#img_2.jpg

В райотдельском коридоре Кока изображал Чугунова. Выпятил нижнюю губу, приставил ко лбу палец и немигающим взором уставился в пустоту. Сцена называлась: «Как Чугун получил «похоронку» на подследственного».

— Сидел часа два, — серьезно сказал Кока, — все размышлял. Так и не понял, как это возможно: он человека по всей форме на допрос вызывает, а тот помер. Взял и помер — никакого порядка! Изволь теперь из-за него дело прекращать!

Зрители смеялись. Видно было, что это Кока придумал на ходу, между двумя затяжками. Но уж очень натурально проглядывал за щуплой его фигурой старый монументальный капитан милиции.

Подходили другие. Кока повторил на «бис» уже с вариациями.

— Что вы здесь делаете, Светаев?

Кока нервно сморгнул, но быстро выправился. Щелкнул каблуками.

— С вашего позволения курю, товарищ начальник. — Он повернул сигарету бочком, разглядывая. — Если быть точным, «Шипка», первый сорт, номер двести два.

Это у Головкина любимая присказка: «Если быть точным...» Кока неисправим.

Головкин сухо хмыкнул.

— Пойдемте! — сказал он.

— Пройдемте, — согласился Кока.

Теперь это «р» вставил. Прямо щекотка какая-то в языке. Снова воспитывать будет. После того первого раза, когда отправил его на «губу» «за неношение формы», Головкин публичных выволочек Коке больше не делал, но упрямо «дожимал до кондиции». Глаз не спускал.

Головкин стал у стола — стоит, чтобы и Коке не пришло в голову сесть, руки потирает. Видно, только с улицы. Уж говорил бы поскорей свои правильные слова. Ведь все известно, что он сейчас произнесет: «К лицу ли высмеивать старшего товарища?.. Он республику из грязи выволакивал, когда духу вашего еще на свете не было... Всю жизнь отдал милиции...»

— С сегодняшнего дня, а если быть точным... — Головкин запнулся и порозовел: вспомнил, как Кока передразнил его в коридоре. Но еще больше рассердился и упрямо повторил: — Если быть точным, то с четырнадцати часов тридцати минут вы поступаете в распоряжение старшего следователя Чугунова. Будете помогать по делу Ольшевского.

Такого он даже от Головкина не ожидал. К Вознесенскому — хоть описи документов составлять! Но под начало к Чугуну?! Если сейчас не удержаться и открыть рот, то непременно загремишь на «губу»... Как отчеканил: «Старшего следователя Чугунова». Будто непонятно, почему старший. К его годам можно черт те до кого дослужиться.

— Слушаюсь, — сказал Кока, повернулся на каблуках и пошел вон.

Кока очень смешно злился. Редкие усики вставали дыбом, глаза делались круглые, и был он тогда похож на кота — на совсем молодого котика, этакого обиженного кошачьего подростка.

— Что-то Кока наш не весел? — протянула Раиса.

— Попрошу оставить меня в покое! — тонко взвыл Кока.

* * *

Через полчасика Кока вошел в берега и вновь обрел способность смотреть на вещи юмористически. Кстати, половина третьего — время «поступать в распоряжение» Чугунова. И уже казалось: подумаешь, беда! Посидит денька два в его обществе — запасется на месяц впечатлениями для коридорных скетчей. Тем паче что очень даже любопытно посмотреть, как это Чугунов управляется с компанией Ольшевского.

Три шага по коридору — и вот она, дверь. «Ст. следователь Вознесенский», «Ст. следователь Чугунов».

«Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...» — мысленно произнес Кока, и так это бормоталось в нем, пока он входил, здоровался и делал первую рекогносцировку. Вознесенский сидел за чистым, как всегда, столом, просматривал последний выпуск «Следственной практики» и прихлебывал чай, плавно подымая и ставя стакан. У них уговор: когда один допрашивает, другой либо обедает, либо в тюрьму едет, либо сидит помалкивает. Чугунову-то наплевать, но Вознесенский не переносит, если во время его допроса рядом бубнят что-то постороннее.

Чугунов допрашивал. На столе по обе стороны вздымались пирамиды подшитых и неподшитых дел, какие-то папки, справочники и тома кодексов. Все это, по мнению Коки, Чугун громоздил для внушительности, чтобы издали было видно — работает человек, завален выше головы.

Поглядим, кого он допрашивает. Ага, как раз мальчик из бражки Ольшевского. Ничего себе мальчик! Породистый носик с горбинкой, глаза чуть навыкате, насмешливые.

— ...ни с кем не считаясь! Это допустимо? Я тебя спрашиваю, это допустимо в советском общежитии?

— А я не в общежитии живу, товарищ капитан милиции. У нас отдельная квартира.

Щеголеватый мальчик. Курточка на нем — модерн. Кока видел такую на одном из маминых знакомых после гастролей в Англии. А вот брючки — нет, тут не обманешь, ушивались из отечественных...

— «У нас квартира»! Квартира дана твоим, родителям, потому заслуги имеют. А ты в ней хулиганишь с дружками, пользуясь, что мать с отцом в отъезде, Жильцы желают отдыхать после трудового дня, желают культурно провести вечер. Что они вместо этого имеют? Крики, топот...

— По-моему, с претензиями надо адресоваться к строителям, товарищ капитан милиции. Все дело в акустике.

— А?..

— Я говорю, в акустике.

Верхняя пуговица на кителе у Чугунова расстегнута, он упарился, и давно уже ему, наверное, хотелось бы грохнуть кулаком о стол. Но Чугун ведет «воспитательную работу». Он даже старается придать голосу проникновенность. Стоит послушать, как он ораторствует:

— Ты вот в институт готовишься. Правильно, хвалю. Надо получать образование, раз государство предоставляет такие возможности. Но, стало быть, должен ты соблюдать и культуру. На что это похоже — то и дело от жильцов жалобы! Как вечер, так безобразите.

Он говорил, что советская молодежь должна быть культурной. Что молодежь не должна «безобразить» и хулиганить. Что молодежь просто обязана соблюдать культуру. Что это очень плохо, когда она некультурна... Раз попав в свою борозду, его какое-либо слово не могло уже вырваться и все ходило и ходило по одному кругу, как игла на заигранной пластинке. Его самого загипнотизировало это кружение, он пообмяк.

— Вам ведь теперь все дороги открыты. Выбирай, что хочешь. А в мое время... Бывало, идешь в школу через лес, темно еще, снег метет, а идешь! Потому к культуре тянулся. Без малого пять километров в один конец...

— И сколько вы классов проучились, товарищ капитан милиции?

«Ха! Шустрый мальчик. Невинно посочувствовал! Понятно, что Чугун академий не кончал». Вознесенский громко зашелестел страницами, словно нарочно напоминая: и я здесь, и я слышу.

Только сейчас Чугунов понял, что над ним потешаются. Лицо его медленно наливалось кровью, и почему-то стало очень заметно, что он здоровенный и плотный, и мальчик против него ничто со своими субтильными покатыми плечиками. «Сейчас Чугун взорвется. Дело тормозится только тем, что он не может сразу переварить тяжелое недоумение: сидит он здесь в капитанском чине, обложенный кодексами, облеченный властью и полномочиями, а ничтожный сопляк посмел издеваться над ним в глаза... Как посмел!»

Сопляк между тем щеголял невозмутимостью. Он твердо знал, что в милиции не бьют. А больше бояться особенно и нечего. Все эти соседские жалобы немногого стоят. Ну, собирается шумная компания, запускает на всю катушку радиолу и танцует до глубокой ночи, мешает людям спать. По самым строгим меркам — мелкое квартирное хулиганство. Штраф.

