#img_5.jpg

Один сидел на приступочке под вывеской «Прием стеклопосуды». Правая штанина его была поднята, завернута до колена, и, согнувшись, он что-то делал обеими руками с этой голой ногой. Второй, очень широкоплечий, зябко притопывал ботинками рядом, и дощатая ступенька вполголоса отзывалась пустотой. При виде Стрепетова второй застыл, что-то сказал и поправил кепку. Сидевший на мгновение поднял голову. И снова склонился над своей странно вытянутой ногой.

Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить «Скорую», Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...

— Здравствуйте, — сказал Стрепетов.

Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.

Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.

Но тот и не поднял ее.

— Я ваша тетя, — отозвался он на стрепетовское «здравствуйте», сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.

Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.

Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.

— А стреляли-то не здесь, — сам себе доложил он, осматриваясь. — Где стреляли-то?

Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.

— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.

Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.

— Кто это вас? — спросил Стрепетов.

Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.

— Не знаю.

— Вы не видели его, что ли?

— Видел.

— Совсем незнакомый человек?

— Угу.

— Из-за чего?

Еще один розовый комок пролетел и канул в пухлой белизне.

— У него спросите.

Стрепетов испытующе буравил взглядом меховую макушку.

— Была драка?

Пострадавший неосторожно двинулся и скрипнул зубами.

— Никакой драки не было, — сказал он. — Нечего выдумывать.

«Так не пойдет, — лихорадочно думал Стрепетов. — Так ничего не выйдет».

Он повернулся к другому.

— Вы были при этом? Расскажите, что произошло.

Тот стоял почти спиной, не спуская глаз с перекрестка, и равномерно постукивал ботинком о ботинок.

— Потом, — буркнул он. — Сейчас врача надо.

«О черт!.. Будто я не понимаю, что им нужен врач, а не следователь!»

— Что произошло до того, как он выстрелил? Не станет же человек стрелять с бухты-барахты, если он нормальный.

— Значит, этот — ненормальный, — огрызнулся стоявший.

— Слушай, — нетерпеливо сказал другой. — Он меня толкнул. Он шел навстречу и толкнул меня. Я его обложил, и тогда он выстрелил. Вот и все. Понял?

— Понял. И потом?

— Потом он убежал.

— В упор?

Стрепетова выводили из себя тягучие паузы.

— Пальнул-то? Нет, отошли шагов несколько...

— Как он выглядел?

— Не разглядывал.

«Гиблое дело. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего...»

Он снова воззвал к широкоплечему.

— Какой он был? Рост, возраст, одежда?

— Не обратил внимания.

«Только не раздражаться. Раздражаться некогда... Наверно, я что-то делаю не так».

— Не повезло вам, — сказал он. — Да еще в ночь на воскресенье. Мало нам было жуликов, теперь еще психи с пистолетами завелись.

Фраза, призванная что-то наладить, повисла, никем не принятая и не поддержанная. Она только усилила отчужденность. Было так, словно Стрепетов сказал бестактность.

«Что я такого сказал?»

Впервые за весь разговор сидевший поднял голову.

— Вася, — позвал он. — Подежурь на уголке. Как бы мимо не промахнули.

Он добавил еще что-то, чего Стрепетов не расслышал, и широкоплечий двинулся в сторону, противоположную той, где скрылся Опенкин. Стрепетов, скованный неловкостью за свой неведомый промах, упустил момент, когда можно было просто окликнуть его, остановить. Никто не должен отлучаться с места происшествия. Но что же теперь — свистеть, бежать следом? Колеблясь, он проводил глазами удалявшуюся спину с поднятым барашковым воротником.

«Глупо. Все идет глупо».

Где-то по пустым улицам мчалась «Скорая».

Стрепетов обернулся к сидевшему, и тут ударил сноп света, и на дощатую стену палатки упали рядом две тени: чересчур длинная — Стрепетова и бесформенная, шевелящаяся — того. Это Сашка поставил машину поперек улицы впритык к тротуару и включил фары, чтобы Стрепетову лучше видеть, что к чему. Сашка службу знал. И Опенкин службу знал. Только он, Стрепетов, свалял дурака раз и другой. И он разозлился на себя, словно на постороннего бездарного человека, и, как всегда в таких случаях, утратил небесполезную, но обременительную иногда склонность к самоанализу и рассуждениям.

