку радиолу и танцует до глубокой ночи, мешает людям спать. По самым строгим меркам — мелкое квартирное хулиганство. Штраф.

«Даже удивительно, — подумалось Коке, — что такое дело дошло до старшего следователя. Ему бы полный резон давно закончиться в отделении. Наверно, они там просто умаялись беседовать с этой публикой — вот и сплавили ее наверх, в райотдел».

Нет, все-таки Чугунов пересилил себя. Не заорал, не шваркнул о стол пудовой ручищей. Протянул с хрипотцой:

— Хватит разговорчики разговаривать! Спрашиваю здесь я. На чьи деньги пьете-гуляете? Где берете? Отвечай!

— Право, затрудняюсь сказать, товарищ капитан милиции. Я предоставляю квартиру и откупориваю бутылки независимо от того, кто их покупает. Лично я денег никогда не имею. Это мой основной недостаток.

— Петрушку валяешь? Как бы не пожалеть... Иди. Пусть Ольшевский заходит... через пяток минут.

— Если можно, товарищ капитан милиции, я просил бы называть меня на «вы».

— Вон! — рявкнул Чугунов.

Да, пять минут для успокоения были необходимы. И то, как говорится, по самым скромным подсчетам. Живописуя потом сцену этого допроса, Кока шипел и подскакивал на месте и бурчал утробным басом: «Щенок! Фрукт! Стиляга паршивый! Бездельник! Из таких — самые аферисты! Такой мать-отца продаст!..» Кока несколько шаржировал термины, в остальном редакция была верной.

Вдруг Чугунов заметил Коку.

— Ты что тут торчишь? Делать нечего?

— Головкин подключил меня к делу Ольшевского.

— Это еще зачем?

Не объяснять же, что сие — жесткая воспитательная мера за постоянные насмешки над Чугуновым в коридоре.

— Я полагаю, для изучения опыта старших товарищей, — смиренно ответил Кока. — В назидание, так сказать.

Чугунов смотрел на него с сомнением. Он понимал, что особого назидания пока не получилось, но все-таки приосанился.

— Ну, когда так — сиди. Вникай.

Стасик Ольшевский держался в высшей степени корректно, не позволяя себе и намека на то хамство, которое перло из «шустрого мальчика». Выглядел он старше и серьезней и был, очевидно, не глуп. Коротко стриженная голова, то, что называется волевое лицо, взгляд быстрый, но как бы невнимательный. Поначалу Коке казалось, что Ольшевский не прочь поладить с Чугуном. Он покаянно качал головой: соседи, конечно, правы в своих претензиях, очень жаль, что зашло так далеко. Он предупреждал ребят, да разве с ними справишься? Ольшевский скромно отводил от себя роль «вдохновителя» компании — нет, какой же он вдохновитель, рядовой участник, даже случайный, честно говоря...

Но чем дальше текли его речи, тем хуже двигался у Чугунова протокол, тем чаще Ольшевскому приходилось два и три раза повторять одно и то же. Кока понял, что Стасик явился не с пустыми руками.

— Решение посвятить себя художественному слову, — мило делился он воспоминаниями, — возникло у меня спонтанно. Я стал чувствовать потребность в самовыражении. Но чтобы убедиться, что это не эфемерные тенденции, мне нужна аудитория, где я мог бы экспериментировать. Только из таких побуждений я и начал бывать в этой — вы меня поймите — не бонтонной компании. А потом уже привык, родилась — как бы это поточнее выразиться? — обоюдная психологическая интерлюдия. Что поделаешь, — вздохнул он, — се ля ви!

— Понятно, — сказал наконец Чугунов, отложил ручку и стал растирать пальцы. — Что-то ревматизм проклятый разгулялся... Ты вот, Светаев, давай-ка записывай. Чего сидеть без толку?

— Какое же художественное слово вы им читали? — спросил Чугунов, облегченно прокашлявшись. — Покажите что-нибудь из своего мастерства.

— С удовольствием, — галантно согласился Ольшевский. — Вам из классики или из новой поэзии?

— Из новой, — не утерпел Кока.

— Извольте. «По улице шел старичок...»

— Как? — не понял Чугунов.

— Это я читаю стихотворение. Неопубликованное стихотворение одного молодого поэта, Рудика П. Вам ведь фамилию не обязательно? Так вот:

По улице шел старичок. Навстречу ему жучок. И он наступил на него —                                      на жу-чка. Но поднимутся тыщи жучков, —

в голосе Ольшевского зазвучал неподдельный пафос, —

Они сбросят цепи оков, И они отомстят старичку за жу-чка.

— Это как же понимать?

— По-моему, это в защиту природы. Я так трактую. А вам не понравилось? — искренне огорчился Ольшевский. — Могу прочесть другое, специально для вас:

Шалун уж заморозил пальчик...

Насчет шалуна с пальчиком не стоило бы... Это уж, пожалуй, слишком. Коку даже зло взяло — из профессиональной солидарности.

* * *

Олег Константинович Вознесенский любил свежий воздух и прохладу: он всегда держал открытой форточку в кабинете. А когда батареи начинали уж слишком жарить, он старался и дверь притворять неплотно — Для тяги (только тишком от Чугунова, а то непременно начнет сетовать на сквозняки и хвататься за поясницу). Вот в такую щель и сунулся Кока посмотреть, явился ли уже кто из компании Ольшевского, или можно пока пойти поболтать.

Чугунов сидел один и занимался странными манипуляциями: отметив пальцем какое-то место в лежавшей перед ним бумаге, он другой листал толстую книжку. Книжка была новая, тугая в корешке и все время стремилась выпрыгнуть из рук и захлопнуться. Чугунов сердито придавил строптивый фолиант локтем, освободившейся рукой выудил из коробки скрепку и поместил ее на листе в том месте, где до того сторожил нужное слово. Теперь он взялся за книгу обеими руками, и та покорилась. Минут пять Чугунов беззвучно шевелил губами, потом мрачно хмыкнул, передвинул скрепку немного вбок и вниз и снова принялся листать страницы, что-то отыскивая. По мере того как скрепка перескакивала все дальше, Коку одолевало любопытство, и, пренебрегши возможностью забежать до допросов к Стрепетову и Раисе, он шагнул в комнату.

При его приближении Чугунов закрыл книгу и отложил в сторону названием вниз. Но на корешке Коке отлично была видна надпись: «Словарь иностранных слов». «Мамочки мои, ведь это он пытается разобраться в ахинее, которую вчера плел Ольшевский! Ну, заело старика!..»

 

...Чугунова действительно заело. И гораздо больше, чем Кока мог предполагать. Первое шумное раздражение его сменилось молчаливой, медленно накипавшей яростью. Но он ни разу больше не срывался. А сорваться было от чего. Например, когда он допрашивал Дину.

Дина «числилась» за Ольшевским и была непременной участницей большинства кутежей. Томная, большеглазая, она то улыбалась Чугунову, то несла такое, что Кока сидел замирая и ждал: «Ох, грянет!» Но Чугунов только с силой наматывал и разматывал на пальце обрывок вощеной суровой нитки, валявшийся на столе, и, похрапывая, как рассерженный бык, тугим, налитым голосом говорил:

— Прошу не отвлекаться. Отвечайте на вопросы...

Другой раз было и того хуже. Недавний выпускник шоферских курсов Семен Спица, грубоватый увалень, лишенный «изысков», свойственных прочим членам бражки, с первых слов заявил:

— Я с вами разговаривать не буду. Пожалуйста, вот так: вы мне пишете в протоколе вопрос — я вам пишу ответ. И все.

У Чугунова аж дух захватило.

— Ты... — сказал он. — Ты будешь меня учить?.. Я тридцать лет в милиции...

— Тридцать лет? — присвистнул Спица. — Тогда не вы ли, случайно, моего папашу восемнадцать лет назад ни за что упрятали?

И Чугун опять стерпел. От Спицы! Самого неприятного из всей компании. Что за притча?

Неужели Чугуну виделось впереди нечто такое, ради чего стоило продолжать всю эту канитель? Но ведь дела-то, дела настоящего здесь нет! Это Кока понимал прекрасно.

* * *

Следствие, затягивалось. Все допрошены, все выяснено, соседские жалобы подтвердились. Цена им — штраф на административной комиссии. Спрашивается, из-за чего дальше ломать копья?

Но Чугунова понесло. Начал опять вызывать и Ольшевского, и «шустрого мальчика» в английской куртке, приговаривавшего «товарищ капитан милиции», — словом, всех. Передопрашивал заново, чуть ли не очные ставки устраивал. И все долбил в одну точку. Шум в квартире теперь его вовсе не занимал. Его занимало, откуда ребята брали деньги на гульбу.

— Сколько было истрачено?

— У кого в тот вечер были деньги?

— Кто купил вино?

— Кто принес закуску?

— Сколько пропили в ресторане?

— Кто платил?

— Какими купюрами?

— Откуда взял деньги?

Деньги, деньги, деньги... Вцепился, как бульдог. А Коке только помахивает — записывай, дескать, не зевай. Нашел себе дарового писаря! Если так дальше пойдет, он еще приспособит его нитки в иглу вдевать!

Уже вторую неделю крутятся одинаковые допросы. Компания толчется в райотделе, всем примелькалась, наскучила... кроме Чугуна.

Как-то явился Головкин. Думал застать Чугунова, но был один Кока.

— Где Сидор Ефимыч?

— В угрозыске с Нефедовым шепчется.

Головкин шевельнул бровями, поколебался, но все-таки спросил:

— Как подвигается дело Ольшевского?

— О! — сказал Кока. — «Дело» разворачивается до грандиозных масштабов! Разве вы не знаете? Сидор Ефимыч вот-вот разоблачит особо опасную шайку, только не знаю кого... А серьезно говоря — дела нет!

Головкин покосился, постоял, помолчал. Так и ушел. То ли Кока заронил в его душу сомнение, то ли он верил в Чугунова? Но об этом разговоре Чугунову все же, видимо, сказал.

Чугун упрямо гнул свое. Он приходил теперь на работу раньше всех и наваливался на телефон. Он теребил Нефедова конфиденциальными беседами. Он сочинял какие-то запросы и ревниво переписывал их сам, не доверяя Коке. Один раз тот видел даже, как поверху некой бумаги было выведено крупными буквами: «Секретно». И что ни день — сидели перед ним то смотревший волком Спица, то Дина, которая уже и улыбаться почти бросила, то костлявый Перлин, разговаривать с которым было сущее мученье, потому что он заикался, и с каждым разом все сильнее — притворялся, что ли?..

— Кто расплачивался?.. Где взял денег?.. Перевод от матери? Принесешь квитанцию... Когда вернулись домой? Сколько набил счетчик в такси? Кто платил?

Хотя Кока и сохранял в своем репертуаре то, что называлось «изобразить Чугуна», в душе у него все больше разгоралась тревога. Он не понимал, чего добивается Чугун. Куда метит?.. Сначала было простое объяснение: взбунтовалось потрясенное самолюбие, раскачало лежачий камень, и двинулся он добывать «компру» на обидчиков. Только вот не шумит он. Не грохочет. Ему бы полагалось колотиться обо что попало, а он помалкивает. Он спокоен, чертова перечница! Вот отчего комар и зудит — не в меру чугун спокоен! Ведь и капкан спокоен, пока не лязгнет челюстями.

И все-таки мысль о том, что Чугунов видит в этом деле нечто недоступное Кокиному взору, иногда приходила ему в голову. Но в конце концов он решил, что Чугуна попутала мода на разоблачение «плесени». Ничего за ребятами нет, кроме «неподобающего молодежи» топота по ночам. А если они отказываются говорить или врут Чугуну, откуда брали в какой-то вечер деньги, так по-своему совершенно правы. Нечего совать нос в то, что является их личным делом.

* * *

— Давайте кончать, Сидор Ефимыч, сколько можно? — Кокино терпение истощилось. — Тут на фельетон и то не наскребешь! Ну, а порядочное дело подавно не из чего склеить!

— Мне фельетоны без надобности, — буркнул Чугунов. — Только осрамимся. Стрепетов вон разлетелся со своим детоубийством — и сел в лужу. На скольких собраниях его склоняли? А уж у него все было так похоже, дальше некуда.

— У нас же ничего похожего даже нет. На что вы надеетесь?..

Чугунов спокойно молчал.

— Да поймите вы: нельзя вести следствие по принципу «кто шляпку украл, тот и тетку пришил»!

— Какую тетку?

— Из одной пьесы.

— А за что пришили?

— Шут его знает! Автор умалчивает. Только была шляпка, а потом пропала. И племянница «пришитой» тетки уверена, что все очень просто: кто шляпу украл, тот и тетку «пришил».

— Да? — заинтересовался Чугунов. — Вполне возможная версия. И чем дело кончилось?

— Думаю, прекратили за недоказанностью, — усмехнулся Кока. — Да не в том же соль, Сидор Ефимыч. Я к тому говорю, что нельзя считать: раз в модных брючках — значит, злодей! Я сам такие ношу, а никого ведь не режу!

Чугунов наконец обернулся и поглядел на Коку внимательно, будто прикидывая, режет он или не режет.

— Зря ты их носишь! — увесисто припечатал он. — Зря!.. И беретка эта твоя... Несолидно для сотрудника органов.

«Поговорили!..»

— Знаете что, Сидор Ефимыч, у меня своих дел по горло! Вдвоем на Ольшевском сидеть — это несерьезно, и я не вижу смысла в своем участии, тем более — в роли зрителя. Так что я сейчас иду и прошу Головкина освободить вас от моего сотрудничества. И можете в одиночку пинкертонствовать дальше, хоть до морковкина заговенья!

— Нет. — Чугунов будто кирпич положил поверх Кокиных фразочек. — Нет.

— Я пошел к Головкину.

— Нет, — повторил Чугунов. — Я же сказал, — он взглянул даже с некоторым удивлением: простых слов человек не понимает. — Ты, Светаев, мне еще понадобишься... Вот ужо посмотрю тебя в деле! — И в голосе его пробилось что-то почти мечтательное.

«Посмотрю в деле! Что такое ему мерещится? Нет, это уж просто... нет слов... бред!»

Чугунов поднялся, расправил монументальные плечи и положил руку на груду папок и кодексов. В светлых глазах его, устремленных мимо Коки, было неколебимое, сосредоточенное ожидание. Казалось, выстрели сейчас у него перед лицом — он не сморгнет.

— Езжай сейчас в шестнадцатое отделение. Найди участкового Зарубина. Запомнил? Скажешь, Чугунов прислал. Позарез, мол, нужен материал на Спицу Семена. Езжай, не волынься.

И Кока не пошел к Головкину. Он поехал в 16-е отделение.

* * *

Маленький сердитый капитан Зарубин, услыша имя Чугунова, просиял.

— А-а... — протянул он. — Жив еще Ефимыч, старый черт?

Он засмеялся, закашлялся, и Кока понял, что по поводу старого черта была отпущена шутка. Скажи Зарубину, что Чугунов действительно стар, он очень удивится. «Что вы! — воскликнет он. — Сидор Ефимыч на три года моложе меня!»

— Как он там? — отдышавшись, спросил Зарубин. — Все такой же орел?

— Орел, орел, — поддержал Кока, — да вот только... Радикулит иногда...

— Радикулит — это точно, — не теряя веселья, согласился Зарубин. — Это он схватил, когда в угрозыске на столах спали, а помещение нетопленное. Ведь по неделе, а то и по месяцу домой не ходили, не до того. Война, преступного элементу — пропасть! Вот была работа так работа! Не то что, — он снисходительно оглядел Коку, — от звонка до звонка.

Кока вежливо поддакнул насчет преступного элемента.

— Стало быть, ко мне послал? Добро. Какая нужда?.. Ага... Надо подсоблять друг другу, надо. Нас, прежних-то, немного осталось, только на разводку... Значит, так: Спицу Семена я знаю. И отца его, пятнадцать лет, по колониям таскался, теперь вернулся. Смирный пока.

— Разве он не реабилитированный?

— Спица-то? Хо! Спица аферист был ба-альшой руки! Таких не реабилитируют... Ну сейчас, похоже, образумился. Работает. А сынок, видать, в него. Непутевый парень. Однако материалу на него нет, — сожалеюще развел руками Зарубин. — То есть много чего, да все пока неподсудное.

Изобразив на лице огорчение, Кока встал.

— Нет, ты погоди. Ишь какой торопыга! Думать будем... Вот чего: Рыбин Анатолий по делу не проходит?

— Нет.

— Спица у Тольки Рыбина весь прошлый год в корешах ходил, — задумчиво подперся Зарубин кулачком. — А на Тольку-то можно чего найти...

Он откашлялся, позвонил в МУР и, постукивая сухоньким пальчиком по аппарату, долго объяснял, что разговаривать должен не с дежурным, а с каким-то Синюшиным. Наконец ему уступили и разыскали Синюшина. Судя по начавшемуся разговору, это был такой же старый гриб.

— ...Посмотри, Вася, посмотри, дорогой!.. Нужно... у Чугунова дело разваливается, прислал ко мне парнишечку за помощью... Да-да, Рыбин Анатолий. Так вот, нет ли при Рыбине чего про Спицу... Да это фамилия такая! Спица Семен, тридцать восьмого года рождения. Ну, добро, добро.

Зарубин подмигнул Коке.

— Все разроет, а найдет! Особливо раз для Чугунова.

Фамилию Чугунова Зарубин произносил, словно пароль, отмыкающий какую-то дверцу в прошлое, в общую молодость этих «прежних, которых осталось только на разводку». Видно было, что он сердитый и въедливый старикан и с Кокой ласков лишь потому, что тот тоже причастен к Чугунову.

— Почему особливо для Чугунова? — спросил Кока.

— А как же! — удивился Зарубин. — Кабы не Ефимыч, Ваське Синюшину давно каюк. В органы он пришел зеленый, молоко на губах не обсохло. Бывало, где горячо, туда и прет без разбору, хоть с голыми руками. Ефимыч его на ум наставил, сколько раз от пули уберег, от ножа...

Зарубин ухватил трубку задребезжавшего телефона.

— Нет? Ай-я-яй!.. Беда! А если по кличке поискать? «Вареный» он. Попроси Бурдеченко, скажи — для Ефимыча... Ладно. Сулится через часок. Обождешь? Время, чай, казенное... Вот и хорошо.

От пассивного ожидания Кока несколько осоловел. Он отогнал нервную собачью зевоту и попробовал слушать, что рассказывает Зарубин.

— ...сразу в дамки. А мы с Чугуновым с простых милиционеров службу начинали. Всю, можно сказать, карьеру своими ногами прошли. — Зарубин притопнул маленьким сияющим сапогом и победоносно зыркнул на Коку. — Чего только не навидались! Вот помню...

«Сразу в дамки — это, наверно, про меня и подобных. Что ж, со своей колокольни он прав. Хорошо еще, не знает про «заслуженную» маму, «народного» папу и изысканную артистическую квартиру на Арбате, а то было бы прямо неловко. Хоть ничем я, собственно, не грешен».

— ...Особливо он после Швейка прогремел.

— После Швейка? — Кока силился поймать нить рассказа.

— Ну да. Иль не слыхал? Как же так, знаменитое было дело! — И Зарубин стал вспоминать, явно не в первый раз, но все равно с азартом и увлечением.

Ночью в подъезде своего дома несколькими выстрелами в упор был убит матерый спекулянт валютой, за веселый нрав носивший кличку «Швейк». На происшествие, как иногда бывает, народу сбежалось уйма! И когда эксперты начали осмотр места преступления, следы были уже спутаны. Как ни бился потом МУР, дальше туманных предположений не шло. Тут-то и отличился Чугунов. Жарким воскресным днем после купания он заглянул в полотняный павильон, взял кружку пива. Сдул пену на земляной пол, хлебнул с наслаждением и вдруг краем уха услышал, как в подвыпившей компании кто-то, выругавшись, сказал: «Порешу, как Швейка!» — и на него тотчас цыкнули. Чугунов долго пил пиво. Потом до вечера болтался на пляже, не выпуская из виду пятерых парней. С пляжа он приехал за ними в город, совершенно не зная еще, что будет делать, не имея никаких улик. Когда компания разошлась, по голосу, по повадке выбрал того, кто помянул Швейка в пивной. Не выдав себя ни единым жестом, ни единым взглядом, Чугунов ходил за ним, пока тот путешествовал от приятелей к приятельницам. И когда парень, выйдя в три часа ночи из старого домика в Спасо-Песковском переулке, привычно сунул руки во внутренний карман пиджака и что-то там поправил, Чугунов безошибочно угадал в этом «что-то» оружие, зверем перелетел разделявшие их четыре шага и в следующее мгновение уже сидел верхом на лежавшем в асфальт лицом парне, заломив его руки к спине... Пистолет оказался тот самый, из которого застрелили Швейка. Веселый валютчик нарвался на коварных покупателей, которые после сделки простейшим способом вернули себе уплаченные деньги.

Да, такого Чугунова, о котором рассказывал Зарубин, Кока не знал...

— Вот и порядочек! — кладя трубку, весело сказал Зарубин. — Только чтоб был толк, пускай Ефимыч сам подъедет завтра с утречка к Синюшину.

А через день Чугунов пропал.

Кока толкнулся к Головкину.

— Занимайтесь пока своими делами, Светаев, — поспешно предупреждая вопрос, сказал Головкин.

— Радикулит? — лаконично поинтересовался Кока, соблюдая приличествующее случаю выражение лица.

— Нет... — Головкину не хотелось говорить дальше; и когда он разжал губы, то произнес с преувеличенным равнодушием, будто самую обычную вещь: — Если быть точным, Сидор Ефимыч ведет личный сыск.

— По делу Ольшевского?!

— Да, — Головкин хмуро шевельнул бровями и уткнулся в бумаги.

«Запретите ему смотреть телевизор. Вчера показывали «Тайну старой крепости», — хотел было по привычке сострить Кока, но, вспомнив историю про Швейка, воздержался.

Итак, он освободился пока от чугуновского гнета. Можно было накинуться на свои нехитрые, но застоявшиеся дела. С невиданной энергией он перетряхивал папки в сейфе, писал разные реляции, звонил, таскал и машинисткам все, что полагалось перепечатать, рисовал карикатуры в стенгазету, ездил за разрешением на продление совсем застрявших дел, освежил знакомство с хорошенькой секретаршей в горпрокуратуре, составлял постановления, запросы и отношения, посвистывал, читал оперативные сводки за последнюю неделю и даже сочинял по просьбе замполита частушки для смотра самодеятельности. Но тут у него дальше сомнительного зачина не двинулось.

Мой миленок постовой, Он стоит на мостовой, —

все повторял Кока и бродил от Стрепетова к Раисе, от Раисы к Нефедову: какую дальше заложить идею? Раиса отмахивалась, Стрепетов ехидно посоветовал:

— Да начни по-другому. Например: «Моя милка бригадмилка»...

Кока тешился два дня. На третий в комнату заглянул Вознесенский.

— Николай Николаевич, — позвал он, поглаживая подбородок и усмехаясь в ладонь, — к вам от Чугунова человек пришел.

За столом Чугунова сидел и курил трубку высокий сутулый старик в черном пальто и когда-то мохнатой кепке.

— Лейтенант Светаев, — представился Кока. — Слушаю вас, товарищ.

Старик вздернул голову, распрямился, под седыми усами расплылась улыбка, и он спросил чугуновским басом:

— Значит, брезгуешь, Светаев, не признаешь?

— Мамочки мои... — оторопело сказал Кока. — Где ж вы раздобыли такую кепку?..

Кепка его поразила особенно. Такую и в реквизите Художественного театра не всегда подберут.

Очень довольный, Чугунов стянул кепку и плюхнул на стол. Потом осторожно отлепил усы, снял пальто, размотал большой шарф и стал обычным Чугуновым, даже в форме. Он был весел и — что совсем невероятно! — разговорчив. Добродушно поругивая погоду и расспрашивая о новостях, Чугун отпер сейф, достал папку, в которую складывалось все, что имело отношение к делу компании Ольшевского, вывалил беспорядочную кучу справок, допросов и прочих бумажек на стол, уселся поудобнее и с удовлетворенным видом принялся подкладывать листок к листку, искусно распределяя их так, чтобы толщина будущего дела оказалась равномерной.

Кока молча наблюдал, как Чугунов предавался любимому занятию. Вот все подобрано и сложено уголок в уголок. Вот аккуратно, по металлической линейке отогнут край. Вот появилось на сцене здоровенное сапожное шило. Оно несколько раз пронзило бумажную стопу и сменилось внушительной иглою с двойной суровой ниткой. Вот выбрана новенькая, крепкая папка. Начался заключительный этап — собственно подшивание. Еще немного, и недавняя беспорядочная россыпь бумаг прекратится в тугое, мастерски сработанное «Дело №...».

Если бы выражение «пришить дело» не было изобретено раньше, Кока придумал бы его сейчас, глядя, как вдохновенно и сноровисто орудует Чугунов.

— Вы так и рыскали по городу в этом, с позволения сказать, головном уборе?

— А что?

— А то, что от него нафталином разит за километр. Он, извините, несколько вышел из моды...

Против ожидания Чугунов не обиделся. Он испытующе уставился на кепку, потом пощипал у верхней пуговки, где еще сохранился ворс, и задумчиво стал скатывать шерстинки меж пальцев.

— Правда твоя. Шляпу надену.

— Так вы еще не кончили?

— Завтра со мной пойдешь...

* * *

Кока стоит в подъезде. Сквозь застекленную дверь ему виден маячащий у телефонной будки Чугунов. Чугунов наблюдает за проходной автобазы, откуда вот-вот появится Семен Спица. Тогда Чугунов поправит шляпу, Кока выйдет из подъезда, «Победа», которая стоит через три дома, тронется за ними. Если Чугунов поправив шляпу правой рукой — Спица пошел направо, левой — налево. Кока одет в черное, чтобы сливаться с темнотой. На голове у него берет, в кармане пальто — кепка, яркий сменный шарф, в кармане пиджака — пистолет на предохранителе.

Иногда Чугунов заходит в будку и «звонит», не спуская глаз с проходной. На ледяном промозглом ветру — это для него — единственная передышка. Коке неловко стоять в теплом подъезде, но предложение поменяться местами Чугунов категорически отверг: не доверяет Кокиной бдительности. Все атрибуты дешевого детектива налицо. Чугунов в совершенстве изображает легкомысленного старичка навеселе. Кока, разумеется, поджидает девушку. Оба переодеты, оба вооружены и нисколько не знакомы между собой. С непривычки Коке любопытно и немножко смешно.

Люди, входящие в подъезд, окидывают его понимающими взглядами. В такую погоду не станешь торчать на улице даже в ожидании прелестнейшего существа. Город погряз в черной слякоти, и она все прибывает, поглощая тяжелые сырые хлопья, нескончаемо летящие с неба, осевшего на самые крыши.

Чугунов поправил шляпу. Кока выскочил из подъезда. Снег, до этого красивыми косыми тенями полосовавший стекло, начал лепить в глаза и в рот. Кока повертелся у края тротуара, чтобы его заметил шофер, и двинулся за чугуновской спиной, натягивая поглубже беретку и жмурясь от слепящего ветра со снегом.

Спицу он не видел и не старался разглядеть, но тот, надо думать, припустил рысцой, потому что спина Чугунова ходко удалялась. Сзади исправно ползла «Победа» — на случай, если преступник вздумает удирать на такси. Кока с восторгом раздобыл бы ему это такси, тогда они с Чугуновым сели бы в теплую сухую машину и устроили бы классическую погоню. Но Спица, похоже, презирал всякий транспорт вообще: проскочил автобусную остановку, трамвайную. Куда его черти несут? Мчится, как рысак... Ага, голубчик, вон куда ты чапал: павильон «Пиво-воды». Неплохо задумано по такой погоде. Значит, пока ты там будешь согреваться, мы тут должны прохлаждаться. Премило! Засечем для порядка время.

Шесть часов пятнадцать минут. А темень, как среди ночи. Даже фонари и витрины утопают в этой черноте и густой снежной неразберихе. Где бы притулиться в затишье, чтобы не терять из виду Чугуна? Спицу он пускай караулит сам, с Коки достаточно чугуновской спины. Чем мучиться дурью, поставил бы невдалеке машину, сидели бы они, покуривали, пока Спица напитки пьет. Так нет же, мотается возле угла в обвисшей шляпе, осторожно заглядывает через мокрое стекло в павильон, на Коку ноль внимания, все боится «расшифровать наблюдение».

Мальчик загулял. Если верить Чугуну, средства для этого имеются: Чугун выследил Спицу у магазина «Автомобили». На это-то его и натолкнули материалы, что раскопал старый дружок Чугунова. А вчера Спица при нем продал какие-то запчасти для «Победы» и уговорился с солидным, явно денежным покупателем достать еще другие к четвергу или пятнице. Конечно, спекуляция запчастями — занятие некрасивое и в соединении с враньем про «невинно пострадавшего отца» создает о Спице еще более неприятное впечатление. Но почему нужно обязательно гнаться за ним вместо того, чтобы Разумно предположить, что запчасти Спица добывает у себя на автобазе? Мало ли что ревизия была недавно. Новую надо назначить, а Спицу «накрыть» в момент преступления.

Нет, все-таки у Чугуна испорченное воображение. Надо надеть сухую кепку и шарф. Будет хоть какой-то прок от этой бутафории. Снег наконец перестал разом. Кто-то там, наверху, сказал «будя» и опустил заслонку, как в овощной лавке, когда отвешивают картошку. Без снега, конечно, терпимее, но пальто уже успело набрякнуть, а ноги... Бедные ноги в патентованных ботинках на микропорке! Хлюпает в патентованных ботинках. «А, черт! Хорошее воспитание сведет меня в могилу. Опять нырнул в лужу, пропуская тетку, которой, вишь ты, тесно на тротуаре со своими телесами и авоськами...»

И вдруг он, модник и немножко пижон, первый раз в жизни вспомнил и оценил по достоинству гениальное, но почему-то утратившее популярность изобретение человечества — калоши. Они всплыли в памяти ярко, красочно, как персонажи из детской сказки, — две большие добрые калошины, сверкающие черным глянцем и нежно розовеющие девственным пушком внутри, Как в них было бы покойно, уютно и сухо! А в глубоких — теплых и непромокаемых ботинках, ах, ах, еще лучше...

«Так можно докатиться шут знает до чего!» — испуганно пробормотал он вслух и в своем безостановочном кружении по площади врезался в очередную лужу.

Какого лешего он пошел в милицию! Ведь твердо стоял за адвокатуру. Чертов Стрепетуша потянул за собой. Нет, честно говоря, не тянул. Сам Кока увязался. Стрепетов просто так сказал перед распределением: «Выходит, я их буду ловить, а ты выгораживать? Когда-нибудь мы с тобой встретимся в суде, и ты, проявив красноречие Плевако и хитроумие Брауде, развалишь мне дело. Тогда я возьму тебя под мышку... — Он показал, как именно, и, пока Кока брыкался, договорил зловеще: — Снесу к Перетерскому и скажу, что ты хочешь еще раз сдать римское право!» Перетерского все боялись как огня, а девчонки из слабонервных чуть не в обморок хлопались перед экзаменами. Коке стало очень скучно, когда он подумал, что у них со Стрепетовым будут отныне разные сослуживцы, интересы и дела. Душа этого не принимала. Вот и потянулся следом. Стрепетуша был рад. Даже не скрывал, а он часто скрывает, что у него на уме. Не потому, что строит загадочную личность. Такой уж характер. После истории с Антипиной, например, можно было подумать, что Кока больше переживает, потому что когда он переживает, сразу заметно. А у Стрепетова незаметно. Это он умеет.

«Стоп! Не Спица ли там вынырнул? Он! Интересно, сколько же он, подлец, выпил? Нам бы с Чугуном хоть по рюмочке для согревания. Опять потопали в том же порядке. И «Победа» сзади. А мы ножками топ-топ-топ, а мы ручками хлоп-хлоп-хлоп...»

* * *

— Для порядка, Светаев, напиши в дело рапорт.

Кока был уверен, что после вчерашнего гулянья Чугунова скрючит, но каким-то чудом старик держался, только все тер правую руку. Легонько хлюпая носом, хорошо, если отделается насморком, Кока сел составлять рапорт.

«Наблюдение за подследственным велось с 18 до 23 часов 14 декабря, — писал он, стараясь не выбиваться из казенного стиля. — Выйдя из проходной автобазы № 3 (которая находится на Волочаевской улице в доме № 13), С. Спица быстро направился к пл. Прямикова. Там он зашел в павильон «Пиво-воды», где пробыл почти два часа, никуда не отлучаясь. Затем направился в кинотеатр «Победа». После сеанса С. Спица посетил находящийся рядом «Гастроном», а оттуда вернулся к себе домой. За все время С. Спица один раз звонил, но, по-видимому, ни с кем не встречался».

Прочтя рапорт, Чугунов оскорбился.

— Ты бы, Светаев, еще в стихах. Чему вас только в институте учили? «Посетил», «по-видимому», «находящийся рядом». Ничего понять нельзя. Пиши, я продиктую. Значит, так: «Рапорт. Личным сыском, произведенным декабря четырнадцатого дня тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года нами, старшим следователем, капитаном милиции Чугуновым и следователем, лейтенантом милиции Светаевым, обнаружено...» Две точки поставь «...обнаружено: объект Спица, выйдя из адреса дом тринадцать по Волочаевской улице, где расположена автобаза номер три, последовал по Волочаевской Улице в направлении площади имени Прямикова, где прибыл в адрес: площадь имени Прямикова, дом семь дробь двенадцать, при котором размещался павильон «Пиво-воды». В указанном адресе объект пребывал с восемнадцати до двадцати десяти, распивая спиртные напитки вместе с гражданами, личность которых по делу не проходит и не установлена. Выйдя в нетрезвом состоянии из адреса «Пиво-воды», объект пересек площадь и по Большой Андроньевской улице, а затем по Абельмановской дошел до кинотеатра «Победа», который расположен по вышеуказанной улице в доме номер восемь, где смотрел на сеансе двадцать часов тридцать минут кинофильм «Адские водители». Из адреса кинотеатр по окончании сеанса объект выбыл в расположенный в доме номер шесть по той же улице магазин: «Гастроном» № 16, где закупил продукты питания в незначительном количестве. Затем...»

— Дюма, — сказал Кока, дописав. Безрезультатность операции возродила его скепсис. — Мне бы такого в жизни не придумать, честное слово.

 

...И опять была машина за три дома, и Кока стоял в подъезде. Конечно, не в том же — в соседнем. И Чугун переместился — теперь он толокся возле булочной. Дескать, старуха за калачами пошла, а он ее поджидает.