«Даже удивительно, — подумалось Коке, — что такое дело дошло до старшего следователя. Ему бы полный резон давно закончиться в отделении. Наверно, они там просто умаялись беседовать с этой публикой — вот и сплавили ее наверх, в райотдел».

Нет, все-таки Чугунов пересилил себя. Не заорал, не шваркнул о стол пудовой ручищей. Протянул с хрипотцой:

— Хватит разговорчики разговаривать! Спрашиваю здесь я. На чьи деньги пьете-гуляете? Где берете? Отвечай!

— Право, затрудняюсь сказать, товарищ капитан милиции. Я предоставляю квартиру и откупориваю бутылки независимо от того, кто их покупает. Лично я денег никогда не имею. Это мой основной недостаток.

— Петрушку валяешь? Как бы не пожалеть... Иди. Пусть Ольшевский заходит... через пяток минут.

— Если можно, товарищ капитан милиции, я просил бы называть меня на «вы».

— Вон! — рявкнул Чугунов.

Да, пять минут для успокоения были необходимы. И то, как говорится, по самым скромным подсчетам. Живописуя потом сцену этого допроса, Кока шипел и подскакивал на месте и бурчал утробным басом: «Щенок! Фрукт! Стиляга паршивый! Бездельник! Из таких — самые аферисты! Такой мать-отца продаст!..» Кока несколько шаржировал термины, в остальном редакция была верной.

Вдруг Чугунов заметил Коку.

— Ты что тут торчишь? Делать нечего?

— Головкин подключил меня к делу Ольшевского.

— Это еще зачем?

Не объяснять же, что сие — жесткая воспитательная мера за постоянные насмешки над Чугуновым в коридоре.

— Я полагаю, для изучения опыта старших товарищей, — смиренно ответил Кока. — В назидание, так сказать.

Чугунов смотрел на него с сомнением. Он понимал, что особого назидания пока не получилось, но все-таки приосанился.

— Ну, когда так — сиди. Вникай.

Стасик Ольшевский держался в высшей степени корректно, не позволяя себе и намека на то хамство, которое перло из «шустрого мальчика». Выглядел он старше и серьезней и был, очевидно, не глуп. Коротко стриженная голова, то, что называется волевое лицо, взгляд быстрый, но как бы невнимательный. Поначалу Коке казалось, что Ольшевский не прочь поладить с Чугуном. Он покаянно качал головой: соседи, конечно, правы в своих претензиях, очень жаль, что зашло так далеко. Он предупреждал ребят, да разве с ними справишься? Ольшевский скромно отводил от себя роль «вдохновителя» компании — нет, какой же он вдохновитель, рядовой участник, даже случайный, честно говоря...

Но чем дальше текли его речи, тем хуже двигался у Чугунова протокол, тем чаще Ольшевскому приходилось два и три раза повторять одно и то же. Кока понял, что Стасик явился не с пустыми руками.

— Решение посвятить себя художественному слову, — мило делился он воспоминаниями, — возникло у меня спонтанно. Я стал чувствовать потребность в самовыражении. Но чтобы убедиться, что это не эфемерные тенденции, мне нужна аудитория, где я мог бы экспериментировать. Только из таких побуждений я и начал бывать в этой — вы меня поймите — не бонтонной компании. А потом уже привык, родилась — как бы это поточнее выразиться? — обоюдная психологическая интерлюдия. Что поделаешь, — вздохнул он, — се ля ви!

— Понятно, — сказал наконец Чугунов, отложил ручку и стал растирать пальцы. — Что-то ревматизм проклятый разгулялся... Ты вот, Светаев, давай-ка записывай. Чего сидеть без толку?

— Какое же художественное слово вы им читали? — спросил Чугунов, облегченно прокашлявшись. — Покажите что-нибудь из своего мастерства.

— С удовольствием, — галантно согласился Ольшевский. — Вам из классики или из новой поэзии?

— Из новой, — не утерпел Кока.

— Извольте. «По улице шел старичок...»

— Как? — не понял Чугунов.

— Это я читаю стихотворение. Неопубликованное стихотворение одного молодого поэта, Рудика П. Вам ведь фамилию не обязательно? Так вот:

в голосе Ольшевского зазвучал неподдельный пафос, —

— Это как же понимать?

— По-моему, это в защиту природы. Я так трактую. А вам не понравилось? — искренне огорчился Ольшевский. — Могу прочесть другое, специально для вас:

Насчет шалуна с пальчиком не стоило бы... Это уж, пожалуй, слишком. Коку даже зло взяло — из профессиональной солидарности.

* * *

Олег Константинович Вознесенский любил свежий воздух и прохладу: он всегда держал открытой форточку в кабинете. А когда батареи начинали уж слишком жарить, он старался и дверь притворять неплотно — Для тяги (только тишком от Чугунова, а то непременно начнет сетовать на сквозняки и хвататься за поясницу). Вот в такую щель и сунулся Кока посмотреть, явился ли уже кто из компании Ольшевского, или можно пока пойти поболтать.

Чугунов сидел один и занимался странными манипуляциями: отметив пальцем какое-то место в лежавшей перед ним бумаге, он другой листал толстую книжку. Книжка была новая, тугая в корешке и все время стремилась выпрыгнуть из рук и захлопнуться. Чугунов сердито придавил строптивый фолиант локтем, освободившейся рукой выудил из коробки скрепку и поместил ее на листе в том месте, где до того сторожил нужное слово. Теперь он взялся за книгу обеими руками, и та покорилась. Минут пять Чугунов беззвучно шевелил губами, потом мрачно хмыкнул, передвинул скрепку немного вбок и вниз и снова принялся листать страницы, что-то отыскивая. По мере того как скрепка перескакивала все дальше, Коку одолевало любопытство, и, пренебрегши возможностью забежать до допросов к Стрепетову и Раисе, он шагнул в комнату.

При его приближении Чугунов закрыл книгу и отложил в сторону названием вниз. Но на корешке Коке отлично была видна надпись: «Словарь иностранных слов». «Мамочки мои, ведь это он пытается разобраться в ахинее, которую вчера плел Ольшевский! Ну, заело старика!..»

 

...Чугунова действительно заело. И гораздо больше, чем Кока мог предполагать. Первое шумное раздражение его сменилось молчаливой, медленно накипавшей яростью. Но он ни разу больше не срывался. А сорваться было от чего. Например, когда он допрашивал Дину.

Дина «числилась» за Ольшевским и была непременной участницей большинства кутежей. Томная, большеглазая, она то улыбалась Чугунову, то несла такое, что Кока сидел замирая и ждал: «Ох, грянет!» Но Чугунов только с силой наматывал и разматывал на пальце обрывок вощеной суровой нитки, валявшийся на столе, и, похрапывая, как рассерженный бык, тугим, налитым голосом говорил:

— Прошу не отвлекаться. Отвечайте на вопросы...

Другой раз было и того хуже. Недавний выпускник шоферских курсов Семен Спица, грубоватый увалень, лишенный «изысков», свойственных прочим членам бражки, с первых слов заявил:

— Я с вами разговаривать не буду. Пожалуйста, вот так: вы мне пишете в протоколе вопрос — я вам пишу ответ. И все.

У Чугунова аж дух захватило.

— Ты... — сказал он. — Ты будешь меня учить?.. Я тридцать лет в милиции...

— Тридцать лет? — присвистнул Спица. — Тогда не вы ли, случайно, моего папашу восемнадцать лет назад ни за что упрятали?

И Чугун опять стерпел. От Спицы! Самого неприятного из всей компании. Что за притча?

Неужели Чугуну виделось впереди нечто такое, ради чего стоило продолжать всю эту канитель? Но ведь дела-то, дела настоящего здесь нет! Это Кока понимал прекрасно.

* * *

Следствие, затягивалось. Все допрошены, все выяснено, соседские жалобы подтвердились. Цена им — штраф на административной комиссии. Спрашивается, из-за чего дальше ломать копья?