— К черту! — сказал он и полез в карман.

Там был платок — один из тех, что недавно купила мать. Они казались ему слишком большими и жесткими, но сейчас это было кстати. Стрепетов присел на корточки, близко увидел завернутый вниз оледенелый красный носок, редкие черные волосы, местами слипшиеся, местами стоявшие дыбом на холоде, и почувствовал запах крови, которую жадно впитывал снег. Решительно отвел он от раны окоченевшие ладони и стал накладывать жгут чуть пониже колена; сидевший длинно матерился и стискивал зубы, когда было невтерпеж, но не сопротивлялся, спасовав перед быстротою натиска. Потом Стрепетов принес два пустых ящика, один упер в стену за его спиной, чтобы можно было прислониться, второй поставил на попа, проверил, нет ли гвоздя, и поднял на это возвышение раненую ногу. Красные струйки поползли теперь к колену, но они были уже медленными, кровь сочилась толчками, слабея, и раненого это успокоило. Он со всхлипом передохнул и сплюнул размякший, изжеванный окурок. Стрепетов протянул сигарету. Тот поглядел на свои руки в крови и снегу, облизнул губы и сказал:

— Давай.

И Стрепетов вставил сигарету ему в рот, дал прикурить и закурил сам. Он увидел его лицо — скуластое лицо с большим хрящеватым носом и глазами, упрятанными в щелки от резкого света фар.

«А держится парень неплохо. Другие стонут, ахают, пропоров острым камнем ногу в походе. Тут тебе не камешек, пуля...»

Теперь они сидели на приступочке рядом, и Стрепетов знал, что как можно скорее надо снова спрашивать. Но тут они услышали «Скорую»...

Кругленький доктор в кургузом халате поверх пальто быстро осматривал и щупал.

— Ну-ну, — весело приговаривал он. — Хорошо, что не в глаз! Сильное кровотечение? Вижу, вижу. Поврежден какой-нибудь сосудик. Все это мы починим. Внутреннее кровоизлияние хуже. Кость цела, мясо нарастет. Все прекрасно! Когда в меня будут стрелять, я попрошу, чтобы целились точно так же.

Парня увезли. Сашка выключил фары. На белом приступочке осталось два полукруга — протаявший до досок там, где сидел раненый, и второй, только обозначенный примятым снегом. Надо было идти к Опенкину. Но Стрепетов чувствовал, что не может оставить все, как есть. Ведь придет утро... Тогда он отнес ящики на место и, загребая сапогом, начал засыпать красные пятна. Сашка хмыкнул, потом сказал: «А вообще-то, верно», — и принялся помогать.

И только тут Стрепетов понял, что широкоплечий Вася не вернется. Что он попросту удрал.

«Ничего себе дружок! — подумал он. — У него, видите ли, ноги замерзли. Неохота было стоять на углу. Побежал греться. Да он, по-моему, и не собирался возвращаться. Он...»

Но тут Стрепетов оборвал себя, потому что у порога сознания копошилась некая подсознательная мысль — мысль, которая была не ко времени и путала карты. «Ладно, это я додумаю после».

Но вот о чем он не мог не думать — это о своей ошибке. О том, какого он свалял дурака. Как упустил свидетеля, который был сейчас совершенно необходим. Его надо было взять за руку, повести на место и заставить рассказать, как они шли и где кто был в момент выстрела, куда убежал тот тип с пистолетом... и все, что еще он смог бы вспомнить. Даже если завтра он приведет его сюда, уже будет не то: одно забудется, другое ускользнет, безвозвратно исчезнут следы.

Он пошел искать Опенкина, ярясь и разнося себя на все корки. Он считал, что виноват во всем сам и что при умелом обращении от этих двоих можно было чего-то добиться.

* * *

Переулок спал, заваленный сугробами, полный лунного холода и диковатой окраинной тишины. Кривой, глухой переулочек с обледенелой водоразборной колонкой, мутноглазыми домиками и старыми деревьями. С их ветвей, поднятых высоко над крышами и потому ловивших ветер, совсем не слышный внизу, облетала морозная пыль. А на мостовой лежало прозрачное сплетение голубоватых теней. Если присмотреться, у каждого дерева их было две — одна от луны, другая — от ближнего фонаря, и вторая была темнее и чуть-чуть трепетала в такт покачиваниям фонаря.