Опять они сторожили, когда Спица пойдет с работы.

Но сегодня было как-то по-другому. Во-первых, погода. Холода большого нет, но где подмерзло, где подсохло, — словом, вчерашняя проклятая слякоть куда-то делась без остатка. А главное — снежок. От него светло и чисто. Мелкий-мелкий такой, сеется мимо фонарей и щекочет нос, когда идешь ему навстречу. А если тебе повезло и напал на нетронутую, нетоптанную целину — например, у края мостовой, — она тебе в глаза так и бьет сплошными искрами, а снежинки под ногами тонко и нежно хрупают и сминаются в цепочку выпуклых, удивительно четких следов. У криминалистов это называется «следовая дорожка», и по ней можно идентифицировать походку.

Пистолет сегодня ужасно оттягивал карман — это во-вторых. Никак про него не забудешь. Наверно, оттого, что Чугун нарассказал всяких историй, пока ехали сюда. «У Спицы, — говорит, — отец знаешь кто? Рецидивист. Так что всяко может быть. И вообще, неизвестно, когда на что наткнешься. В соседнем районе недавно случай был: пошли двое ребят делать обыск к гражданке, которая без патента носки вязала на оверлочной машине. Уж совсем вроде плевое дело! А у гражданки гость сидит. Они постановление на стол, а он хвать ТТ из кармана да обоих на месте и уложил. Оказалось — бандит, за которым МУР шел, можно сказать, на полшага отставши. Чуешь?.. Вот так-то...»

А в-третьих, сегодня пятница. Спица взял у того покупателя адрес и пообещал: «Привезу вечером в четверг или в пятницу». Вчера он связываться не стал — может, погода не располагала. Сегодня — крайний день. Либо чугуновская затея с этим сыском лопнет, либо Спица на чем-то попадется. Если у Чугуна не выгорит, не миновать старику «идти на ковер» — получать от начальства очередную взбучку. ОВ, как говорит Стрепетуша. Но, с другой стороны...

Ага, тронулись! Ничего себе темпы! «Скользя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу...» Кстати, во времена Пушкина тоже был личный сыск, да почище нашего. Какая чушь в голову лезет!.. Только бы этот Спица в колеснице не затесался опять куда-нибудь напитки пить. Нет, бежит пока. Здоров он, подлец, бегать! Лавры братьев Знаменских покоя не дают. Но Чугун-то, Чугун — обалдеть можно!..

Чугунов шел очень быстро, но в походке обнаруживалась неторопливость. Она была легкой, беспечной, но, если приглядеться, рассчитанной до сантиметра. Какими-то неуловимыми движениями он все время устраивал так, что был заслонен от Спицы другими прохожими. Несколько раз тот оборачивался, провожая взглядом хорошеньких девчонок, и каждый раз за миг до этого, словно предупрежденный кем-то, Чугунов успевал скрыться то за спиной прохожего, то в очереди, то в дверях магазина, а то и вовсе делал «кругом» и шел в обратную сторону. Чудеса, да и только.

Спица сел в такси. Вчера бы ему, подлецу, на моторе кататься.

В машине молчали, чтобы не мешать Сашке. Теперь многое зависело от него. Нельзя было назойливо ехать впритирку, но опасно и отрываться далеко: не ровен час те промахнут, а ты застрянешь у светофора. Стрелка спидометра вяло покачивалась, редко дотягивая до сорока. Не очень-то разгонишься в Москве даже в будний вечер. А Спица, видно, спешил. Его такси выписывало вензеля, пробираясь в заторах, обгоняло везде, где можно обогнать, от светофоров рвало с места.

— Старается шеф, — полусочувственно-полунасмешливо процедил Сашка. Он тоже старался, но у него это выходило ловчее и наверняка незаметней для постороннего глаза.

Чугунов сидел, грузно привалясь к спинке в расслабленной, полусонной позе. Коке был виден сбоку его крупный профиль с торчащим усом. «На Кузьму-пожарного — вот он на кого похож с этими своими усами, — подумалось Коке. — Только вместо шляпы блестящую каску да топорик за пояс. «Мать на рынок уходила, дочке Лене говорила...» Нет, шутка не клеилась. Черт возьми, не был Чугунов похож на Кузьму-пожарного! Больше всего он был похож... похож на то, чем поистине был. На ищейку — старую, матерую ищейку, учуявшую след.

Кока вертелся в своем уголке, то закуривая, то стараясь устроиться поудобнее, чтобы меньше чувствовать пистолет. Чугуну давно полагалось бы сказать: «Не елозь!» Но Чугун молчал, как каменный. Только глаза его были неотрывно прикованы к ветровому стеклу, да еще он делал непроизвольное подталкивающее движение рукой, когда казалось, что Сашка отстает. Нет, за представление сцены под названием «Чугун ведет личный сыск» Кока не взялся бы. Не смешно. А главное, просто ничего бы не вышло. А у кого вышло бы? Кому могло прийти в голову изображать сыщика во время погони так примитивно, буднично, без малейших эффектов! И чтобы вместе с тем неопровержимо чувствовалось, как в нем все туже закручивается неумолимая пружина и крепнет яростное ожидание. Оно было физически ощутимым и так плотно заполняло собою всю машину, что начало овладевать и Кокой.

Но вот обе, будто соединенные натянутой струной, «Победы» выбрались на окраину. Круто завивая хвостик отработанных газов, такси припустило к Кунцеву. Чугунов стал изредка подавать голос:

— Нажми... За автобусом держись... Готовься к обгону...

Строптивый Сашка мгновенно слушался. За Кунцевом Спица свернул с шоссе. Машины остались один на один. Такси, переваливаясь в колеях, смотрело назад красными глазками.

— Ты там без самодеятельности, — сказал Чугунов, и Кока понял, что это относилось к нему.

«Там». Значит, он считает, что уже недалеко. Но из чего следует, что сейчас они возьмут Спицу с поличным? Что думает Чугун об остальных?.. Нет, те ни при чем, те из другого теста. Они могли — это Кока вынужден был признать — гулять за счет Спицы, могли топать над головами соседей, могли сколько угодно изводить Чугуна стишатами про жу-чка и мудреными фразами, но не того они были пошиба, чтобы торговать краденым. Нет!

Вспомнился разговор с ребятами, когда Чугунов почему-то опоздал, и вся компания Ольшевского навалилась на Коку. Был длинный разговор, и Кока успешно пикировался направо-налево и блеснул знанием массы вещей, в том числе знакомством с «Черным обелиском» Ремарка, который он читал в рукописном переводе (сделанном для издательства одним семейным знакомым). Кока вогнал ребят в пот, но держались они молодцом. Они и с Чугуном держались молодцом, когда не хватали через край. Смело, независимо, находчиво...

Красные глазки замерли. Тотчас, сохраняя дистанцию, затормозил и Сашка. В такси зажегся свет — Спица расплачивался.

— Назад и направо, — шепотом сказал Чугунов.

«Победа» плавно снялась и поползла назад с потушенными фарами, скользнула в узкий проулочек и затаилась раньше, чем Кока успел подумать, что на фоне белой дороги она слишком видна и может, пожалуй, привлечь внимание Спицы.

— Тихо! — предупредил Чугунов и вынырнул осторожно, без стука прикрыв дверцу со своей стороны.

Кока повторил его маневр — почти удачно. И оба застыли, слушая, как там, на дороге, хлопает дверца такси. Вот звук раздался — оглушительно громкий, — и Чугунов был уже за углом. Кока рванулся следом.

Впереди, как на ладони, виделся размашисто шагавший Спица. А вокруг лежала лубочная зима. По пушистому снежному простору были раскиданы уютные огоньки на черных прямоугольничках домов. Кусты вдоль заборов стояли, как вишни в цвету. Все мелко искрилось. Такси, испятнав безгрешную белизну обочин, развернулось и, взметая снежок и брякая, проехало мимо. И когда бензиновый чад в воздухе растаял, наплыла мягкая тишина.

Спица отворил калитку между двух идеально новогодних елочек, шагнул за забор. Звякнула щеколда. На покоробленной дощечке у ворот Кока прочел фамилию Дины. Они медленно прошли дальше, потом вернулись. Встали за елками. В доме горел свет, смутно доносились голоса и обрывки джаза.

Выходит, все они там. Вместе. Веселятся по обыкновению. И, стоя за своей елкой, Кока ясно увидел, как он и Чугунов, оба в усах — кто в накладных, кто в натуральных, — врываются туда, потрясая пистолетами, как в оперетке. А что потом? Может быть, скомандуют: «Руки на голову!» — и начнут обыскивать? И это после разговоров о Гумилеве и Ремарке? Мама моя родная! Неужели так трудно понять, что торговля ворованными запчастями, которой занимается Спица, не дает им основания так действовать? Чугун, Чугун, что он делает?!

...Сейчас они ворвутся туда, и он будет уже неотделим от Чугунова, они образуют единое нелепое целое, в которое вонзятся взгляды и насмешки, и долго потом он будет вынимать занозы из души... Ребята просто веселятся, потому что здесь оно удобнее, потому что внизу нет соседей и в претензии могут быть только мыши.

Коку настигла тоскливая собачья зевота. В институте это был его бич: все экзамены он зевал, как ошалелый. Чтобы отвлечься, стал рассматривать дачу. Сложенная из толстых бревен, она массивно чернела под старомодной высокой крышей с глупой башенкой посредине. Из трубы тянулся дымок. Вокруг окон сохранились остатки наличников, крылечко в три ступени с перилами было подправлено новыми досками, не успевшими еще потемнеть. По обе стороны крылечка подымались заснеженные холмики мертвых клумб. Поодаль горбился колодец, еще дальше — большое строение, не то амбар, не то сарай.

Голоса внутри дома переместились, приблизились, и вот распахнулась дверь. К калитке метнулась слепящая дорожка, и Кока прянул за елку, стряхнув с лапок сыпучую серебряную пыль. На крыльцо вывалились шумно, скопом. Долговязая фигура перемахнула прямо через перильца, неловко приземлилась на клумбу и возгласила:

— П-прежде, чем его толкать, н-надо под него сплясать!

— Очередной перл синьора Перлина...

— Ничего, простим убожество ради глубины содержания...

— Стась, прикрой дверь, хату выстудим...

— Погода-то, старики.

— А по-моему, либо — либо...

— Диночка, человеку даны природой два глаза именно для того, чтобы он на все имел две точки зрения...

— Семен, ты повезешь один. Так лучше. Бери только наличными. — Негромкий голос принадлежал Ольшевскому.

— Конечно, я понимаю.

Посмеиваясь и пыля снегом, тронулись в глубину участка, к сараю. Дину пропустили вперед, и в короткой случайной тишине донесся скрежет отпираемого замка. Широкие двери сарая отворились на обе стороны, и тут разом Кока увидел, что это гараж и что Чугунов стоит рядом, уже без усов...

Дальше Чугунов двигался, как актер на экране, когда внезапно пропадает звук. Бесшумно откинул щеколду, просунув руку с толстыми пальцами сквозь щель, в которую она никак не должна была пролезть, и устремился к даче. Кока остался стоять за елкой, но через какое-то время обнаружил себя на полпути от калитки к крылечку — шел, оглушаемый скрипом собственных шагов, и почему-то старался не ступать на тонкий сверкающий лучик, тянувшийся из неплотно прикрытой двери. Чугунов, обогнув холмик клумбы, прильнул к окну, заглядывая в промежуток между подоконником и короткой занавеской. Черная масса его тела сливалась со стеной и угадывалась лишь потому, что прерывала собой белую штриховку забитых снегом пазов между бревнами. Потом он отделился от стены и невесомо скользнул мимо Коки за угол дома, к сараю; и казалось даже странным, что ноги его оставляют следы на снегу.

Кока двинулся тоже.

К широким амбарным дверям вел небольшой накат, внутри горел свет, смешивались музыка, хохот и беспорядочное шарканье ног. Кока был прикован к вдохновенному лицу Чугунова, который медленно, легонько оттягивал створку тяжелых дверей.

Музыка оборвалась, и голос Спицы сказал:

— Хватит! Мне еще в город ехать. Где отвертка?

И тотчас, отвечая безмолвному приказу Чугунова, Кока рванул на себя дверь, а Чугунов, больше не таясь, размашисто и свободно шагнул внутрь. Кока сощурился, на миг ослепленный, и глубоко вдохнул с порога густой мирный запах: пахло лежалым сеном и сосновыми дровами, которые, наверно, хранились тут десятилетиями и пропитывали своим духом старые стены, пока сарай не. переделали под гараж. Но вот сквозь аромат деревни и детства пробился запах бензина, резины — и Кока увидел слепую, беззубую, несчастную машину, с которой были ободраны фары, дверные ручки и блестящие колпаки колес.

На переднем сиденье Спица, согнувшись, прилаживался к приемнику, остальные наблюдали, шкодливо пересмеиваясь. «Чок! Чок!» — отчеканили сапоги Чугунова по дощатому полу, и правая рука с пистолетом вырвалась из кармана. Вся группа круто развернулась навстречу звуку. И Кока, перешагнув бесповоротно последнее расстояние, отделявшее его от Чугунова, стал рядом, плечом к плечу, отрекаясь от своих насмешек над ним, признавая его победу.

Лампочка покачивалась над головами тех. Тик-так!.. Они стояли, мечтая проснуться или хотя бы сделать мучительное усилие, после которого, наполовину вернувшись в явь, человек начинает редактировать и направлять к благополучному исходу ужасный сон. Неужели нельзя напрячься и стряхнуть с себя этот кошмар и, хвастливо перевирая, рассказывать потом друг другу: «Я выбил у него пистолет... Он удрал, как заяц... А я крикнул вдогонку... Приснится же чушь!» Но проснуться не удавалось, нет никакой надежды, все ширилась пропасть между безмятежным только что и страшным сейчас. И на краю этой пропасти они разрушались, теряли привычные очертания, спадала поза, красочная обертка, и тщетно пытались они ухватиться за что-то из прежнего арсенала, что-то произнести достойное случая, оцепенелые губы не шевелились, все ускользало, все трансформировалось.

По группе прошло движение. Только что теснились в кучу, теперь отстранялись друг от друга, внешне едва заметно: «Это они... Я тут случайно... Я ни при чем, я от всего этого далек». Четверть шага в сторону, опущенные руки, возведенные стены, шкурническая позиция на будущих допросах... Каждый остался на необитаемом острове, и на каждого шел человек с пистолетом, и пистолет был непереносимо велик и черен. В дверь задувало, лампочка покачивалась, по полу и стенам метались их тени, а они замирали на местах, хотя внутренне уже панически бросились врассыпную — в окно, под лавку, за кучу хлама в углу, прочь один от другого, от, проклятой машины, от человека на пороге и от невыносимой тишины.

Неужели из-за них Кока цапался с Чугуновым? Когда-то давно... два дня назад. Раз уж пошли на такое, то хоть умели бы принять проигрыш по-джентльменски! Где она, куда девалась ваша невозмутимая ирония? Что же вы не кинете снисходительное «товарищ капитан милиции», не загнете про «обоюдную духовную интерлюдию»! Барахло!

Чугунов медленно убрал пистолет и сплюнул под ноги Ольшевскому.

— Сопляки... — вздрагивающим голосом сказал он. — Сопляки! Сопляки!

И отвернулся к дверям.

Долго смотрел он в дверной проем, за которым сеялся и сеялся мелкий снежок. Когда обернулся обратно, лицо было спокойное.

— У кого угнали?

Оттого, что молчание было наконец нарушено, они встрепенулись облегченно. Он заговорил, он что-то спрашивает! Угодливо кинулись с ответами:

— В Леонтьевском переулке, от дома шесть.

— Хозяин такой высокий, в серой шляпе.

(«Мы все скажем... Спрашивайте, пожалуйста.... Ничего не станем скрывать...»)

— Машина на ходу?

(«Конечно, конечно на ходу... Как же иначе... Ведь мы взяли совсем немного, самую малость. Только побаловаться».)

Чугунов пнул скат сапогом, открыл багажник. Запасного колеса не было.

(«Вернем... Ей-богу!.. Честное слово... Мы больше не будем...»)

— Воду слили?

— Нет.

(«Не сообразили про воду... Но гараж ведь теплый, мороза нет... Вы не беспокойтесь...»)

— Ключи? Завтра к одиннадцати приедете ко мне.

— Вот. Пожалуйста. Хорошо.

(«Конечно, безусловно, приедем... Мы послушные... Берите ключи...»)

Чугунов сел за руль, скинул на пол забытую Спицей на сиденье отвертку. Кока примостился рядом, и машина боязливо, будто не веря себе, стала выползать из клетки. Дина, выбежавшая отворить ворота, неподвижно смотрела ей вслед. Не очень спешила возвращаться она к своим мальчикам. Все они увидели сейчас друг друга в таком свете, что оставалось только разбегаться в разные стороны...

Сашка притопывал ногами в своем проулочке. Разглядев машину, он свистнул.

— Эк ее раскулачили, родимую. А где сами-то?

— Штаны выжимают, — сказал Кока.

— Ага, — Сашка решил, что не стоит вдаваться в подробности. — Прицепим?

— Доведу. Светаев с тобой.

— Нет! — упрямо сказал Кока, покрепче утверждаясь на своей части сиденья.

Чугунов хмуро разглядывал что-то на дороге.

— Ну-ну, — неопределенно сказал он, мазнул рукавом по запотевшему стеклу и тронул за райотдельской «Победой».

Но на шоссе, не обращая внимания на Сашкины испуганные сигналы, обошел его и погнал безглазую машину вперед.

«С ветерком» доедем, — усмехнулся про себя Кока. — Если доедем. Если они там больше ничего не отвинтили... Никак мой Чугунок не остынет. Но шоферит неплохо».

Вдруг дико захотелось есть. А ведь, помнится, он что-то рассовывал по карманам, уходя сегодня из дома. Пошарил — попались две конфеты.

— Сидор Ефимыч, хотите червяка заморить?

Чугунов механически сунул конфету в рот.

— Мой любимый сорт, — пояснил Кока. — «На-кось, выкуси!» То бишь, «Ну-ка, отними!» — поправился он, вспомнив, что Чугунов никогда не понимал его юмора.

На старика постепенно наваливалась усталость и задумчивость. Он больше не гнал. Один раз надолго застрял перед зеленым светом, потом спохватился, вяло матюгнулся и сказал сам себе с грызущей тоской:

— Рази можно их сажа-ать?! Сгинут...

И добавил что-то про задницы, которые надо крапивой. Потом мрачно продолжил: — Завтра явятся эти... жу-чки. Кончай без меня. Радикулит что-то... Надо полежать. Как там у вас нынче — на поруки или еще что... Со Спицей будет отдельный разговор, как выйду. А про этих пиши постановления, дескать, в изоляции не нуждаются, материальный ущерб возместят... и все такое...

И внезапно с последним всплеском ярости гаркнул:

— Чтоб, когда я приду, духу их в райотделе не было!

Машина дернулась и покатилась прочь. Сзади увечья ее были почти незаметны. Кока стоял на краю тротуара, пока красные огоньки не растаяли в метели.

 

ОТДЕЛЬНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

#img_3.jpg

Дерево, за которым он встанет, — высоченный корявый дуб у дороги — Стрепетов приметил еще засветло и теперь прошел к нему напрямик по росе через редкий подлесок. Дойдя, он поискал глазами куст, куда заткнул казенный ИЖ. Куст угрюмо чернел, уплотненный телом мотоцикла, и оттуда резко потягивало бензином. Стрепетов ощупал и облазил карманы, чтобы руки сами запомнили, где что лежит. Потом, помедлив, снял с предохранителя пистолет. Сухой щелчок. Теперь все. Оставалось ждать. Даже курить было поздно.

Он стоял, привалясь плечом к стволу. Левым плечом, так было удобнее, потому что правая рука была занята, она не выпускала пистолета.

До сих пор ему доводилось пользоваться оружием только в тире. Занятие оглушительное и веселое — когда в мишень. А здесь не тир: если придется стрелять, то всерьез. Но в глубине души Стрепетов еще надеялся, что как-нибудь обойдется. Задержал же Чугун однажды, идя с пляжа, вооруженного преступника голыми руками... А этот, может, и невооружен: откуда ему знать, что я жду его?..

Да, предстоявшее было уж слишком неожиданным. Незаметно оно затесалось с утра в обычный рабочий день, притворившись пустяком, и вот — на тебе, пустяк!..

Луна вырвалась из облаков, тени налились тяжестью, прилегли к земле, и дорога открылась почти до поворота. Там, на границе полной тьмы, Стрепетову почудилось движение.

Шли двое. Уже было видно, что один большой и грузный, другой щупловатый, в светлой рубашке. Уже различимо донеслось несколько слов. Ближе. Ближе. Рядом. Стрепетов все стоял за своим деревом.

Он очутился на обочине как раз тогда, когда идущие были ближе всего, но еще не могли достать его одним скачком; он крикнул, приказывая остановиться; столбик света прыгнул с лица на лицо, подтверждая, что ошибки нет, и тотчас погас, пока глаза не успели к нему привыкнуть... Но тут они опомнились и ринулись назад, взбивая подошвами пыль. «Стой!» — Стрепетов крикнул и выстрелил в воздух. Выстрел словно отбросил друг от друга тех двоих, бежавших до этого плечом к плечу. Грузный кинулся в поле; тот, что в светлой рубашке — к лесу. Стрепетов свернул в поле. Легко настигая бегущего, Стрепетов уже прилаживался, как половчее дать ему подножку, когда тот внезапно остановился и встретил его грудь в грудь. Взметнулась рука, оставив за собой коротко блеснувший след, но Стрепетов успел выстрелить во второй раз. Занесенный кулак разжался, и из него выпал нож.

Преступник сделал три коротких бесцельных шага и осел в траву. Теперь Стрепетов повернулся к лесу. Светлая рубашка отчаянно рвалась к спасительным елкам, распарывая кусты. Стрепетов не ощутил даже толчка к погоне, зная, что отсюда уходить нельзя. Но азарт схватки продолжал действовать. Рука с пистолетом поднялась и закаменела, но тут Стрепетов — уже Стрепетов-следователь, а не участник схватки — толкнул руку вниз и разрядил пистолет мимо.

— Промазал! — злорадно сказали сзади.

— Промазал, — согласился Стрепетов, провожая взглядом узкую светлую спину, ворвавшуюся наконец в ельник. Лес укрыл ее, и палая хвоя заглушила панический топот.

Дав себе секундную передышку, Стрепетов поднял голову. Луна все так же неслась навстречу облакам, окрашивала их края в сумрачный с ржавым оттенком цвет. Человек сзади заворочался, и Стрепетов быстро подгреб ботинком поближе к себе валявшийся нож. «Ну и ночь!» Он вынул носовой платок. «Ничего себе, отдельное требование. И это называется — смотайся за два квартала, допроси свидетеля». Развернул платок, сложил по диагонали. «Парень сейчас мчится без памяти». Платком он прихватил рукоятку ножа. «А может, затаился, ловит ртом воздух и слушает, нет ли погони».

— Надо посмотреть руку, Васятин.

Стрепетов нагнулся, примерился и резко вспорол рукав пиджака — тем самым ножом. Мысль о том, что нож мог быть употреблен иначе, отозвалась запоздалым холодком в спине. Потом взрезал рукав рубашки и оторвал полосу.

— Что делаешь, сука?!

— Сидеть! Тебе говорят, сидеть!

«Ох и здоров, подлюга!»

— Сиди, перевяжу.

Отрезанным куском рубашки он перетянул руку выше раны. Васятин дернулся, и Стрепетов сразу насторожился, готовясь к новой схватке.

«Нет, это он от боли... Теперь — обыскать...»

Ощущение под пальцами чужого — грубого, сильного, налитого ненавистью — тела. Словно проверяешь на ощупь провод, а где-то повреждена изоляция, и в любой момент может ударить током. Деньги, карандаш, какие-то бумажки. Скорей!..

Ну вот, здесь все кончено. Стрепетов освобождение распрямился, потер ладони пучком травы.

«Нечего прохлаждаться. Пашка отдышится и скорее всего вернется к бабке Татьяне — вряд ли Васятин успел за два дня сделать его своим сообщником. Но допросить его лучше сейчас, не откладывая... Чтоб уж больше не возиться».

Но Стрепетов продолжал стоять, чем-то заторможенный. Трещали кузнечики. Васятин ругался, не закрывая рта.

— Вставай, пошли! — и Стрепетов двинулся было, но застрял на полушаге.

Ускользнувшее, провалившееся в дальний закоулочек памяти какое-то неосознанное наблюдение его пыталось обрести форму и смысл, пробиться из-под других впечатлений. Тогда он попробовал рецепт Вознесенского: не думать, отключиться. Отпустил все вожжи, обмяк, расслабил даже мышцы лица, старался забыть, что надо что-то вспомнить.

И оно вынырнуло! Это был момент, когда Васятин заворочался у него за спиной, а Стрепетов подумал, что тот подбирается к ножу. «А он не тянулся за ножом. Было совсем другое. Когда я обернулся, он сидел... он сидел правее, чем раньше. И дальше от меня. Отполз в сторону немного, на полметра, на метр, и снова дернулся назад, едва я обернулся. Куда же его понесло?.. Думал удрать? Нет, конечно. От чего он хотел отодвинуться? Или к чему приблизиться? Что-то выкинул? Спрятал? Вот если спрятал... Спрятал! Где? Зарыл и отполз? Не успел бы... Камень!»

Стрепетов рывком отвалил небольшой валун и в сыроватой ямке нащупал кожаный кисет, смятый в блин. Ага, что-то шуршит внутри! «Разберусь на свету».

Кисет был приобщен к остальному, «изъятому при обыске» и раздувшему карман стрепетовской куртки.

— Теперь поехали.

— Дай закурить, — хрипло сказал Васятин.

С беспечностью и великодушием победителя Стрепетов протянул пачку, щелкнул по дну.

...Его спасло мгновение, инстинктивный бросок в сторону. Сомкнутыми ногами, обутыми в огромные, тяжелые не по сезону ботинки, Васятин метил в живот. И не достал самую малость, бедро приняло удар на себя. Стрепетов опрокинулся навзничь, сигареты отлетели и рассыпались, и тут в него вошла та жаркая злость, к которой он взывал еще там, за дубом у дороги. Он вскочил, будто земля подбросила его, едва он ее коснулся. Васятин, подымаясь, еще не успел разогнуться и ринулся головой вперед, как Стрепетов ударил его в скулу так, что заныли и не сразу разлепились пальцы. Васятин рухнул и замолчал...

Он молчал и потом, пока Стрепетов полувел-полуволок его к мотоциклу и запихивал в коляску. Только тупо мотал головой и сплевывал, наверно, кровь.

Мимо леса, мимо бездонного в темноте оврага, мимо огородов в низине, забеленной туманом, лихо с горы на дощатый, испуганно содрогнувшийся мостик и снова в гору... позади вздымался пыльный шлейф, в лицо бил обманный встречный ветер, не шевеливший ни единого придорожного куста, — Стрепетов ехал допрашивать Пашку. Часом раньше, часом позже тот придет домой.

 

Горбатенькая, по-старушечьи опрятная изба, дворик, заросший лопухами по забору. У калитки березы-двойняшки, отшатнувшиеся друг от друга кронами, и скамейка на врытых столбиках впритык к белым стволам; за избой скрипучий колодец и грядки под присмотром плечистого пугала в залатанном платье и картузе, с лицом подсолнуха, который вырос случайно рядом и будто в шутку положил голову на его плечо. Стрепетов вспоминал все это, подъезжая к Сосновке.

Одни во всей деревне неярко светятся два окошка. Ждет. Стрепетов въехал во двор, затворил за собой широкую калитку и остановился в нерешительности: с Васятина нельзя спускать глаз, но вести его в избу — растерзанного, окровавленного, с непрерывной матерщиной? Нет уж, увольте. Он с досадой вспомнил рассыпанные сигареты, прислушался, как в бедре пульсирует боль и вся нога наливается тяжестью.

— Вылезать, что ли? — отрывисто спросил Васятин, и в голосе его прорвалось затаенное нетерпение.

«Очухался уже. Ничего больше не выйдет, друг ситный, и не замышляй. Не надейся. Больше не оплошаю».

— Вылезай.

И за спиной Васятина быстро снял с плетня свернутую кольцами веревку. На конце ее болтался колышек с грязным острием. Веревка служила бабке Татьяне для привязи козы.

— Посиди пока.

Не чуя подвоха, Васятин сел на скамейку у берез, бережно придерживая забинтованную руку, осторожно подался назад, нащупывая опору плечом. Он рванулся, когда веревка уже захлестнула его и крепко притянула к стволу. Увертываясь от здоровой руки Васятина, норовившей садануть его в лицо, Стрепетов повторил операцию еще и еще раз, потом ухватил эту руку и привязал ее. Из остатков веревки он соорудил крепкий узел, а колышек — в землю, просто так, для порядка. Как после работы, утер пот со лба и, ничего не сказав, пошел к дому.

У крыльца его нагнал страдающий стон. Ну конечно: раненая рука повисла плетью без поддержки и боль обострилась. Стрепетов шагнул на ступеньку.

«Потерпишь».

Второй стон был глуше — он процедился сквозь стиснутые зубы, его старались сдержать, и тогда Стрепетов остервенело рванул с перил пустой рогожный куль и, задыхаясь, прошел назад. Он свернул рогожу в тугой комок и сунул Васятину на колени, под локоть.

— Спаси-ибочка! — облегченно и вместе с тем презрительно проблеял Васятин.

 

Сени успокоительно обдали тишиной и запахом полынных веников. Было темно, но Стрепетов уверенно обошел лавку с ведрами и нащупал ручку внутренней двери.

Бабка Татьяна сидела в углу под образами, сложив на коленях древние руки. Она подняла голову навстречу, и Стрепетова вновь изумило ее лицо — темное, почти лишенное мимики под тяжелыми морщинами, но словно освещенное изнутри невыцветшими голубыми глазами. Он сел к столу, снял с ладони прилипшие травинки, скатал в комочек. Под ногтями было красно.

— Ты стрелял-то?

— Я, Татьяна Федоровна.

— Три раза.

— Слышно было?

— Слышно...

Она опасалась спросить напрямик, и Стрепетов ответил ей на невысказанный вопрос.

— Два раза в воздух, для острастки. Третий в Васятина. С ножом на меня полез.

Бабка Татьяна вздохнула свободнее.

— И что... с ним?

— Руку прострелил.

— Он это выл во дворе?

— Он.

— И поделом, коли с ножом полез! — Бабка Татьяна покосилась через плечо на икону. — Прости, господи! — и осенила себя мелким воздушным крестом.

Оклад блестел, лампадка слегка покачивала теплым огоньком, вышитое петушками полотенце топорщилось крахмальными складками. Бог у бабки Татьяны был чистый и ухоженный, как любая вещь в хозяйстве, и всякий раз, поминая его, она вежливо крестилась. Он как-то очень шел бабке Татьяне, ее бог.

— Пашка в лес убежал. Думаю, скоро явится.

— Ждать будешь? — спросила бабка. — Небось устал, на ногах вон еле стоишь... А тебе еще ехать — аж до самой Москвы. Ты и езжай, передохни маленько. Никуда Пашка не денется. Если он нужен тебе, — так адрес оставь, я сама пришлю его.

В голосе ее не было ни подвоха, ни заискивания. И, глядя в ее незамутненные глаза, Стрепетов подумал, что не верить ей было бы просто глупо. Но для большей верности все же спросил:

— Татьяна Федоровна, Васятин — преступник; Пашка ваш не повязан с ним одной веревочкой?

— За Пашку своего я головой поручусь, — сказала старуха твердо и убежденно.

И Стрепетов отступил. Отступил перед этой твердостью и убежденностью. Он вырвал листок из блокнота.

— Да, а чемодан гостя вашего я заберу.

— А что ж, конечно, бери, коли надо. Вон он, под лавкой, — с этими словами бабка Татьяна подалась к свету и, водя пальцем, читала крупно исписанный листок. Добравшись до слова «следователь», как-то замялась на нем, и Стрепетов понял, что слово было пугающим и неприятным.

— Ладно, — вздохнула бабка Татьяна. — Авось послушает. Молочка тебе налить?

— Не надо молока, Татьяна Федоровна. Я водички черпну.

Он напился в сенях. Вернувшись в горницу за чемоданом Васятина, Стрепетов окинул ее прощальным взглядом. Огромная радушная печка, лоскутная дорожка поперек широких половиц, бревенчатые стены, низкие оконца, расписные ходики, кошка на сундуке. И эта нарядная божница с уютным язычком лампады. Как в доброй старой сказке. Если бы не собственная его записка посреди чисто выскобленной столешницы.

— Поеду, Татьяна Федоровна. Спасибо вам... и простите.

— Что же тебя прощать? Твое дело такое, служивое. Ехал бы, право, господь с тобой.

 

Усталость навалилась сразу, вместе с темнотой, сонными деревенскими запахами и мягкими ухабами безлюдной дороги. Путь по шоссе и потом через весь город до райотдела, путь который он шутя проделал днем, представлялся теперь невыносимо длинным.

Протянувшись вперед, будут дрожать и качаться дымные столбы света, ветер с привкусом остывающего асфальта высушит и стянет скулы, и одним глазом надо будет непрерывно косить на Васятина — как бы чего не выкинул.

И так будет все шестьдесят километров, что оставались до Москвы, до райотдела.

За деревней, немного на отшибе, явно тяготея больше к шоссе, стоял магазин — новенькое сельпо с витриной во всю стену и жидкой лампочкой, освещающей кучу мусора, пустые ящики и бочки. Заслышав издали звук мотора, появился молодцеватый дед в фетровой шляпе и кедах, с бутафорским ружьем — сторож.

Живая фигура на обочине неожиданно подсказала Стрепетову новое решение.

Первым делом Стрепетов разжился у старика долгожданной беломориной. А главное — выяснил, где и когда свернуть, чтобы попасть в село Спасское, к ближайшему отделению милиции.

Пять минут по шоссе, минут десять проселком — и руки развязаны, свобода. Стрепетов старался не сбавлять скорости. Пусть Васятина покрепче трясет и мотает, чтобы ему только и оставалось, что оберегать раненую руку да страдальчески мычать на рытвинах, а в голове чтоб стучала единственная мысль: «Поскорей бы доехать куда-никуда!»

Он гнал, неудобно повернув голову, пытаясь видеть одновременно и дорогу, и Васятина; левое ухо забивал ветер.