Но Чугунова понесло. Начал опять вызывать и Ольшевского, и «шустрого мальчика» в английской куртке, приговаривавшего «товарищ капитан милиции», — словом, всех. Передопрашивал заново, чуть ли не очные ставки устраивал. И все долбил в одну точку. Шум в квартире теперь его вовсе не занимал. Его занимало, откуда ребята брали деньги на гульбу.

— Сколько было истрачено?

— У кого в тот вечер были деньги?

— Кто купил вино?

— Кто принес закуску?

— Сколько пропили в ресторане?

— Кто платил?

— Какими купюрами?

— Откуда взял деньги?

Деньги, деньги, деньги... Вцепился, как бульдог. А Коке только помахивает — записывай, дескать, не зевай. Нашел себе дарового писаря! Если так дальше пойдет, он еще приспособит его нитки в иглу вдевать!

Уже вторую неделю крутятся одинаковые допросы. Компания толчется в райотделе, всем примелькалась, наскучила... кроме Чугуна.

Как-то явился Головкин. Думал застать Чугунова, но был один Кока.

— Где Сидор Ефимыч?

— В угрозыске с Нефедовым шепчется.

Головкин шевельнул бровями, поколебался, но все-таки спросил:

— Как подвигается дело Ольшевского?

— О! — сказал Кока. — «Дело» разворачивается до грандиозных масштабов! Разве вы не знаете? Сидор Ефимыч вот-вот разоблачит особо опасную шайку, только не знаю кого... А серьезно говоря — дела нет!

Головкин покосился, постоял, помолчал. Так и ушел. То ли Кока заронил в его душу сомнение, то ли он верил в Чугунова? Но об этом разговоре Чугунову все же, видимо, сказал.

Чугун упрямо гнул свое. Он приходил теперь на работу раньше всех и наваливался на телефон. Он теребил Нефедова конфиденциальными беседами. Он сочинял какие-то запросы и ревниво переписывал их сам, не доверяя Коке. Один раз тот видел даже, как поверху некой бумаги было выведено крупными буквами: «Секретно». И что ни день — сидели перед ним то смотревший волком Спица, то Дина, которая уже и улыбаться почти бросила, то костлявый Перлин, разговаривать с которым было сущее мученье, потому что он заикался, и с каждым разом все сильнее — притворялся, что ли?..

— Кто расплачивался?.. Где взял денег?.. Перевод от матери? Принесешь квитанцию... Когда вернулись домой? Сколько набил счетчик в такси? Кто платил?

Хотя Кока и сохранял в своем репертуаре то, что называлось «изобразить Чугуна», в душе у него все больше разгоралась тревога. Он не понимал, чего добивается Чугун. Куда метит?.. Сначала было простое объяснение: взбунтовалось потрясенное самолюбие, раскачало лежачий камень, и двинулся он добывать «компру» на обидчиков. Только вот не шумит он. Не грохочет. Ему бы полагалось колотиться обо что попало, а он помалкивает. Он спокоен, чертова перечница! Вот отчего комар и зудит — не в меру чугун спокоен! Ведь и капкан спокоен, пока не лязгнет челюстями.

И все-таки мысль о том, что Чугунов видит в этом деле нечто недоступное Кокиному взору, иногда приходила ему в голову. Но в конце концов он решил, что Чугуна попутала мода на разоблачение «плесени». Ничего за ребятами нет, кроме «неподобающего молодежи» топота по ночам. А если они отказываются говорить или врут Чугуну, откуда брали в какой-то вечер деньги, так по-своему совершенно правы. Нечего совать нос в то, что является их личным делом.

* * *

— Давайте кончать, Сидор Ефимыч, сколько можно? — Кокино терпение истощилось. — Тут на фельетон и то не наскребешь! Ну, а порядочное дело подавно не из чего склеить!

— Мне фельетоны без надобности, — буркнул Чугунов. — Только осрамимся. Стрепетов вон разлетелся со своим детоубийством — и сел в лужу. На скольких собраниях его склоняли? А уж у него все было так похоже, дальше некуда.

— У нас же ничего похожего даже нет. На что вы надеетесь?..

Чугунов спокойно молчал.

— Да поймите вы: нельзя вести следствие по принципу «кто шляпку украл, тот и тетку пришил»!

— Какую тетку?

— Из одной пьесы.

— А за что пришили?

— Шут его знает! Автор умалчивает. Только была шляпка, а потом пропала. И племянница «пришитой» тетки уверена, что все очень просто: кто шляпу украл, тот и тетку «пришил».

— Да? — заинтересовался Чугунов. — Вполне возможная версия. И чем дело кончилось?

— Думаю, прекратили за недоказанностью, — усмехнулся Кока. — Да не в том же соль, Сидор Ефимыч. Я к тому говорю, что нельзя считать: раз в модных брючках — значит, злодей! Я сам такие ношу, а никого ведь не режу!

Чугунов наконец обернулся и поглядел на Коку внимательно, будто прикидывая, режет он или не режет.

— Зря ты их носишь! — увесисто припечатал он. — Зря!.. И беретка эта твоя... Несолидно для сотрудника органов.

«Поговорили!..»

— Знаете что, Сидор Ефимыч, у меня своих дел по горло! Вдвоем на Ольшевском сидеть — это несерьезно, и я не вижу смысла в своем участии, тем более — в роли зрителя. Так что я сейчас иду и прошу Головкина освободить вас от моего сотрудничества. И можете в одиночку пинкертонствовать дальше, хоть до морковкина заговенья!

— Нет. — Чугунов будто кирпич положил поверх Кокиных фразочек. — Нет.

— Я пошел к Головкину.

— Нет, — повторил Чугунов. — Я же сказал, — он взглянул даже с некоторым удивлением: простых слов человек не понимает. — Ты, Светаев, мне еще понадобишься... Вот ужо посмотрю тебя в деле! — И в голосе его пробилось что-то почти мечтательное.

«Посмотрю в деле! Что такое ему мерещится? Нет, это уж просто... нет слов... бред!»

Чугунов поднялся, расправил монументальные плечи и положил руку на груду папок и кодексов. В светлых глазах его, устремленных мимо Коки, было неколебимое, сосредоточенное ожидание. Казалось, выстрели сейчас у него перед лицом — он не сморгнет.

— Езжай сейчас в шестнадцатое отделение. Найди участкового Зарубина. Запомнил? Скажешь, Чугунов прислал. Позарез, мол, нужен материал на Спицу Семена. Езжай, не волынься.

И Кока не пошел к Головкину. Он поехал в 16-е отделение.

* * *

Маленький сердитый капитан Зарубин, услыша имя Чугунова, просиял.

— А-а... — протянул он. — Жив еще Ефимыч, старый черт?

Он засмеялся, закашлялся, и Кока понял, что по поводу старого черта была отпущена шутка. Скажи Зарубину, что Чугунов действительно стар, он очень удивится. «Что вы! — воскликнет он. — Сидор Ефимыч на три года моложе меня!»

— Как он там? — отдышавшись, спросил Зарубин. — Все такой же орел?

— Орел, орел, — поддержал Кока, — да вот только... Радикулит иногда...

— Радикулит — это точно, — не теряя веселья, согласился Зарубин. — Это он схватил, когда в угрозыске на столах спали, а помещение нетопленное. Ведь по неделе, а то и по месяцу домой не ходили, не до того. Война, преступного элементу — пропасть! Вот была работа так работа! Не то что, — он снисходительно оглядел Коку, — от звонка до звонка.

Кока вежливо поддакнул насчет преступного элемента.

— Стало быть, ко мне послал? Добро. Какая нужда?.. Ага... Надо подсоблять друг другу, надо. Нас, прежних-то, немного осталось, только на разводку... Значит, так: Спицу Семена я знаю. И отца его, пятнадцать лет, по колониям таскался, теперь вернулся. Смирный пока.