Тротуар, отгороженный мощным снеговым хребтом, сузился до тесного прохода. «Веселая тут будет картинка, когда все потечет!» — некстати подумал Стрепетов и увидел Опенкина, который привычно подремывал стоя, как лошадь, и вскинулся, заслышав стрепетовские шаги.

Ага, вот оно! Вот где это произошло... Домишко такой же точно, как и остальные. Конек крыши, начавший темнеть под первым мартовским солнцем, провис посередине, словно натруженная спина. Гроздь сосулек там, где положено быть водосточной трубе. Палисадник доверху набит снегом — в недрах его, верно, похоронены до весны ветхая скамеечка и столик.

Отсюда начинался кровавый след.

Ищущим, нетерпеливым взглядом окинул Стрепетов клочок тротуара. Он увидел путаницу мужских следов. Увидел вмятину в снежном хребте — здесь парень упал, когда в ногу впилась пуля. Увидел урну, увенчанную белым холмиком. И все. Больше ничего.

Неужели больше ничего?! Где же безмолвные свидетели, где улики, которые дали бы хоть малейший толчок дальнейшим поискам и догадкам? Их не было. Пригнувшись от напряжения, шарил и шарил Стрепетов глазами, ужасаясь своей слепоте. Штакетный забор — урна — алые пятна — беспорядочные следы — вмятина. Снова темные штакетины палисадника — урна в белой шапочке — кровавые пятна и брызги — следы мужских ботинок — продолговатая вмятина с осыпавшимися краями...

Но вот что-то дрогнуло, стронулось то ли в нем самом, то ли в очертании вещей, и Стрепетову показалось, что он медленно, кругами начал снижаться над полоской тротуара, зажатой между палисадником и сугробом. Масштаб восприятия менялся, границы сдвинулись, штакетный забор уходил все выше вертикальной стеной, отпечатки подошв вырастали в обширные впадины с причудливым рельефом, а урна возвышалась, как домна. Крошечное и пустое дотоле пространство широко распахнулось и захлестнуло Стрепетова множеством предметов.

Тут были окурки. Кусок бечевки, завязанный узлом, щепка со свежим продольным изломом, прозрачная конфетная бумажка, и приподнятый край ее бросал на снег едва заметную розоватую тень. Полузанесенный спичечный коробок. Три обгорелые спички. Обрывок газеты, пригвожденный к подножке урны смерзшимся плевком. Желтая наледь, косичкой сбегавшая по одной из штакетин — результат прогулки какой-то собачонки. Мандариновая корка, расплющенная каблуком. И все это взывало к Стрепетову, требовало, чтобы он разгадал происхождение каждой вещи и ее причастность к событиям, чтобы он дал ей хозяина, смысл; все тщилось из ничтожного мусора превратиться в вещественное доказательство, в улику. Он выбрал пустое местечко, куда можно было встать, и шагнул в раскрывшийся перед ним микромир. С чего же начать?

Может быть, со щепки? Ее могла отколоть от штакетника пуля. Преступник мог зацепиться за нее рукавом и, отдирая от доски, оставить там кусочек ткани или хоть нитку. Долго взбирался и вновь опускался по штакетинам свет карманного фонаря, ища ответа. Нет, щепка попала сюда случайно.

А этот газетный клочок? Эта серая, чуть колеблемая воздухом плоскость, загроможденная рядами строк, ограниченная извилистой линией отрыва? Она говорит что-то, но говорит о другом.

И пришла

ленным по

   и стан

   вода

ем все возможности...

Путаясь в обломках слов, добрался Стрепетов до конца и остановился. Нет, нужна какая-то система. Все это можно изучать сутками. Нужен принцип деления. Он подумал о времени. О времени, которое всегда и везде оседает на землю пластами. Надо отделить от всей его громады тончайший слой последнего часа. Поможет снег. Он перестал идти часа полтора назад. Он настлал чистую страницу и на ней запечатлелись письмена этих девяноста минут. Значит, все, что выступает частично или обнажилось лишь потому, что оказался нарушенным верхний покров, принадлежит прошлому и не должно приниматься в расчет. Стало быть, не нужны ни щепка, ни спичечный коробок, ни мандариновая корка, видная оттого, что на нее наступили. Отойдите, вы мне не нужны. Займемся тем, что может иметь значение.