Сквозь редкий придорожный лесок пустилась следом неугомонная луна. Она теперь сползла пониже к горизонту, распухла, порозовела и, оставя в покое измельчавшие облака, затеяла гонку со Стрепетовым. От ее мелькания за стволами рябило в глазах.

«Еще немного, и я окосею напрочь».

Но вот половинку луны аккуратно срезало крышей, а там и вся она пропала, нырнув за какое-то строение. Начиналось Спасское.

Село поголовно спало, затворясь и укрывшись, выставив на ночь редкую цепочку фонарей вдоль главной улицы. Стрепетов прогрохотал до небольшой площади, свернул по наитию в узкий проезд за рынком, и вот он, как по заказу, — одноэтажный старый дом с палисадником за низкой оградкой. У крыльца приткнулся потрепанный двойник стрепетовского ИЖа; в зарешеченном окне просвечивала синяя штора.

«Кажется, все... Неужели действительно все?»

Торопясь, Стрепетов крепко взял под руку Васятина и ввел внутрь, в дежурную часть. Надежно, успокоительно хлопнула дверь за спиной.

Тело, натруженное тугим напряжением, расслаблялось, просило отдыха. Он выпустил локоть Васятина и отступил. И тут они впервые взглянули друг на друга при свете с неприязненным любопытством.

Стрепетов испытал даже некоторую оторопь. Вид Васятина был дик. Ничего человеческого в его облике уже не осталось. Такими, по представлению Стрепетова, бывают раненые медведи, когда их свяжут и посадят на цепь: до зверя уже дошло, что деться некуда, но ярость еще рвется из его сильного, недавно свободного тела.

Лицо — нет, лицом не назовешь — рожа разбитая, волосы висят до бровей, одежда разодрана, вся в крови. Он не матерился, нет. Постоял недвижно, сел на диван, да так и остался. Будто в ожидании поезда. В позе чувствовалось вынужденное угрюмое спокойствие, и Стрепетов понял вдруг, что путь от Сосновки до милиции был для Васятина неизмеримо длинным и емким, что то был путь от свободы к жизни за решеткой, и Васятин, мучительно трясясь в коляске мотоцикла и зная наперед все, что теперь последует, — допрос, пересыльная тюрьма, этап... — был уже там, в начале тех долгих лет. «Если «вышки» не дадут!» — оборвал Стрепетов свои размышления.

Глаза васятинские, тоже медвежьи — маленькие, спрятанные — разглядывали Стрепетова со злобным недоумением: «Ты — меня?!» И Стрепетов усмехнулся прямо в медвежьи глазки.

Не было больше ловца и зверя, не было вскипающей ярости. Отныне были — преступник и беспристрастный представитель закона, и отношения, которые возникают с этого момента, минуют и занесенный нож, и предательский удар ногами, и выстрелы, и тот рогожный куль, что был сунут под раненую руку.

И если медвежьи глазки стали мало-помалу тухнуть и под конец смотрели уже сквозь Стрепетова — с тупым ожиданием уставились вдаль, на рельсы, по которым поезд увезет его, Васятина, — это потому, что на бесплодную ненависть просто не хватало сил...

 

С той минуты, как Стрепетов шагнул прочь от Васятина и тот сел на диван, лейтенант за барьером насторожился. Как эти двое оказались здесь, в дежурке? Он их не знал, никогда не видел в поселке и теперь недоуменно переводил взгляд с одного на другого... Что такое?.. Откуда?.. Среди ночи! Поколебавшись, стукнул кулаком в перегородку, и минуты через три из недр старого дома явился широколицый молодой милиционер.

Те двое все играли в гляделки. Нашли место... Сколько можно?.. Лейтенант ничего не понимал. Но разве он не хозяин здесь, почему он не вмешается, не потребует объяснений?.. Лейтенант сердито завозился на стуле и с шумом переложил журнал происшествий.

— На улице, — сказал Стрепетов милиционеру, — вы увидите: в моем мотоцикле чемодан. Принесите, пожалуйста.

Парень, боясь очевидно, что главное произойдет без него, нехотя вышел. Вернулся он бодрым и как будто посвежевшим. Как же, там, у крыльца, парень обнаружил чужой милицейский мотоцикл и номер на нем — московский! Ставя чемодан, он непроизвольно козырнул, и Стрепетов улыбнулся, но по жалостливому выражению, мелькнувшему в ответ на лице парня, понял, что с улыбкой что-то не получилось.

«Я, наверно, выгляжу, как загнанная лошадь. Обаятельная улыбка загнанной клячи».

Он постарался встряхнуться. Но от всего вокруг, от самых стен наплывали волны покоя и сонливости, накопившейся здесь до него и не успевшей рассеяться. А спать было рано. Далеко было до сна...

Служебное удостоверение Стрепетова лейтенант просмотрел бегло, зато «отдельное требование», объяснявшее появление ночных гостей, взял бережно, обеими руками. Первый раз прочел его залпом и оторвался на секунду, чтобы глянуть на Васятина, удостовериться, что преступник, о котором здесь написано, действительно пойман, сидит на диване и никуда не денется. Потом вернулся к началу и стал читать во второй раз, медленно переползая со строки на строку.

Опершись на барьер, Стрепетов наблюдал. Начальственное выражение сошло с лица дежурного, и оно изображало теперь только открытое, несколько наивное любопытство ко всему случившемуся, которое разобьет обычное спокойствие ежеутренних донесений: «За время дежурства особых происшествий не было».

«А все-таки кончал бы он. Наизусть учит, что ли?»

Кончил. И вновь предался созерцанию Васятина. Разглядывал его с победным превосходством, любовался его разбитым лицом, его беспомощностью.

«Прямо гурманство какое-то...»

Стрепетов обернулся и тоже посмотрел. Васятин сидел в прежней позе, мрачно глядя вдаль. Нет, зрелище не доставило Стрепетову удовольствия. Он нетерпеливо кашлянул, и тогда лейтенант обратил к нему чуть извиняющийся взор, сияющий восхищением, почти преданностью.

— Я хочу оставить у вас задержанного до утра.

— Ну конечно, конечно... Под десять замков... Как зеницу ока...

— Давайте составлять протокол.

Согласно кивая, лейтенант положил перед собой бланк, отвинтил колпачок авторучки и впал в глубокую сосредоточенность. Буквы протокола, которые он тщательно выписывал, были радостные, круглые, торжественные. Он творил, он священнодействовал, он слагал поэму. Стрепетов мысленно расставлял недостающие запятые.

«Основание задержания: ст. 122 УПК РСФСР, а также отдельное требование угрозыска Магаданского краевого УООП, исходящий № 102/32 ур...»

Время от времени лейтенант приостанавливался, поднимал светлые глаза, и Стрепетов подсказывал следующую фразу.

— Одет в темно-синий однобортный костюм и штапельную рубашку серого цвета, ботинки черные, кожаные, с металлическими подковками...

Он опустил руку в карман и осторожно приложил пальцы к бедру, где начиналась горячая ноющая опухоль.

«Ботиночки — будь здоров!»

— Признаков опьянения не замечено... На правой руке выше кисти имеется огнестрельное ранение, полученное...

«Забыл. Как я мог забыть!»

— Скажите, врач в поселке есть?

— Врач? Нету.

— А вызвать откуда-нибудь можно?

— Неоткуда. В район надо ехать.

— Плохо...

Во взгляде лейтенанта отразилась озабоченность. Но озабоченность относилась к Стрепетову: что с ним? Не пострадал ли, сражаясь с бандитом?

— Задержанный... — сказал Стрепетов, — задержанный ранен.

«Ведь ты только что сам записал в протоколе».

Лейтенант понял, но выражение его лица побудило Стрепетова добавить:

— Знаете, мало ли что...

Последовала пауза, в течение которой лейтенант задумчиво чесал толстый нос концом авторучки.

— Вот если только Эдуард Иваныч. Он у нас врач. Панков, как считаешь, Эдуард Иванович врач?

— А как же, — радостно отозвался парень от двери, — конечно, врач! Доктор что надо!

Видно, с человеком, о котором говорили, было связано что-то смешное, но Стрепетову не хотелось вникать в тонкости. Какой-никакой врач, и то хорошо.

— Еще понятых надо, — напомнил он.

— Это я раздобуду. В момент!

Затарахтел, удаляясь, мотоцикл.

— Продолжим, — сказал Стрепетов, сгоняя с лица дежурного неопределенную ухмылку.

 

Стрепетов не мог бы сказать, быстро ли вернулся круглолицый Панков, потому что течение этой ночи уже давно измерялось для него не минутами, не часами, а напряжением, усталостью и растущим желанием поскорее привести дело к концу. По этой мерке обещанный «момент» тянулся долго, подбирая если не последние, то предпоследние уже силы.

Но вот снова затарахтел и, поперхнувшись раз-другой, смолк под окном мотоцикл, и Панков, пропуская вперед двух женщин, усмешливо отрапортовал:

— Эдуард Иваныч сейчас подойдет. Пузырьки собирает.

Стрепетов облегченно налег на барьер, предоставляя Панкову тылы, и, пока лейтенант разъяснял женщинам их функции, отодвинул чернильный прибор и выложил на стол то, что отобрал у Васятина в поле.

Он выкладывал вещи в ряд, машинально соблюдая равные промежутки, а когда места не хватило, под первым рядом стал класть второй. В окончательном виде все это смахивало на ребус в полторы строки, но составленный не из рисунков, а из реальных предметов. Недоставало только запятых, которыми сочинители подобных штук обозначают, что у соответствующего слова надо отбросить букву вначале или в конце.

Н-да... Поди-ка разгадай эти полторы строки. Не очень разлетишься.

Карандаш. Старенький огрызок-коротышка. Краска уже кое-где облезла, грифель стерт до упора. На днях Васятин писал огрызком и подтачивал наспех — на древесине видны короткие свежие срезы. Что писал? Кому?..

Плоские ключики-близнецы от чемодана, объединенные белым шелковым шнурком. Шнурок почти не засален. Чемодан тоже свеженький. Купил его Васятин? Украл?..

Деньги. Три десятки и рубль с мелочью. Эти ничего не скажут. Их хоть честно заработай, хоть вытащи из чужого кармана, хоть убей за них кого — на них следов не останется.

Рядом — спичечный коробок.

«Муха — разносчик инфекции. Уничтожайте мух».

Тоже не улика.

Нож. Вот нож выглядит роскошно. Рукоятка обернута платком, на клинке — засохшая кровь. Типичное орудие преступления. «Но кровь собственная, васятинская, попала, когда я разрезал рукав... А между прочим, могла быть моя, очень даже просто...»

Стрепетов мимолетно вздремнул наяву: рухнул в росистую траву и немного полежал так, зажимая рану рукой и прислушиваясь, как замирающими последними толчками бьется сердце и кровь горячо и страшно заливает грудь. А небо головокружительно плыло, падало куда-то, и облака сумрачно светлели и клубились там, где их вспарывал острый серп луны. Когда сердце остановилось, Стрепетов сделал легкое усилие, улыбнулся сам себе и вернулся в дежурку. Что там вдохновенно строчит лейтенант? Ага, он дошел до описания денежных купюр.

— Носовой платок не записывайте. Платок мой.

«Васятин платков не держит. Ни к чему. Насморка у него отродясь не было, а плакать разучился лет, наверное, тридцать пять назад, как вылез из пеленок. Вот нож ему нужен. Великолепный нож, лучше некуда. На все годится. Рукава полосовать, карандаши точить... людей резать. Сегодня, правда, остался невинным. Почти... А в прошлом? Уж слишком ты острый, хищный, слишком умело и точно взметнулся в руке хозяина. Да и чего бы ты потащился зря ночью в поле? Мирные ножи об эту пору дома в буфете лежат.

Ладно, что там дальше? Скомканный автобусный билет. Случайно завалялся в кармане. А билет-то не московский. Псковский билет! Из Магадана в Москву через Псков? Что потащило туда Васятина?»

Представилось: едет по городу автобус, плывут мимо зубчатые стены, купола и звонницы, сидит в автобусе Васятин, отсчитывает властной старушке-кондукторше полтинник, берет билет, смотрит в окно, подымается на паперть собора, упирает медвежьи глазки в древние иконы... «Ха! Тоже мне иностранный турист... Что его туда потащило?» Едет автобус по городу Пскову, трясется в автобусе Васятин, покорно протягивает мелочь кондукторше: «Мне недалеко, от Детинца четвертая остановка...», сходит на окраине, ныряет в темный переулок — условный стук — открылась дверь — ...ну, и что дальше? Все ерунда.

«Посмотрим, что во второй строке. Коробка «Казбека». Трех папирос не хватает. Валяются где-то три затоптанных окурка... На обороте коробки столбиком сложено 3, 16 и 18 и под итоговой чертой жирно: 37. Чего тридцать семь? Рублей... Километров... Дней... Чего тридцать семь?

Остались расческа и кисет. С расчески много не возьмешь. Она говорит только, что чесала давно не мытую голову и успела потерять пять зубов. Кисет — другое дело. Этот что-то знает. Что ты знаешь, а? Ты скажешь... Здесь должно быть главное. Недаром Васятин тебя прятал и кинулся таким зверем, когда я нашел. Ну!.. Ключ — обычный ключ от французского замка — и записка:

«ул. Первомайская, дом 16, кв. 3, окно слева четвертое, после семи вечера, кроме среды, дальше смотри сам».

Записку писал не Васятин, судя по содержанию и по тому еще, что очертания цифр иные, чем на обороте «Казбека». А на «Казбеке» скорее всего писал Васятин... Нацарапано тем самым огрызком. Да и зачем вручать кому-то коробку и карандаш для детских подсчетов? Три, шестнадцать, восемнадцать... Такое в первом классе в уме складывают... Кто-то ему передал записку с адресом и ключ. Либо явка, либо наводка... Вообще красноречивая бумажка, разговорчивая. Автор ее — человек безграмотный, но привыкший много писать... почерк устоявшийся, бойкий. Можно даже сказать, где написана. На почте или в сберкассе, где лежат для общего пользования ученические ручки и стоят чернильницы на столиках, вон и клякса в углу. Очень болтливая записочка... Только есть одно «но», которое может пустить все эти сведения кошке под хвост — Первомайская улица. Будь Неглинная, Дерибасовская, Фонтанка... Даже какую-нибудь Заозерную и Скотопрогонную или Сапожный тупик, — все можно разыскать. Но улица Первомайская... в Москве?.. В Магадане?.. В Пскове? Легче найти, где ее нет... Собрать по стране все Первомайские улицы и вытянуть в одну линию, можно что-нибудь такое опоясать... если не Землю, то Луну... А можно целый город составить».

Стрепетов позабавился видением города, составленного из одних Первомайских улиц. Там были южные базары, сибирские кедры, древние мечети, собачьи упряжки, палисадники с черемухой и пальмы на скверах, причалы, церкви, арыки, сугробы...

«Мать честная! Потешный был бы город, я бы там пожил. Безобразно хочется спать, надо поскорее. Шут с ней, с Первомайской улицей, все равно Васятин не попадет туда ни во вторник, ни в четверг и ни в какой другой день, не подойдет, помахивая чемоданом, к дому № 16, не заглянет в четвертое слева окно, не откроет дверь квартиры своим ключом и не найдет он себе убежища в квартире № 3, никого там не встретит, ничего не передаст, не украдет, ни с кем не сквитается — ничего этого не будет, никакого «дальше смотри сам», а пойдет он, как миленький, по этапу в Магадан, и пусть там с ним разбираются, со всеми его ножами, автобусными билетами и ключами, и Первомайской улицей... А я буду сейчас потрошить чемодан».

 

Сдвоенный щелчок отлетевших запоров, затхлость чужих вещей, насованных беспорядочно и неопрятно, нежелание прикасаться к ним — брезгливость, оставшаяся от «штатских» времен, почти подавленная уже привычкой, мимолетная, но сегодня — сильнее, потому что усталость, потому что пониженная сопротивляемость воздействию этих вещей, несущих на себе следы чужой личности, чужих поступков, тайн, чужой неведомой и темной жизни.

— Запишите: в кармане на внутренней стороне крышки обнаружены двухкопеечная монета и женская шпилька. Паспорт. Данные прошу переписать как можно внимательнее.

Вещи выползают из чемодана, вещи расправляют складки, пахнут, и потому, что свалены они кучей, берешь одно — вместе тянется другое, и вот уже развязно свешивается за борт рукав нижней рубашки... Если бы знать хоть намеком, что искать.

— Махровое полотенце, бе-у, с номерком для прачечной...

Лейтенант сыплет радостные буковки... поглядывает на чемодан с вожделением... Что там еще? Ага, безопасная бритва и пачка лезвий... пара мужских носков синего цвета.

Стираны, но кое-как — заскорузли в пальцах и на пятке... А чемодан все-таки краденый. Строгий и изящный, с Васятиным не вяжется. Сверкает прокладкой, старается скорее исторгнуть из себя грязноватые носки, кисточку для бритья с присохшей пеной, полотенце бе-у... Возможно, единственно стоящее из всего — это метка для прачечной — 4Ф 1735...

И вдруг — яркое светлое облачко. Газовая женская косынка! Откуда?

Чертов чемодан! Здесь любая вещь может означать не самое себя, а что угодно другое — она может быть иносказанием далекого страшного события, его опредмеченным отголоском, обломком ситуации, ключом к тайне... Нежная воздушная плоть, еще сохранившая среди окружающей грязи дыхание прежней жизни. Что означает эта косынка?.. Что она помнит? С чем связана?.. С автобусным билетом, с адресом в кисете? Или: косынка — нож? Косынка — шпилька — чемодан?

Вот это самое скверное — ничего не знать. Совсем ничего. «...Группа особо опасных преступников...» Не могли потолковей составить бумагу! В Уголовном кодексе предостаточно преступлений, именуемых особо опасными...

— Рукавицы брезентовые на меху со следами ржавчины.

Вещи насилуют воображение.

«Матерясь и пыхтя на морозе, Васятин сбивает ржавый замок с двери приисковой золотоскупки...»

— Карта автомобильных дорог Крыма. Издания тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, пометок и особенностей не имеет.

«Теперь он возится на корточках под кипарисом — вырыл яму, сунул сверток, завалил громадным камнем...»

— Рубашка мужская белая, ха-бе, бе-у, с ярлыком на внутренней стороне воротника «45», без верхней пуговицы. На внешней части правого рукава...

«Васятин таился где-то в безлюдной тени, белея рубашкой на абстрактно-черном фоне...»

— ...начинаясь сантиметрах в пяти от верхнего края манжеты...

«Васятин промелькнул «крупным планом» с вытаращенными глазами, в руке окровавленный нож... Кто-то, беззвучно крича, оседал на землю — на мостовую — на пол, — никак не разглядеть, мужчина или женщина...»

— ...имеются четыре слабо заметных пятна темно-бурого цвета...

«Васятин тер рукав рубахи... Булькала и пузырилась вода в ободранной раковине, убегала мыльно-розовым ручейком...»

Напрягшись, Стрепетов стер эту картину и следом за ней возникшую было женщину в газовой косынке, все равно он бы от нее ничего не услышал. Он вынимал последние вещи, стараясь не думать, что они могут означать.

Ребят из Магаданского угро в общем-то нельзя винить: по их замыслу, московский следователь должен был допросить пустякового свидетеля. Могли ли они предвидеть, что соседи свидетеля отправят Стрепетова к бабке Татьяне, а она выдаст ему Васятина, который вдруг объявился там, где надеялись узнать лишь о прошлогодней посылке...

Это еще что?!

Сюрприз на дне.

— Запишем так: групповая фотография, правая часть которой отрезана. Линия отреза фигурная, образует три разных по форме выступа.

Странная фотография. Очень странная. Но по назначению своему — тут только дурак не догадается: это пароль для явки, и встреча еще не состоялась, иначе незачем хранить. Но сама фотография странная. Странны люди, их позы, выражения лиц. Кому и зачем понадобилось фотографировать сборище, вовсе к тому не расположенное, да еще в такой неподходящий момент? Никто и не думает сниматься, на фотографа не обращают внимания. Все напряжены, все ждут — кто с нетерпением, кто со страхом — чем разрешится то, что происходит... что происходит на отрезанной половине фотографии.

Голая комната. Окно завешено, простыней, нацепленной на два гвоздя. Простыня между гвоздями провисает, впуская узкий сегмент черноты: вечер или ночь. Непокрытый стол, на нем две бутылки водки и третья темная — с портвейном или пивом. Куски хлеба, банки консервов с отогнутыми крышками, толсто нарезанная колбаса. Убогая пьянка. За столом — за видимой его частью — четверо. У левого края стоит мужчина с граненым стаканом в руке. Похоже, собрался произнести тост, но был остановлен событиями и смотрит на другой конец стола, подавшись вперед, с жадным интересом и одобрением. Почему-то он не разделся, только распахнул пальто и размотал с шеи полосатый шарф, который теперь висит на стуле сзади. Правее сидит женщина. Она старается не замечать или делает вид, что не замечает происходящего. Придвинула к себе консервную банку и, нагнувшись, так что видна лишь голова в кудряшках, копается в банке вилкой. Но и в ней угадывается тревожное ожидание — по тому, как настороженно приподняты плечи и пальцы стиснуты на черенке вилки. Напротив женщины, спиной к зрителю, — тощий субъект в широком клетчатом пиджаке. Этот откровенно напуган. Лицо его повернуто в профиль, взгляд прикован к чему-то — все к тому же — правая рука смазана движением, она рванулась к карману. А в кармане — что в кармане?.. По другую сторону женщины у самого обреза — третий человек. Острый клин пустоты врезается ему в грудь справа и немного снизу, упираясь в узел: галстука. Обе руки лежат поверх стола и сжаты в кулаки, голова откинута. А лица у него нет. Все это место истыкано иголкой. Там, где глаза и рот, — дырочка вплотную к дырочке, на лбу и щеках — реже. Похоже на женскую работу — несерьезный характер расправы. Но даже так, без лица, он кажется здесь чужеродным: крахмальный воротничок, белые полоски манжет, кольцо на безымянном пальце.

— И допишите здесь же: на лице крайнего справа мужчины имеется ряд отверстий, видимо сделанных иглой.

Раздражает невозможность увидеть то, что видят они... Если проследить направление взглядов того, что стоит, и субъекта в клетчатом пиджаке, можно поймать точку, где они пересекаются. Стрепетов попытался разом перескочить пустоту, но не обнаружил ничего, кроме собственного ногтя, отмечавшего на шелковом дне чемодана созданную воображением точку. Тогда он вернулся к линии отреза и попробовал завоевать территорию постепенно. Легче всего было продолжить доску стола, — здесь пространство уступало без сопротивления. Потом он начал заполнять вырезанные углы и клинья, и снова пустота поддалась с обманчивой покорностью, — тут дорисовался локоть мужчины с исколотым лицом, там нож продолжился светлой полоской лезвия, обрел отсеченную половинку стакан, выползла и закруглилась белым блином тарелка, от которой ножницы оставили только краешек, и, даже смело вырвавшись далеко за черту, материализовалась еще одна бутылка, реконструированная по узкой и неясной тени, отброшенной ею на стол Но это было все. Правее клубились уже бледные бесформенные пятна. Как и следовало ожидать...

— Эдуарду Иванычу!... — радостно гаркнул лейтенант..

«Вот и слава богу. Переключимся на медицину. Да здравствует Эдуард Иваныч! В конце концов, я сделал, что мог.

Можно привалиться к спинке стула, можно вытянуть ноги, размякнуть; вещи упрятаны назад в чемодан и заперты, и не порождают больше детективных видений; можно курить, можно слушать, как ноет бедро и глухо гудит все тело, и почти не думать о Васятине, можно зевать во всю мочь, не стесняясь присутствия дам — дамы простят, да они и не смотрят. Может, попроситься до утра на место Панкова, туда, где он так сладко почивал, пока не разбудили стуком в перегородку? Там, наверно, стоит диван. Дерматиновый черный диван с умятым валиком. Лечь, закрыть глаза... Но ведь, пожалуй, не уснешь.

Нет, от всей этой истории надо отключаться радикально. Придется ехать домой. Горячий душ, горячий чай, чего-нибудь поесть, и тогда отсыпаться. Прогулочка предстоит, надо сказать...»

Он нехотя встал и пошел стрельнуть у лейтенанта еще сигаретку.

— Как вам наш доктор? — подмигнул тот, щедро вытряхивая на ладонь Стрепетова остатки пачки.

Стрепетов закурил и стал смотреть на врача. Он вовсе не думал о нем до его прихода и, только увидев, понял, что ждал почему-то стандартного старичка из детской книжки, с бородкой клинышком и в пенсне. Эдуард Иваныч был, напротив, не стар, велик ростом и мосласт, лицо имел длинное, в разговоре приподымал верхнюю губу, открывая лошадиные зубы, а двигался как-то плавно и несколько горделиво, даже высокомерно.

— На лося похож, — тихо сказал Стрепетов, поймав наконец впечатление. — Вылитый сохатый.

— Точно, сохатый! — обрадовался лейтенант и засмеялся беззвучно и заразительно.

— Что с ним? — обратился Эдуард Иваныч к Стрепетову, пристраивая на стуле очень облезлый чемоданчик.

— Огнестрельное ранение.

Эдуард Иваныч быстро ощупал руку Васятина, но длинное лицо его сохранило вопросительное выражение. Вопрос был поддержан молчаливым любопытством дежурки. Лейтенант даже выставил нос из-за барьера, полагая, что наступило время подробностей.

Стрепетов попробовал найти слова, но тотчас почувствовал, что добывать их надо из далекой-далекой дали. Все это прошло и кончилось, и он не хотел ничего рассказывать.

— Оказал сопротивление при задержании.

Эдуард Иваныч разочарованно мигнул короткими ресницами.

— А это? — спросил он, описывая над левой щекой Васятина широкий полукруг.

— Попытка к бегству, — уже по накатанному ответил Стрепетов.

Эдуард Иваныч хмыкнул и протянул к лицу Васятина какой-то металлический инструмент. Васятин понятливо разомкнул губы.

«Смотрит, все ли зубы целы».

— Возраст? — коротко кинул Эдуард Иваныч.

— С двадцать второго года, — ответил Стрепетов, начиная тяготиться навязанной ему ролью переводчика.

— Пусть встанет и расстегнет рубашку.

«Там расстегивать-то нечего. Клочья».

— Встаньте, Васятин.

Эдуард Иваныч вооружился стетоскопом.

— Сердце в норме, тоны чистые, — сообщил он.

Так у них и пошло: Стрепетов давал справки, выслушивал комментарии врача и переводил его пожелания Васятину. Он чувствовал себя мамашей, приведшей больного мальчика на медосмотр. «Сейчас он спросит, перенесло ли дитя корь и есть ли в семье алкоголики».

Про алкоголиков Эдуард Иваныч не спросил, но, разматывая с руки Васятина повязку, едко усомнился в ее стерильности. На повязку пошел рукав васятинской рубахи.) Потом он взял длинные кривые ножницы, и Васятин зачарованно следил, как врач выстригает густую шерсть вокруг продолжавшей кровоточить раны...

Теперь, когда Стрепетов курил у барьера, Эдуард Иваныч писал, заканчивая формальности. Но вот уже попрощался и, высокомерно ступая, понес к выходу свой облезлый чемоданчик. Отпущенные женщины двинулись следом. Но что это они говорят ему на ходу? Елки зеленые!.. «Розка охромела». Так вот над чем посмеивались лейтенант с Панковым: Эдуард-то Иваныч — ветеринар! Сельская неотложка!

Теперь домой, домой.

 

«На наш исходящий № 102 дробь 32 ур сообщаем, что Васятин Д. И. задержан 19.VI сего года в деревне Сосновка Московской области, где проживал в течение пяти дней в доме Суханова П. П., который...»

О, ритуальное косноязычие казенных бумаг — успокоительное и завораживающее! Ползут из-под пера корявые строчки, замыкают в себе, и спрессовывают все происшедшее, и удивительно преображают события и поступки. Уходят краски, драматизм, движение; отсекаются эмоции; и слово теряет объем, остается плоский факт, запечатленный на плоской бумаге.

«...Срочно Телеграфируйте высылку постановления на арест и этапирование Васятина. Одновременно сообщите, есть ли необходимость оперативно-следственных мер в отношении Суханова П. П.».

Вот и все. Господи, ведь только вчера утром, почти в это же время, на стол ему положили отдельное требование Магаданского угрозыска с бисерной приписочкой Головкина:

«Тов. Стрепетову. Прошу исполнить».

И по дороге в столовую Стрепетов сделал крюк и забежал допросить указанного в требовании свидетеля. Оказалось, что тот позавчера уехал в деревню, но соседи дали адрес, и Стрепетов решил съездить в Сосновку. Он даже обрадовался: вырваться часа на три из городского застоя, проветриться.

Да, ничего не скажешь — проветрился! И молочка попил, и на поля полюбовался. Но ему и в голову не могло прийти, чем закончится эта идиллия. Выстрелы, блеск ножа, кисет, веревка с плетня, записка для Пашки посреди чисто выскобленной столешницы и потом дежурка, и чемодан, и все остальное.

Стрепетов перечитал телефонограмму и в предпоследней фразе вычеркнул слово «срочно». Надо думать, ребята из Магаданского угрозыска и так не заставят себя ждать. Сегодня там будет радость. Разве могли они предположить, что вместо сведений о какой-то завалящей посылке получат Васятина собственной персоной?!

Появился Кока.

— Ба, Стрепетуша! — сказал он, удивленно приостанавливаясь на пороге. — Что сей сон означает?

Стрепетов нарушил неписаный устав. Вечером можно было засиживаться на работе сколько угодно — столько, сколько требовали дела. Но по утрам полагалось приходить от без пяти до без одной минуты десять... и ни секундой раньше. Таков был стиль.

— Да вот левая работенка подвернулась. Так сказать, заказ со стороны.

— Это не аргумент, — произнес Кока размеренно и скрипуче, «под Головкина». — Это не аргумент и не может служить оправданием.

Он посторонился, пропуская входившего Тимохина.

— Кстати, где ты вчера пропадал? Тебе обзвонились из прокуратуры.

— А кто звонил?

— Звонил Таргис. Но ты, по-моему, уклоняешься от ответа.

— Вчера... — Стрепетов прикрыл локтем телефонограмму. — Вчера, да как тебе сказать... прохлаждался на лоне природы.

При Кокином нраве оставить безнаказанным явное умолчание о чем-то интересном было немыслимо. Однако он ничего не сказал и отошел к своему столу. Это значило, что он огорчен. Огорчен и обижен, как случалось всегда, когда он чувствовал, что Стрепетов отстраняется от него пустой болтовней. «Ладно, обойдется», — мысленно отмахнулся Стрепетов и придвинул к себе новый лист бумаги.

«Начальнику след. части Головкину А. А., — написал он. — Рапорт.

Доношу, что мной в соответствии с полученным для исполнения отдельным требованием был совершен выход по месту жительства...»

Кока шуровал в сейфе и складывал в папку какие-то бланки и сцепленные скрепочками листы.

— Куда собрался?

— Тюрьма по мне плачет. В десять тридцать назначен один джентльмен удачи на психэкспертизу... — Он подозрительно покосился из-за плеча. — Чему так нежно улыбаешься?

— Ничему. Впрочем, тебе.

— С какой еще стати?

— Просто. Смотрю вот и радуюсь.

Кока вдруг возмутился.

— Слушай, что на тебя наехало? Сдурел совсем!.. Пардон, мамзель, — последнее относилось к Раисе, с которой он столкнулся в дверях.

— Накурили! — проворчала Раиса вместо приветствия. — И когда успели?

По-мужски, без зеркала прошлась гребенкой по коротким волосам, посмотрела на часы.

— Минут через двадцать ко мне потянутся девочки, одна другой краше. Отдел трикотажа, торговля из-под прилавка... Неохота сегодня работать. Жара.

«...выяснилось, что Суханов П. П. находится в настоящее время у своей родственницы в деревне Сосновка...»

— Знаешь, Стрепетов, в отделении ругаются. Говорят, брал вчера Стрепетов мотоцикл, а вернул весь заляпанный кровью.

— Ничего, оботрут.

«...куда мною был совершен выезд с целью допроса Суханова...»

— А в чем все-таки дело?

— Отвозил одного дядю в КПЗ.

— И он плакал кровавыми слезами?

— Примерно.

Вот уже второй раз. Сначала с Кокой, теперь с Раисой он поймал себя с поличным: ему не хотелось говорить о Васятине. Даже со своими ребятами. Почему?

Раиса еще постояла возле него, рассеянно перекинула листок календаря.

— Вчерашним днем живешь, Стрепетуша. Сегодня двадцатое.

«Воображает, что сострила. Да мне этого дня на неделю хватит... если не на месяц. Но сейчас рапорт, рапорт».

«...гр-ка Суханова Т. объяснила, что ее внук Суханов П., приехавший к ней из города Москвы с целью провести в деревне часть отпуска, привез с собой и попросил приютить на неделю незнакомого ей мужчину, с которым Суханов П. познакомился, когда в прошлом году работал на Колыме шофером на том же прииске, где Васятин работал механиком. Суханов больше с ним не встречался — до приезда Васятина в Москву... Об обстоятельствах получения Сухановым П. посылки от Васятина Д. гр-ка Суханова Т. показала, что ее внук Суханов П., уезжая из поселка Берелех Магаданской обл., оставил там пальто и просил товарищей по общежитию выслать его в Москву. Объяснения гр. Сухановой о содержимом посылки не вызывают сомнений, так как во время вскрытия посылки она находилась в гостях у Суханова П., и пальто тут же было передано ей для чистки. Добросовестность самой гр. Сухановой Т. также не ставится под сомнение, так как она по своей инициативе дала показания о месте пребывания Васятина, чего она не сделала бы, если бы вела себя недобросовестно по отношению к следствию... Адрес Суханова П. по объяснению самого Васятина, данного последним при Сухановой Т., тот взял с конверта письма в общежитие, в котором Суханов П. напоминал о своей просьбе выслать пальто; письмо это передали Васятину соседи Суханова, поскольку тот, случайно оказавшись в комнате, предложил свои услуги для отправки пальто. Гр-ка Суханова Т. рассказала...»