— Разве он не реабилитированный?

— Спица-то? Хо! Спица аферист был ба-альшой руки! Таких не реабилитируют... Ну сейчас, похоже, образумился. Работает. А сынок, видать, в него. Непутевый парень. Однако материалу на него нет, — сожалеюще развел руками Зарубин. — То есть много чего, да все пока неподсудное.

Изобразив на лице огорчение, Кока встал.

— Нет, ты погоди. Ишь какой торопыга! Думать будем... Вот чего: Рыбин Анатолий по делу не проходит?

— Нет.

— Спица у Тольки Рыбина весь прошлый год в корешах ходил, — задумчиво подперся Зарубин кулачком. — А на Тольку-то можно чего найти...

Он откашлялся, позвонил в МУР и, постукивая сухоньким пальчиком по аппарату, долго объяснял, что разговаривать должен не с дежурным, а с каким-то Синюшиным. Наконец ему уступили и разыскали Синюшина. Судя по начавшемуся разговору, это был такой же старый гриб.

— ...Посмотри, Вася, посмотри, дорогой!.. Нужно... у Чугунова дело разваливается, прислал ко мне парнишечку за помощью... Да-да, Рыбин Анатолий. Так вот, нет ли при Рыбине чего про Спицу... Да это фамилия такая! Спица Семен, тридцать восьмого года рождения. Ну, добро, добро.

Зарубин подмигнул Коке.

— Все разроет, а найдет! Особливо раз для Чугунова.

Фамилию Чугунова Зарубин произносил, словно пароль, отмыкающий какую-то дверцу в прошлое, в общую молодость этих «прежних, которых осталось только на разводку». Видно было, что он сердитый и въедливый старикан и с Кокой ласков лишь потому, что тот тоже причастен к Чугунову.

— Почему особливо для Чугунова? — спросил Кока.

— А как же! — удивился Зарубин. — Кабы не Ефимыч, Ваське Синюшину давно каюк. В органы он пришел зеленый, молоко на губах не обсохло. Бывало, где горячо, туда и прет без разбору, хоть с голыми руками. Ефимыч его на ум наставил, сколько раз от пули уберег, от ножа...

Зарубин ухватил трубку задребезжавшего телефона.

— Нет? Ай-я-яй!.. Беда! А если по кличке поискать? «Вареный» он. Попроси Бурдеченко, скажи — для Ефимыча... Ладно. Сулится через часок. Обождешь? Время, чай, казенное... Вот и хорошо.

От пассивного ожидания Кока несколько осоловел. Он отогнал нервную собачью зевоту и попробовал слушать, что рассказывает Зарубин.

— ...сразу в дамки. А мы с Чугуновым с простых милиционеров службу начинали. Всю, можно сказать, карьеру своими ногами прошли. — Зарубин притопнул маленьким сияющим сапогом и победоносно зыркнул на Коку. — Чего только не навидались! Вот помню...

«Сразу в дамки — это, наверно, про меня и подобных. Что ж, со своей колокольни он прав. Хорошо еще, не знает про «заслуженную» маму, «народного» папу и изысканную артистическую квартиру на Арбате, а то было бы прямо неловко. Хоть ничем я, собственно, не грешен».

— ...Особливо он после Швейка прогремел.

— После Швейка? — Кока силился поймать нить рассказа.

— Ну да. Иль не слыхал? Как же так, знаменитое было дело! — И Зарубин стал вспоминать, явно не в первый раз, но все равно с азартом и увлечением.

Ночью в подъезде своего дома несколькими выстрелами в упор был убит матерый спекулянт валютой, за веселый нрав носивший кличку «Швейк». На происшествие, как иногда бывает, народу сбежалось уйма! И когда эксперты начали осмотр места преступления, следы были уже спутаны. Как ни бился потом МУР, дальше туманных предположений не шло. Тут-то и отличился Чугунов. Жарким воскресным днем после купания он заглянул в полотняный павильон, взял кружку пива. Сдул пену на земляной пол, хлебнул с наслаждением и вдруг краем уха услышал, как в подвыпившей компании кто-то, выругавшись, сказал: «Порешу, как Швейка!» — и на него тотчас цыкнули. Чугунов долго пил пиво. Потом до вечера болтался на пляже, не выпуская из виду пятерых парней. С пляжа он приехал за ними в город, совершенно не зная еще, что будет делать, не имея никаких улик. Когда компания разошлась, по голосу, по повадке выбрал того, кто помянул Швейка в пивной. Не выдав себя ни единым жестом, ни единым взглядом, Чугунов ходил за ним, пока тот путешествовал от приятелей к приятельницам. И когда парень, выйдя в три часа ночи из старого домика в Спасо-Песковском переулке, привычно сунул руки во внутренний карман пиджака и что-то там поправил, Чугунов безошибочно угадал в этом «что-то» оружие, зверем перелетел разделявшие их четыре шага и в следующее мгновение уже сидел верхом на лежавшем в асфальт лицом парне, заломив его руки к спине... Пистолет оказался тот самый, из которого застрелили Швейка. Веселый валютчик нарвался на коварных покупателей, которые после сделки простейшим способом вернули себе уплаченные деньги.

Да, такого Чугунова, о котором рассказывал Зарубин, Кока не знал...

— Вот и порядочек! — кладя трубку, весело сказал Зарубин. — Только чтоб был толк, пускай Ефимыч сам подъедет завтра с утречка к Синюшину.

А через день Чугунов пропал.

Кока толкнулся к Головкину.

— Занимайтесь пока своими делами, Светаев, — поспешно предупреждая вопрос, сказал Головкин.

— Радикулит? — лаконично поинтересовался Кока, соблюдая приличествующее случаю выражение лица.

— Нет... — Головкину не хотелось говорить дальше; и когда он разжал губы, то произнес с преувеличенным равнодушием, будто самую обычную вещь: — Если быть точным, Сидор Ефимыч ведет личный сыск.

— По делу Ольшевского?!

— Да, — Головкин хмуро шевельнул бровями и уткнулся в бумаги.

«Запретите ему смотреть телевизор. Вчера показывали «Тайну старой крепости», — хотел было по привычке сострить Кока, но, вспомнив историю про Швейка, воздержался.

Итак, он освободился пока от чугуновского гнета. Можно было накинуться на свои нехитрые, но застоявшиеся дела. С невиданной энергией он перетряхивал папки в сейфе, писал разные реляции, звонил, таскал и машинисткам все, что полагалось перепечатать, рисовал карикатуры в стенгазету, ездил за разрешением на продление совсем застрявших дел, освежил знакомство с хорошенькой секретаршей в горпрокуратуре, составлял постановления, запросы и отношения, посвистывал, читал оперативные сводки за последнюю неделю и даже сочинял по просьбе замполита частушки для смотра самодеятельности. Но тут у него дальше сомнительного зачина не двинулось.

все повторял Кока и бродил от Стрепетова к Раисе, от Раисы к Нефедову: какую дальше заложить идею? Раиса отмахивалась, Стрепетов ехидно посоветовал:

— Да начни по-другому. Например: «Моя милка бригадмилка»...

Кока тешился два дня. На третий в комнату заглянул Вознесенский.

— Николай Николаевич, — позвал он, поглаживая подбородок и усмехаясь в ладонь, — к вам от Чугунова человек пришел.

За столом Чугунова сидел и курил трубку высокий сутулый старик в черном пальто и когда-то мохнатой кепке.

— Лейтенант Светаев, — представился Кока. — Слушаю вас, товарищ.

Старик вздернул голову, распрямился, под седыми усами расплылась улыбка, и он спросил чугуновским басом:

— Значит, брезгуешь, Светаев, не признаешь?