Окурок «Беломора» лежит восстановленным перпендикуляром к недокуренной сигарете. Он изжеван, превращен в бумажные лохмотья, это изуродованный труп папиросы, которую курят, не вынимая изо рта, и потом не кидают, а сплевывают то, что осталось. Кем доводится ему соседка-сигарета? Пожалуй, они современники: оба совсем одинаково — едва заметно — припорошены искристой пудрой, что облетает с деревьев и крыш. Итак, сигарета «Памир» сожжена примерно до середины, следов мундштука нет...

Опенкин давно подремывал в машине. И Сашку сморило — ткнулся головой в руль. А Стрепетов все сидел на корточках, исследуя свой «срез времени», находя много и не найдя главного. Наконец он поднялся, шагнул за невидимую черту и, разминая заледеневшие ноги, оглянулся на покинутый им, запятнанный кровью кусочек мира.

Да, главного он не нашел, потому что главное прошило этот временный слой и ушло глубже, неведомо куда. Рана была сквозная — значит, пуля здесь. Но она не далась в руки, сгинула в снегу.

А пуля нужна. Ох как нужна! Ее можно положить перед экспертом, и он скажет: «Стреляли (допустим) из «шмайссера» образца 1940 года». Это уже кое-что. Еще лучше — гильза. Еще надежнее. По гильзе из сотни «шмайссеров» можно выбрать единственный, тот самый. Да... гильза. Только разве тут...

«Ты, кажется, собрался улизнуть, как милый разговорчивый Вася? У тебя, кажется, тоже замерзли ножки?»

Стрепетов осторожно двинулся вперед. Знать бы хоть приблизительно, откуда он стрелял! «Отошли шагов несколько», — сказал раненый. Сколько это — несколько? Пять? Двадцать?..

Из глубины переулка к месту ранения вела дорожка следов. Они уже примелькались Стрепетову. Теми же подошвами был истоптан снег возле палисадника и на всем пути от палисадника до приступочки под вывеской «Прием стеклопосуды». Но внезапно его поразила одна странность. Не спуская глаз с бежавших навстречу следов, Стрепетов продвигался по стеночке, точно обходя непролазную лужу. Ну конечно, так оно и есть! Любопытно... Предстоит пошевелить мозгами.

Он оглянулся через плечо, прикидывая расстояние до штакетного забора. «Я бы не ждал, пока отойдут дальше... Что ж, значит тот более меток». Снова тронулся вперед.

Стоп! Дорожка спуталась. Теперь было наслежено густо и неразборчиво. Стрепетов еще раз взволнованно оглянулся. Шагов тридцать. «Здесь или нигде!» — мелькнуло у него, и, уже не раздумывая, ступил он туда, где елочки следов теряли свою четкость, вырвал из кармана руку с пистолетом и прицелился в пустоту около палисадника. Мысленно он нажал спуск, мысленно услыхал грохот и ощутил отдачу. Потом стремительно кинулся глазами в сугроб, куда должна была упасть гильза. Взгляд его уперся в нетронутую белую поверхность, на секунду замер, заметался вокруг воображаемой точки, в которую он успел уверовать... Среди наплывающей безнадежности мелькнуло: «вальтер»! и тогда Стрепетов круто рванулся влево и вцепился в нее — в маленькую аккуратную дырочку в снежном холме.

До чего же кругленькая, геометрически правильная дырочка! Гильза, наверно, слегка оплавила ее края, не дав осыпаться ни одной снежинке. Бережно — как хирург, извлекающий осколок из живого тела, вынул Стрепетов гильзу и положил себе на ладонь. Крошечный, закопченный сбоку стаканчик, полный чистого снега. Он пережил минуту торжества.

Но затем, с новой силой вернулось недоумение. Эти следы, эта гильза... Как же в действительности было дело? Как все произошло?!

Переулок заполнился мужчинами. Они возникали впереди Стрепетова, выныривали из-за спины, худые и полные, по-разному одетые, но с одинаковыми лицами, которые ему никак не удавалось рассмотреть. Они сосали на ходу конфету и бросали обертку, завязывали узел на обрывке бечевы, сплевывали, попадая точно на газетный клочок, они курили то «Беломор», то «Памир», они целились и стреляли, целились и стреляли и потом исчезали. Дикий вскрик разогнал эти видения. Стрепетов обернулся. Никого. Но вопль повторился, жалобный и вместе непристойный, и тогда Стрепетов понял, что неподалеку выясняют отношения загулявшие кошки.