Стрепетов и теперь не знал наверняка, почему так легко удалось узнать все про Васятина. Как ему казалось, никакого профессионального мастерства он не проявил... Спросил, где Павел. «Придет, обожди», — ответила бабка. Натаскал ей две бочки воды — невелика услуга. Да и делал он это не с целью завоевать доверие и расположение бабки Татьяны (он и не подозревал тогда, что ему понадобится ее доверие), просто застал ее в огороде, решил помочь, чем томиться ожиданием. А бабка копошилась рядом, приговаривая что-то про погоду, про то, что поливать в жару нельзя, а только как спадет зной и вода в бочках степлится; потом он сидел в избе, пил молоко, и вдруг бабка Татьяна сама заговорила о нежданном постояльце. Почему? Видно, было у нее смутное ощущение опасности от молчаливого гостя. К тому же пьянка, которую он затеял по приезде, вызвала у нее брезгливость и возмущение.

— Второй день всего, а я уж покой потеряла. Шляется где-то, говорит, работу ищет, механик будто. Пашка с ним уж три эмтээса обошел, к председателю водил, а тот все нос воротит. Вечером придет — винищем от него разит...

— Как его зовут? — спросил Стрепетов.

— Димитрием. Димитрий Игнатьичем вроде.

«Дмитрий Игнатьевич! Неужели?!»

— А фамилию вам Павел не называл?

— Пашка — нет. А вот сам хмельной был, так поминал все своих недругов. «Будут, — говорит, — помнить Васюкова!» Али Васина... Точно не упомню.

— Васятин?!

— Правильно, Васятин.

— Татьяна Федоровна!.. Где его вещи? — Стрепетов был так серьезен, что бабка Татьяна молча встала и достала из-под лавки чемодан. Настороженно смотрела она, как Стрепетов взялся за чемодан, смотрела глазами человека, который сам никогда не сделал бы этого — не прикоснулся бы к чужому. Стрепетов откинул крышку. «Что бы я стал делать, будь чемодан заперт? Ведь рука бы не поднялась взламывать у нее на глазах замок!»

Сбоку из кармашка торчал паспорт... Васятин притворялся паинькой. Глаза доверчиво вытаращены, блатная челка превращена в зачес, но даже по крошечной фотографии было видно, какой это злой и здоровенный мужик. Стрепетов слегка пощупал в чемодане — нет ли оружия. Здесь оружия не было. А с собой?

«...Для производства задержания я предполагал взять с собой уполномоченного, обслуживающего Сосновку, однако он уехал по другим поселкам, телефон же в правлении колхоза не работал. Чтобы не подвергать опасности гражданских лиц, я принял решение задержать преступника в открытом месте в стороне от деревни, зная со слов Сухановой Т., каким путем возвращаются домой Суханов и Васятин...»

Ну вот, повалили к Раисе обещанные девочки. Ничего девочки. Только не нравятся они мне: лживые уж очень. Даже в глаза бросается. А Раиса-то не обиделась, хоть и поняла, что я ее турнул с расспросами о мотоцикле. Все равно ведь ребята узнают, не сегодня, так завтра. Ну хорошо, пусть хоть завтра, надо сначала самому немного переварить... Что именно переварить? Он задержал опасного преступника. Да, но...

«...При задержании...»

Впервые он, Стрепетов, выстрелил в человека.

Но, впрочем, это Васятин... преступник...

«...Воспользовавшись сопротивлением Васятина, П. Суханов скрылся...»

Когда он отважился прийти домой? Среди ночи? Под утро? И что сказала ему бабка Татьяна?..

«...скрылся, несмотря на произведенный предупредительный выстрел...»

Предупредительный выстрел. А как иначе напишешь? Не признаваться же, что хотел пальнуть, да опомнился. Вот откуда заноза в душе — он целился, пусть секунду, полсекунды, но целился, впав в охотничий раж! А что, если бы... если бы бабка Татьяна оказалась другой? Была бы она грязной каргой, брызгала слюнями и честила Стрепетова на все корки? Так бы и ахнул в человека, которого никто пока ни в чем не обвинял? Нет. Нечего возводить на себя напраслину. Он бы все равно не выстрелил.

И все-таки что было — то было: в одного стрелял, в другого целился. Потому и нет охоты хвастаться ночными подвигами.

 

Вид у Головкина был обеспокоенный, и рапорт он взял чуть поспешнее обычного. Должно быть, кто-то уже доложил о ночном возвращении Стрепетова и о том, что оба они — и Стрепетов и мотоцикл — были изрядно потрепаны

Несколько раз Головкин отрывался от рапорта и взглядывал на Стрепетова с новым, незнакомым выражением: Головкин волновался. Всегдашний остро отточенный карандаш нервно постукивал по столу. Стрепетов свирепо затягивался, выпуская дым в приотворенное окно. Он не изображал победителя, не притворялся равнодушным. Курил и ждал разговора. И очень не хотел этого разговора.

«Сейчас окажется, что я упустил вагон формальностей», — тоскливо подумал Стрепетов.

Он загасил окурок, сел к столу, а Головкин все молчал.

— Как начальник, я должен бы прочитать длинную мораль, — сказал он наконец. — Но буду краток... — и поднял все тот же незнакомый взгляд, — не следовало предпринимать в одиночку... подобное мероприятие.

— Так получилось, Аркадий Аркадьевич. Я пытался...

— Надо было что-то придумать, — прервал Головкин с укоризной. — Могло ведь кончиться... м-да... Передайте дежурному мое распоряжение доставить Васятина в наше КПЗ. Нечего вам самому... Вы свободны.

Головкин не распекал, Головкин не говорил никаких возвышенно-назидательных слов о нарушении формальностей. Его очевидное сочувствие можно было расценить как похвалу.

Телефонограмму Стрепетов отправил с фельдсвязью в Управление — для передачи по прямому проводу... А после обеда старшина принес ответ:

«Срочно сообщите подробно, что изъято при обыске Васятина».

— Что-нибудь случилось? — услышал он издалека голос Раисы.

«Что изъято». И больше ни слова. Понимай сам. А не понять трудно. Там, на Колыме, что-то изменилось. То, что казалось доказанным, когда высылали отдельное требование, теперь было спорным. Возникли сомнения, выплыли новые обстоятельства. Где уж не понять! Знаем, как оно бывает... Потому-то ни слова об аресте и этапировании. Пришел ли там кто-то с повинной, опровергла ли экспертиза прежние данные, были ли разоблачены лжесвидетели?.. Неважно, что там, важно, что здесь. Здесь Васятин сидит пока без ремня и шнурков в загородном КПЗ. Потом к двери КПЗ вплотную встанет задом милицейский «газик» с решеткой, отделяющей кабину, и решеткой, запирающейся перед задней дверцей. Дверцу откроют, и два милиционера энергично помогут Васятину залезть внутрь. Решетку захлопнут, задвинут задвижкой, навесят на нее амбарный замок. Потом его повезут в город и так же дверь в дверь высадят в КПЗ райотдела. Там уже подремывает со вчерашнего дня спекулянт самодельными авоськами, давно утративший фамилию и откликающийся на кошачью кличку Пушок. Теперь туда же посадят Васятина. Которого магаданцы раздумали арестовывать. Посадят не Васятина, «в настоящее время скрывающегося от следствия», посадят просто «гражданина Васятина». Или даже «товарища Васятина»?! Почему бы нет, если он ни к чему не причастен...

А засада, погоня и эта пуля, что сидит у него в руке? Их куда?! Еще недостает, чтобы он стрелял в невинного человека!

Мрачно уставился Стрепетов на проклятое «отдельное требование». Пришла в мятом конверте бумажка, отпечатанная где-то за тридевять земель на машинке со сбитой буквой «о» и покосившейся «м»:

«Управлению охраны общественного порядка г. Москвы.

Управлением охраны общественного порядка Магаданской области арестована группа особо опасных преступников.

Среди лиц, причастных к ее деятельности, установлен Васятин Дмитрий Игнатьевич, 1922 года рождения, в настоящее время скрывающийся от следствия.

В порядке отдельного требования просим дать указание о допросе проживающего в г. Москве по ул. Арбат, 53, кв. 3 гр-на Суханова Павла Пантелеймоновича о содержимом и об обстоятельствах получения им в октябре 1958 года посылки, отправленной ему Васятиным Д. И. из пос. Берелех Сусуманского района, а также не имеет ли Суханов П. П. сведений о местонахождении в настоящее время Васятина Д. И. или его связях.

Начальник отделения уголовного розыска УООП Магаданской области», —

и подпись из трех закорючек под общей шляпкой; в уголке пометка красным карандашом — видимо, управленческий дежурный начертал:

«сроч. перед. для исп. по террит. принадлеж.»

И вот, послушный чахлой, неудобочитаемой бумажке, бросился он в ночную погоню, в схватку, поднял пистолет... И все это ошибка?! Но Васятин, его нерассуждающая готовность к бегству, этот взмах ножом, лютая ненависть в медвежьих глазах! И мгновенно возникшее у Стрепетова ощущение смертельного врага! Нет, что там ни скажут магаданцы, Васятин — не «товарищ Васятин». Этого просто не может быть.

Тимохин беспрерывно звонил по телефону. Раиса выслушивала слезные покаяния последней девчонки из отдела трикотажа. Вернулся Кока и искал, кого бы можно было потешить изображением шизика-симулянта. Но все это текло мимо.

Снова составлял Стрепетов телефонограмму. Телефонограмму-опись, телефонограмму-реестр. Все найденное в карманах и чемодане Васятина он мог бы перечислить на память, но переписывал с протокола обыска, стараясь делать это механически и не допускать никаких воспоминаний, а если иные слова и воскрешали помимо воли форму, запах, цвет косынки, ножа, брезентовых рукавиц, то лишь на мгновенье, не успевая нарушить быстрого, равномерного рождения строк...

Закончив список, Стрепетов счел нужным добавить от себя:

«Прошу обратить особое внимание на обрезанный фотоснимок (групповой портрет), адрес, написанный рукой, не принадлежащей Васятину, а также автобусный билет Псковского упр. Автошосдора».

Стрепетов твердо решил пробиться к аппарату прямой связи и самолично потолковать с магаданцами. Не пустили. Даже телефонограмму не приняли. Завтра — милости просим, а сегодня никак. Что-то на линии. И оставшиеся каналы связи забиты до отказа. Завтра. А куда же к черту завтра, когда к концу дня привезут Васятина, — и что с ним делать?

Оставался телеграф. Молния получилась чудовищных размеров, и у райотдельского начфина отвисла челюсть, но Головкин подписал телеграмму бестрепетно и молча. Понял, что сейчас впору отправлять ее с оплаченным ответом.

Теперь надо было убить минимум три часа. Стрепетов заглянул в календарь. Ага, вызваны свидетели по делу о мелкой квартирной краже. Для препровождения времени именно это и сгодится. Свидетели мирно сидели в коридоре, и он стал вызывать их по одному и допрашивать нарочито медленно, стараясь накопить спокойствия к тому моменту, когда...

 

Головкин вошел своей деревянной походкой, держа в руке — слава богу, телеграмма! И не распечатана. Стрепетову предоставлялось право узнать первым.

Итак?

«Арест особо опасного преступника Васятина получена санкция прокурора области тчк конвой этапирования вылетает сегодня рейсом шесть тчк большое спасибо ценные доказательства тчк по показаниям арестованных Суханов деле не причастен зпт что подтверждается иными материалами следствия тчк допрос качестве свидетеля будет произведен общем порядке ведущим следователем».

 

Потянулись обычные дела... И вдруг — звонок. Надоедливый треск помех, далекий голос, как будто знакомый, но чем?

— Да, следователь Стрепетов, да, я слушаю, — никак не понять, о чем речь...

Наконец он догадался, что на другом конце провода торопится и старается унять волнение бабка Татьяна. Он ясно увидел ее, как она стоит у стола в Сосновском поссовете, неумело — слишком сильно — прижимая к уху трубку, а поодаль, кучкой, любопытные соседки — как бы чего не пропустить — потому что, наверное, катится уже молва про го, как у Сухановых ночевал бандит и милиция ловила его на мотоциклах, а он, гад, с двумя пистолетами отстреливался...

— Пашка-то, — говорила бабка, стараясь объяснить все потолковее, — не разобрал давеча впотьмах, что ты милиционер... Думал, напали, а как ты грозить стал и из пистолета пальнул, совсем напугался. А в лесу беда приключилась: угодил в какую-то колдобину и ногу свернул. До дому еле допрыгал. Сейчас в больнице он районной, врачи будут смотреть на рентгене, цела ль кость. Потому прийти к тебе сейчас никак не может и... что теперь делать?

— Татьяна Федоровна! — закричал Стрепетов в трубку. — Татьяна Федоровна, пусть лечится спокойно...

— Да какой покой?! Волнуется он. Пашка ведь ни при чем. Я сама с него спрос взяла. Он и вправду думал, что Васятин этот работу искать приехал, ан вишь как вышло-то... Переживает Пашка теперь. Будет ему что за Васятина или как?..

— Успокойте его, Татьяна Федоровна. Ничего ему не будет. Только вызовут как свидетеля, чтоб рассказал, кто такой Васятин, что о нем знает. Вы поняли? Вызовут как свидетеля!

— Ну тогда спасибо, — услышал он в ответ. — Дай тебе бог!

Ночь с Васятиным понемногу становилась прошлым. И это прошлое, как положено, требовало оформления.

«Поеду на склад, — решил он, — это будет последнее».

Заглянул к дежурному.

— Если без меня явятся из Магадана — по поводу задержанного Васятина, пусть ждут. Часа через полтора вернусь. — И вышел. Даже не посмотрел в глазок камеры. Ни к чему.

 

Склад помещался в одном из зданий бывшего монастыря. Рядом, в облупленной, но стройной колокольне что-то равномерно ухало, а по временам свистело, и тогда колокольня освещалась изнутри синим огнем. Какая-нибудь мастерская, наверно.

Повинуясь фанерной стреле, Стрепетов спустился узким проходом по стертым ступеням в большой сводчатый зал. Маленькие окна в несокрушимых стенах были забраны решетками снаружи и внутри. Ощущение города исчезло: он не пробивался сюда ни единым своим качеством.

Неторопливая проверка документов, и Стрепетов был допущен за стеклянную перегородку, где царствовал толстый, неповоротливый капитан. В каждом движении своем он был значителен, почти монументален, и казалось, что обитые железом двери, решетки, засовы, ряды металлических сейфов — все это было когда-то однажды создано вместе с капитаном. Ни эта окованная обстановка без капитана, ни капитан без окованной обстановки раздельно не воспринимались.

Взяв у Стрепетова рапорт о выдаче боеприпасов взамен израсходованных — как положено, с резолюцией Головкина и печатью, — капитан воссел за столом. Огляделся.

Засовы задвинуты.

Сейфы заперты.

Двери затворены.

Решетки на местах.

Можно углубиться.

И он углубился в чтение рапорта и изучение резолюции Головкина:

«Применение оружия производилось правильно, прошу...»

Прочитал, изучил, еще некоторое время изображал, что изучает, потом уже ничего не изображал, а только строго молчал.

«Что у него ворочается в голове? — думал Стрепетов. — Или казенных патронов жалко? Или стилистические вольности в рапорте усмотрел? Факт, что недоволен».

Было тихо, прохладно.

— А где стреляные гильзы? Небось не собрали?

Интонация была неподражаема: осторожный голос владыки, опасающегося убить мелкого вассала монаршей немилостью.

— Нет, — сказал Стрепетов покаянно и очень серьезно. — Как-то, знаете, не удалось...

— Почему произведено всего три выстрела?

— А положено больше?

Капитан не то что не заметил иронии, она просто не достигла его.

— Разумеется, положено больше, — мягко отметил он, сетуя на глупость и невежество Стрепетова. — Применяя оружие при задержании, вы обязаны сделать два предупредительных выстрела, так?

— Так.

— Где же они?

«Ага, вот он куда клонит! По его арифметике, надо было два раза пальнуть в воздух до выстрела в Васятина и два раза вслед убегавшему Пашке. Итого пять пуль. Да еще собрать гильзы... Ах, как осатанело драпал Пашка! Не мудрено было все кости переломать... Ну, а кто бы не драпал в таком положении, когда на тебя с пистолетом из-за кустов вырываются? Поди разбери в темноте, бандит или милиционер!» И Стрепетова вновь ожег стыд за то мгновение, когда навел оружие на Пашку.

Спросил запоздало:

— Значит, не хватает двух выстрелов?

— Строго говоря, да, — и капитан вздохнул под бременем державных забот. — Все у вас, молодых, просто: бах-бах, как в кино.

— Я учту, — смиренно сказал Стрепетов.

Капитан смягчился.

— Маленько растерялись, а?

«Он считает, что я перетрусил и палил, куда попало. Смешной капитанище».

И впервые Стрепетов подумал о страхе. Чего-чего, а страха не было. Вовсе не было, нисколько.

— Наверно, растерялся.

«Почему бы нет, если капитану это доставит удовольствие?»

Была найдена карточка Стрепетова и в ней сделана высочайшая запись о выдаче трех пуль калибра 9,8 мм для пистолета системы Макарова. И вот капитан вынул из сейфа — и сразу захлопнул дверцу, повернул ключ, вытащил его и спрятал во внутренний карман — коробочку с патронами.

Они были холодны и тяжелы.

Стрепетов достал пистолет, вставил их один за другим в тугую обойму.

* * *

Конвой прибыл и увез Васятина.

Что же произошло на далекой Колыме?

Какие события прошли «по касательной» перед главами Стрепетова, когда поздней ночью он составлял тщательную опись всего изъятого у Васятина?

Кто были те люди за столом на фотографии?

А непонятный вид ее — какая-нибудь глупая случайность, или, наоборот, улика, воплотившая весь накал чужих, неизвестных страстей?

Как ни крепился Стрепетов, все же попытался спросить об этом у начальника конвоя. Но то ли молодой лейтенант и сам ничего не знал, а оттого напустил на себя особую таинственность, то ли действительно о деле пока еще лучше было разговаривать поменьше...

Лейтенант загадочно прищурился и сказал:

— Материалы следствия, как вы знаете, до его окончания не подлежат разглашению. Хищение золота — больше сказать ничего не могу...

У Стрепетова мелькнуло желание объяснить лейтенанту, что они бы в Магадане еще попрыгали, поискали Васятина, если бы не он, Стрепетов. Но смолчал. Как ни крути, прав-то был лейтенант. Ведь шло следствие по серьезному делу.

Он выполнил свой долг, разве этого мало?

 

Стрепетов уже и не думал, что когда-нибудь услышит о Васятине и получит ответы на свои вопросы.

Но прошло несколько месяцев, и вдруг на очередном утреннем оперативном совещании Головкин безо всякого нажима, даже не взглянув на Стрепетова, точно так же, как до этого он зачитывал другие документы, огласил ориентировку о раскрытии Магаданским уголовным розыском опасной шайки расхитителей золота на прииске «Бурхала».

Половина похищенного золота была поделена между преступниками, другая — отправлена ими на «материк» и хранилась у «надежного человека». Отвозил это золото Васятин и еще один из участников хищения. «Надежный человек» был предупрежден, что спрятанное у него он должен будет отдать только тем, кто предъявит ему в виде пароля разрезанную фотокарточку и адрес «надежного человека», написанный его собственной рукой. Головкин назвал какой-то поселок в Псковской области и адрес, по которому был найден и арестован «надежный человек» — участник хищения. Знакомый адрес: Первомайская, д. 16, кв. 3.

Преступники не доверяли друг другу, и поэтому адрес и фотокарточку «надежному человеку» должны были предъявить двое. Только при этом условии он должен был выдать «клад».

Но напарник Васятина — он и придумал эту систему «двойного контроля» — просчитался. На обратном пути Васятин выхватил у него кисет с адресом (фотография была у Васятина) и сбросил своего попутчика под встречный поезд. Сам же решил вернуться назад, за золотом — делиться с сообщниками Васятин счел излишним...

По мере того как Головкин читал, перед Стрепетовым — словно какой-то фокусник доставал их из пустоты — появлялись все те предметы, которые он так дотошно описывал в протоколе той ночью в поселковой милиции. И ждал появления каждого нового, словно еще и еще одного подтверждения правильности всего того, что он тогда делал...

«Ага, вот она, косынка...»

— «Преступник, — читал Головкин, — пытался отрицать свою совместную поездку с погибшим. Однако изъятая у него при задержании женская косынка была опознана одной из пассажирок поезда как принадлежащая ей».

«...Психология преступника, — подумал Стрепетов. — Как характерно. Награбил золота, но по дороге спер у случайной попутчицы косынку... А вот и Пашка!»

Чтобы забрать у «надежного человека» золото, Васятину нужен был подставной напарник. Для этого-то он и хотел использовать случайного знакомого — Пашку, разумеется, — не посвящая его в суть операции и не делясь. Что он собирался сделать дальше с Пашкой, Васятин, естественно, показаний не дал. Что его могут у Пашки найти, ему и в голову не приходило.

Теперь Стрепетов получил ответы на все вопросы.

После ориентировки Головкин прочитал приказ министра о награждении работников Магаданского уголовного розыска. А в конце объявлялась благодарность следователю Стрепетову, который при выполнении «отдельного требования» проявил настойчивость и мужество, задержав Васятина.

Сейчас, полгода спустя, Стрепетову уже казалось, что никакой особой настойчивости и мужества он и не проявлял. Просто, через полгода все кажется простым, он принял к исполнению «отдельное требование». Требование к его совести, к его профессиональному мастерству. Вот и все.

 

ЦЕНА ИСТИНЫ

#img_4.jpg

Окачурин давно привык к тому, что глаза его ведут какое-то автономное существование.

Это начиналось с утра, стоило ему выйти из дому. Шесть лестничных маршей вниз — перед дверью Федосовых уютно свернулся на коврике рыжий кот, на стене опять написано мелом: «Катька дура». Пановы не вынули с вечера газету: почтовый ящик белеет дырочками. Это последнее, что Окачурин замечает вполне сознательно. Но вот хлопнула дверь подъезда, пятьдесят шагов по улице — все, глаза обособились. Теперь Окачурин мог ехать, стоять, с кем угодно беседовать, думать о том, что у внучки опять ангина, а новый сосед (такой чудак!) не играет в шашки, — глазам не было до этого никакого дела. Глаза смотрели. Смотрели не напряженно, без настороженности, почти без всякого выражения. Толпа текла мимо, навстречу, наперерез, здесь образовывала скопления, там — пустоты, и глаза охватывали ее целиком, оценивали, сортировали, систематизировали. Вероятно, тут не обходилось без головы Окачурина, но совсем для него незаметно. По его мнению, глаза действовали самостоятельно. Он терял над ними контроль, он мог бы только выключить их, плотно сомкнув веки. Но какому участковому придет на ум зажмуриваться при исполнении служебных обязанностей?

Глаза смотрели. Иногда мимоходом, не отвлекаясь от главного, выполняли кое-какую мелкую работенку для Окачурина лично: взглядывали на часы, подсчитывали на ладони медяки, если ему хотелось выпить газировки, выбирали место, где переступить лужу. И вдруг... вдруг они швыряли его вперед, и, на лету соображая, почему он это делает, Окачурин крепко брал кого-то за локоть или прикладывал руку к козырьку и просил предъявить документы. Редко ошибались эти блекло-серые, невыразительные глаза.

Однажды без всякого к тому повода, доверяясь единственно глазам, он задержал человека, у которого было рассовано по карманам три заряженных пистолета: несколько часов назад тот убил вахтера и вскрыл сейф отдела охраны крупного завода. «И как только тебя осенило?!» — изумлялись друзья-приятели. Окачурин отвечал категорично, но весьма туманно: «Видно птицу по полету!»

Но чаще глаза вылавливали, конечно, рыбку помельче: хулиганов-карманников, спекулянтов, привокзальных воришек. Вот, скажем, такой случай. Идут люди из бани, день субботний, дело к вечеру. Все идут себе — и ладно. А одного Окачурин вдруг хвать — и в отделение. За что про что? Сам не знает. А на поверку оказалось — не зря. Парень стащил из раздевалки чужой костюм, да не впервой уже, только сходило с рук. Дело его вел потом Кока Светаев, и тоже все допытывался у Окачурина, почему задержал. Окачурин долго мялся. «Стало быть, по подозрению...» — говорит. «По какому же?» — «По малым уликам...» — «Пусть по малым, да по каким именно?» Наконец одну выжал: «Лицо не распаренное. А раз из бани идет, чтоб его!..»

Окачурин не обладал умением округло излагать вслух свои мысли. Кстати, о его фамилии. На самом деле он был Чурин. Окачуриным его сделал дурацкий случай. На одном собрании докладчик помянул трех участковых, награжденных в прошлом месяце денежными премиями. «Д. И. Ванин, — прочел он по бумажке. — С. С. Голышев...» А третья фамилия была написана неразборчиво, и он запнулся. Чурин, сидевший в первом ряду и превосходно знавший, кому досталась эта последняя премия (потому что внук уже неделю гонял на новом велосипеде, а сам он стал обладателем отличнейшей удочки и набора каких-то гибких мормышек), Чурин решил подсобить докладчику и деликатно подсказал: «О-Ка-Чурин». Его звали Осипом Кузьмичом. «Ага, спасибо! — обрадовался докладчик. — Так, вот, товарищи Ванин, Голышев и Окачурин...» Зал покатился. А прозвище прилепилось намертво.

Сейчас он стоит на вокзальной площади. Наконец-то лето. Весна столько буксовала, что все сроки прошли, и теперь из земли поперло как на дрожжах. Почки проклюнулись уже месяц назад, да так и остались: чуяли, что впереди холода. А потом враз, в несколько дней, деревья зазеленели, загустели, и все зацвело. Благодать! А внутри помимо сознания быстро пощелкивал счетчик: «Приезжий. Приезжий. Провожающий. Прохожий. Отъезжающий. Отъезжающий. Дачник. Прохожий. Курортница с юга. До чего успела загореть! Хороша, чтоб ее!.. (Это глаза отметили лично для Окачурина — надо ж ему иметь развлечение.) Провожающие... Приезжий. Приезжий. Прохожий. Баба с рынка. Прохожий. Компания какая-то. Еще баба. Компания. Командированный. Компания, компания, компания...

Опять! Так и толкает. Придется понаблюдать. Вот отсюда, из-за киоска. Трое мужчин, две женщины. Одна ничего, брюнеточка, только больно раскормлена. Спорят о чем-то. Или ругаются? Ругаются. Но тихо, ничего не поймешь. Стараются внимания не привлекать. Ну и что? Может, они от воспитанности. Наплевать, что ли... Нет, глаза не пускают. Ладно, постою. Сильно ругаются. Так и толкает, так и толкает. Может, подерутся? Вот тогда б я их забрал. За милую душу! А на что они мне сдались?.. Нет, не подерутся. Культурно ругаются, чтоб их! Нешто документы проверить? Пустой номер. Приличные люди. Извиняйся потом. Блондиночка тоже ничего, когда в профиль. А мужички-то так себе, мелковаты. Да и в годах. У одного вон уже лысина на маковке. Хоть и зализал, а видно. Здорово он злится — плешка аж кумачом светит. А второй-то челюстью так и ворочает; того гляди укусит».

Разговаривая так сам с собою в тенечке за киоском, Окачурин вдруг обнаружил, что мысленно уже отправил всех пятерых за решетку. «Ай-я-яй! — всполошился он. — Это ведь неспроста!»

Он затоптался, словно стоял на горячем, и едва удержался от желания броситься, настигнуть, схватить. «Ай-я-яй, ай-я-яй!»

Тощий, плюгавенький человечек вывернулся из толпы, словно материализованный страстным желанием Окачурина найти зацепку. Неуловимым движением рука его, как резиновая, растянулась и снова втянулась, прихватив от ноги обладателя кумачовой маковки потрепанный черный чемоданчик, и человечек заскользил к стоянке такси, стремительно, но плавно убыстряя шаг.

Окачурин побежал за ним. Человечек с чемоданом перешел на рысь, с рыси на галоп и... угодил прямиком в широкие объятия постового, кинувшегося на помощь Окачурину.

Компания продолжала ссориться. Но вот кто-то заметил приближающуюся процессию из двух милиционеров с плюгавым человечком, и разговор оборвался на полуслове. Обладатель тяжелой челюсти вперился в черный чемоданчик и тревожно лягнул в бок ботинком, надеясь удостовериться, что это не так, что его собственный стоит на месте. Но ботинок брыкнул пустоту, и тогда мужчина растерянно уставился под ноги. Остальные расступились и тоже зашарили глазами понизу.

— Задержан при попытке хищения, — доложил Окачурин, еще пыхтя после недавнего бега.

«Ах, ох, боже мой!» И лица расцвели улыбками, кто-то лез пожимать руку, и все выражали усиленную благодарность. Но как вытянулись физиономии в ответ на предложение «пройти» в отделение милиции! Все заспешили, всем было до зарезу некогда (будто и не они только что битых полчаса с жаром выясняли отношения), — кто опаздывал на поезд, кто на срочное свидание, у брюнетки остался без присмотра маленький ребенок, а блондинка неожиданным басом предложила отпустить «этого мазурика» ради «такого приятного знакомства» и «такой приятной погоды». Но теперь уже Окачурин не выпустил бы их ни за какие коврижки. Мигнув постовому, он настоял на своем, и, сопровождаемая острым мимолетным любопытством толпы, вся группа тронулась в путь, раздраженно галдя. Плюгавенький с тяжелыми вздохами нес чемоданчик. Другую его руку крепко держал постовой. Окачурин в паре с блондинкой замыкал шествие, настороженно подрагивая веками. Для него вопреки очевидности воришка был только довеском к остальным. Но объяснить почему, он бы не взялся даже под страхом немедленного увольнения на пенсию.

«Ох и взовьется Лютый! — весело и озабоченно подумал он, когда в конце переулка завиднелась вывеска отделения. — Целую толпу веду!» И тут кто-то прыгнул на него сзади, повис, вцепясь в шею, и закричал истошно: «Маруська, беги!» Окачурин тупо замотал головой, прохрипел: «Чтоб тя!..» — и, качнувшись, саданул висевшего о стену всей массой — с годами кое-что наросло. Пальцы на его горле разжались, и, резко повернувшись, Окачурин уткнулся в здоровенного, краснорожего парня, до краев полного водки и неукротимого мужества. «Маруська!..» — вторично воззвал он к блондинке и попытался снова облапить Окачурина. Это было уже слишком даже для окачуринского добродушия. Он яростно стряхнул с себя парня и завернул ему руки за спину. Так коллекция пополнилась седьмым задержанным...

Когда они один за другим стали входить в двери — у лейтенанта Лютого страдальчески поползли вверх брови. В дежурной части уже и так стоял дым коромыслом. На деревянном диванчике всхлипывала женщина, потерявшая в магазине ребенка. Рядом клевала носом заросшая личность в ватнике. Прижавшись к ногам представительного хозяина, скулил и взлаивал молодой пес, укусивший прохожего. И сам укушенный тоже был здесь, совал всем под нос окровавленный палец, божился, что вовсе не думал никого дразнить и что собака — сразу видно — бешеная. И еще какой-то народ курил, шумел, толкался и лез к Лютому со всевозможными вопросами, просьбами и претензиями.

Не выпуская пьяного парня, Окачурин протолкался вперед и по форме доложил: доставлены-де граждане, ругавшиеся у входа в вокзал, гражданин, пытавшийся украсть у них чемодан, и другой гражданин, который набросился на него, Окачурина, с целью помешать ему при исполнении служебных обязанностей.

Лютый поднялся из-за своего барьера и оглядел новоприбывших. «Всегда Окачурин подбавит работки!»

— Нецензурно ругались? — спросил он.

— Нет, не то чтобы... Промеж себя ссорились...

«Так какого лешего ты их притащил?!» — вертелось у Лютого на языке. Но он знал, что Окачурину подобные вопросы задавать бесполезно — Окачурин действует по наитию.

— Говоришь, стояли при входе в вокзал? На ступеньках?

— На тротуаре, — твердо сказал Окачурин.

Лютый вздохнул. Малюсенькая была еще надежда открутиться от этой шумной компании, сплавить ее вокзальной милиции, но раз на тротуаре — значит, на территории Окачурина.

— Чей чемоданчик будет, граждане?

Граждане переглянулись, лысенький качнул слегка головой вбок, и на вопрос Лютого не последовало никакого ответа.

— Я про чемоданчик спрашиваю: чей он будет?

Граждане молчали с каменными лицами. Наконец лысенький прокашлялся.

— Не знаем мы, чей чемодан, — сказал он.

Брови Лютого полезли еще выше.

— Это что же получается? — повысил Окачурин голос. — То сами меня благодарили, а то... Может, он твой? — язвительно повернулся он к воришке.

Вопрос был просто данью ситуации, но воришка навострил уши, в глазах его зажегся отчаянный огонек.

— Может, и мой, — тонко сказал он, поудобней перехватывая ручку.

— Давайте сюда! — раздраженно приказал Лютый. — Если он ваш, говорите, что в нем. — И, не дожидаясь ответа, положил чемодан на бок и надавил на запор. Щелкнул, отлетая, язычок, и Лютый осторожненько приподнял крышку и заглянул внутрь.

Брови его стремительно упали вниз и уперлись друг в друга на переносице.

— Так... — ошеломленно пробормотал он. — Понятно. Все понятно.

Лютый смотрел в приоткрытый чемодан, и видно было, что он все больше шалеет.

Весь предыдущий разговор происходил под шум, гам выкрики пьяного парня, который вырвался из рук Окачурина и вопил: «М-маруся!» Теперь стало почти тихо. У Окачурина противно задеревенели скулы и сделалось как-то неудобно под ложечкой. Говорили, на Казанском вокзале вот такой же чемодан стоял в камере ранения недели три (неизвестно, кто сдал), открыли — там руки и ноги. Каменно ступая, Окачурин прошел за барьер и заглянул через плечо Лютого.

Что за околесица?! Пуговицы! До самого верха навалом маленькие белые пуговицы!.. «Чертовщина какая-то!» — подумал Окачурин и тоже машинально промямлил:

— Понятно.

— Ясно! — подтвердил Лютый. Он захлопнул крышку, запер чемодан ключиком, болтавшимся здесь же на тесемочке, потом тесемочку оборвал и ключик положил в карман.

Воришка испуганно сунулся к барьеру:

— Товарищ начальник, товарищ начальник, — суматошно зачастил он, — разрешите доложить!

— Ну?

— Чемоданчик-то, я, извините... действительно... украл то есть. У этих вот граждан. Не знаю, что там, откуда мне знать?

— У кого же вы его персонально, — слегка подобрел Лютый.

— Не могу точно сказать, они все стояли вместе, а чемоданчик — около ног...

— Чьих?

— Ихних... вообще...

— Ясно, — сказал Лютый.

— Понятно, — отозвался Окачурин.

— Надо доложить.

— Придется.