— Мамочки мои... — оторопело сказал Кока. — Где ж вы раздобыли такую кепку?..

Кепка его поразила особенно. Такую и в реквизите Художественного театра не всегда подберут.

Очень довольный, Чугунов стянул кепку и плюхнул на стол. Потом осторожно отлепил усы, снял пальто, размотал большой шарф и стал обычным Чугуновым, даже в форме. Он был весел и — что совсем невероятно! — разговорчив. Добродушно поругивая погоду и расспрашивая о новостях, Чугун отпер сейф, достал папку, в которую складывалось все, что имело отношение к делу компании Ольшевского, вывалил беспорядочную кучу справок, допросов и прочих бумажек на стол, уселся поудобнее и с удовлетворенным видом принялся подкладывать листок к листку, искусно распределяя их так, чтобы толщина будущего дела оказалась равномерной.

Кока молча наблюдал, как Чугунов предавался любимому занятию. Вот все подобрано и сложено уголок в уголок. Вот аккуратно, по металлической линейке отогнут край. Вот появилось на сцене здоровенное сапожное шило. Оно несколько раз пронзило бумажную стопу и сменилось внушительной иглою с двойной суровой ниткой. Вот выбрана новенькая, крепкая папка. Начался заключительный этап — собственно подшивание. Еще немного, и недавняя беспорядочная россыпь бумаг прекратится в тугое, мастерски сработанное «Дело №...».

Если бы выражение «пришить дело» не было изобретено раньше, Кока придумал бы его сейчас, глядя, как вдохновенно и сноровисто орудует Чугунов.

— Вы так и рыскали по городу в этом, с позволения сказать, головном уборе?

— А что?

— А то, что от него нафталином разит за километр. Он, извините, несколько вышел из моды...

Против ожидания Чугунов не обиделся. Он испытующе уставился на кепку, потом пощипал у верхней пуговки, где еще сохранился ворс, и задумчиво стал скатывать шерстинки меж пальцев.

— Правда твоя. Шляпу надену.

— Так вы еще не кончили?

— Завтра со мной пойдешь...

* * *

Кока стоит в подъезде. Сквозь застекленную дверь ему виден маячащий у телефонной будки Чугунов. Чугунов наблюдает за проходной автобазы, откуда вот-вот появится Семен Спица. Тогда Чугунов поправит шляпу, Кока выйдет из подъезда, «Победа», которая стоит через три дома, тронется за ними. Если Чугунов поправив шляпу правой рукой — Спица пошел направо, левой — налево. Кока одет в черное, чтобы сливаться с темнотой. На голове у него берет, в кармане пальто — кепка, яркий сменный шарф, в кармане пиджака — пистолет на предохранителе.

Иногда Чугунов заходит в будку и «звонит», не спуская глаз с проходной. На ледяном промозглом ветру — это для него — единственная передышка. Коке неловко стоять в теплом подъезде, но предложение поменяться местами Чугунов категорически отверг: не доверяет Кокиной бдительности. Все атрибуты дешевого детектива налицо. Чугунов в совершенстве изображает легкомысленного старичка навеселе. Кока, разумеется, поджидает девушку. Оба переодеты, оба вооружены и нисколько не знакомы между собой. С непривычки Коке любопытно и немножко смешно.

Люди, входящие в подъезд, окидывают его понимающими взглядами. В такую погоду не станешь торчать на улице даже в ожидании прелестнейшего существа. Город погряз в черной слякоти, и она все прибывает, поглощая тяжелые сырые хлопья, нескончаемо летящие с неба, осевшего на самые крыши.

Чугунов поправил шляпу. Кока выскочил из подъезда. Снег, до этого красивыми косыми тенями полосовавший стекло, начал лепить в глаза и в рот. Кока повертелся у края тротуара, чтобы его заметил шофер, и двинулся за чугуновской спиной, натягивая поглубже беретку и жмурясь от слепящего ветра со снегом.

Спицу он не видел и не старался разглядеть, но тот, надо думать, припустил рысцой, потому что спина Чугунова ходко удалялась. Сзади исправно ползла «Победа» — на случай, если преступник вздумает удирать на такси. Кока с восторгом раздобыл бы ему это такси, тогда они с Чугуновым сели бы в теплую сухую машину и устроили бы классическую погоню. Но Спица, похоже, презирал всякий транспорт вообще: проскочил автобусную остановку, трамвайную. Куда его черти несут? Мчится, как рысак... Ага, голубчик, вон куда ты чапал: павильон «Пиво-воды». Неплохо задумано по такой погоде. Значит, пока ты там будешь согреваться, мы тут должны прохлаждаться. Премило! Засечем для порядка время.

Шесть часов пятнадцать минут. А темень, как среди ночи. Даже фонари и витрины утопают в этой черноте и густой снежной неразберихе. Где бы притулиться в затишье, чтобы не терять из виду Чугуна? Спицу он пускай караулит сам, с Коки достаточно чугуновской спины. Чем мучиться дурью, поставил бы невдалеке машину, сидели бы они, покуривали, пока Спица напитки пьет. Так нет же, мотается возле угла в обвисшей шляпе, осторожно заглядывает через мокрое стекло в павильон, на Коку ноль внимания, все боится «расшифровать наблюдение».

Мальчик загулял. Если верить Чугуну, средства для этого имеются: Чугун выследил Спицу у магазина «Автомобили». На это-то его и натолкнули материалы, что раскопал старый дружок Чугунова. А вчера Спица при нем продал какие-то запчасти для «Победы» и уговорился с солидным, явно денежным покупателем достать еще другие к четвергу или пятнице. Конечно, спекуляция запчастями — занятие некрасивое и в соединении с враньем про «невинно пострадавшего отца» создает о Спице еще более неприятное впечатление. Но почему нужно обязательно гнаться за ним вместо того, чтобы Разумно предположить, что запчасти Спица добывает у себя на автобазе? Мало ли что ревизия была недавно. Новую надо назначить, а Спицу «накрыть» в момент преступления.

Нет, все-таки у Чугуна испорченное воображение. Надо надеть сухую кепку и шарф. Будет хоть какой-то прок от этой бутафории. Снег наконец перестал разом. Кто-то там, наверху, сказал «будя» и опустил заслонку, как в овощной лавке, когда отвешивают картошку. Без снега, конечно, терпимее, но пальто уже успело набрякнуть, а ноги... Бедные ноги в патентованных ботинках на микропорке! Хлюпает в патентованных ботинках. «А, черт! Хорошее воспитание сведет меня в могилу. Опять нырнул в лужу, пропуская тетку, которой, вишь ты, тесно на тротуаре со своими телесами и авоськами...»

И вдруг он, модник и немножко пижон, первый раз в жизни вспомнил и оценил по достоинству гениальное, но почему-то утратившее популярность изобретение человечества — калоши. Они всплыли в памяти ярко, красочно, как персонажи из детской сказки, — две большие добрые калошины, сверкающие черным глянцем и нежно розовеющие девственным пушком внутри, Как в них было бы покойно, уютно и сухо! А в глубоких — теплых и непромокаемых ботинках, ах, ах, еще лучше...

«Так можно докатиться шут знает до чего!» — испуганно пробормотал он вслух и в своем безостановочном кружении по площади врезался в очередную лужу.

Какого лешего он пошел в милицию! Ведь твердо стоял за адвокатуру. Чертов Стрепетуша потянул за собой. Нет, честно говоря, не тянул. Сам Кока увязался. Стрепетов просто так сказал перед распределением: «Выходит, я их буду ловить, а ты выгораживать? Когда-нибудь мы с тобой встретимся в суде, и ты, проявив красноречие Плевако и хитроумие Брауде, развалишь мне дело. Тогда я возьму тебя под мышку... — Он показал, как именно, и, пока Кока брыкался, договорил зловеще: — Снесу к Перетерскому и скажу, что ты хочешь еще раз сдать римское право!» Перетерского все боялись как огня, а девчонки из слабонервных чуть не в обморок хлопались перед экзаменами. Коке стало очень скучно, когда он подумал, что у них со Стрепетовым будут отныне разные сослуживцы, интересы и дела. Душа этого не принимала. Вот и потянулся следом. Стрепетуша был рад. Даже не скрывал, а он часто скрывает, что у него на уме. Не потому, что строит загадочную личность. Такой уж характер. После истории с Антипиной, например, можно было подумать, что Кока больше переживает, потому что когда он переживает, сразу заметно. А у Стрепетова незаметно. Это он умеет.

«Стоп! Не Спица ли там вынырнул? Он! Интересно, сколько же он, подлец, выпил? Нам бы с Чугуном хоть по рюмочке для согревания. Опять потопали в том же порядке. И «Победа» сзади. А мы ножками топ-топ-топ, а мы ручками хлоп-хлоп-хлоп...»

* * *

— Для порядка, Светаев, напиши в дело рапорт.

Кока был уверен, что после вчерашнего гулянья Чугунова скрючит, но каким-то чудом старик держался, только все тер правую руку. Легонько хлюпая носом, хорошо, если отделается насморком, Кока сел составлять рапорт.

«Наблюдение за подследственным велось с 18 до 23 часов 14 декабря, — писал он, стараясь не выбиваться из казенного стиля. — Выйдя из проходной автобазы № 3 (которая находится на Волочаевской улице в доме № 13), С. Спица быстро направился к пл. Прямикова. Там он зашел в павильон «Пиво-воды», где пробыл почти два часа, никуда не отлучаясь. Затем направился в кинотеатр «Победа». После сеанса С. Спица посетил находящийся рядом «Гастроном», а оттуда вернулся к себе домой. За все время С. Спица один раз звонил, но, по-видимому, ни с кем не встречался».

Прочтя рапорт, Чугунов оскорбился.

— Ты бы, Светаев, еще в стихах. Чему вас только в институте учили? «Посетил», «по-видимому», «находящийся рядом». Ничего понять нельзя. Пиши, я продиктую. Значит, так: «Рапорт. Личным сыском, произведенным декабря четырнадцатого дня тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года нами, старшим следователем, капитаном милиции Чугуновым и следователем, лейтенантом милиции Светаевым, обнаружено...» Две точки поставь «...обнаружено: объект Спица, выйдя из адреса дом тринадцать по Волочаевской улице, где расположена автобаза номер три, последовал по Волочаевской Улице в направлении площади имени Прямикова, где прибыл в адрес: площадь имени Прямикова, дом семь дробь двенадцать, при котором размещался павильон «Пиво-воды». В указанном адресе объект пребывал с восемнадцати до двадцати десяти, распивая спиртные напитки вместе с гражданами, личность которых по делу не проходит и не установлена. Выйдя в нетрезвом состоянии из адреса «Пиво-воды», объект пересек площадь и по Большой Андроньевской улице, а затем по Абельмановской дошел до кинотеатра «Победа», который расположен по вышеуказанной улице в доме номер восемь, где смотрел на сеансе двадцать часов тридцать минут кинофильм «Адские водители». Из адреса кинотеатр по окончании сеанса объект выбыл в расположенный в доме номер шесть по той же улице магазин: «Гастроном» № 16, где закупил продукты питания в незначительном количестве. Затем...»

— Дюма, — сказал Кока, дописав. Безрезультатность операции возродила его скепсис. — Мне бы такого в жизни не придумать, честное слово.

 

...И опять была машина за три дома, и Кока стоял в подъезде. Конечно, не в том же — в соседнем. И Чугун переместился — теперь он толокся возле булочной. Дескать, старуха за калачами пошла, а он ее поджидает.

Опять они сторожили, когда Спица пойдет с работы.

Но сегодня было как-то по-другому. Во-первых, погода. Холода большого нет, но где подмерзло, где подсохло, — словом, вчерашняя проклятая слякоть куда-то делась без остатка. А главное — снежок. От него светло и чисто. Мелкий-мелкий такой, сеется мимо фонарей и щекочет нос, когда идешь ему навстречу. А если тебе повезло и напал на нетронутую, нетоптанную целину — например, у края мостовой, — она тебе в глаза так и бьет сплошными искрами, а снежинки под ногами тонко и нежно хрупают и сминаются в цепочку выпуклых, удивительно четких следов. У криминалистов это называется «следовая дорожка», и по ней можно идентифицировать походку.

Пистолет сегодня ужасно оттягивал карман — это во-вторых. Никак про него не забудешь. Наверно, оттого, что Чугун нарассказал всяких историй, пока ехали сюда. «У Спицы, — говорит, — отец знаешь кто? Рецидивист. Так что всяко может быть. И вообще, неизвестно, когда на что наткнешься. В соседнем районе недавно случай был: пошли двое ребят делать обыск к гражданке, которая без патента носки вязала на оверлочной машине. Уж совсем вроде плевое дело! А у гражданки гость сидит. Они постановление на стол, а он хвать ТТ из кармана да обоих на месте и уложил. Оказалось — бандит, за которым МУР шел, можно сказать, на полшага отставши. Чуешь?.. Вот так-то...»

А в-третьих, сегодня пятница. Спица взял у того покупателя адрес и пообещал: «Привезу вечером в четверг или в пятницу». Вчера он связываться не стал — может, погода не располагала. Сегодня — крайний день. Либо чугуновская затея с этим сыском лопнет, либо Спица на чем-то попадется. Если у Чугуна не выгорит, не миновать старику «идти на ковер» — получать от начальства очередную взбучку. ОВ, как говорит Стрепетуша. Но, с другой стороны...

Ага, тронулись! Ничего себе темпы! «Скользя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу...» Кстати, во времена Пушкина тоже был личный сыск, да почище нашего. Какая чушь в голову лезет!.. Только бы этот Спица в колеснице не затесался опять куда-нибудь напитки пить. Нет, бежит пока. Здоров он, подлец, бегать! Лавры братьев Знаменских покоя не дают. Но Чугун-то, Чугун — обалдеть можно!..

Чугунов шел очень быстро, но в походке обнаруживалась неторопливость. Она была легкой, беспечной, но, если приглядеться, рассчитанной до сантиметра. Какими-то неуловимыми движениями он все время устраивал так, что был заслонен от Спицы другими прохожими. Несколько раз тот оборачивался, провожая взглядом хорошеньких девчонок, и каждый раз за миг до этого, словно предупрежденный кем-то, Чугунов успевал скрыться то за спиной прохожего, то в очереди, то в дверях магазина, а то и вовсе делал «кругом» и шел в обратную сторону. Чудеса, да и только.

Спица сел в такси. Вчера бы ему, подлецу, на моторе кататься.

В машине молчали, чтобы не мешать Сашке. Теперь многое зависело от него. Нельзя было назойливо ехать впритирку, но опасно и отрываться далеко: не ровен час те промахнут, а ты застрянешь у светофора. Стрелка спидометра вяло покачивалась, редко дотягивая до сорока. Не очень-то разгонишься в Москве даже в будний вечер. А Спица, видно, спешил. Его такси выписывало вензеля, пробираясь в заторах, обгоняло везде, где можно обогнать, от светофоров рвало с места.

— Старается шеф, — полусочувственно-полунасмешливо процедил Сашка. Он тоже старался, но у него это выходило ловчее и наверняка незаметней для постороннего глаза.