Окачурин доложил начальнику отделения, начальник отделения — начальнику райотдела, тот призвал Головкина — и вот зазвонил телефон на столе Вознесенского. А через пять минут Вознесенский созвал у себя всех следователей: Тимохина, Раису, Коку Светаева, Стрепетова. Здесь же сидел за своим столом и Чугунов.

В юмористическом изложении Вознесенского история с чемоданом пуговиц, незадачливым воришкой и пьяным ухарем, пытавшимся отбить свою задержанную красотку, выглядела в достаточной мере курьезно. Кто со смехом, кто с досадой побросали следователи текущие дела и включились в аврал.

Такой способ практиковался. Когда какое-нибудь дело только-только начиналось и возникала необходимость быстро допросить многих людей, провести серию обысков, объявлялась «тотальная мобилизация» на несколько часов. А иногда и дней.

Вскоре все сидели по разным комнатам, каждый с глазу на глаз с одним из тех пятерых, которых Окачурин высмотрел из-за киоска и мысленно, ненароком отправил за решетку. На Вознесенском лежали координация и общее руководство.

* * *

В дежурную часть Вознесенский обычно спускался без особого удовольствия. Слишком примитивна и груба была кипевшая там работа. Город поставляет в дежурку всякую дрянь, и никогда не знаешь, на что тут наткнешься: можно попасть в разгар такой «возни», что будь ты хоть трижды Вознесенский, а становись просто милиционером, закатывай рукава, помогай кого-то скручивать, натягивай смирительную рубашку из корабельной парусины на хмельного хулигана, норовящего разнести в своем буйстве все вокруг. Нет, Вознесенский любил совсем другую борьбу и совсем другие победы.

На этот раз, слава богу, было терпимо. Навалясь на барьер, высокий немолодой участковый писал длинный рапорт.

— Ну, показывай свои трофеи. Этот и есть? Не нашли уж чего получше отобрать, — шутливо вздохнул Вознесенский. — Дайте листок бумаги. Смех смехом, а отпечатки пальцев с чемодана надо будет снимать.

Он аккуратно разорвал листок пополам и, прихватывая бумажкой, откинул крышку. Хорошенькие, матово-блестящие пуговки «под перламутр». Доверху... Забавное зрелище — чемодан пуговиц. Как, скажем, мешок или ведро ботиночных шнурков. Что они такое, эти пуговки, чтоб их один запасал, другой крал, третий пытался отбить у милиции и все потом от них отказывались? Несуразная таинственность. Внутри на крышке сборчатый карманчик на резинке. Что в нем? Английская булавка к гривенник. Пусть лежат.

Вознесенский взял со стола Лютого длинный отточенный карандаш и в нескольких местах пронзил пуговичную толщу. Карандаш со стеклянным шорохом везде дошел до дна.

— Сколько ж их здесь? — спросил Вознесенский.

— Да вот — целый чемодан, — не понял Окачурин.

— Чемодан-то я вижу. Но как вы будете писать в протоколе изъятия? «Полпуда пуговиц»? Или просто: «преогромная куча»? — Вознесенский мягко улыбнулся и развел руками иронически и сожалеюще. — Нельзя, дорогой. Придется посчитать.

Окачурин озадаченно застыл над своим рапортом.

— М-маруся! Н-начальник, отпусти М-марусю!

Вопль доносился из-за низкой массивной двери с решеткой.

— Голубчики, а ведь он мне нужен.

— Сейчас?

— Как можно скорее.

— Будет сделано!

Молоденький старшина согласно кивнул Лютому и скрылся За решетчатой дверью, вооруженный большим пузырьком с притертой пробкой. Пузырек был Вознесенскому знаком (да и кто в районе не знал его!): там содержались «капли Лютого» — чудодейственное снадобье на основе нашатыря с примесью каких-то еще вонючих и летучих гадостей. Стоило только вдохнуть, как безнадежно пьяные субъекты быстренько трезвели.

За дверью прошумела недолгая суматоха, послышалось бормотанье: «Ты мне зачем... чего суешь?.. Пусти, гад!» — «А ты нюхай, нюхай!» И вот уже дверь отворилась, и в ней, поддерживаемый за талию, показался дюжий детина — не вполне еще в здравом уме и твердой памяти, но уже с проблесками сознания на опухшей физиономии. Конечно, официально допрашивать его было рано, но кое-что объяснить он уже мог.

— Запатентовать бы вам эту жидкость, право слово! — похвалил Лютого Вознесенский.

«Кажется, я уже советовал ему то же самое раза три. Ну да ничего, он опять польщен».

В глазах у парня стало сине от милицейских мундиров. Он забрал лицо в пятерню и помял его, стараясь прийти в себя.

— Я ч-чего натворил? А?

— Об этом после. Пока отвечайте на мои вопросы. Кто такая Маруся? — напористо начал Вознесенский.

— Маруся? Дама сердца моего... — если как в стихах.

Его все-таки покачивало.

— А если без стихов?

— И без стихов... тоже. — Он смутно заволновался и протрезвел еще на полградуса.

— Кто она?

— А почтальонша наша... За ней ничего такого... Ее все знают...

Вознесенский задумчиво покачался с носков на пятки.

— Дайте мне паспорта задержанных женщин, — попросил он Лютого и поочередно раскрыл их перед парнем. — Которая из двоих?

— В жизни не видал этих баб, — обиделся пьяный. — Моя Маруся — во! — поднял он большой палец.

«Анна Савельевна... Лидия Петровна...» — прочел Вознесенский в паспортах. Но почему-то именно выставленный вверх этот палец с грязным ногтем убедил его окончательно.

— Забирайте, — разочарованно сказал он. — Почудилось дурню с пьяных глаз. Дайте ему почитать санпросветскую листовку «Берегись белой горячки».

С воришкой разговор тоже был недолгий. Вознесенский прощупал его несколькими фразами и равнодушно оставил в отделении. «Узнает, что было в чемодане, на который он покусился, — горькими слезами будет заливаться все три годика, что ему пристегнут».

Когда Вознесенский уходил (осуществлять общее руководство), Окачурин считал пуговицы. Они высились на столе веселой праздничной кучей. Окачурин отгребал от нее понемногу, разглаживал по столу ладонью, чтобы в один слой, а потом пальцем скидывал по одной в раздобытый где-то картонный короб. Дно короба было еще далеко не покрыто, и, ударяясь о него, пуговички подскакивали в такт беззвучному шевелению окачуринских губ.

* * *

Перед Кокой Светаевым сидела брюнетка, туго обтянутая жатым ситцем в мелкую розу.

На Вознесенского она поглядела только один раз, когда тот вошел, и поспешно отвернулась, встретив его лениво-испытующий взгляд. Вознесенскому была предоставлена для обозрения пышная спина.

Вознесенский уселся на диван. Диван верой и правдой служил оперативным работникам во время ночных дежурств. И хотя дежурства не всегда позволяли поспать, но на толстой коричневой шкуре его все же успела образоваться светлая и дряблая проплешина. Так что Вознесенский доерзал до самого валика, отыскивая место, где бы не так остро торчали пружины.

Отсюда он и занялся созерцанием спины. «Зря вы воображаете, что я вас не вижу, — подумал он. — У вас, мадам, очень выразительная спина. Пожалуй, более выразительная, чем лицо. Бывают такие спины. «Кенгуру в голубых клипсах», — определил он.

В первые минуты знакомства он часто давал своим «клиентам» странные, подчас неожиданные для него самого названия. Не клички, нет. Это был прием шифровки и хранения первого впечатления от человека, того ощущения, с которым он был увиден.

Потом человек начинает говорить о себе, стремится определенным образом выглядеть, стремится «подать» себя и — увы! — слишком часто врет. Несмотря на предупреждение об ответственности «за дачу ложных показаний». Ложь расцветает. Как куски ткани, которые вывешивают между тобой и правдой, — яркие, отвлекающие. Конечно, очертания истины проглядывают, как статуя сквозь холст. Потянет ветерком и облепит голову, плечо. Но тебя тотчас зовут в сторону.

«Ах, вы совсем не туда смотрите, гляньте, какой вон тут узорчик!..» И за всей этой суетой (из которой Вознесенский, как никто, выходил с честью, но которая утомляла и его) первое впечатление от человека тускнело, терялось, а с ним терялось и еще что-то, что Вознесенский не заботился четко определять, но ценил.

Женщина, чуть поводя головой, внимательно следила за тем, как из-под авторучки Светаева быстро бегут мелкие аккуратные строки, хотя прочесть их вверх ногами, конечно, не могла. Вознесенский вспомнил своего кота. Тот, сидя на письменном столе, тоже мог подолгу наблюдать, как на бумаге возникают шеренги закорючек. При этом кот понимал, вероятно, еще меньше — гипнотизировало само движение. Еще больше он любил сидеть перед аквариумом. Скорее не любил — не мог не сидеть. И ведь знал, дуралей, что незащищенность рыбешек обманчива, а нет-нет да и царапнет лапой по стеклу.

Уютно присидевшись на диване, Вознесенский не очень вслушивался в диалог Коки с брюнеткой. Но все-таки пора уже проявить какую-то деятельность.

— Как там у вас, Николай Николаевич? — разморенно спросил он.

— Подвигаемся к концу.

— Дайте почитать.

Спина остро забеспокоилась.

«Наплела небось с три короба. Ну-ка, посмотрим...»

...Давно собралась к сестре на дачу... По дороге на вокзале встретила своего дальнего родственника Барабанова, он тоже ехал куда-то за город. Обрадовалась попутчику... Только отошли от пригородных касс — Барабанов увидел знакомых, остановился, поздоровался, а тут милиционер... Ни о каком чемодане она и понятия не имеет...

— Вы уж нас извините, — сказал Вознесенский спине, — вам придется немного подождать.

 

Заведующего складом шелкоткацкой фабрики Барабанова допрашивал Чугунов. Он все еще заполнял анкетную часть. Вопросы произносил медленно, внушительно, протокол заполнял тоже внушительно — огромными, заваливающимися влево буквами.

Сидящий перед ним длиннорукий лысоватый человек в хорошем летнем костюме должен был чувствовать, что находится перед лицом закона.

— На выборных должностях состояли? — доехав до конца фразы, Чугунов поднимал на допрашиваемого «официально-строгие» глаза.

— На оккупированной территории находились?

С этой анкетной частью иногда и смех и грех. Светаеву однажды даже головомойку дали: допрашивал полуглухую старуху лет семидесяти — на предмет уточнения деталей некой кухонной баталии. Кричит, а сам радуется:

— Военнообязанная?

— Чегой-то?

— В белой армии или в полиции служила?

Бабка наконец расслышала, разобиделась да в слезы... «Надо бы новые бланки завести, да старых небось лет на десять запасено...»

Лысинка розовеет сквозь рыжеватый зачес. На ушах какие-то рысьи волоски Руки лежат спокойно, демонстрируя крахмальные манжеты. Говорит пресно, смазывая интонацию. Что-то в нем есть и скользкое и колкое. В нем угадывался долгий и сильный завод. Такого на примитивный испуг не возьмешь. «Паучок в целлофане», — решил Вознесенский. Потом попал взглядом в водянистые, навыкате глаза Барабанова и внес стилистическую поправку: «Паук в целлофане».

— Перейдем к текущему дню, — возвестил наконец Чугунов, переворачивая страницу, словно отваливая древнее каменное надгробье. — Так же вот детально, прямо как с утра встали и как попали на вокзал...

— Полчаса жду этого вопроса, — не удержался Барабанов. Но его намек, что давно-де пора перейти к существу дела, пропал впустую. На мелкокалиберные выпады Чугунов не реагировал.

С бессильной досадой (как домработница, дающая отчет надоедливой хозяйке в покупках) излагал Барабанов, как он умылся, поел-попил, зашел на работу и как решил поехать в загородный цех своей фабрики. Где находится? Находится в Павлове. Потому что там вредное производство и никак директор не может добиться перевода цеха в Москву. С кем на работе встречался, о чем разговаривал? Пожалуйста, он расскажет, если это кому-то любопытно...

Нет, не было это любопытно. Это было убийственно скучно. Но на Барабанова ссылалась брюнетка, сидевшая у Коки Светаева, и Вознесенский ждал, когда же она, в свою очередь, появится в показаниях Барабанова. Тогда он сличит их версии и пойдет себе дальше по кабинетам.

— ...На вокзале, когда брал билет, оказалось, что до электрички еще больше получаса. Пообедал там же в ресторане. Что ел, вас тоже интересует?

— Нет, это ваше личное дело, — с достоинством сказал Чугунов.

«Удивительно он умеет не замечать шпилек».

...Около книжного киоска увидел вдруг инженершу со своей фабрики, Филимонову. Подошел. С ней рядом стояла какая-то женщина... Да, кажется, брюнетка, и двое мужчин. Одного раньше встречал в конторе — это снабженец со швейной фабрики, которой они поставляют продукцию. Остальных не знает... Филимонова со снабженцем о чем-то говорила, но он, Барабанов, не посчитал возможным вникать: мало ли что там у них, женщина молодая...

«Так, значит, с брюнеткой ты незнаком?»

Чугунов, ведший пока допрос вслепую, но гораздо более наблюдательный, чем можно было предположить по внешнему впечатлению, моментально засек этот всплеск интереса у Вознесенского. Он затолкался на одном месте, выпытывая у Барабанова разные подробности, и между прочим спросил:

— А чем вы докажете, что оказались на вокзале, потому что собирались ехать в цех? Билет, к примеру, у вас сохранился?

— Сохранился! — Барабанов был уже зол как черт.

Чугунов неторопливо, хозяйственно пришпилил билет к протоколу.

«Москва — 3-я зона. Туда и обратно».

Пошли дальше.

Ну-ка, что там у Стрепетова?

 

У Стрепетова был снабженец. Гм, бесцветный тип. Лицо, по которому прошло столько показных чувств, что они стерли все его собственные черты.

— Чем порадуешь, Алешка?

Стрепетов сделал безмолвный жест в сторону снабженца. Тот сидел несколько бочком и что-то рассказывал. Вознесенский понял. Снабженец был чудовищно словоохотлив. Он говорил, говорил, говорил, перескакивал с одного на другое, ударялся вдруг в нелепые лирические отступления. Непостижимо, как мог человек в таком количестве, и притом непрерывно, выделять из себя дутые, невесомые фразы. Но он выделял их, и они пузырились, заполняя всю комнату, и при малейшей попытке прикосновения лопались, обнаруживая пустоту.

Вознесенский заглянул в протокол. Там кое-как была схвачена и зафиксирована суть: из всех доставленных вместе с ним в милицию снабженец, по его словам, знал только одного человека — Прохорчука, работника своей же фабрики! С Прохорчуком они вчера вместе приехали в Москву, а сегодня собирались обратно. Для этого, как было уговорено, встретились на вокзале. Тут какую-то компанию, которая шумела рядом, потащили в милицию и их с Прохорчуком тоже прихватили, хотя они «совершенно сами по себе» и к компании этой никакого касательства не имеют.

Вознесенский чувствовал, как он начинает входить в то состояние, которое он называл «рабочей формой». В принципе, конечно, ничего в этом деле не было особенного, что могло бы заставить его, Вознесенского, загореться. Обычное дело. Но видно, попало оно еще в какую-то минуту, когда захотелось подвигаться, что-то такое сделать сразу. Словно раньше он был рыхлее, обширнее, а теперь масса его уплотняется, и вот он разминает и напружинивает мускулы.

— А в Москве-то у вас суета, суета и шум такой! Вот уж воистину мать городов русских. Нам, провинциалам, с непривычки... А вы и не замечаете, верно? Я женщину спрашиваю: «Где тут будет обувной магазин хороший?» Сандалеты хотел на лето купить. Она даже не слышит, мимо бежит — москвичка. Нет ей дела до моих сандалет. Вы не читали в газете третьего дня...

Вознесенский поспешил вон. «Зыбучий песок», — подумал он. В этой бездне пустословия можно барахтаться часами. Пока надо дальше, дальше...

 

Раиса. Перед ней Филимонова. Инженер шелкоткацкой фабрики. Худощавая блондинка по виду лет тридцати с небольшим. Нервные руки, пушистые завитки на шее, а голос неожиданно низкий, с хрипотцой.

Почитаем, как она излагает события.

Сегодня у Филимоновой выходной. Живет она рядом с вокзалом и вышла только на минутку — хотела в вокзальном киоске журнал купить. Тут ее окликнул Барабанов... Ну конечно, дальше как по-написанному: и чемодана она не видела, и ни с кем больше не знакома. А может, просто не узнала — она близорука, с ней это случается... Но гражданина, который кричал «Маруся!», видела в первый раз в жизни, тут она уверена.

«Ах, какое ценное признание!»

— Олег Константинович! — сказала Раиса, когда он уже взялся за ручку двери, подгоняемый растущим нетерпением. — У Лидии Петровны просьба. Дома остался один мальчик. Можно ей позвонить и сказать, чтобы он не беспокоился и обедал без нее?

Ох эти бабьи штучки! До чего ж их не любил Вознесенский! Мать-то, понятно, — мать, но зачем Раиса встревает? Прекрасно зная, что никаких звонков сейчас разрешать нельзя, заставляет именно его сказать «нет»! И еще корчит невинную рожу, лицемерка! Вечно она что-нибудь выкидывает.

Наверно, Раиса вызывала бы гораздо меньшую досаду Вознесенского, если бы была хоть немножко женственней. Но ее жесткая бескомпромиссность, ее неуравновешенная, резкая манера держаться, жесткие волосы, незнакомые с парикмахерской, короткие ногти, скучные платья, колкость в разговорах с мужчинами — все это отталкивало Вознесенского. «Не складывается личная жизнь, — морщился он, — вот и бесится».

Но сейчас он мгновенно подавил в себе приступ раздражения, улыбнулся понимающе и обаятельно.

— Чуть-чуть позже я вернусь, и мы позвоним вместе.

 

Прохорчук. Последний из пятерки. Мрачный, тяжеловесный. Не человек — утюг.

Тимохин перед ним обиженный, скучающий. Тимохин любит беседовать, любит этак мыслью по древу...

Вознесенский только нацелился разрядить обстановку, да не тут-то было. «Утюг» двинулся в атаку:

— Не знаю, кто вы, наверно, начальник. Так вот, официально заявляю: мне о краже чемодана ничего не известно, никаких претензий ко мне нет, допрос этот незаконный, я буду жаловаться!

Выпалив свою тираду одним духом, он замолчал и уставился в окно, ворочая челюстью.

Разговаривать с ним сейчас было бесполезно. Вознесенский ушел, но унес с собой одно очень отчетливое ощущение — ощущение какого-то уголовного «тембра» в клокочущей злобе Прохорчука.

Итак, каковы были итоги? Брюнетка — дальняя родственница и попутчица Барабанова. Барабанов с ней не знаком. Он подошел поздороваться с Филимоновой, которая беседовала со снабженцем. Однако Филимонова снабженца не знает Она оказалась в компании потому, что ее подозвал Барабанов. Снабженец вообще просто стоял рядом в паре с «утюгом». Все они сошлись совершенно случайно и о чемодане пуговиц никогда ничего не слышали.

* * *

Итак, все пятеро врали. И то, что вранье не сходилось, было естественно — схвачены люди внезапно, только и успели перемолвиться: «От всего отказываемся». Тут не до подробностей.

Казалось бы, чего проще, взять и ткнуть каждого носом в показания другого. «Извольте объяснить противоречия!» Но стоит это сделать, и через пятнадцать минут противоречий не останется. Будет круглое, обтекаемое, не ущипнешь. У молодых следователей детская болезнь: чуть какая разноголосица — сразу давай очную ставку. А на их глазах жулики просто-напросто сговариваются врать одинаково. Нет, Вознесенский не то что свести между собой — даже и намекнуть не мог одному, о чем говорит другой! Но собрать из кусков лжи правду ему было необходимо.

Он знал, что абсолютной лжи почти не бывает. В любой враке есть частица истины. И если бы он собрал сейчас эти частицы, вкрапленные в ложь, в его руках оказался бы маленький хвостик, за который — уж будьте спокойны! — он вытянул бы все остальное.

Всегда ругавший крутую райотдельскую лестницу, а теперь как-то переставший ее замечать, Вознесенский появлялся то в одном кабинете, то в другом. Этап чистого наблюдения был закончен. Теперь он врезался в допросы, круто заворачивал их в нужную сторону, накапливая факты, фактики, догадки. В голове его уже составлялись и распадались версии. Как ребенок вертит кубики, так и эдак прикладывая их один к другому, чтобы получилась цельная картина, так Вознесенский непрерывно переставлял, перетасовывал известные ему сведения, но... то хвост приставлялся к морде, то не хватало лапы или головы. Мало, слишком мало еще кубиков!

 

— Значит, вы собирались к сестре на дачу? А почему в рабочее время? Ведь ваша палатка должна быть открыта до семи вечера.

— У меня отгул за переучет.

— Адрес, имя, отчество сестры?

 

— Володенька, золотце, тут у одной дамы есть сестра — я тебе записал данные, — узнай, пожалуйста, работает ли она и до какого часа. Только осторожненько, не спугни.

— Ну, Олег Константинович! — обижается расторопный оперативник.

 

— Если я правильно понял, вы приехали с Прохорчуком в город вчера. Где вы ночевали?

— У знакомых. В гостинице-то, сами понимаете... Москва, столица, мать городов...

— Фамилия, адрес?

— Ах, какая досада, выкинул я бумажку-то. Дал мне один приятель бумажку, люди, говорит, хорошие, пустят. Верно — пустили, такие душевные старички! А вот бумажку-то я выбросил. Переночевали мы, я ее и выбросил, зачем она мне? И не могу вам объяснить, где те старички живут. Москву я плохо знаю — провинциал, а ведь Москва, она...

 

— Не припомните ли все-таки, Барабанов, что вы ели в вокзальном ресторане? И сколько платили?

(Он позвонит в ресторан и узнает сегодняшнее меню и цены.)

— Я съел бутерброд с сыром и...

— Вы говорили, что обедали.

— М-м...

— Сидор Ефимович, запишите, что он скажет.

Ждать Вознесенскому некогда.

 

Звонок в совнархоз.

— Имеется ли какая-нибудь переписка о переводе загородного цеха шелкоткацкой фабрики в Москву?

— При старом директоре вопрос поднимался, а при новом это все заглохло.

 

— Сандалеты хотели купить? В каком магазине были?

— Н-на улице Горького. Добрые люди посоветовали: прямо, говорят, туда и иди...

 

— Ну, вспомнили, что обедали?

— Записано, Олег Константинович, вот...

 

— Так купили, вы сандалеты?

— Видите ли, я давно хотел чешские, с такими фигурными дырочками, а задник...

— Купили или нет?

— Не было подходящих...

— А какие были? По какой цене, почему они вам не понравились?

(Вознесенский начал прощупывать всех по очереди «на слабину».)

— Да мне хотелось чешские, с дырочками.

— К вашему сведению, я только что проверил, — отдел летней обуви в магазине закрыт на учет.

«С вами, дьяволами, и блефануть не грех!»

— Так вот я и говорю, что не купил. Поглядел на витрине...

— Ах, на витри-ине!

«Мелкота все это, мелкота, а что поделаешь? Один великий юрист сказал, что из тысячи мышей нельзя составить одного слона. Умный был мужчина. Но он не работал в райотделе милиции. Покрутился бы он на моем месте...»

 

— Насчет сестры? Ах да! Спасибо, Володенька, умница!

— Значит, собирались к сестре?

— Да я ведь уже говорила.

«Поникли вы, мадам, осунулись. Сейчас попробуем Володькину штуку».

— Сестра живет одна?

— Одна.

— А у вас ключ от ее дома есть?

— Нет. Зачем?

— А затем, что сестра ваша уже пять лет работает на одном месте и всегда ровно до шести вечера.

Это должно было со свистом пробить «яблочко». Но едва Вознесенский выпустил фразу, он почувствовал, что она ушла мимо мишени.

— Ну и что? Посидела бы на скамеечке у ворот, чай не зима.

Казалось, он смастерил верную ловушку, перекрыл все выходы... Вот тут и изощряйся.

 

— В каком году судились?

Вознесенский идет на риск. Под ногами никакой опоры. Только воспоминание об уголовном «тембре» в злобном тоне «утюга».

— Какое это имеет отношение?

«Вмастил!»

— Отвечайте на вопрос.

— У меня нет судимости.

— Понимаю: снята по амнистии.

— Ну, по амнистии...

— Значит, освободились в пятьдесят третьем? Сколько сидели?

— Два года восемь месяцев.

— Хищение?

— Злоупотребление служебным...

«А чемоданчик-то, пожалуй, твой», — внезапно решает Вознесенский, глядя на присмиревшего Прохорчука.

 

Как раньше сыщики обходились без телефона, непостижимо!

— Алло, алло, Павлово! Девушка, милая, дайте ОБХСС... Кто у телефона? Ага, примите телефонограмму: «Нами срочно проверяются кладовщик Павловской швейной фабрики Прохорчук А. В. ...»

Благодать! Сейчас павловские оперативники спешно поднимут документы — проверят, нет ли каких сигналов, потом осмотрят рабочее место «утюга», заберут товарные карточки... Через часок, глядишь, и позвонят.

 

— Скажите, пожалуйста, что входит в ваши обязанности контрольного инженера-технолога?

— Я слежу за качеством продукции в процессе незавершенного производства. За тем, чтобы технологический процесс соответствовал нормативам.

— И в основных цехах и в загородном?

— Да, конечно.

— Извините мне мое невежество, я человек несколько другого профиля, но какой смысл в вашей работе? Ведь на фабрике, очевидно, есть ОТК?

— Видите ли, могут быть нарушения технологии, которые ОТК не заметит. Кроме того, я веду межцеховой учет.

— Ах, уче-ет. Тогда понятно...

— Товарищ следователь, я просила...

— Неужели вы могли подумать, что я забыл о вашем сыне? Боже упаси! Буквально через пять минут буду к вашим услугам.

 

— Алло, ресторан?..

 

— Знаете, а борща-то сегодня на вокзале не готовили. А?

Барабанов тревожно приглаживает жидкие волосы. Слегка сдвигается крахмальная манжетка. Вознесенский собирается в комок.

— Откуда наколка на руке?

— Молод был, глуп...

— Засучите рукав!

Когда Вознесенский приказывает, люди на мгновение теряются и глупеют. Барабанов заголяет руку.

— В заключении кололи. По рисунку вижу. Когда освободились?

— По амнистии, в пятьдесят третьем.

— Где отбывали срок?

— На Печоре.

 

— К вам два вопроса, товарищ Прохорчук.

— Ну?

— Где вы сидели?

— На Печоре.

— А ночевали сегодня у кого?

— У одной знакомой. Нечего ее в это дело впутывать.

 

— Ну, вот я и здесь. Звоните сыну. Только... не советую вам сообщать, что вы в милиции, — зачем попусту тревожить мальчика, верно? Как его зовут?

— Сережа.

— А кто, кроме Сережи, может подойти к телефону?

— Никто. В настоящее время мы вдвоем, муж в экспедиции...

— Хорошо, звоните. Надеюсь, вы не скажете ничего лишнего. Я вам верю.

Вознесенский смотрит проникновенно, выразительно. Филимонова слегка розовеет.

— Спасибо, — шепчет она.

— Сереженька, сыночек...

Вознесенский улавливает в голосе предательский спад и крепко упирается глазами в лицо женщины. Ага, выправилась.

— ...я, миленький, задержалась, тут... у знакомых. Ты не беспокойся, обедай один.

«Ну, клади же трубку. Что ты тянешь?»

— И потом, Сережа...

Раиса настороженно хмурится. Вознесенский приподнимает руку. «Если что-нибудь... надо успеть нажать на рычаг».

— ...я не успела постели убрать и вообще. Ты приберись. Обязательно приберись, слышишь?

Сказала с акцентом и сразу бросила трубку.

«Приберись... приберись»... Ах ты — вот оно что! Не знаю, как Сережа, а я понял. Вот где ночевали «паук» с «зыбучим песком», которых вы, Лидия Петровна, совсем не знаете»!

— Как у вас с жилищными условиями? — ласково спрашивает Вознесенский.

— Простите?

— У вас отдельная квартира?

— Д-да, две комнаты.

— Вынужден опять ненадолго вас покинуть...

Раиса провожает его чуть сумрачным и все-таки любующимся взглядом.

 

Надо на минутку присесть, и чтоб было тихо-тихо. Чертов телефон!

— Да, слушаю.

И как Головкин догадался разыскать его в пустом кабинете Нефедова?

Нельзя ли поинтересоваться, как идут дела, потому что, если Олег Константинович собирается кого-то арестовывать, то он, Головкин, был бы очень признателен, если бы его — как начальника следственной части — хотя бы в общих чертах ввели в курс событий. До конца рабочего дня прокуратуры осталось, если быть точным, два часа пятнадцать минут, и он — как начальник следственной части — должен успеть согласовать с прокуратурой все, что положено в таких случаях.

Проявляя ангельское терпение, Вознесенский молча дослушал монолог Головкина до конца. Да, он понимает, он надеется не позже чем через два часа разобраться, что к чему.

Головкину для согласований было отведено пятнадцать минут. Старик укоризненно вздохнул, но ничего, покорился.

 

Время! Время! Время!

Наконец-то звонок из Павлова.

— Плохо слышу, говорите громче! Что значит — не беспокоиться? На днях полугодовая ревизия? Ну, это будет, а сейчас что? Я говорю, меня не интересует, что будет, меня интересует, что есть. Черновые записи самоучета? Я вас правильно понял: недостача? Слышу, слышу, небольшая. На какую сумму? Так. Чего не хватает? Какого товара не хватает, говорю? Пуговиц к блузкам. Ясно. Согласен, ерунда, могли за полгода рассыпаться. Спасибо большое. Что? Спасибо, говорю! («Просто горло сорвешь».) О ходе следствия вам сообщим. Со-об-щим.

Уф!

 

— Лютый! Как там, посчитали пуговицы? Ну, чудесно! Теперь, голубчик, не в службу, а в дружбу, вызовите из «Галантереи» товароведа оценить их... Ну да, пуговицы.

Эти чертовы пуговицы только мозги засоряют, мешают думать. Он уже давно чувствует, что лежат какие-то два нужных факта в мозгу совсем рядом и никак не могут соединиться. Ведь брюнетка, по ее словам, хотела ехать за город вместе с Барабановым. Его билет Чугунов отобрал, а ее?..

 

— Вас задержали после того, как вы с Барабановым отошли от железнодорожных касс, верно? В таком случае где ваш билет?

— Странный у вас тон, будто вас все обманывают... Пожалуйста.

«Москва — 3-я зона. Туда и обратно».

 

Два картонных прямоугольничка с черными цифрами наверху у каждого билетика — порядковый номер. До чего удобно! Да, билеты брались вместе, но... Между номерами разница в единицу!» «Кто же это между ними втерся у кассы?.. Кто-то из пятерки, или я не Вознесенский, а болван! Но кто же третий?»

Что-то в мозгу не срабатывает. Хватит бегать! Сели. Выключились. Забыли о чемоданах, о билетах, о наколках. Вон газончик под окном. Еще не стриженный. А вон трамвай заворачивает. Этот дом красный, а тот желтый...

Тем временем мысль, освобожденная из-под гнета воли, требовавшей немедленного решения, заструилась своенравным ручейком, выделывая причудливые петли...

Красный дом кирпичный. Желтый дом деревянный. Крыша облупленная...

...обтекала препятствия, где-то, стиснутая с обеих сторон неизвестностью, ускоряла бег, где-то медлила, впитывая в себя лужицы частных догадок. Ручеек рос, полнился, размывал казавшуюся непреодолимой плотину...

По крыше голуби ходят...

...И вот Вознесенский уже видел, как ее сметает высокой волной, слышал гул, видел взлетавшие брызги.

«Ай да Вознесенский, ай да сукин сын!»

Все выстроилось, все заняли свои, единственно возможные места.

Теперь только одно. Крошечная самопроверка. В каком-то месте выстроенной мысленно системы он должен ткнуть пальцем и сказать: здесь находится вот что. И если оно там впрямь окажется — значит, верна вся схема, значит, можно действовать.

Он встал и быстро пошел к Стрепетову. У Стрепетова сидел снабженец, «зыбучий песок». Вознесенский спускался по лестнице, стараясь не расплескать свою глубокую сосредоточенность. Резко толкнул дверь и быстрыми тяжелыми шагами пошел на снабженца. Уже на ходу вытянул руку.

— Дайте мне билет, который вы брали вместе с Барабановым!

Снабженец тупо, ошарашенно полез в карман и вынул билет.

Билет с промежуточным номером.

* * *

Итак, можно действовать. Пойти обычным путем? Ревизии, экспертизы?.. И дело размажется, как холодная манная каша по тарелке. А ведь можно начать красиво, по-гроссмейстерски! Соблазн велик. Одним ударом разрубить узел. Получить показания, которые сразу дадут главное, решающее!

В последний раз — мысленно — прошелся Вознесенский по кабинетам, делая окончательную прикидку. Конечно, любого из пятерых можно прижать к стене; приоткрыть краешек того, о чем догадался, — это удар настоящий. Но надо выбрать оптимальный вариант.

Прохорчук — злой, упрямый, с уголовным опытом. Сейчас не с ним надо связываться.

Снабженец? Бездонная балаболка. На такого, что ни обрушь, все будет булькать и пузыриться. Слишком много возни.

Барабанов. Не прост. Он станет петлять до последней крайности. А время жмет.

Пышная палаточница, а? Послабее других, бесспорно. Но от нее особых открытий не жди. Главного она вообще не знает.

Филимонова. Вот Филимонова... Не глупа. В данном случае это для нее минус, для нас — плюс. Умный способен воспринимать логические доводы. А дураку какие резоны ни приводи, он не понимает их силы. Открещивается от очевидности и стоит на своем... А кроме того, Филимонова знает всю подноготную с учетом...

Решено. Филимонова.

Он попросил Головкина собрать у себя всю бригаду.