Чугунов сидел, грузно привалясь к спинке в расслабленной, полусонной позе. Коке был виден сбоку его крупный профиль с торчащим усом. «На Кузьму-пожарного — вот он на кого похож с этими своими усами, — подумалось Коке. — Только вместо шляпы блестящую каску да топорик за пояс. «Мать на рынок уходила, дочке Лене говорила...» Нет, шутка не клеилась. Черт возьми, не был Чугунов похож на Кузьму-пожарного! Больше всего он был похож... похож на то, чем поистине был. На ищейку — старую, матерую ищейку, учуявшую след.

Кока вертелся в своем уголке, то закуривая, то стараясь устроиться поудобнее, чтобы меньше чувствовать пистолет. Чугуну давно полагалось бы сказать: «Не елозь!» Но Чугун молчал, как каменный. Только глаза его были неотрывно прикованы к ветровому стеклу, да еще он делал непроизвольное подталкивающее движение рукой, когда казалось, что Сашка отстает. Нет, за представление сцены под названием «Чугун ведет личный сыск» Кока не взялся бы. Не смешно. А главное, просто ничего бы не вышло. А у кого вышло бы? Кому могло прийти в голову изображать сыщика во время погони так примитивно, буднично, без малейших эффектов! И чтобы вместе с тем неопровержимо чувствовалось, как в нем все туже закручивается неумолимая пружина и крепнет яростное ожидание. Оно было физически ощутимым и так плотно заполняло собою всю машину, что начало овладевать и Кокой.

Но вот обе, будто соединенные натянутой струной, «Победы» выбрались на окраину. Круто завивая хвостик отработанных газов, такси припустило к Кунцеву. Чугунов стал изредка подавать голос:

— Нажми... За автобусом держись... Готовься к обгону...

Строптивый Сашка мгновенно слушался. За Кунцевом Спица свернул с шоссе. Машины остались один на один. Такси, переваливаясь в колеях, смотрело назад красными глазками.

— Ты там без самодеятельности, — сказал Чугунов, и Кока понял, что это относилось к нему.

«Там». Значит, он считает, что уже недалеко. Но из чего следует, что сейчас они возьмут Спицу с поличным? Что думает Чугун об остальных?.. Нет, те ни при чем, те из другого теста. Они могли — это Кока вынужден был признать — гулять за счет Спицы, могли топать над головами соседей, могли сколько угодно изводить Чугуна стишатами про жу-чка и мудреными фразами, но не того они были пошиба, чтобы торговать краденым. Нет!

Вспомнился разговор с ребятами, когда Чугунов почему-то опоздал, и вся компания Ольшевского навалилась на Коку. Был длинный разговор, и Кока успешно пикировался направо-налево и блеснул знанием массы вещей, в том числе знакомством с «Черным обелиском» Ремарка, который он читал в рукописном переводе (сделанном для издательства одним семейным знакомым). Кока вогнал ребят в пот, но держались они молодцом. Они и с Чугуном держались молодцом, когда не хватали через край. Смело, независимо, находчиво...

Красные глазки замерли. Тотчас, сохраняя дистанцию, затормозил и Сашка. В такси зажегся свет — Спица расплачивался.

— Назад и направо, — шепотом сказал Чугунов.

«Победа» плавно снялась и поползла назад с потушенными фарами, скользнула в узкий проулочек и затаилась раньше, чем Кока успел подумать, что на фоне белой дороги она слишком видна и может, пожалуй, привлечь внимание Спицы.

— Тихо! — предупредил Чугунов и вынырнул осторожно, без стука прикрыв дверцу со своей стороны.

Кока повторил его маневр — почти удачно. И оба застыли, слушая, как там, на дороге, хлопает дверца такси. Вот звук раздался — оглушительно громкий, — и Чугунов был уже за углом. Кока рванулся следом.

Впереди, как на ладони, виделся размашисто шагавший Спица. А вокруг лежала лубочная зима. По пушистому снежному простору были раскиданы уютные огоньки на черных прямоугольничках домов. Кусты вдоль заборов стояли, как вишни в цвету. Все мелко искрилось. Такси, испятнав безгрешную белизну обочин, развернулось и, взметая снежок и брякая, проехало мимо. И когда бензиновый чад в воздухе растаял, наплыла мягкая тишина.

Спица отворил калитку между двух идеально новогодних елочек, шагнул за забор. Звякнула щеколда. На покоробленной дощечке у ворот Кока прочел фамилию Дины. Они медленно прошли дальше, потом вернулись. Встали за елками. В доме горел свет, смутно доносились голоса и обрывки джаза.

Выходит, все они там. Вместе. Веселятся по обыкновению. И, стоя за своей елкой, Кока ясно увидел, как он и Чугунов, оба в усах — кто в накладных, кто в натуральных, — врываются туда, потрясая пистолетами, как в оперетке. А что потом? Может быть, скомандуют: «Руки на голову!» — и начнут обыскивать? И это после разговоров о Гумилеве и Ремарке? Мама моя родная! Неужели так трудно понять, что торговля ворованными запчастями, которой занимается Спица, не дает им основания так действовать? Чугун, Чугун, что он делает?!

...Сейчас они ворвутся туда, и он будет уже неотделим от Чугунова, они образуют единое нелепое целое, в которое вонзятся взгляды и насмешки, и долго потом он будет вынимать занозы из души... Ребята просто веселятся, потому что здесь оно удобнее, потому что внизу нет соседей и в претензии могут быть только мыши.

Коку настигла тоскливая собачья зевота. В институте это был его бич: все экзамены он зевал, как ошалелый. Чтобы отвлечься, стал рассматривать дачу. Сложенная из толстых бревен, она массивно чернела под старомодной высокой крышей с глупой башенкой посредине. Из трубы тянулся дымок. Вокруг окон сохранились остатки наличников, крылечко в три ступени с перилами было подправлено новыми досками, не успевшими еще потемнеть. По обе стороны крылечка подымались заснеженные холмики мертвых клумб. Поодаль горбился колодец, еще дальше — большое строение, не то амбар, не то сарай.

Голоса внутри дома переместились, приблизились, и вот распахнулась дверь. К калитке метнулась слепящая дорожка, и Кока прянул за елку, стряхнув с лапок сыпучую серебряную пыль. На крыльцо вывалились шумно, скопом. Долговязая фигура перемахнула прямо через перильца, неловко приземлилась на клумбу и возгласила:

— П-прежде, чем его толкать, н-надо под него сплясать!

— Очередной перл синьора Перлина...

— Ничего, простим убожество ради глубины содержания...

— Стась, прикрой дверь, хату выстудим...

— Погода-то, старики.

— А по-моему, либо — либо...

— Диночка, человеку даны природой два глаза именно для того, чтобы он на все имел две точки зрения...

— Семен, ты повезешь один. Так лучше. Бери только наличными. — Негромкий голос принадлежал Ольшевскому.

— Конечно, я понимаю.

Посмеиваясь и пыля снегом, тронулись в глубину участка, к сараю. Дину пропустили вперед, и в короткой случайной тишине донесся скрежет отпираемого замка. Широкие двери сарая отворились на обе стороны, и тут разом Кока увидел, что это гараж и что Чугунов стоит рядом, уже без усов...

Дальше Чугунов двигался, как актер на экране, когда внезапно пропадает звук. Бесшумно откинул щеколду, просунув руку с толстыми пальцами сквозь щель, в которую она никак не должна была пролезть, и устремился к даче. Кока остался стоять за елкой, но через какое-то время обнаружил себя на полпути от калитки к крылечку — шел, оглушаемый скрипом собственных шагов, и почему-то старался не ступать на тонкий сверкающий лучик, тянувшийся из неплотно прикрытой двери. Чугунов, обогнув холмик клумбы, прильнул к окну, заглядывая в промежуток между подоконником и короткой занавеской. Черная масса его тела сливалась со стеной и угадывалась лишь потому, что прерывала собой белую штриховку забитых снегом пазов между бревнами. Потом он отделился от стены и невесомо скользнул мимо Коки за угол дома, к сараю; и казалось даже странным, что ноги его оставляют следы на снегу.

Кока двинулся тоже.

К широким амбарным дверям вел небольшой накат, внутри горел свет, смешивались музыка, хохот и беспорядочное шарканье ног. Кока был прикован к вдохновенному лицу Чугунова, который медленно, легонько оттягивал створку тяжелых дверей.

Музыка оборвалась, и голос Спицы сказал:

— Хватит! Мне еще в город ехать. Где отвертка?

И тотчас, отвечая безмолвному приказу Чугунова, Кока рванул на себя дверь, а Чугунов, больше не таясь, размашисто и свободно шагнул внутрь. Кока сощурился, на миг ослепленный, и глубоко вдохнул с порога густой мирный запах: пахло лежалым сеном и сосновыми дровами, которые, наверно, хранились тут десятилетиями и пропитывали своим духом старые стены, пока сарай не. переделали под гараж. Но вот сквозь аромат деревни и детства пробился запах бензина, резины — и Кока увидел слепую, беззубую, несчастную машину, с которой были ободраны фары, дверные ручки и блестящие колпаки колес.

На переднем сиденье Спица, согнувшись, прилаживался к приемнику, остальные наблюдали, шкодливо пересмеиваясь. «Чок! Чок!» — отчеканили сапоги Чугунова по дощатому полу, и правая рука с пистолетом вырвалась из кармана. Вся группа круто развернулась навстречу звуку. И Кока, перешагнув бесповоротно последнее расстояние, отделявшее его от Чугунова, стал рядом, плечом к плечу, отрекаясь от своих насмешек над ним, признавая его победу.

Лампочка покачивалась над головами тех. Тик-так!.. Они стояли, мечтая проснуться или хотя бы сделать мучительное усилие, после которого, наполовину вернувшись в явь, человек начинает редактировать и направлять к благополучному исходу ужасный сон. Неужели нельзя напрячься и стряхнуть с себя этот кошмар и, хвастливо перевирая, рассказывать потом друг другу: «Я выбил у него пистолет... Он удрал, как заяц... А я крикнул вдогонку... Приснится же чушь!» Но проснуться не удавалось, нет никакой надежды, все ширилась пропасть между безмятежным только что и страшным сейчас. И на краю этой пропасти они разрушались, теряли привычные очертания, спадала поза, красочная обертка, и тщетно пытались они ухватиться за что-то из прежнего арсенала, что-то произнести достойное случая, оцепенелые губы не шевелились, все ускользало, все трансформировалось.

По группе прошло движение. Только что теснились в кучу, теперь отстранялись друг от друга, внешне едва заметно: «Это они... Я тут случайно... Я ни при чем, я от всего этого далек». Четверть шага в сторону, опущенные руки, возведенные стены, шкурническая позиция на будущих допросах... Каждый остался на необитаемом острове, и на каждого шел человек с пистолетом, и пистолет был непереносимо велик и черен. В дверь задувало, лампочка покачивалась, по полу и стенам метались их тени, а они замирали на местах, хотя внутренне уже панически бросились врассыпную — в окно, под лавку, за кучу хлама в углу, прочь один от другого, от, проклятой машины, от человека на пороге и от невыносимой тишины.

Неужели из-за них Кока цапался с Чугуновым? Когда-то давно... два дня назад. Раз уж пошли на такое, то хоть умели бы принять проигрыш по-джентльменски! Где она, куда девалась ваша невозмутимая ирония? Что же вы не кинете снисходительное «товарищ капитан милиции», не загнете про «обоюдную духовную интерлюдию»! Барахло!

Чугунов медленно убрал пистолет и сплюнул под ноги Ольшевскому.

— Сопляки... — вздрагивающим голосом сказал он. — Сопляки! Сопляки!

И отвернулся к дверям.

Долго смотрел он в дверной проем, за которым сеялся и сеялся мелкий снежок. Когда обернулся обратно, лицо было спокойное.

— У кого угнали?

Оттого, что молчание было наконец нарушено, они встрепенулись облегченно. Он заговорил, он что-то спрашивает! Угодливо кинулись с ответами:

— В Леонтьевском переулке, от дома шесть.

— Хозяин такой высокий, в серой шляпе.

(«Мы все скажем... Спрашивайте, пожалуйста.... Ничего не станем скрывать...»)

— Машина на ходу?

(«Конечно, конечно на ходу... Как же иначе... Ведь мы взяли совсем немного, самую малость. Только побаловаться».)

Чугунов пнул скат сапогом, открыл багажник. Запасного колеса не было.

(«Вернем... Ей-богу!.. Честное слово... Мы больше не будем...»)

— Воду слили?

— Нет.

(«Не сообразили про воду... Но гараж ведь теплый, мороза нет... Вы не беспокойтесь...»)

— Ключи? Завтра к одиннадцати приедете ко мне.

— Вот. Пожалуйста. Хорошо.

(«Конечно, безусловно, приедем... Мы послушные... Берите ключи...»)

Чугунов сел за руль, скинул на пол забытую Спицей на сиденье отвертку. Кока примостился рядом, и машина боязливо, будто не веря себе, стала выползать из клетки. Дина, выбежавшая отворить ворота, неподвижно смотрела ей вслед. Не очень спешила возвращаться она к своим мальчикам. Все они увидели сейчас друг друга в таком свете, что оставалось только разбегаться в разные стороны...

Сашка притопывал ногами в своем проулочке. Разглядев машину, он свистнул.

— Эк ее раскулачили, родимую. А где сами-то?

— Штаны выжимают, — сказал Кока.

— Ага, — Сашка решил, что не стоит вдаваться в подробности. — Прицепим?

— Доведу. Светаев с тобой.

— Нет! — упрямо сказал Кока, покрепче утверждаясь на своей части сиденья.

Чугунов хмуро разглядывал что-то на дороге.

— Ну-ну, — неопределенно сказал он, мазнул рукавом по запотевшему стеклу и тронул за райотдельской «Победой».

Но на шоссе, не обращая внимания на Сашкины испуганные сигналы, обошел его и погнал безглазую машину вперед.

«С ветерком» доедем, — усмехнулся про себя Кока. — Если доедем. Если они там больше ничего не отвинтили... Никак мой Чугунок не остынет. Но шоферит неплохо».

Вдруг дико захотелось есть. А ведь, помнится, он что-то рассовывал по карманам, уходя сегодня из дома. Пошарил — попались две конфеты.

— Сидор Ефимыч, хотите червяка заморить?

Чугунов механически сунул конфету в рот.

— Мой любимый сорт, — пояснил Кока. — «На-кось, выкуси!» То бишь, «Ну-ка, отними!» — поправился он, вспомнив, что Чугунов никогда не понимал его юмора.

На старика постепенно наваливалась усталость и задумчивость. Он больше не гнал. Один раз надолго застрял перед зеленым светом, потом спохватился, вяло матюгнулся и сказал сам себе с грызущей тоской:

— Рази можно их сажа-ать?! Сгинут...

И добавил что-то про задницы, которые надо крапивой. Потом мрачно продолжил: — Завтра явятся эти... жу-чки. Кончай без меня. Радикулит что-то... Надо полежать. Как там у вас нынче — на поруки или еще что... Со Спицей будет отдельный разговор, как выйду. А про этих пиши постановления, дескать, в изоляции не нуждаются, материальный ущерб возместят... и все такое...

И внезапно с последним всплеском ярости гаркнул:

— Чтоб, когда я приду, духу их в райотделе не было!

Машина дернулась и покатилась прочь. Сзади увечья ее были почти незаметны. Кока стоял на краю тротуара, пока красные огоньки не растаяли в метели.