— Товарищи, у нас мало времени, я буду краток. Речь идет об организованном хищении «левой» продукции на швейной фабрике в Павлово. Продукция — женские блузки — изготавливается из неучтенного синтетического сырья, которое производится на шелкоткацкой фабрике в Москве. Реализация блузок осуществляется через промтоварную палатку на вокзале. Место, сами понимаете, чрезвычайно удобное: покупатели уезжают, свидетелей нет. Каким образом совершается хищение сырья? У шелкоткацкой фабрики есть загородный цех. Там ткани проходят последний этап обработки. На всех подобных производствах ткани, поступающие в последний — выпускающий — цех, учитываются по количеству тюков. Выпуск же из цеха учитывается по весу обработанной ткани. Насколько точно поступление в тюках соответствует выпуску в тоннах, никто толком не проверяет. Те из вас, кто вел хозяйственные дела, с этим сталкивались. Если бы выпускающий цех был на территории Московской фабрики, хищение было бы затруднено, потому что надо как-то миновать охрану. Но Павловская швейная фабрика, как я выяснил, получает сырье прямо из загородного цеха без предварительного завоза на московский склад. «Во избежание лишнего бюрократизма», как они объясняют... В хищении участвуют: завскладом и инженер-технолог шелкоткацкой фабрики, кладовщик и снабженец Павловской фабрики и продавщица вокзальной палатки. Разумеется, по предварительным данным... Теперь о пуговицах. Из выпускающего цеха завозится лишняя ткань, шьются «левые» блузки, идут лишние против нормы пуговицы. Образуется недостача. Перед ревизией наводится ажур: добываются в Москве пуговицы — появляется таинственный чемодан.

— И это вы все дедуктивным методом, Олег Константинович? — не выдержал Кока Светаев.

— Им самым, — улыбаясь, отмахнулся Вознесенский. — Теперь последнее — ссора на площади, Я думаю, делили дивиденды и в чем-то не поладили. Психология известная: крадут тысячи, дерутся из-за рубля. Итак, история заурядная, с типовой психологией и технологией. — Вознесенский позволил себе маленькое заключительное кокетство.

— Олег Константинович, — Головкин посмотрел на часы, — вы не забываете о том, какое расстояние бывает между «догадаться» и «доказать»?

— Не забываю. Попрошу товарищей из ОБХСС срочно организовать следующее: опечатать палатку, опечатать оба склада — загородного цеха и швейной фабрики — и завтра начать там инвентаризацию. А через час у нас будут показания о всей механике хищения. Для этого Раисе Власюк немедленно нужна машина.

— Считайте, что я распорядился, — согласился Головкин.

— Побежали, Раечка, побежали, — полуобнял ее Вознесенский. — Я вас провожу до машины и объясню, что надо делать. Мне нужен ключ к Филимоновой. Слава богу, живет она рядом. Вы едете к ней домой и допрашиваете сына, кто у нее сегодня ночевал. Знает он имена — прекрасно! Не знает — достаточно примет. Если заметил чемодан, с которым утром уходили, совсем хорошо. Вот и все. Сущие пустяки. На десять минут работы. Только вам надо заехать переодеться, а то в форме и парня напугаете, и толку не добьетесь, да и разговоры по двору пойдут — нам это сейчас ни к чему. И умоляю, голубушка, в темпе!

Он открыл перед ней дверцу машины и даже помахал вслед рукой.

Вот теперь Вознесенский почувствовал лестницу. Но-но, рано уставать. Ему предстоит сегодня еще коронный рывок — с Филимоновой. Правда, когда она прочтет показания сына... Он вспомнил лицо женщины во время разговора по телефону. Да, расчет железный.

У дверей своей комнаты он столкнулся с Кокой.

— Слушайте, Светаев, уважьте усталого человека. Человек хочет чаю.

Кока принял позу услужливого официанта.

— Мигом-с!

Сегодня Кока готов был ботинки чистить Вознесенскому.

Но чаепитие было испорчено. В кабинет влетел начальник райОБХСС.

— Товарищ Вознесенский, что ты тут затеял?

— Затеял чай пить, разве не заметно? — Меньше всего сейчас хотелось разговаривать именно с этим человеком.

— Да я не о том, о деле. Ты мне скажи...

— Присядьте, — холодно прервал Вознесенский.

Он всегда игнорировал попытки майора к этакой «милицейской простоте» и каждый раз старался дать ему почувствовать, что хотя тот горланит всем: «Здоров, товарищ такой-то, как житуха?» — но вовсе не становится от этого «своим в доску». И вообще, какой он милицейский работник? Заявился сюда без году неделя то ли из райисполкома, то ли из обкома профсоюза. Был «помзавом» или «замначем», а теперь, как говорит Райкин, «бросили меня на милицию». А тут, брат, одного того, что умеешь на трибуне воду из стакана пить, — мало. Ох мало!..

— Пойми, товарищ Вознесенский, — круглым румяным голосом пионервожатого убеждал майор, — дело-то простое. У кладовщика в Павлове недостача. Чего? Пуговиц. А в чемодане что? Пуговицы! Ясно?

— Не очень, — отозвался Вознесенский.

Высокий лоб майора засветился мыслью.

— Он эти пуговицы стащил и намеревался передать продавщице промтоварной палатки на предмет реализации.

— Такую версию я как-то упустил, — со скрытой иронией протянул Вознесенский.

— А что я и говорю! — обрадовался майор. — Зачем нам сложности разводить? Недостача в Павлове — пускай и расследуют в Павлове. В соответствии с законом. Не надо, товарищ Вознесенский, преувеличивать организованность преступных элементов. Это я тебе как старший товарищ хочу подсказать.

«Знаешь ведь: не поверю, будто ты такой дурачок. Но тебе все едино, только бы спихнуть лишнее дело с плеч. Лишнее дело — лишние заботы, лишние аресты, лишние неприятности. Привык в своей конторе — или где там — сплавлять кляузные бумажки от стола к столу. Эх!..»

— Я вам советую согласовать вопрос с Головкиным, — серьезно сказал Вознесенский.

«В чем, в чем, а в этом на старика можно положиться. Предательства не учинит».

* * *

Даже не отдышавшись, Раиса позвонила. Тотчас из глубины квартиры послышались веселые, вприпрыжку шаги. «Наконец-то!» — покровительственно проворчал за дверью мальчишеский голос. Но улыбка, которую мальчик нес навстречу этому звонку, разом поблекла и сменилась досадливым недоумением. Поймав себя на невежливом выражении лица, он сказал:

— Я думал, мама, — это было полуизвинение-полувопрос.

Раиса промолчала, оглядывая его. Худенький, но широкоплечий мальчик в майке и спортивных тапках на босу ногу. Чем-то похож на мать.

— Вы к нам?

— Если ты Сережа Филимонов, то к вам.

— Проходите, мама скоро вернется.

Он отступил назад ровно настолько, чтобы освободить ворсистый коврик, постеленный перед дверью — ждал, когда гостья вытрет ноги. Раиса нетерпеливо поскребла ногами, и мальчик снова сказал: «Проходите».

Коридор был неширокий, но длинный, правую стену его целиком занимали стенные шкафы, и Раиса машинально подумала, что если сегодня придется здесь делать обыск, то провозишься до утра.

— Садитесь, пожалуйста.

Она мельком взглянула на предложенное кресло и села за стол, положив перед собой папку, где лежали пустые бланки для допроса.

Сережа не оправдал маминых надежд: все, за чем ехала Раиса, было прямо перед глазами — к дивану прислонена сложенная раскладушка, на кресле стопкой два свернутых одеяла, две подушки, две простыни. Олег Константинович, как всегда, прав. Звериное чутье!

Проследив за ее взглядом, мальчик счел нужным объяснить:

— У нас тут ночевали... Я сейчас.

Он унес раскладушку в коридор, и там скрипнула дверца стенного шкафа. Потом появился снова и, натужившись, потому что трудно было сразу все обхватить, потащил туда же одеяла и подушки. Опять скрипнула дверца.

Раиса потянула тесемку папки... и вдруг остановилась. Несовершеннолетнего можно допрашивать только в присутствии взрослых — родителей, педагога, на худой конец кого-то из соседей. Она совсем забыла за всей этой спешкой. «Позвонить в домоуправление? Седьмой час, наверно, поздно. Пойду позову кого-нибудь из квартиры напротив. Лучше мужчину — меньше потом болтовни». Она двинулась, собираясь встать.

— Извините, — снова сорвался мальчик с места.

«Какого лешего он копается теперь?» Он вернулся в наглаженной рубашке с отложным воротником. Это неожиданно кольнуло Раису. Она вздохнула, поднялась и шагнула к двери.

— Вы уходите? — спросил мальчик, и в голосе прозвучало облегчение. — Вы забыли папку...

— Нет, не ухожу. Кто живет в соседней квартире?

— Петрухины... — удивился он. — Вы их знаете?

— По вечерам они дома?

— Наверно... Я с их Сашкой вчера подрался! — вдруг сказал он, и в неуверенной улыбке воспоминание о вчерашнем азарте смешалось с неловкостью. Физиономия у парнишки была славная.

Следующий шаг Раисы к двери замедлился.

«Надо было сразу сказать, зачем я пришла. С самого начала. Этот дурацкий коврик...» Почему-то казалось, что именно коврик у входа, этот мохнатый коврик, о который было молчаливо предложено вытереть ноги, сбил ее с темпа. Она мчалась сюда, пущенная рукой Вознесенского, полная азарта и нетерпения, — и вот что-то застопорилось.

«Время, время! — подгоняла она себя. — Времени в обрез, там все ждут».

Мальчик сидел у стола, стесняясь заняться чем-то своим, стесняясь молчать, стесняясь заговорить. Присутствие Раисы сковывало его.

— Что-то мамы все нет... — томясь, сказал он. — Ушла на минутку — и провалилась...

«Сюда надо было не меня посылать. Надо было Чугунова». Она прикрыла глаза и вызвала в памяти Филимонову: уклончивые запаздывающие ответы, хрипловатый голос, который звучал почти искренне, произнося заведомую ложь, ее платье, туфли, кольцо на пальце — от всего пахло деньгами, — ее звонок сыну, так жалобно выпрошенный у Раисы и использованный для попытки скрыть ночевку посторонних людей в квартире... значит, уже допускала возможность обыска? Потом Раиса припомнила всю эту компанию жуликов... Ей нужна твердость. Она не имеет сейчас права ни на какие чувства. Да, мальчика ждет сокрушительный удар, но вина за это не на Раисе — на матери. Но неужели нельзя обойтись без того, чтобы не использовать показания сына для изобличения матери? Когда она ехала сюда, эта мысль ей и в голову не приходила. А теперь...

— Вы не против, если я пока немного приберусь?

— Приберись, — машинально ответила Раиса, продолжая думать, нет ли какого другого способа выполнить задание Вознесенского. Без допроса мальчика. Но решительно ничего не придумывалось.

Она взглянула на часы. Пора, а то будет поздно. Если Вознесенский не получит сейчас признания Филимоновой, дело закиснет, затянется. Начнется изнурительная бумажная волокита, в которой следствие будет барахтаться не один месяц. Решение все не приходило. Раиса следила за мальчиком, складывавшим на окне какие-то гвозди и планки. Потом он вытирал пыль с телевизора и что-то передвигал с места на место, а она все еще сидела и смотрела, как он снует по комнате, пока не увидела, что мальчик в третий раз переставлял одну и ту же вазочку с серванта на шкаф.

— Ты всегда такой хозяйственный?

— Надо привыкать, — поспешно ответил он. — Мы через месяц в туристский лагерь поедем. И с мамой и с папой, уже путевки есть.

— Уже путевки... — сказала Раиса, пугаясь его просветлевшего лица и неожиданно для себя снова садясь за стол.

«Не надо мне к нему приглядываться, — твердила она, теребя тесемки папки. — Я должна пойти к соседям и...»

— Вы вместе с мамой работаете?

— Нет, Сережа.

«Вот сейчас и сказать, зачем я пришла. И сразу все будет сделано... Ну!..»

Он сел напротив нее, положил на стол два исцарапанных мальчишеских кулака.

— А... откуда вы знаете, как меня зовут?

Он спросил это через силу, и Раиса вдруг поняла, что на него давно уже тянет тревогой и непонятной опасностью от нее, от ее канцелярской папки, с какой не ходят в гости, от долгого странного молчания.

И тогда она решилась.

— Запри за мной, Сережа, я ухожу.

— Тридцать пять минут, — укоризненно сказал Сашка, постучав по циферблату.

— Ну и уезжал бы на здоровье, — отрезала Раиса, яростно захлопнув дверцу и швыряя на заднее сиденье ненужную папку.

...Боже мой, как будет бушевать Вознесенский! «Раечка, где вы запропали?» — спросит он ласково, а потом... Он ее в порошок сотрет, изничтожит! Скандал неслыханный, каких не бывало!

«Да как вы смели! — загремит он. — Когда наконец до вас дойдет, что недопустимо соваться в соцзаконность с бабскими штучками?! (Нет, «бабскими» он все-таки не скажет, скажет «дамскими».) Вы юрист или массажист? Откройте алфавитный указатель к кодексу на букву «Ж». Есть там понятие «Жалость»?..»

А может, он просто побагровеет и гаркнет: «Немедленно пишите рапорт о невыполнении задания, я доложу руководству!» И добьется, чтобы ей вкатили выговор. А потом не будет ее замечать месяца три.

Нет, и это, пожалуй, не по-вознесенски. Скорей всего он с ледяным презрением начнет публично вправлять ей мозги. Бр-р, хуже не придумаешь!

Что скажет она? Конечно, не смолчит, будьте уверены.

...Если разговор пойдет на басах, она выложит всю правду.

«Вы, Олег Константинович, — скажет она, — гонитесь за тем, чтобы показать себя! Чтобы опять по району шел звон: «Ах, Вознесенский!», «Ух, Вознесенский!» Ваша цель — провести следствие с блеском и треском».

«Моя цель — истина», — слышит Раиса голос, подающий нужную реплику для ее внутреннего монолога.

«Ага, — подхватывает она, — а думали вы когда-нибудь о том, сколько может стоить истина? Если истина — цель следствия, то все ли средства допустимы для ее достижения?»

«Для ее достижения допустимы те средства, которые установлены законом».

Да, у него есть, чем ее сбить. Допрос несовершеннолетних предусмотрен законом. В случае необходимости. Но необходим ли он в данном случае?

«Помилуйте, — скажет Вознесенский, — не прикидывайтесь святой простотой. Показания Филимоновой — и вы это прекрасно понимаете — резко сократили бы многомесячную работу экспертов, ревизоров и всех, кто будет вести дело. Сотни человеко-часов, чем можно их компенсировать?»

«А чем компенсировать то, что Сережа Филимонов будет поставлен в положение свидетеля против матери?! Хватит с него и того, что ему предстоит пережить!»

Да, она знала, что сегодня свернуло ее с намеченного Вознесенским пути. Дело Козловского...

Козловский был выродок и психопат и кончил тем, что убил дочь. А главным свидетелем обвинения на суде был его четырнадцатилетний сын — единственный, кто мог рассказать, как развивалась трагедия.

Раиса снова сидела в переполненном зале горсуда, а на возвышении, огороженном резными перильцами, стоял мальчик. Сейчас она никак не могла вспомнить его лица: оно было вытеснено другим — лицом Сережи Филимонова, и она чувствовала, что эта подмена произошла в ней еще тогда, когда он то и дело переставлял вазочку с серванта на шкаф, нет, даже еще раньше, когда погасла в дверях улыбка на лице мальчика.

Факт убийства был бесспорен, но в зависимости от обстоятельств Козловский мог получить или не получить высшую меру. На это намекал адвокат, отец бормотал искательно: «Володенька, разве ты не помнишь...»; прокурору приходилось выяснять, почему мальчик в суде говорит не то, что на следствии, была вызвана учительница, которая присутствовала при первых допросах. А он стоял на своем возвышении и оборачивался на каждый вопрос, как на удар палкой, и маленькую фигурку сотрясал нервный озноб. Ужасно...

Конечно, тут другое. И никто не потащил бы Сережу Филимонова в суд. Но все-таки... Все-таки дело Козловского — козырь в ее руках, думала Раиса. Они ходили в горсуд вместе с Вознесенским.

Поднимаясь по лестнице, Раиса призналась себе, что, несмотря на все приготовления, трусит.

— Раечка, куда же вы запропастились?..

Вознесенский запнулся и, привстав, вцепился в нее глазами.

— Что такое?

Раиса села у двери на стул.

— Олег Константинович... я не смогла.

По лицу Вознесенского прошел безмолвный стон.

Весь он был сейчас как поезд, резко остановленный на полном ходу. Паровоз уже замер, подрагивая, сдерживая напор вагонов, сминающих буфера, а внутри все продолжает еще нестись вперед — падают пассажиры, срываются с места и таранят перегородки чемоданы и узлы — грохот, хаос, столпотворение. Но вот с треском прокатилась последняя корзина...

— Так... — безо всякого выражения выговорил он. На лицо легла маска ледяного спокойствия.

Еще минуту-другую Раиса ждала взрыва, ждала гневного вопроса: «Почему?» Но Вознесенский зашевелился и заговорил, лишь более вяло, чем обычно, и ей стало ясно, что он уже понял, услышал все не произнесенные ею слова и ничего ей не ответит. Что скрывается сейчас под личиной равнодушия, что он подавил в себе, что думает о ней, — этого Раиса никогда не узнает. Она сидела как пришибленная.

— Алло, Алексей? Всех по домам. Да, да, кончили на сегодня. Кончили. Выпишите повестки на послезавтра...

 

НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ

#img_5.jpg

Один сидел на приступочке под вывеской «Прием стеклопосуды». Правая штанина его была поднята, завернута до колена, и, согнувшись, он что-то делал обеими руками с этой голой ногой. Второй, очень широкоплечий, зябко притопывал ботинками рядом, и дощатая ступенька вполголоса отзывалась пустотой. При виде Стрепетова второй застыл, что-то сказал и поправил кепку. Сидевший на мгновение поднял голову. И снова склонился над своей странно вытянутой ногой.

Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить «Скорую», Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...

— Здравствуйте, — сказал Стрепетов.

Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.

Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.

Но тот и не поднял ее.

— Я ваша тетя, — отозвался он на стрепетовское «здравствуйте», сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.

Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.

Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.

— А стреляли-то не здесь, — сам себе доложил он, осматриваясь. — Где стреляли-то?

Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.

— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.

Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.

— Кто это вас? — спросил Стрепетов.

Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.

— Не знаю.

— Вы не видели его, что ли?

— Видел.

— Совсем незнакомый человек?

— Угу.

— Из-за чего?

Еще один розовый комок пролетел и канул в пухлой белизне.

— У него спросите.

Стрепетов испытующе буравил взглядом меховую макушку.

— Была драка?

Пострадавший неосторожно двинулся и скрипнул зубами.

— Никакой драки не было, — сказал он. — Нечего выдумывать.

«Так не пойдет, — лихорадочно думал Стрепетов. — Так ничего не выйдет».

Он повернулся к другому.

— Вы были при этом? Расскажите, что произошло.

Тот стоял почти спиной, не спуская глаз с перекрестка, и равномерно постукивал ботинком о ботинок.

— Потом, — буркнул он. — Сейчас врача надо.

«О черт!.. Будто я не понимаю, что им нужен врач, а не следователь!»

— Что произошло до того, как он выстрелил? Не станет же человек стрелять с бухты-барахты, если он нормальный.

— Значит, этот — ненормальный, — огрызнулся стоявший.

— Слушай, — нетерпеливо сказал другой. — Он меня толкнул. Он шел навстречу и толкнул меня. Я его обложил, и тогда он выстрелил. Вот и все. Понял?

— Понял. И потом?

— Потом он убежал.

— В упор?

Стрепетова выводили из себя тягучие паузы.

— Пальнул-то? Нет, отошли шагов несколько...

— Как он выглядел?

— Не разглядывал.

«Гиблое дело. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего...»

Он снова воззвал к широкоплечему.

— Какой он был? Рост, возраст, одежда?

— Не обратил внимания.

«Только не раздражаться. Раздражаться некогда... Наверно, я что-то делаю не так».

— Не повезло вам, — сказал он. — Да еще в ночь на воскресенье. Мало нам было жуликов, теперь еще психи с пистолетами завелись.

Фраза, призванная что-то наладить, повисла, никем не принятая и не поддержанная. Она только усилила отчужденность. Было так, словно Стрепетов сказал бестактность.

«Что я такого сказал?»

Впервые за весь разговор сидевший поднял голову.

— Вася, — позвал он. — Подежурь на уголке. Как бы мимо не промахнули.

Он добавил еще что-то, чего Стрепетов не расслышал, и широкоплечий двинулся в сторону, противоположную той, где скрылся Опенкин. Стрепетов, скованный неловкостью за свой неведомый промах, упустил момент, когда можно было просто окликнуть его, остановить. Никто не должен отлучаться с места происшествия. Но что же теперь — свистеть, бежать следом? Колеблясь, он проводил глазами удалявшуюся спину с поднятым барашковым воротником.

«Глупо. Все идет глупо».

Где-то по пустым улицам мчалась «Скорая».

Стрепетов обернулся к сидевшему, и тут ударил сноп света, и на дощатую стену палатки упали рядом две тени: чересчур длинная — Стрепетова и бесформенная, шевелящаяся — того. Это Сашка поставил машину поперек улицы впритык к тротуару и включил фары, чтобы Стрепетову лучше видеть, что к чему. Сашка службу знал. И Опенкин службу знал. Только он, Стрепетов, свалял дурака раз и другой. И он разозлился на себя, словно на постороннего бездарного человека, и, как всегда в таких случаях, утратил небесполезную, но обременительную иногда склонность к самоанализу и рассуждениям.

— К черту! — сказал он и полез в карман.

Там был платок — один из тех, что недавно купила мать. Они казались ему слишком большими и жесткими, но сейчас это было кстати. Стрепетов присел на корточки, близко увидел завернутый вниз оледенелый красный носок, редкие черные волосы, местами слипшиеся, местами стоявшие дыбом на холоде, и почувствовал запах крови, которую жадно впитывал снег. Решительно отвел он от раны окоченевшие ладони и стал накладывать жгут чуть пониже колена; сидевший длинно матерился и стискивал зубы, когда было невтерпеж, но не сопротивлялся, спасовав перед быстротою натиска. Потом Стрепетов принес два пустых ящика, один упер в стену за его спиной, чтобы можно было прислониться, второй поставил на попа, проверил, нет ли гвоздя, и поднял на это возвышение раненую ногу. Красные струйки поползли теперь к колену, но они были уже медленными, кровь сочилась толчками, слабея, и раненого это успокоило. Он со всхлипом передохнул и сплюнул размякший, изжеванный окурок. Стрепетов протянул сигарету. Тот поглядел на свои руки в крови и снегу, облизнул губы и сказал:

— Давай.

И Стрепетов вставил сигарету ему в рот, дал прикурить и закурил сам. Он увидел его лицо — скуластое лицо с большим хрящеватым носом и глазами, упрятанными в щелки от резкого света фар.

«А держится парень неплохо. Другие стонут, ахают, пропоров острым камнем ногу в походе. Тут тебе не камешек, пуля...»

Теперь они сидели на приступочке рядом, и Стрепетов знал, что как можно скорее надо снова спрашивать. Но тут они услышали «Скорую»...

Кругленький доктор в кургузом халате поверх пальто быстро осматривал и щупал.

— Ну-ну, — весело приговаривал он. — Хорошо, что не в глаз! Сильное кровотечение? Вижу, вижу. Поврежден какой-нибудь сосудик. Все это мы починим. Внутреннее кровоизлияние хуже. Кость цела, мясо нарастет. Все прекрасно! Когда в меня будут стрелять, я попрошу, чтобы целились точно так же.

Парня увезли. Сашка выключил фары. На белом приступочке осталось два полукруга — протаявший до досок там, где сидел раненый, и второй, только обозначенный примятым снегом. Надо было идти к Опенкину. Но Стрепетов чувствовал, что не может оставить все, как есть. Ведь придет утро... Тогда он отнес ящики на место и, загребая сапогом, начал засыпать красные пятна. Сашка хмыкнул, потом сказал: «А вообще-то, верно», — и принялся помогать.

И только тут Стрепетов понял, что широкоплечий Вася не вернется. Что он попросту удрал.

«Ничего себе дружок! — подумал он. — У него, видите ли, ноги замерзли. Неохота было стоять на углу. Побежал греться. Да он, по-моему, и не собирался возвращаться. Он...»

Но тут Стрепетов оборвал себя, потому что у порога сознания копошилась некая подсознательная мысль — мысль, которая была не ко времени и путала карты. «Ладно, это я додумаю после».

Но вот о чем он не мог не думать — это о своей ошибке. О том, какого он свалял дурака. Как упустил свидетеля, который был сейчас совершенно необходим. Его надо было взять за руку, повести на место и заставить рассказать, как они шли и где кто был в момент выстрела, куда убежал тот тип с пистолетом... и все, что еще он смог бы вспомнить. Даже если завтра он приведет его сюда, уже будет не то: одно забудется, другое ускользнет, безвозвратно исчезнут следы.

Он пошел искать Опенкина, ярясь и разнося себя на все корки. Он считал, что виноват во всем сам и что при умелом обращении от этих двоих можно было чего-то добиться.

* * *

Переулок спал, заваленный сугробами, полный лунного холода и диковатой окраинной тишины. Кривой, глухой переулочек с обледенелой водоразборной колонкой, мутноглазыми домиками и старыми деревьями. С их ветвей, поднятых высоко над крышами и потому ловивших ветер, совсем не слышный внизу, облетала морозная пыль. А на мостовой лежало прозрачное сплетение голубоватых теней. Если присмотреться, у каждого дерева их было две — одна от луны, другая — от ближнего фонаря, и вторая была темнее и чуть-чуть трепетала в такт покачиваниям фонаря.

Тротуар, отгороженный мощным снеговым хребтом, сузился до тесного прохода. «Веселая тут будет картинка, когда все потечет!» — некстати подумал Стрепетов и увидел Опенкина, который привычно подремывал стоя, как лошадь, и вскинулся, заслышав стрепетовские шаги.

Ага, вот оно! Вот где это произошло... Домишко такой же точно, как и остальные. Конек крыши, начавший темнеть под первым мартовским солнцем, провис посередине, словно натруженная спина. Гроздь сосулек там, где положено быть водосточной трубе. Палисадник доверху набит снегом — в недрах его, верно, похоронены до весны ветхая скамеечка и столик.

Отсюда начинался кровавый след.

Ищущим, нетерпеливым взглядом окинул Стрепетов клочок тротуара. Он увидел путаницу мужских следов. Увидел вмятину в снежном хребте — здесь парень упал, когда в ногу впилась пуля. Увидел урну, увенчанную белым холмиком. И все. Больше ничего.

Неужели больше ничего?! Где же безмолвные свидетели, где улики, которые дали бы хоть малейший толчок дальнейшим поискам и догадкам? Их не было. Пригнувшись от напряжения, шарил и шарил Стрепетов глазами, ужасаясь своей слепоте. Штакетный забор — урна — алые пятна — беспорядочные следы — вмятина. Снова темные штакетины палисадника — урна в белой шапочке — кровавые пятна и брызги — следы мужских ботинок — продолговатая вмятина с осыпавшимися краями...

Но вот что-то дрогнуло, стронулось то ли в нем самом, то ли в очертании вещей, и Стрепетову показалось, что он медленно, кругами начал снижаться над полоской тротуара, зажатой между палисадником и сугробом. Масштаб восприятия менялся, границы сдвинулись, штакетный забор уходил все выше вертикальной стеной, отпечатки подошв вырастали в обширные впадины с причудливым рельефом, а урна возвышалась, как домна. Крошечное и пустое дотоле пространство широко распахнулось и захлестнуло Стрепетова множеством предметов.

Тут были окурки. Кусок бечевки, завязанный узлом, щепка со свежим продольным изломом, прозрачная конфетная бумажка, и приподнятый край ее бросал на снег едва заметную розоватую тень. Полузанесенный спичечный коробок. Три обгорелые спички. Обрывок газеты, пригвожденный к подножке урны смерзшимся плевком. Желтая наледь, косичкой сбегавшая по одной из штакетин — результат прогулки какой-то собачонки. Мандариновая корка, расплющенная каблуком. И все это взывало к Стрепетову, требовало, чтобы он разгадал происхождение каждой вещи и ее причастность к событиям, чтобы он дал ей хозяина, смысл; все тщилось из ничтожного мусора превратиться в вещественное доказательство, в улику. Он выбрал пустое местечко, куда можно было встать, и шагнул в раскрывшийся перед ним микромир. С чего же начать?

Может быть, со щепки? Ее могла отколоть от штакетника пуля. Преступник мог зацепиться за нее рукавом и, отдирая от доски, оставить там кусочек ткани или хоть нитку. Долго взбирался и вновь опускался по штакетинам свет карманного фонаря, ища ответа. Нет, щепка попала сюда случайно.

А этот газетный клочок? Эта серая, чуть колеблемая воздухом плоскость, загроможденная рядами строк, ограниченная извилистой линией отрыва? Она говорит что-то, но говорит о другом.

И пришла

ленным по

   и стан

   вода

ем все возможности...

Путаясь в обломках слов, добрался Стрепетов до конца и остановился. Нет, нужна какая-то система. Все это можно изучать сутками. Нужен принцип деления. Он подумал о времени. О времени, которое всегда и везде оседает на землю пластами. Надо отделить от всей его громады тончайший слой последнего часа. Поможет снег. Он перестал идти часа полтора назад. Он настлал чистую страницу и на ней запечатлелись письмена этих девяноста минут. Значит, все, что выступает частично или обнажилось лишь потому, что оказался нарушенным верхний покров, принадлежит прошлому и не должно приниматься в расчет. Стало быть, не нужны ни щепка, ни спичечный коробок, ни мандариновая корка, видная оттого, что на нее наступили. Отойдите, вы мне не нужны. Займемся тем, что может иметь значение.

Окурок «Беломора» лежит восстановленным перпендикуляром к недокуренной сигарете. Он изжеван, превращен в бумажные лохмотья, это изуродованный труп папиросы, которую курят, не вынимая изо рта, и потом не кидают, а сплевывают то, что осталось. Кем доводится ему соседка-сигарета? Пожалуй, они современники: оба совсем одинаково — едва заметно — припорошены искристой пудрой, что облетает с деревьев и крыш. Итак, сигарета «Памир» сожжена примерно до середины, следов мундштука нет...

Опенкин давно подремывал в машине. И Сашку сморило — ткнулся головой в руль. А Стрепетов все сидел на корточках, исследуя свой «срез времени», находя много и не найдя главного. Наконец он поднялся, шагнул за невидимую черту и, разминая заледеневшие ноги, оглянулся на покинутый им, запятнанный кровью кусочек мира.

Да, главного он не нашел, потому что главное прошило этот временный слой и ушло глубже, неведомо куда. Рана была сквозная — значит, пуля здесь. Но она не далась в руки, сгинула в снегу.

А пуля нужна. Ох как нужна! Ее можно положить перед экспертом, и он скажет: «Стреляли (допустим) из «шмайссера» образца 1940 года». Это уже кое-что. Еще лучше — гильза. Еще надежнее. По гильзе из сотни «шмайссеров» можно выбрать единственный, тот самый. Да... гильза. Только разве тут...

«Ты, кажется, собрался улизнуть, как милый разговорчивый Вася? У тебя, кажется, тоже замерзли ножки?»

Стрепетов осторожно двинулся вперед. Знать бы хоть приблизительно, откуда он стрелял! «Отошли шагов несколько», — сказал раненый. Сколько это — несколько? Пять? Двадцать?..

Из глубины переулка к месту ранения вела дорожка следов. Они уже примелькались Стрепетову. Теми же подошвами был истоптан снег возле палисадника и на всем пути от палисадника до приступочки под вывеской «Прием стеклопосуды». Но внезапно его поразила одна странность. Не спуская глаз с бежавших навстречу следов, Стрепетов продвигался по стеночке, точно обходя непролазную лужу. Ну конечно, так оно и есть! Любопытно... Предстоит пошевелить мозгами.

Он оглянулся через плечо, прикидывая расстояние до штакетного забора. «Я бы не ждал, пока отойдут дальше... Что ж, значит тот более меток». Снова тронулся вперед.

Стоп! Дорожка спуталась. Теперь было наслежено густо и неразборчиво. Стрепетов еще раз взволнованно оглянулся. Шагов тридцать. «Здесь или нигде!» — мелькнуло у него, и, уже не раздумывая, ступил он туда, где елочки следов теряли свою четкость, вырвал из кармана руку с пистолетом и прицелился в пустоту около палисадника. Мысленно он нажал спуск, мысленно услыхал грохот и ощутил отдачу. Потом стремительно кинулся глазами в сугроб, куда должна была упасть гильза. Взгляд его уперся в нетронутую белую поверхность, на секунду замер, заметался вокруг воображаемой точки, в которую он успел уверовать... Среди наплывающей безнадежности мелькнуло: «вальтер»! и тогда Стрепетов круто рванулся влево и вцепился в нее — в маленькую аккуратную дырочку в снежном холме.

До чего же кругленькая, геометрически правильная дырочка! Гильза, наверно, слегка оплавила ее края, не дав осыпаться ни одной снежинке. Бережно — как хирург, извлекающий осколок из живого тела, вынул Стрепетов гильзу и положил себе на ладонь. Крошечный, закопченный сбоку стаканчик, полный чистого снега. Он пережил минуту торжества.

Но затем, с новой силой вернулось недоумение. Эти следы, эта гильза... Как же в действительности было дело? Как все произошло?!

Переулок заполнился мужчинами. Они возникали впереди Стрепетова, выныривали из-за спины, худые и полные, по-разному одетые, но с одинаковыми лицами, которые ему никак не удавалось рассмотреть. Они сосали на ходу конфету и бросали обертку, завязывали узел на обрывке бечевы, сплевывали, попадая точно на газетный клочок, они курили то «Беломор», то «Памир», они целились и стреляли, целились и стреляли и потом исчезали. Дикий вскрик разогнал эти видения. Стрепетов обернулся. Никого. Но вопль повторился, жалобный и вместе непристойный, и тогда Стрепетов понял, что неподалеку выясняют отношения загулявшие кошки.

«Чтоб вас ободрало!»

Он вспомнил о своих ногах и начал яростно шевелить пальцами в тесных сапогах. С вожделением подумал он о теплой машине и отправился дальше по следам.

Сплошной сугроб, тянувшийся вдоль тротуара, прервался, обнаружив расчищенный проход. Сюда следы сворачивали и терялись на другой стороне переулка. Свернул и Стрепетов. «Никаких рассуждений, — решил он, — никаких выводов. Только факты. Пусть глаза глядят, пусть память запоминает, рассуждать буду потом... Эх, хоть бы один отчетливый — и незнакомый — отпечаток!»

Он ждал, что третий след — след стрелявшего — где-то отделится, пойдет в одиночку. Тогда можно будет выяснить, куда он примерно ведет. Удача не улыбнулась Стрепетову: впереди холодно темнел под луной расчищенный асфальт. Тонкий след снега, хранивший на себе летопись преступления, был соскоблен, свален в общую кучу. Ох, эти бессонные дворники, скребущие по ночам мостовые необъятными лопатами!

«Пора заворачивать оглобли».

Только инерция подтолкнула его еще шагов на десять. Но пройдя их, он уже ринулся дальше сам: у границы расчищенного асфальта сугроб был разворочен, будто здесь шла веселая возня и люди валили друг друга в снег. Но после возни не стреляют. Значит, все-таки была драка!

И снова Стрепетов сидел на корточках, и снова перед ним лежал окурок. Окурок «Беломора» с изжеванным мундштуком. Но тут он был не просто брошен, он был растерт каблуком, придавившим его и сделавшим машинальное движение вправо и влево. Движение привычное, свойственное стоящему человеку, причем человеку, отвлеченному в этот момент чем-то другим. Иначе он не стал бы тщательно гасить окурок на снегу, где ничто не загорится.

И еще Стрепетов нашел пуговицу. Пуговицу, вырванную с мясом.

* * *

— «Выстрел произведен неизвестным лицом по причинам бытового порядка, требующим уточнения, — прочел Головкин вслух. — Свидетелем происшествия являлся гражданин, с места преступления удалившийся; личность его подлежит установлению».

Он закрыл Книгу регистрации происшествий и вопросительно уставился на Стрепетова, постукивая по столу острием карандаша.

После суточного дежурства Стрепетов испытывал усталость и возбуждение. Для него за этими казенными фразами стояло молчание ночного переулка, кровь на снегу, всепоглощающее желание понять, напряженные поиски. Для начальника следственной части за ними крылась лишь очередная неприятность. Шуточное ли дело — в районе стрелять начали!

Стрепетов изложил подробности, не уместившиеся в Книге регистрации. Изложил нарочито скупо и голо, без малейших «настроений». Да иного Головкин и не принял бы; ему нужен не рассказ, а доклад.

— Каким же, однако, образом у вас исчез с места преступления единственный свидетель?

«Вцепился. Ну что я ему отвечу?»

— Может быть, вопрос не ясен? — с сухой язвительностью сказал Головкин. — Что вы делали, когда он уходил?

— Я накладывал потерпевшему жгут.

— Вот как! Он был без сознания от потери крови? Была перебита артерия?

— Нет, — сказал Стрепетов, вяло злясь и на себя и на Головкина.

— Если не ошибаюсь, лейтенант, вы работаете следователем райотдела милиции, а не сестрой милосердия.

Головкин оставался бесстрастным, только кончик карандаша чаще клевал по столу

— Свидетель и потерпевший — приятели, — отбивался Стрепетов. — Его будет несложно найти.

— Разрешите усомниться.

— Ну, хорошо, если я напортачил, поручите мне и вести дело дальше.

По мгновенной заминке Стрепетов понял, что перехватил у Головкина инициативу и лишил его случая произнести высокопарно-назидательную фразу типа: «Примите дело к производству, и да послужит оно вам уроком». Хоть одно маленькое утешение.

— Через семьдесят два часа доложите о результатах.

Отгул за дежурство летит к черту. Ладно, пусть так. Но сейчас он хочет спать и пойдет спать.

Он ехал домой в шуме и суете воскресного утра, а ночные впечатления навязчиво толклись в мозгу.

...Снова раздавался звонок с пункта «Скорой помощи», и, натягивая по дороге пальто, Стрепетов сбегал по лестнице, слыша, как следом грохочет Опенкин...

...Сашка дико шпарил по пустым улицам, пьянея от редкой возможности полихачить.

...Курились морозной пылью крыши косых домишек.

...Болезненно вздрагивал раненый, когда Стрепетов коротким злым движеньем рвал носовой платок...

...Кропотливо упаковывал Стрепетов спички, бумажку, пуговицу, изжеванные окурки, забыв о брезгливости, думая лишь о том, удастся ли экспертиза с идентификацией слюны...

...Запоминал, против какого дома начинался расчищенный асфальт, чтобы потом поговорить с работавшим ночью дворником.

...Вжимаясь в стены, двигался вдоль дорожки следов, загадочной дорожки, проложенной  т о л ь к о  д в у м я  парами ног!

...Грелся в дежурке, выковыривая грязную, трухлявую занозу, которую засадил в ладонь, таская ящики из-под бутылок...

* * *

Из семидесяти двух часов, отпущенных Стрепетову Головкиным, истекли двадцать три.

Голова была свежая, мысли приходили четкие, легко додумывались до конца и укладывались в строгом порядке одна к другой, держа наготове трезвые, надежные выводы.

Он надел свитер и вышел на балкон. С угла соседней крыши толстой белой морковью свисала сосулька. Конечно, это еще не весна. Весна начнется недельки через две, когда сосулька похудеет и станет прозрачной, когда их появится видимо-невидимо — ледяных карандашиков, беспрестанно роняющих светлые капли.

Но все-таки сосулька есть сосулька, и, раз появившись, она будет расти... Интересно, насколько она удлинится, пока он распутает вчерашнее дело?

Минут через пятнадцать можно ехать в больницу. Предстоит довольно каверзный допрос, если верить предчувствию.

«Ну-ка, прикинем, что же я знаю».

Все, что он знал, было связано с четырьмя пунктами: с палаткой, скупавшей порожние бутылки, палисадником, возле которого начинался кровавый след, тем местом, где найдена гильза, и, наконец, с развороченным сугробом у границы расчищенного асфальта. Теперь он перебирал их в обратном порядке — так, как они располагались во времени.

Итак, пуговица, окурок и развороченный сугроб. Изжеванный окурок принадлежит раненому парню. Такой же висел у него на губе, когда Стрепетов его увидел. Окурок растерт каблуком — значит, парень стоял здесь, какое-то время; стоял вместе с дружком — исчезнувшим Васей. На том же месте произошла встреча с третьим — стрелявшим. Встреча, сопровождавшаяся отрыванием пуговиц и возней «в партере». Драка.

Главные неясности по первому пункту: а) зачем эти двое торчали ночью в переулке? б) из-за чего разгорелась потасовка?

После драки раненый и Вася направились дальше. Когда они дошли до палисадника, грянул выстрел. Дорожка, протоптанная от развороченного сугроба до места выстрела, не очень разборчива, но одно можно сказать с уверенностью: трое шли тут в одну сторону, потом один повернул обратно. Значит, стрелявший сначала следовал за теми двумя, потом выстрелил и вернулся.

Встает вопрос: почему он не воспользовался пистолетом во время драки?

«Он шел навстречу и толкнул меня»? Нет, было иначе! Он догонял их, вот что он делал! И второе доказательство тому — следы, подводившие к палисаднику. Они складывались в две цепочки. Эти тридцать четыре шага, отделявшие место выстрела от места ранения, прошли только двое — раненый и Вася. Если бы тот шел навстречу, он еще раньше их проложил бы третью, встречную, цепочку следов на нетронутом снегу.

Дальше. В момент выстрела потерпевший стоял лицом к преступнику. Доказать? Извольте. Прежде чем впиться в тело, пуля какую-то долю мгновения тянет за собой кожу, прорывает ее и ссаживает по краям. Возникает, как говорят криминалисты, «поясок осаднения». Пока Стрепетов (по ядовитому замечанию Головкина) исполнял обязанности сестры милосердия, он рассмотрел рану. «Поясок осаднения» находился на ноге спереди.

Что заставило приятелей обернуться — окрик, скрип шагов, щелчок затвора, дославшего пулю в ствол?

Как бы там ни было, они обернулись, и под дулом стало не до курева: два машинально выброшенных окурка легли рядом на снег буквой «Т»...

Пункт последний. Приступочек у палатки. Все, что произошло здесь, произошло на глазах самого Стрепетова, но принесло больше впечатлений, чем фактов. Впрочем, то, что раненый и Вася не расположены были беседовать со Стрепетовым, — это факт. И то, что Вася удрал, — тоже факт.

Спрашивается:

п е р в о е: смылся ли Вася в результате врожденного равнодушия и свинства, увидя, что уже есть на кого бросить пострадавшего товарища? Или он скрылся намеренно, с согласия этого товарища? («Пойди подежурь на уголке...» И было сказано еще что-то, чего Стрепетов не разобрал. Что?!);

в т о р о е: почему так туго рассказывали они о происшествии? Почему исказили подробности? Был в этом умысел или они упростили картину, чтобы покороче, побыстрее отвязаться?

Многовато вопросов набирается. И только на один из них — о гильзе — Стрепетову ответит эксперт. Все остальное надо выяснить самому сейчас, в больнице.

* * *

Впереди, держась середины красной ковровой дорожки, белой утицей шлепала нянечка. То и дело она оглядывалась через плечо на Стрепетова, словно проверяя, не потерялся ли.

«Она бы еще за ручку меня взяла!»

Миновали один поворот, другой.

— Здеся, — сказала нянечка, зачем-то понижая голос. — Пятая коечка по левой руке.

Когда второй раз видишь человека совсем в иной обстановке, его трудно узнать. Пятая коечка по левой руке была занята абсолютно незнакомой Стрепетову личностью. То был парень лет двадцати трех, с круглой головой, густо поросшей короткими жесткими черными волосами. Небольшие глаза в припухших веках смотрели с выжидающей усмешкой. Вид у потерпевшего был чистенький, ухоженный и благополучный.

— Моей милиции! — сказал он, делая рукой иронический приглашающий жест.

Нянечка раздобыла стул, и Стрепетов уселся в узком проходе, сунув длинные ноги под кровать.

— Ну, не поймали еще?

Не отвечая на насмешку, Стрепетов осведомился:

— Как самочувствие?

— Порядочек. На мне как на собаке...

Отвинчивая колпачок авторучки, пристраивая на коленях папку с делом и поверх чистый бланк протокола допроса, Стрепетов поймал себя на том, что жесты его как-то нарочито округлы и выразительны. Вот дьявольщина! Он чувствовал себя будто на сцене под этими взглядами со всех сторон.

«Имя, фамилия, год рождения, холост, женат? Расскажите все с самого начала...» Парень отвечал бойко, даже с налетом шутовства — «играя на публику». Старичок на соседней койке с наивной откровенностью приставил к уху ладонь. Рядом копошилась нянечка, тоже жаждавшая приобщиться к тайнам следствия.

Стрепетов кое-как передвинул стул, чтобы оказаться к старику спиной, а нянечку вежливо удалил. Теперь надо очертить некий круг, замкнуть в нем себя и его и не давать вниманию просачиваться за пределы этого круга. Голова на подушке, руки поверх одеяла. Не дальше.

— ...Я прочту, что записал. Будут ошибки — исправим. Значит, такого-то числа, месяца и прочее следователь такой-то в помещении больницы допросил такого-то — далее анкетные данные, — который по существу дела показал следующее: «Поздно вечером я возвращался домой от знакомой девушки, имя и адрес которой называть не буду, потому что это к делу не относится. На улице я случайно встретил парня по имени Вася, где живет и как его фамилия, не знаю, мы с ним несколько раз виделись на футболе и выпивали «на троих». Телефон Василия мне неизвестен, я не знаю также никого, кто бы мог указать, как его найти. Так как погода была хорошая, мы решили погулять и ходили по улицам, разговаривая о спорте и о девушках. Сколько времени прошло, в точности сказать не могу. В Николо-Щиповском переулке нам попался незнакомый мужчина...»

«Накаркало начальство, — подумал Стрепетов, скороговоркой читая ровные строчки. — Вася-то тютю! Только еще вопрос: будет ли какой прок, если его найти?»

— ...Все правильно?

— Угу.

— Тогда давайте кое-что уточним.

Стрепетов спрашивал — парень отвечал, на первый взгляд, словоохотливо. Но мысль его блуждала, легко утекала в сторону и никак не хотела приблизиться вплотную к главному: к выстрелу и человеку, его произведшему. Стрепетов нажал — и почувствовал сопротивление. Ему вспомнилось: однажды он пытался сблизить два сильных цилиндрических магнита. Плотное, странное живое пространство между ними сминалось с трудом, пружинило, бунтовало. И эта невозможность сомкнуть ничем не примечательные куски металла была чем-то похожа на такой вот разговор, где каждый вопрос встречал невидимую упругую преграду и вызывал ответ, стремительно скользивший по касательной.

«Осторожно. Стрепетов, не пережми. Перед тобой человек, в которого неожиданно выстрелили ночью. Он говорит тебе не то, на что ты рассчитывал, в чем уверен после осмотра места происшествия. Но впечатления его зыбки и неустойчивы. Нельзя давить на них, нельзя его ни на что наталкивать».

Много лет назад на глазах полной аудитории некий профессор внезапно выстрелил из игрушечного пистолета в свою ассистентку. Потом всем предложил скрупулезно изложить, что они видели. Чего только не понаписали студенты! Так началась судебная психология.

Кто знает, насколько велик коэффициент расхождения в данном случае?

— С какого примерно расстояния вы его заметили?

— Когда подошел. То есть на снегу-то далеко видно, только мы внимания не обратили, идем себе, разговариваем...

— Значит, он шел вам навстречу? А вы в это время шли, стояли?

Мысленно Стрепетов ведет парня рядом с ним самим, еще не раненным, который шагает вместе с Васей по ночному переулку, оставляя на снегу следы, накрепко схваченные памятью, зарисованные в протоколе осмотра без всяких коэффициентов. Стрепетов наблюдает, ложатся ли следы в следы, и, чуть теперешние закосят в сторону, ему хочется крикнуть: «Куда?» Но он только смаргивает, глотая окрик.

— А чего нам стоять? Я же говорю: идем, разговариваем, разные матчи вспоминаем, кто за кого болеет...

— Понятно. Шли.

«А кто же тогда, скажи мне, стоял возле развороченного сугроба?»

— Шли, разговаривали. Может, курили, жевали что-нибудь, конфеты сосали?

«Тон деловитый, в самый раз. Мелкое любопытство плюс служебное, рвение».

— Это точно, — удивился парень. — Васька конфеты ел. Такой лоб — и конфеты жрет!

— Курить бросил? — предположил Стрепетов, охотно заражаясь недоумением парня.

— Нет, курящий.

— Папиросы, сигареты?

«Быстренько, небрежно».

— Вроде сигареты.

— А вы?

— Я — «Беломор». А... что?

— Да просто так, к слову.

«Поболтать хочется, разве не видишь?»

— Я тоже «Беломор» уважаю. Лучшее курево для понимающего человека.

«Значит, точно: Васькины сигареты и конфетная бумажка, его — изжеванный «Беломор». Вещдоков — хоть музей криминалистики открывай. Только что я с ними делать буду, непонятно. Многое непонятно. В первую очередь — сам парень».

Стрепетову все время казалось, что он допрашивает другого человека — не того, которому накладывал жгут позапрошлой ночью при слепящем свете фар. Только и было в нем знакомого, что крупный нос с горбатой переносицей, белевшей оттого, что кожа здесь туго обтягивала кость.

— Вернемся к делу. Он подошел, а потом? Вспомните поподробнее.

— Да мы на него и внимания не обратили. Что на него смотреть? Идем разговариваем...

«Сто раз слышал. Опять, словно мяч об стенку».

— Ясно. Но с чего же началось?

— Да ни с чего...

«Помолчи, я подожду».

— ...Он поперся на нас и нарочно толкнул.

«Ага, появилось новое слово «нарочно».

— Ну, я его, извините, обложил. Только-только мы отошли — он машинку выхватил и как пальнет! Я с копыт долой. Васька побежал звонить...

«Стой, стой! Когда не нужно, ты вдруг заторопился».

— Кого именно толкнул?

— Да обоих.

— И сильно?

— Порядочно.

— Вы не упали?

— Ну, это кишка тонка, чтобы я от него в снег летел! — руки на одеяле сжались в тяжелые кулаки.

«Это я спросил только для протокола. И без того уверен, что в снег летел не ты и не Вася».

— А где он прятал пистолет, случайно не заметили?

«Грациозно, на цыпочках. Это и о расстоянии, и о том, стоял ли он к стрелявшему лицом, — изящно спрошено».

Снова пауза. Умение слушать начинается, наверное, с умения молчать.

«Правильно, что я заглох. Теперь пауза начала давить его, а не меня».

— Откуда же заметить? — медленно сказал парень. — Он ведь сзади. Оглянуться не успели, как пальнул.

«Положим, оглянуться ты успел... Начнем с другого конца».

— Когда он вас толкнул...

«Интересно, удается ли мне скучающее, лицо?»

— Ну?

— Вы, конечно, дали сдачи.

«Конечно, некоторый нажим. Ну да шут с ним!»

Парень оторвался от созерцания потолка, глаза его сузились и коротко резанули Стрепетова — два черных лезвия в опушке прямых ресниц.

— Нет, — отчеканил он, — не дал сдачи!

В голосе его плеснуло раздражение, лицо скривилось, и вот тут он — сегодняшний, бойкий, ухоженный, — наконец слился для Стрепетова с тем, другим, который горстями прикладывал снег к окровавленной ноге, матерился сквозь зубы и который сказал мрачно и зло: «Нечего выдумывать, никакой драки не было!» И одновременно Стрепетов понял, что парень ему не нравится, и признался себе, что вся его, Стрепетова, балансирующая осторожность вызвана не столько соображениями профессиональной этики, сколько этой неприязнью и недоверием. Недоверием, родившимся от бесследного исчезновения Васи, от странного сопротивления, которое с каждым новым вопросом надо было преодолевать, от лжи, которую приходилось заносить в протокол, от всех повадок парня, отдававших фальшью. Так и подмывало по-мальчишески двинуть его в упор: «Какого черта ты завираешься, друг ситный?» Но такого удовольствия Стрепетов не мог себе позволить. Во всяком случае, пока. Пока надо, чтобы и комар носа не подточил. Проще, наивнее. Ну-ка. Было у отца два сына...

— И очень зря не дали!

«Сказано с сердцем. Амплуа — свой парень».

— Я бы на вашем месте врезал ему как следует. По крайней мере утешение, что он с битой мордой!

«Видишь, до чего я наивный и горячий, совсем не опасный...»

Парень ухмыльнулся толстыми губами.

— Всякому овощу свое время, — протянул он многообещающе.

— Не понял!..

— Да не, это я так, о справедливости.

— Небось болит нога-то?

— Лежишь — ничего. Двинешься — больно.

— Н-да, история. А Вася как удрал, так и не проведал даже?

— Я ему не сват, не брат, всех общих дел-то — разлить поровну. Выпишусь, встречу — скажу, что, мол, в милицию просят явиться. Он прибежит.

«Ты, я гляжу, поверил в дурачка. В открытую издеваешься».

— Еще один вопрос, и я уйду, дам вам покой. Как все-таки насчет примет преступника? Может, хоть что-нибудь припомните?

— Надо же, как мысли сходятся! Я как раз лежу и думаю. Значит, пишите так: высокий, в шляпе, в очках и м-м... с усами.

«А лет ему двадцать, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая — валяй, валяй, не стесняйся! Пора мне закругляться, а то еще не вытерплю».

Он начал складывать пожитки.

— Так получше ищите, — кинул вдогонку парень. — А то придется самому!

— Постараюсь, — сказал он.

«Постараюсь добраться до него раньше, чем доберешься ты. Теперь я понял. И насчет овощей тоже».

В коридоре он с облегчением распустил мускулы, сведенные глупой улыбкой, и почувствовал, что устал. По палатам начинали разносить обед.

«Надо и мне чего-то пожевать. На пустой желудок я больше и шагу не ступлю, дудки!»

Но прежде чем сдать халат, Стрепетов отправился в регистратуру. Он знал, что вчера, в воскресенье, был посетительский день: к ходячим больным допускались гости, лежачим разрешалось передавать конфеты, фрукты и прочее. Ему указали нянечку, которая дежурила вчера «на передачах». Это оказалась та же любопытная утица, что полтора часа назад провожала его наверх. Обольщенная почтительностью Стрепетова, она забыла обиду и стала припоминать, кто справлялся о раненом из сорок первой палаты с пятой коечки по левой руке.

Женщина какая-то кулечек передавала. Должно, мать. Мужчина? Да, был и мужчина. В точности, как описывает товарищ из милиции. Передачи от него не было, а вот записку она носила. И ответ ждала. Минут десять царапал, сердешный... А «товарищ из милиции», естественно, описывал друга Васю.

* * *

Конечно, днем переулок выглядел совсем иначе. Но он не был чужим, и Стрепетову казалось, что они теперь как-то связаны, что-то пережили вместе, пока он бродил ночью среди этих домиков и сугробов, распутывая замысловатую вязь следов.

Неожиданно он подумал, что когда-нибудь весь город станет для него полон особенных, т е х  с а м ы х  мест, где что-то растрачено и что-то приобретено. Он будет смотреть вокруг вспоминающим, чуть собственническим взглядом, чем-то похожий на старого ловеласа, который перебирает подъезды и улицы, словно свидетельства прежних приключений и побед: «Вот за эти двери я так и не проник, а на той скамейке меня целовала очаровательная блондинка, а там, за углом, — ах, что это была за встреча!.. Сюда я выезжал на пожар, — будет думать Стрепетов, — здесь в сарае мы целый день сидели в засаде, и нельзя было даже курить, а в этом проходном дворе — век не забуду! — вот так стоял я, а так шли они...»

Пригвожденная памятью к форме и взаимному расположению вещей — стен, заборов, деревьев, — какая-то частица его самого навсегда затеряется среди едких головешек, бывших только что человеческим жильем, затаится в тесном сарае, будет снова и снова вступать в неистовую борьбу в темном проходном дворе. И вечно останется сидеть на корточках возле урны, сосредоточившей вокруг себя целую коллекцию «вещественных доказательств по делу о выстреле, произведенном лицом, личность которого не установлена.

У дворника он застрял надолго. Не потому, что тот рассказывал путное. Ничего старик толком не знал и, сгребая ночью снег, видел только снег и слышал только скрежет собственной лопаты. Но стены его одинокой комнатенки были так густо увешаны фотографиями, а лица на фотографиях были сплошь молодые и довоенные, и так хотелось ему обстоятельно побеседовать о своей жизни и дворницких трудах, что у Стрепетова не хватило духу скоренько «закруглиться».

Только одна фраза и застряла в голове после часовой беседы:

— Что шпана обнаглела, это точно. Недавно Петрухе Савелову та-акой фингал под глаз поставили! А за что? Ни за что. Шел себе с института тихо-мирно... Только это не наши. Я своих всех сызмальства знаю. Пришлые на переулке озоруют.

Стрепетов сам забежал к Савелову, бросил на всякий случай в почтовый ящик повестку на сегодня, потом метнулся к жителям домика, под чьими окнами нашел гильзу. «Ничего знать не знаем, об эту пору последняя собака спит, а если бы и слышали — куда мы с голыми-то руками? Это с вас надо спросить, молодой человек. Вон уж стрелять начали! До чего же эдак дело дойдет?!»

Пока Стрепетов мотался туда-сюда, снег подернулся синевой, зажглись фонари, и в переулке проступил намек на то, чем он был тогда и о чем они знали лишь вдвоем. Только переулок пока знал больше...

* * *

В райотделе суета уже затухала, и Стрепетов, ворвавшись туда на рысях, спешно принялся за свое.

Прежде всего — назначить экспертизу.

«На основании изложенного и учитывая, что по делу требуется баллистическая экспертиза...»

Надо запросить тип оружия, его индивидуальные особенности, год выпуска, что еще? Роясь в справочнике «Первоначальные следственные действия», прочел образец записи в протоколе:

«На полу комнаты обнаруже...»

Так-так! Значит, пишу:

«Обнаружена в снегу на глубине...»,

как там дальше?

«Наиболее близко расположено колено правой ноги трупа, расстояние до него 22 сантиметра».

«Ну, у меня, слава богу, без трупа, можно взять другие ориентиры:

«Расстояние до левого угла дома...»

Потом он составлял запрос в Центральную пулегильзотеку.

«Полагая, что необнаруженный по данному делу пистолет мог использоваться для совершения других преступлений, прошу проверить, не применялся ли он...».

Перед его внутренним взором, как в наспех смонтированном гангстерском фильме, кто-то бежал, стрелял, падал, торчали чьи-то острые колени, к которым по школьной линейке кто-то откладывал двадцать два сантиметра.

Еще один запрос не забыть! Когда придет заключение эксперта, выяснить, не числится ли данный пистолет в украденных, и если да, то при каких обстоятельствах, где и когда похищен.

Ну, можно перевести дух...

Раиса строчила за своим столом. Кока с кем-то перезванивался — проводил время. Тимохин по обыкновению философствовал. Бородатая личность, развалившаяся напротив него на стуле, готова была, кажется, беседовать до утра. Стрепетов ловил обрывки диалога.

— А если принцип относительности распространить на мораль?

— Нет, позвольте...

— Ну, а если распространить?

«Пофартило Тимохину, нашелся любитель мозгами поприседать».

— ...Добро и зло, подвиг и преступление — все относительно, а? Все иллюзорно?

Стрепетов успел сходить в машбюро и к Нефедову, который пообещал срочно взяться за сбор сведений о потерпевшем и розыски свидетеля Васи, и вернулся к тому же.

— По Эйнштейну, — теперь перешел в наступление Тимохин, — по Эйнштейну, мы можем любую из двух движущихся систем принять за относительно неподвижную. Так? Давайте распространим, как вы предлагаете. Тогда можно сказать, что не вы ударили своего соседа по голове, а он своей головой ударил вас по кулаку А?

— Вы слишком конкретно. Я ведь что говорю...

— А вот свидетели говорят, что потерпевшего били по голове именно вы. Если законы природы переносить на общество...

Савелов пока не шел. Ничего особенного Стрепетов от него не ждал, но все-таки теплилась надежда: а вдруг этот парень был жертвой того же бандита, или вдруг что-нибудь еще... Словом, чем черт не шутит, не проглянет ли какая-нибудь связь между тем, что одного парня в тихом дотоле переулке побили, а в другого парня там же выстрелили?

Но вот уже Кока посмотрел на часы, упрятал дела в сейф, подхватил свою щегольскую папочку на «молнии», прищурил глаза и сухим головкинским голосом объявил:

— Поскольку, товарищи, особых происшествий в районе нет и рабочий день окончен, вы свободны.

Головкин вошел минутой позже, чуть не застав его врасплох.

— Поскольку, товарищи, — сказал Головкин, прищурив глаза, — особых происшествий в районе нет и рабочий день окончен, все свободны, кроме Светаева, для которого есть дело на первом этаже.

Он повернулся, прямо держа длинную спину, и тяжело шагнул в коридор на негнущихся ногах, неся, как латы, свой синий подполковничий мундир.

— «Кузнец, кузнец, скуй мне тонкий голосок!» — засуетился Кока и ударился вслед за Головкиным.

Да разве Головкина уговоришь!

«Придет сегодня Савелов или не придет? Все-таки посижу полчасика».

Стрепетов подперся кулаком и невольно задумался все о том же. Зачем парень сбивает следствие с толку? Почему старательно заметает следы стрелявшего?

Григорий Ковров. Холост, живет с матерью, работает обкатчиком на заводе. Не состоял, не участвовал, не избирался. Больше Стрепетов ничего не знал. Он не знал даже, что такое обкатчик. Он только знал, что парень ему неприятен и что он врет. Но даже если б он не врал, было в нем что-то сверх этого. Какой-то блатной налет, что ли? Не бьющий в глаза, нет. Без татуировки, без золотого зуба, сияющего на видном месте во рту. Но что-то в повадках, в отдельных словечках, в том, как он выговорил это «моей милиции», как пожал протянутую Стрепетовым руку.

Ведь даже рукопожатие много говорит о человеке. Бывают руки искренние. Когда такую держишь в своей, передается взаимное доброжелательство, Ладонь плотно прилегает к ладони, и нет в ней стремления изогнуться лодочкой внутрь, избегнуть прикосновения, отделаться формальным тисканьем костяшек пальцев. У человека безразличного в руке дряблость какая-то, пустота, ее отпускаешь с разочарованием. При любопытстве, заинтересованности рука входит во встречную ладонь чуть резковато, повышенно-активно, задерживается дольше, ведет себя испытующе. Застревает и рука ищущая, подлаживающаяся, но она прилипчивее, как-то ерзает и консистенцией пожиже. Трусливость и неприязнь обнаруживают себя деревянным, коротким, необщительным пожатием без нарастания и расслабления, но с легким непроизвольным подергиванием к себе; такая рука стремится освободиться раньше, чем следует...

Ковров взял протянутую руку после крошечной заминки и сжал неожиданно сильно, словно не для приветствия, а бахвальства ради («Видал, каков я?»), но как только кисть Стрепетова напряглась в ответной реакции («Ишь, напугал, видали и почище!»), он отнял руку, равнодушно сцепил с другой поверх одеяла. Да, что-то определенно враждебное было в этом рукопожатии.

Да, так зачем же он врет? Наверняка ничего не скажешь. Но какую-то рабочую гипотезу для личного пользования иметь можно. Например, такую. Он знает, кто в него стрелял, и знает, почему стрелял. Этим выстрелом были сведены какие-то счеты. И он не хочет мешать сюда милицию либо потому, что боится мести стрелявшего, либо потому, что, следуя принципам блатной этики, желает остаться «на высоте». Возможный вариант? Почему бы и нет.

Проверяя себя, Стрепетов снова погрузился в утренний допрос. Он прослеживал его динамику, вспоминал интонации и жесты, он облазил все его закоулки. И успел уже подзабыть о Савелове, когда тот пришел.

«Мама родная, как он изукрашен!»

Огромный «фингал» в багрово-синей гамме цвел на полщеки. «Ранний Пикассо», — сказал бы Кока. Бедный малый, как он ходит по улицам?

«Хорошо хоть некому сейчас на него таращиться, кроме меня».

Впрочем, Савелов умудрялся не стесняться. Заплывший карий глаз его смотрел даже с некоторым вызовом. Стрепетов даже развеселился. Что-то в этой расквашенной, совсем еще мальчишеской физиономии было очень симпатичное, но и заносчивое.

— Разговор будет долгий?

— А что?

— Если вы меня задержите больше пятидесяти минут, я не успею на семинар.

«Ого, еще и на семинар в этаком виде!»

— Постараюсь не задержать.

Он приглядывался к Савелову с живым доброжелательным любопытством — и все-таки профессионально. Следил, как тот сидит, куда смотрит, что делает руками, какую держит паузу между вопросом и ответом. На все это есть свои неписаные «нормативы». Скажем, затянется пауза — значит, что-то соображается, вычисляется, может быть, придумывается на ходу. Выйдет короче «положенной» — ответ срепетирован, заготовлен. Следователь, если он хочет чего-то стоить, должен фиксировать такие вещи почти автоматически. Система подсознательной сигнализации должна тотчас сработать, когда вопрос невинный и простой вдруг вызовет симптомы, соответствующие вопросу сложному, когда неожиданная задержка или машинальный жест выдадут, что где-то рядом «горячо». Если распускаться и не наблюдать за собеседником при любом допросе, не научишься быть во всеоружии там, где грянет настоящий бой.

— ...Близких родственников нет. Живу один.

Бравая интонация подразумевала концовку: «И прекрасно обхожусь», — но глаза сморгнули болезненно, и Стрепетов уже не для протокола, для себя спросил:

— А что с родителями?

— Отец в сорок пятом, — сухо сказал Савелов. — После ранения пробыл дома неделю — и вдруг... Мать в пятьдесят шестом, от рака. Пошел работать, было уже шестнадцать.

«Чем вот один человек нравится, а другой нет? Почему мне Савелова с его подбитым глазом больше жаль, чем Коврова с простреленной ногой?..»

— Значит, вы на вечернем. Какой курс?

— Второй.

«Видно, все-таки интуиция».

Правда, однажды Стрепетов со своей интуицией влетел. Принял мелкую стерву за детоубийцу. Но в интуицию продолжал упрямо верить.

Почему-то вдруг мелькнула мысль, что фингалу от роду два-три дня.

— По каким дням у вас в институте занятия?

— Понедельник, среда и суббота.

«Стало быть, фингал субботний».

— Расскажите, что с вами произошло в субботу.

— В которую именно? Суббот много.

«Что-то где-то скребется, а что — не пойму. Почему он сказал «суббот много»? Ведь ясно, кажется, о чем речь! Если тебе дали по физиономии, а потом вызывают в милицию и спрашивают... Глаза смотрят прямо, но как-то пристальнее, нет, напряженнее, чем это оправдано моментом».

Но так как Стрепетов не ощущал себя сейчас охотником, не устраивал засад и не ставил капканов, он прямо двинулся навстречу, протягивая открытую руку и только недоумевая.

— Насколько я понимаю, синяк у вас с субботы? Вот об этом я и спрашиваю.

Слышно было, как, дребезжа и лязгая, заворачивал под окном трамвай, как уборщица в коридоре шмыгала по полу мокрой тряпкой.

«Он будет что-нибудь отвечать или нет?»

— Что же произошло в субботу?

— Пристали какие-то... Ну и двинули...

«Какие-то? Значит, не один?»

— Постойте, а сколько было времени?

— Не засекал.

— Опишите их.

— М-м... Темно было. И неожиданно. Не могу сказать.

Стрепетов почувствовал, что его быстро начинает тащить вперед, вопросы выскакивают раньше, чем он успевает уследить за их формой.

«Притормози-ка. Подумай. Вот сейчас парень, кажется, соврал. Определенно соврал!»

Стрепетов достал лист бумаги. Сдерживая торопливую авторучку, провел две параллельные черты, поставил крестик.

— Вот переулок, вот ваш дом. Покажите, как вы шли.

— Я шел проходным. Здесь...

Савелов смотрел вниз, на лист бумаги, и Стрепетову было видно, что веки его влажны от пота. Мозолистый палец с коротким чистым ногтем чуть подрагивал на чертеже, и Стрепетову отчетливо представился развороченный сугроб у границы расчищенного асфальта.

«Что же это получается, черт побери?!»

— Когда вы шли домой, снег еще падал?

— Нет... Не помню... Кажется, да.

«Сказал правду, потом поправился. Он что-то знает. А врать ему трудно, не умеет. Он скажет, если я смогу...»

Оба закурили из вынутой Стрепетовым пачки сигарет, заволоклись дымом, замолчали, отдаваясь короткой передышке.

«Ты шел после того, как снег перестал. Твои следы — если б я углядел их на выходе из проходного — легли бы в тот же «слой последнего часа», над которым я бился как каторжный в ночь под воскресенье. Похоже, что ты выскочил прямиком к месту свалки и каким-то образом тебе в ней попало. Как мне вытащить истину из твоей упрямой башки?»

С другим Стрепетов стал бы, наверно, ходить вокруг да около, постепенно приближаясь к решительной минуте, пряча нужные вопросы среди вороха пустопорожних, задаваемых для отвода глаз. Но Савелов, несмотря ни на что, вызывал доверие и толкал на откровенность. И Стрепетов решился.

— А таких людей вы когда-нибудь встречали? — и описал Коврова и Васю.

Вопрос был предельно прям.

Медленно, с вымученным спокойствием Савелов погасил сигарету в пальцах, скатал ее в обжигающий шарик, смахнул пепел с колена.

— Что вы виляете? — глухо, обреченно произнес он. — Говорите уж открыто. Какие у вас доказательства?

Стрепетов даже не понял сначала, что тот сказал. Слова доходили до него порознь, толчками, и, еще не восприняв их целиком, он уже оказался лицом к лицу с выводом, с ошеломляющим итогом. Стрелял Савелов!

Удар был так силен, так неожидан, что Стрепетов ничего не успел сделать со своим лицом. И парень понял, что совершил страшную, непоправимую ошибку, что своими руками вырыл себе яму, потому что доказательств у следователя нет и даже мысли такой не было секунду назад...

Итак, перед Стрепетовым сидел тот, кого он только собирался искать, тот, чьи следы догоняли двух уходивших, кто рисовался ему хладнокровным, опасным бандитом. Сидел симпатичный, безмерно подавленный парнишка, совсем по-мальчишески петушившийся недавно и даже сейчас еще с остатками вызова ждавший, что же будет дальше.

* * *

Дальше был обыск. Стрепетов перебирал носки и полотенца, вытряхивал на стол содержимое коробок, простукивал стены, двигал мебель, искал в полу блестящие шляпки свежезабитых гвоздей.

«Все это ерунда. Время секретных шкафов и потайных дверей давно прошло. Теперь валютчик прячет бриллианты в грязной тряпке на дне помойного ведра. Или, как рассказывали ребята с Петровки, в сливном бачке в уборной. А уж ожидать, что я найду тут пистолет после того, как Савелов получил мою повестку...»

Обыск наводил на Стрепетова тоску. К неловкости, которую испытываешь, вторгаясь в чужой дом, обшаривая чужие комоды и постели, он за полтора года работы кое-как притерпелся. Сейчас дело было не в том — его мучила одна мысль, один вопрос, который в разных вариантах все ворочался в голове и не выходил ни на минуту. «Почему ты это сделал? Как посмел натворить такое? Вот ты сидишь, напряженный, скрученный, уже на пределе выдержки, но все еще пыжишься, все дерешь вверх подбородок и чуть ли не свысока смотришь, как я скачу на корточках по полу... Да понимаешь ли ты, что ты наделал со своей жизнью?!»

Хоть бы попалась в этой комнате какая-то зацепка, позволяющая разозлиться, настроить себя неприязненно. Нет, все работало на хозяина. Старый, потертый диван — семейное достояние. Письменный стол с одной тумбочкой, деловито прибранный, недавней покупки. Лампа над столом на остроумном самодельном кронштейне. Подставка для приемника в виде модной «лавки» на металлических ногах — снова самоделка. Ни пустых бутылок, ни коллекций зарубежных журналов с голыми красотками. Гантели, «норвежки», карманные шахматы в черной коробочке. В записных книжках по большей части деловые телефоны: деканат, библиотека, стадионы, тренер, ОТК. В его возрасте тут чаще доминируют Лены, Раи и Люси. Нехитрый семейный архив окрашен в печальные тона — выцветшие фронтовые треугольнички, фотографии родителей... Ничто не указывало на знакомство и какие-то отношения Савелова с Ковровым. Впрочем, об этом рано судить; надо подождать, что скажет Нефедов.

— Каким спортом вы занимаетесь? — Стрепетов держал в руках удостоверение общества «Динамо».

— Стрельбой, — внятно сказал Савелов и в лицо обернувшемуся Стрепетову добавил: — Из пистолета.

«Обрадовал!»

— Из какого?

— Севрюгина, Р-4.

Стрепетов помедлил.

— А из «вальтера» не приходилось? Из «вальтера» выпуска тридцать восьмого года?

— А чем он отличается от других?

— Из пистолетов такого калибра только у «вальтера» тридцать восьмого года гильза выбрасывается влево.

Глаза их встретились. Савелов первым отвел свои, усмехнулся непослушными губами.

— Буду знать...

— И метко стреляете? — горько злясь, спросил Стрепетов.

— Метко. На дне ящика, в котором вы роетесь, лежат грамоты.

— Так... Если меткий стрелок с тридцати четырех шагов метит в человека и попадает в ногу, значит ли это, что он промазал?

Савелов замер. Вопрос вонзался в него все глубже и глубже; ни одна стрепетовская фраза еще не проникала так глубоко. И вот он дошел, куда ему следовало дойти, и обрушил что-то у парня в душе.

— Нет, — сказал Савелов порывисто, — нет! Меткий стрелок, если он попал в ногу, попал туда, куда целил.

«Ладно, допустим, я поверю, что не хотел убить. Но как мы с тобой будем это доказывать?»

За спиной Стрепетова раздался всхлип. Соседка что-то уловила женским чутьем. «Петенька!» — жалобно и недоуменно прошептала она, прижимая полный кулачок к груди.

— Гражданка понятая, прошу прекратить! — сказал от двери пожилой участковый. — Вы мешаете нормальному проведению следствия!

Соседка притихла.

Остались книжные полки. На одной — сплошные учебники. Придется потрясти. Стоп, какая-то записка.

«Нинок, правильно ли я запеленговал сигнал бедствия? Теорема доказывается так...»

Неотправленная шпаргалка: формулы, чертежи.

«Теорема доказывается так...»

Хорошо иметь дело с цифрами, они не плачут. А как доказывается моя теорема?..

Здесь кто? Сельвинский, Маяковский, Есенин. Н-да... Ишь ты, даже Вудворт. Кто-то у меня зажилил «Хлеба и зрелищ»; вспомнить бы, кто? Ремарк. Может быть, все-таки не Савелов стрелял? Ведь он не признался прямо. Он ничего больше не сказал с тех пор, как понял, что вызвал я его дуриком, просто так... Александр Грин. Еще и Грин. О дьявол, как бы мне хотелось ошибиться!

Это что?! Старый словарь иностранных слов. Все страницы склеены, а в середине от корки до корки вырезано прямоугольное гнездо. Открываешь книгу, а там — вроде коробки. «Вальтер» здесь поместился бы. Здесь он, видно, и помещался. Начитался шпионских книжек, сукин сын!»

— Что это?

— Давно вырезал. Лет десять назад.

— Зачем?

— Держал там то, что никому не надо было видеть.

«Нахал! И какого черта я за него переживаю?»

— Скажите, меткий стрелок... Как может человек, читающий «Про это» и «Корабли в Лиссе», пойти на преступление?

Савелов вскинул голову.

— Может, — сказал он. — Если человек не считает это преступлением... если знает, что прав.

— Понятие преступления сформулировано в законе. Тут нечего считать или не считать.

— В законе — да. Но есть случаи... — Он с трудом подбирал слова. — Бывают такие случаи, когда человек... люди должны разобраться сами. Почему закон становится между людьми, если его не просят?!

— Око за око, кровная месть в третьем колене, есть оскорбления, которые смываются только кровью... из этой серии, да? — Стрепетов старался сдержаться. — Не кажется ли вам, Савелов, что в наше время это несерьезно. Корсиканская мораль в век месткомов и товарищеских судов!

— Ах, несерьезно?..

— А вы отдаете себе отчет в том, ч т о  вы спрашиваете?! Человек берет пистолет и разрешает свои отношения с другим человеком при помощи пули. И вы спрашиваете, по какому праву общество вмешивается? Очнитесь!

Савелов нервно потрогал рукой опухшую щеку и промолчал...

— Прошу без моего ведома никуда из города не выезжать, — сухо сказал Стрепетов. — Я вас вызову.

* * *

Было утро, среда, и Стрепетов поднимался по лестнице в райотдел. Он думал о том, что предстоит неприятный разговор с Головкиным. Сейчас он постучится в кабинет начальника следственной части, и тот оторвет от бумаг сухое лицо с очень высоким лбом, маленьким острым подбородком и светлыми немигающими глазами, бесстрастно глядящими из-под густых с проседью бровей. «Итак?» — скажет он.

Сверху послышались шаги и голоса. Головкин спускался навстречу с начальником ОБХСС.

«Прямо-таки каменный гость», — мелькнуло у Стрепетова при виде монументальной фигуры, подчеркнуто прямо, почти торжественно нисходившей по ступеням. Не поворачивая головы к пухленькому майору, скакавшему рядом, Головкин размеренно говорил:

— Нужно понимать, что увеличение числа хозяйственных дел доказывает не рост преступности, а увеличение раскрываемости. По угрозыску преступления регистрируются по мере совершения, и там картина ясна. У вас же, пока правонарушение не раскрыто, его как бы не существует. Если вы боитесь, я сам скажу на комиссии, что тянуться по ОБХСС за благополучной цифрой — глупо...

— Здравия желаю! — бодро отчеканил Стрепетов, надеясь проскочить мимо.

— Здравствуйте, Алексей Станиславович. — Головкин остановился. — Поскольку до истечения семидесяти двух часов осталось одиннадцать минут и я не думаю, чтобы они принципиально изменили положение, готов услышать о ваших успехах. Дело раскрыто?

— Пока нет.

— Свидетель происшествия найден?

— Пока нет.

— О чем я вас и предупреждал. Еще побежите через месяц к прокурору за отсрочкой... Как разделаемся с министерской комиссией, жду вас к себе.

— Слушаюсь.

— Дрессированные они у вас, — завистливо вздохнул майор площадкой ниже.

Но Головкин принял комплимент холодно. Пять ступенек отчеканили шаги, прежде чем он ответил.

— Дрессированные собачки бывают, — сказал он. — А для работника органов... — И хлопнула дверь.

«В общем-то, Головкин старик неплохой. Но педант и буквалист высшей марки. Помешан на своей пунктуальности. «Поскольку постольку, если быть точным». На прошлой неделе бедного практиканта заставил восемь раз переписать обвинительное заключение. Хорошо, навернулась какая-то комиссия, быть бы мне с мыленной шеей».

Стрепетов занялся текучкой: всегда находятся бумажки, которые именно сегодня надо оформить, или получить, или сдать. Он обложился папками и работал. Так ему по крайней мере казалось. В действительности он неотступно ждал, не придет ли с новостями Нефедов. Правда, тот взялся за дело только позавчера, но если Нефедов говорит «срочно»...

Нефедов пришел после обеда.

— Настроение? — спросил он Стрепетова.

— Если честно, кошки скребут.

— Как бы тигры не заскребли, — усмехнулся Нефедов и пошел вкруговую пожимать руки.

— Ну, начальники, хотите казус?

— Хотим! — обрадовался Кока, приготовясь пополнить свой репертуар.

Раиса отослала в коридор жирненького старичка, лопотавшего о полной непричастности кого-то к чему-то; Тимохин отложил ручку.

— Казус будет такой, — начал Нефедов.

Стрепетов насторожился. Нефедовские анекдоты не всегда были рассчитаны на чистый смех. Иной раз они оказывались как-то связаны с тем главным, чего ты от него ждал. Наворачивались ли эти истории ему на язык сами, по неосознанной ассоциации извлекаясь из кладовых памяти, или незаметный человечек мужиковатого обличья был совсем не тем, чем казался с первого взгляда, и под всей его лаптежностью и детской жадностью на смешное крылась железная логика, способность к обобщениям и острый, отточенный опытом ум? В последнее время, разглядев, с каким доверием и готовностью подчинялись Нефедову его «ребятки» из угрозыска — готовностью настолько безусловной, что ее не находили даже нужным подчеркивать внешними атрибутами почтительности, — Стрепетов стал склоняться ко второму предположению.

— Так вот, завелся в Москве один прохиндей. Выдавал себя за адвоката. Похаживал он возле приемных высших кассационных органов и ловил простаков, приехавших похлопотать за родственников, которые угодили под суд. «Все равно, — говорит, — правды не добьетесь. А я знаю, кого подмазать». Некоторые дураки и рады, что нашли ходатая. Они ему — деньги, а он деньги в карман. Ну, сколько веревочке не виться — арестовали. Привлекли к ответственности и даятелей. И что же выяснилось? Папаша один, провинциал, явился в столицу за сына просить. Наткнулся на этого мошенника, выложил кровные рубли и так уверовал, что никуда дальше носа не совал и ведать не ведал, что в самый день его приезда надзорные органы отдали распоряжение сына-то освободить! И теперь представьте себе картинку: сын на свободе, отец — в тюрьме. Каково.

— Поучительно... — загрустила Раиса.

— Ирония судьбы, — веско подытожил Тимохин.

— Кстати говоря, начальники, вы ориентировки читаете? — Теперь Нефедов обращался уже к одному Стрепетову.

— Стараемся, — осторожно сказал тот. Нефедов пересел поближе.

— Гляди сюда. В позапрошлом месяце... — он открыл заложенное промокашкой место, — вот: «Во время этапирования к месту заключения бежал опасный преступник Василий Хромов, он же Бекетов, он же Павлов, приметы: выше среднего роста, широк в плечах, на подбородке косой шрам длиной около двух сантиметров, нос вздернутый...» Не узнаешь?

— Кто? — пугаясь, спросил Стрепетов.

— Да Васька же. Коврова дружок.

— Он?!

— Он самый... И как же ты его не срисовал?

«Остолоп! Безмозглый разиня!» Стрепетов мысленно вернулся в ту ночь, посадил на приступочку Коврова, поставил рядом Ваську. Васька зябко передернул плечами и начал постукивать ботинком о ботинок. Ковров зачерпнул ладонями из сугроба. Стрепетов выпрыгнул из машины и побежал к палатке. Снег отрывисто взвизгивал под сапогами, на вывеске был отбит уголок. Васька на мгновение застыл, потом отвернулся к перекрестку, из-за которого вот-вот должна была вырваться «Скорая», и поправил кепку. Стоп! Еще раз, не торопясь. Увидя Стрепетова, плавно, как в кино при замедленной съемке, Васька стал поворачиваться широкой спиной. Поднятый воротник закрывал нижнюю часть лица. Вот он взялся обеими руками за кепку и надвинул ее на лоб. Та-ак!..

Прокрутим ленту дальше. «Подежурь на уголке», — сказал Ковров и добавил что-то. И тогда Васька ушел. Нет, еще раньше было. Какая-то фраза, которая им не понравилась, которая заставила Стрепетова почувствовать, будто он сказал бестактность. Вот! Он сказал: «Мало нам было жуликов...» Тогда-то они и обиделись.

Какое значение приобретали сейчас десятистепенные мелочи, едва подмеченные глазом и лежавшие в памяти обманчиво-бесполезным грузом! Эх, кабы знать!

— Васька Хромов у твоего потерпевшего и скрывался до воскресенья. А познакомились они давненько. Ковров был свидетелем по делу Хромова, когда тот судился за бандитизм. Сомнительным таким свидетелем, на грани соучастия.

— Где он теперь?

— Поищем — найдем...

— Но Савелов? Что могло их свести?!

— Не знаю. На Савелова компры никакой. Пожалуй... я бы на твоем месте не искал ничего сложного.

— Да... — машинально сказал Стрепетов. — Да, спасибо.

* * *

Головкин разделался с комиссией к концу недели. Он потребовал к себе Стрепетова; и тот пошел, неся тонкую папочку, на которой Ада Васильевна, энергичная дама из канцелярии, твердо вывела:

«Дело по факту огнестрельного ранения гр-на Коврова Г. Д.»

Слова «по факту» были подчеркнуты жирной волнистой чертой, долженствующей напоминать следователю о серьезности положения. Ибо «по факту» (в противоположность формуле «по обвинению») означало, что дело не раскрыто, и в каждой сводке в графе «Нераскрытые особо опасные преступления» стоит пренеприятная единица. Если Стрепетов, задумавшись, долго смотрел на папку, волнистая черта змеей сползала с картона и обвивалась вокруг Петьки Савелова плотными тугими кольцами...

Головкин молча читал дело. Зная там каждую бумажку в лицо, Стрепетов наблюдал, как он реагирует на перипетии следствия. Допрос Коврова в больнице. Дошел до середины, перевернул обратно, заглянул в анкету, что это за зверь, что так петляет? Показания Савелова. Изучает пристально, с легким недоумением. Протокол обыска открыл прямо там, где написано «при обыске изъято». Рапорт Нефедова. Удовлетворенное хмыканье: вот оно что! ...Дочитал, заглянул в начало и конец папки, что-то ища.

— Савелова для опознания потерпевшему не предъявляли?

Только не забывать, что они смотрят на вещи по-разному. Не проявлять никакого волнения. Беспристрастность и хладнокровие — вот вывеска, под которой он принес в этот кабинет острое желание спасти парня.

— Потерпевший указывает другие приметы, — осторожно сказал Стрепетов.

— Ну! — Головкин сделал пренебрежительный жест в сторону папки. — Теперь, когда он увидит стрелявшего в ваших руках, он, весьма вероятно, сделает вывод, что лгать бессмысленно.

— Видите ли, Аркадий Аркадьевич...

— Вижу, — прервал Головкин. — После рапорта Нефедова дело на точке замерзания.

— У меня было много работы в эти дни, — прикрылся Стрепетов. — Но я наводил справки о Савелове: созванивался с его знакомыми, сослуживцами, товарищами по институту. Если понадобится, можно вызвать их и запротоколировать показания. Они целиком в пользу Савелова и опровергают наличие каких-то прежних связей между ним и потерпевшим или Хромовым. Из этого я делаю вывод...

«Не торопись, не захлебывайся!»

— Из этого я делаю вывод, что встреча в переулке была случайной. И безусловно, она носила характер нападения на Савелова. Может быть, его хотели ограбить, может, пристали из хулиганских побуждений. Так или иначе, парня жестоко избили.

— Не логичнее ли, предположить, что он все-таки ждал такой встречи? Иначе с какой целью он обзаводился оружием?

— Он не обзаводился им, Аркадий Аркадьевич! Я уверен, это пистолет отца, память. Отец привез его с фронта, как многие тогда, и вскоре умер дома.

— Допустим. Но Савелов ходил с ним в кармане.

— Нет, Аркадий Аркадьевич, не было у него с собой пистолета, а то он стрелял бы раньше! Его избили, и тогда он бросился домой — это в двух шагах — и с пистолетом догнал Коврова и Хромова, когда те отошли уже довольно далеко.

— Вы рассказываете так картинно, будто видели все в театре, — усмехнулся Головкин тонкими губами. И, помолчав, вдруг спросил: — Мучаетесь?

Стрепетов растерянно прикусил губу.

— А вы полагали, что для избавления вас от мук душевных жизнь всегда будет поставлять вам антипатичных преступников и обаятельных потерпевших? Случается и помучиться, исполняя свой долг. Я бы сказал, что следователь, который испытывает от своей работы сплошное удовольствие, больной человек. Хуже: опасный человек. Мучаетесь — и прекрасно!... Итак, почему вы тянете с опознанием?

— Я считаю, что версия с покушением на убийство отпадает автоматически, — не отвечая, гнул свое Стрепетов. — Единственное, о чем можно говорить всерьез, — это превышение пределов необходимой обороны.

— И незаконное хранение оружия.

— Да. Но и то и другое с оговоркой. Конечно, по букве закона Савелов виноват...

— Что?!

Головкин выпрямился за столом, длинный, сухой, не человек — олицетворение.

— Зарубите себе на носу, Стрепетов, — закон свят, закон един, и нельзя делить его на дух и букву!

«Вот тебе и раз! Завелся с пол-оборота!»

— Законом нельзя управлять, как лошадью, — немножко туда, немножко сюда! Закон или есть, или его нет. И может быть только один способ обращения с законом — его неукоснительное исполнение! Этому научила нас жизнь. Следователь должен верить, что, действуя строго по закону, он найдет самое безукоризненное и справедливое решение. Что бы ни происходило, кто бы ни стоял перед вами, вы обязаны поступать, как велит статья, буква, запятая закона! Неужели вы не понимаете, Стрепетов, насколько это важно для всех?!

— Я не предлагаю замять дело. Я не предлагаю нарушать закон! Просто надо дать Савелову время одуматься. Если сейчас, пока он не приперт к стене доказательствами, он сам придет с повинной... Аркадий Аркадьевич, ему девятнадцать лет! Он придет, я в него верю!.. Тогда в корне изменится ситуация на суде.

— Ну, хорошо, — устало сказал Головкин. — Дадим вашему Савелову, скажем... неделю.

* * *

Неделя прошла.

Савелов не появился.

 

Опознание — одна минута, один пристальный взгляд. Потом человек указывает пальцем: «Вот этот!» — или отрицательно качает головой.

Но готовится оно долго и тщательно. Малейшая оплошность, забытая деталь — и преступник может получить в руки козырь, который потом использует на суде. Прежде всего — подобрать добровольцев. Показывать опознаваемого полагается не в одиночку, а вместе с несколькими другими, схожими с ним по комплекции, возрасту, росту, чтобы потерпевший или свидетель имел свободу выбора. Затем — внешний вид подозреваемого. Нельзя привести его из камеры предварительного заключения как есть без ремня, без шнурков в ботинках, обросшего трехдневной щетиной. Дошлый уголовник способен сослаться на то, что по этим «разбойничьим» признакам опознающий и выбрал именно его. Даже посадить преступника среди остальных надо не как-нибудь, а «по собственному желанию», чтобы не было потом нахальных разговоров, будто следователь нарочно поместил его в середке и шепнул об этом потерпевшему.

Словом, возни много. А само опознание — один взгляд, одно «да» или «нет», иногда «не знаю»...

Стрепетов ждал, когда освободится кабинет главврача (не в палате же устраивать представление). С ним был Савелов и двое бригадмильцев, согласившихся помочь. Ждали в маленькой комнатке с окном в стене, закрытым изнутри ставнями, двустворчатыми, как воротца. На одной створке было написано «Не сту», на другой — «чать». Под надписью на стуле с потрескавшейся клеенчатой обивкой маленькая старушка связывала и никак не могла связать в узелок голубую трикотажную кофточку, такую же юбку и стоптанные узенькие туфли. По ее щекам катились быстрые мелкие слезинки, пальцы прыгали. Все старались не смотреть в ее сторону и все-таки смотрели. Кого привезли сюда сегодня? Дочь, попавшую под машину? Внучку со сломанной ногой? Наконец старушка утерла лицо своим узелком и зашаркала к двери.

Стрепетов покосился на Савелова. Синяк со щеки сошел. Только вокруг глаза, если приглядеться, заметен зеленоватый ореол. «Надо будет посадить к свету правым боком», — профессионально отметил он про себя и, сунув напряженные руки в карман, стал к окну.

За окном был заснеженный больничный скверик, полосы угольно-черных, подстриженных щеточкой кустов, голубое небо, неисчислимые сосульки, висевшие по крышам плотно, как ледяная бахрома.

«Может быть, все-таки надо было войти?»

...Он в тот раз дошагал до дома Савелова и приостановился на минуту, взглянув на освещенное окно. От бессильного ожидания в райотделе в нем поднималось тихое бешенство, и он решил поговорить с парнем начистоту. И вот приостановился на минуту. И увидел на занавеске тень незнакомой головы и плеч. Что-то длинное, темное взметнулось вдруг дугой над этими плечами. «Девушка», — понял Стрепетов. Перекинула за спину косу. Вспомнилась изящная рамка из четырех лакированных палочек, скрепленных по углам, как бревна в венце сруба. Рамка стояла на столе Савелова, и из нее смотрела и смеялась чему-то девушка с толстой косой на груди. «Нинок, верно ли я запеленговал сигнал бедствия? Теорема доказывается так...»

Стрепетов круто повернулся и пошел назад.

«Ну вот. Ко всему прочему он еще и влюблен. Она, надо думать, тоже. Веселенькая история!»

Он яростно подшиб ногой обломок лыжной палки. Палка упала далеко впереди на мостовой.

...Здоровенный санитар — такому бы на Канатчиковой психов усмирять — объявил, что кабинет свободен.

И вот Стрепетов сидит за старинным, на львиных лапах, столом главврача. Вдоль длинной стены в ряд — Савелов и бригадмильцы. У другой понятые — медсестра и дюжий санитар. Он жадно изучает ребят, силясь угадать, который. Будто это в него, санитара, стреляли ночью из пистолета. По знаку Стрепетова дверь открыли. Вошел Ковров. Мельком кивнул он следователю и, стукнув костылем, нетерпеливо развернулся к стене. Стрепетов деревянным голосом произнес то, что положено в таких случаях:

— Проводится опознание. Прошу предъявляемых ничего не говорить без моего предложения. Опознающий, посмотрите внимательно на предъявляемых и скажите, известен ли вам кто-либо из них, и если да, то при каких обстоятельствах вы его видели и по каким приметам узнаете.

Ковров и Савелов смотрели друг на друга, глаза в глаза, сцепились — не растащишь. В комнате стало очень тихо. Бригадмильцы напружинились, опасаясь, как бы чего не произошло.

«Ну, вот и все», — вяло подумал Стрепетов.

Костыль снова стукнул, Ковров отвернулся от Савелова и, скаканув раз-другой, тяжело сел в кожаное кресло перед столом.

— Значит, работаете, товарищ следователь? Ста-ра-аетесь? — спросил он, язвительно заламывая бровь.

— Стара-аюсь.

«Недолго уже тебе говорить «товарищ». Савелова ты утопишь, но и сам «гражданина» запоешь. Недолго! Поймает Нефедов Ваську Хромова, и загремите вы у меня оба, сукины дети!»

И он впервые взглянул на Коврова, ничего не скрывая, не прячась за личиной простачка.

Тот передернул плечами, поиграл завязками халата.

— Плохо работаете, — деланно-лениво протянул он. — Натащили каких-то сопляков. Никого из этой компании в жизни не видел.

Коротко передохнула медсестра. Санитар разочарованно причмокнул. Савелов рванулся, набрал воздуху — и промолчал.

Медленно, преодолевая сопротивление тишины, Стрепетов взял авторучку и с пустой головой начал писать:

«Внимательно осмотрев всех предъявленных в помещении больницы при дневном свете, показал, что никого из предъявленных лиц опознать не может, так как раньше их не видел».

Механически подвинул протокол Коврову, пометил ногтем, где расписаться.

Он не успел еще ни обрадоваться, ни вспомнить о проклятой единице, которая теперь бог знает сколько времени будет торчать в своей графе Ковров поднялся и, размашисто ставя костыль, заскакал к выходу. В дверях обернулся, взгляд его задержался на Савелове.

— До скорого свидания, — обещающе произнес он. — Послезавтра выписываюсь!

И внезапно за внешне нейтральными, лишь в интонации содержащими намек на угрозу словами Стрепетов явственно услышал: «Ну, я тебя, гада! Дай только добраться!» И всплыли не то чтобы забытые, но заслоненные другими фразы: «Каждому овощу...», «Придется искать самому».

«Ах, сволочь!»

Закон ему был не нужен. Он желал расправиться с парнем по-своему.

Удаляясь, звучал в коридоре костыль.

* * *

«Я буду в райотделе до девяти», — сказал он Савелову на прощание. И это было все. Последний шанс, который он мог ему дать. Сегодня Савелов еще мог принести пистолет сам. Это была бы явка с повинной. Завтра уже Стрепетов должен будет его изобличать. А как предотвратить то, что может последовать после выписки Коврова?

Четверть девятого. Время то тянется убийственно, то вдруг — стоит о нем забыть — делает резкий скачок.

«Время... В сущности, что оно такое? Плетется, катится, летит», — говорим мы. Приделываем времени то колеса, то крылья... Все субъективно. Минута, что тянется сейчас для меня, незаметно мелькает для другого. А стрелки везде ползут одинаково. Их двигает не время, их двигают хитрые механизмы. Они отсекают от времени условные кусочки. Нет, в самом деле, мы ничего не знаем о времени. Звук слышишь, пространство в какой-то части можешь охватить глазом. А как мы воспринимаем время? Чем? Нет никакого органа в человеческом теле. Единственное известное нам свойство его — никогда не возвращаться. И еще — что оно растягивается при высоких скоростях. Теоретически...»

Половина.

«Если Савелов не придет сегодня, он не придет и завтра. А послезавтра... Ну что я могу сделать? Только сидеть и ждать, пока секундная стрелка пробежит тридцать кругов.

Древние когда-то придумали образ — парки, прядущие нить. Нить человеческой жизни. А эта маленькая стрелочка словно мотает клубок. Еще виток, еще... Потом две большие стрелки сойдутся, как ножницы, и перережут ниточку. И уже не связать...»

Без двадцати шести.

В коридоре шаги, и хлопнула дверь — Нефедов у себя. Может, пойти послушать развлекательную историю?

«Господи, какое бесчисленное множество часов тикает на земле, а время все равно неуловимо!»

Без двадцати.

«Где сейчас Савелов? Что делает, что думает, черт его дери! Буду сидеть на месте. Почему-то кажется, что так надежнее».

Без восемнадцати.

«С чего я взял, что он вообще придет? Еще восемнадцать минут. А послезавтра... или через неделю... Никогда себе не прощу, если...»

Стук!

«Не радуйся, дурак, не обольщайся, это только Нефедов. Пришел звать на чаек».

— Войдите.

Волна глубокого, опустошающего облегчения. Из правого кармана Савелов вынул пистолет, из левого — обойму.

— Садись.

Они сидели друг против друга, на столе лежал пистолет. Стрепетов легонько провел пальцем по стволу. «Вальтер» 38-го года.

— Отцовский?

— Отцовский.

В обойме не хватает одного патрона. Что ему там не лежалось? Пулю найдут ребята, когда стает снег. Или машина со смешными загребущими лапами отправит ее в самосвал. От нее осталась только гильза. Крошечный закопченный стаканчик. И метка на ноге Коврова.

— Я знал, что придешь.

— Мог и не прийти!

— Для меня это много значит.

— Еще бы! Пистолета вы не нашли, тот, в больнице...

— Потерпевший.

— Да, потерпевший, — он отказался. Вам бы меня ни в жизнь не поймать!

— Ты не понял. Но ладно, речь не обо мне... Как же это тебя угораздило?

— Думаете, я их трогал? Думаете, хотел? Они меня били, они мне в лицо плевали, руки выкручивали! У меня и в мыслях ничего не было! Я от девушки шел, настроение ненормальное. Знаете, почему они ко мне привязались? Точно говорю — зло их взяло, что я счастливый... Это у меня, наверно, на лице было написано. Вот и захотелось в душу нагадить! Хотите верьте, хотите нет...

Они стоят покуривают. «Обожди, — говорят, — малый. Есть вопрос».

Я в простоте душевной остановился.

«С милой гулял?»

Заржали.

— А часы не потерял? Ну-ка давай сюда, да поживее. Еще что есть?

И рукой в карманы. Я очумел. «Да вы что, — говорю, — ребята?»

Они мне руки хвать — и за спину. Я вывернулся, одному дал. Тогда они меня били, потом обшарили и взбесились, что больше взять нечего. А под конец ногой... в низ живота... за то, что фашистами обозвал. «Чтобы, — говорят, — к девкам поменьше шлялся...»

Парня сотрясло сухое рыдание.

— Я света не взвидел! «Что же, — думаю, — так они и уйдут? Так и все? Нет, — думаю, — я вам устрою! Я тебе в эту ногу, чтоб ты больше никогда...» Бандиты они! Негодяи!

— Бандиты и есть. Ковров — тот, что раненый, — начинающий, а второй — из тех, что в старых романах называется «беглый каторжник».

У Савелова по-детски округлились губы.

В дверь неслышно вошел Нефедов и, незамеченный, сел за крайний стол.

— Так я и чувствовал, — ошеломленно прошептал Савелов, а подбородок его уже заносчиво полз вверх. — Чего смотрите? Думаете, испугался?

Стрепетову стало смешно.

— Чего же ради тогда пришел? — подковырнул он.

Но Савелов не завелся. Он вдруг стал очень серьезным и будто разом повзрослел.

— Почему пришел... — помолчав, сказал он. — Как бы вам объяснить? Когда он сегодня на меня смотрел... Нет, я не испугался. Но я понял одну вещь. Вот он меня избил, я в него выстрелил. Теперь он меня будет караулить. Мне теперь всегда с пистолетом в кармане надо. И следующий раз в ногу целиться не придется... если жизнь дорога. Какая-то цепь потянулась, и на конце у нее что-то страшное. До чего я дойду! Вы не понимаете?

— Нет, я понятливый.

«Ах ты голова, голова!..»

Тихонько подошел Нефедов, взял пистолет, играя, подкидывая на ладони обойму.

— Аккуратный пистолетик, — сказал он привычно, как о зажигалке или помазке для бритья.

Савелов при появлении постороннего съежился, на лоб легла тень.

— Что же мне теперь? — спросил он Стрепетова.

— Тебе-то? — отозвался Нефедов. — Придется тебе, братец, недельку перебиться, дома не ночевать. Мы пока Ваську Хромова изловим, да и на Коврова кое-что наклевывается. Есть где ночевать?

— А... потом?

— Ну... оружие ты сдал добровольно, значит, незаконное хранение отпадает...

Стрепетов счел нужным вмешаться.

— Суд, конечно, будет. Но, учитывая все обстоятельства... Надеюсь, что твоей девушке передачи носить не придется...

— Считаете, превышение пределов необходимой обороны? — задумчиво спросил Нефедов.

— Конечно, Андрей Егорович.

— С этим пределом путаницы много. Вот был случай: у женщины на улице сумочку вырвали, а рядом гулял ее муж с овчаркой. Ученая была собачка, все честь по чести. Женщина в крик, вор бежать, собака рвется следом. И что вы думаете? Хозяин ее привязал к забору, а сам вместо собаки ударился вора ловить. Ну и не догнал, конечно. Его потом спрашивают: «Что же вы собаку не спустили?» — «Да она, — говорит, — покусать могла сильно, а я потом отвечай!»

— Одно дело собака, другое — пистолет.

— Оно так. Да ведь если б он стрелял до того, как часы снимали, было бы превышение? Нет? А раз потом — значит, уже превышение?

Начался профессиональный спор. Сыпались юридические термины, казусы, прецеденты...

О Савелове почти забыли. Он сидел, обмякнув, переводя соловые глаза с одного на другого. Им овладевала блаженная, счастливая усталость...