«Чтоб вас ободрало!»

Он вспомнил о своих ногах и начал яростно шевелить пальцами в тесных сапогах. С вожделением подумал он о теплой машине и отправился дальше по следам.

Сплошной сугроб, тянувшийся вдоль тротуара, прервался, обнаружив расчищенный проход. Сюда следы сворачивали и терялись на другой стороне переулка. Свернул и Стрепетов. «Никаких рассуждений, — решил он, — никаких выводов. Только факты. Пусть глаза глядят, пусть память запоминает, рассуждать буду потом... Эх, хоть бы один отчетливый — и незнакомый — отпечаток!»

Он ждал, что третий след — след стрелявшего — где-то отделится, пойдет в одиночку. Тогда можно будет выяснить, куда он примерно ведет. Удача не улыбнулась Стрепетову: впереди холодно темнел под луной расчищенный асфальт. Тонкий след снега, хранивший на себе летопись преступления, был соскоблен, свален в общую кучу. Ох, эти бессонные дворники, скребущие по ночам мостовые необъятными лопатами!

«Пора заворачивать оглобли».

Только инерция подтолкнула его еще шагов на десять. Но пройдя их, он уже ринулся дальше сам: у границы расчищенного асфальта сугроб был разворочен, будто здесь шла веселая возня и люди валили друг друга в снег. Но после возни не стреляют. Значит, все-таки была драка!

И снова Стрепетов сидел на корточках, и снова перед ним лежал окурок. Окурок «Беломора» с изжеванным мундштуком. Но тут он был не просто брошен, он был растерт каблуком, придавившим его и сделавшим машинальное движение вправо и влево. Движение привычное, свойственное стоящему человеку, причем человеку, отвлеченному в этот момент чем-то другим. Иначе он не стал бы тщательно гасить окурок на снегу, где ничто не загорится.

И еще Стрепетов нашел пуговицу. Пуговицу, вырванную с мясом.

* * *

— «Выстрел произведен неизвестным лицом по причинам бытового порядка, требующим уточнения, — прочел Головкин вслух. — Свидетелем происшествия являлся гражданин, с места преступления удалившийся; личность его подлежит установлению».

Он закрыл Книгу регистрации происшествий и вопросительно уставился на Стрепетова, постукивая по столу острием карандаша.

После суточного дежурства Стрепетов испытывал усталость и возбуждение. Для него за этими казенными фразами стояло молчание ночного переулка, кровь на снегу, всепоглощающее желание понять, напряженные поиски. Для начальника следственной части за ними крылась лишь очередная неприятность. Шуточное ли дело — в районе стрелять начали!

Стрепетов изложил подробности, не уместившиеся в Книге регистрации. Изложил нарочито скупо и голо, без малейших «настроений». Да иного Головкин и не принял бы; ему нужен не рассказ, а доклад.

— Каким же, однако, образом у вас исчез с места преступления единственный свидетель?

«Вцепился. Ну что я ему отвечу?»

— Может быть, вопрос не ясен? — с сухой язвительностью сказал Головкин. — Что вы делали, когда он уходил?

— Я накладывал потерпевшему жгут.

— Вот как! Он был без сознания от потери крови? Была перебита артерия?

— Нет, — сказал Стрепетов, вяло злясь и на себя и на Головкина.

— Если не ошибаюсь, лейтенант, вы работаете следователем райотдела милиции, а не сестрой милосердия.

Головкин оставался бесстрастным, только кончик карандаша чаще клевал по столу

— Свидетель и потерпевший — приятели, — отбивался Стрепетов. — Его будет несложно найти.

— Разрешите усомниться.

— Ну, хорошо, если я напортачил, поручите мне и вести дело дальше.

По мгновенной заминке Стрепетов понял, что перехватил у Головкина инициативу и лишил его случая произнести высокопарно-назидательную фразу типа: «Примите дело к производству, и да послужит оно вам уроком». Хоть одно маленькое утешение.

— Через семьдесят два часа доложите о результатах.

Отгул за дежурство летит к черту. Ладно, пусть так. Но сейчас он хочет спать и пойдет спать.

Он ехал домой в шуме и суете воскресного утра, а ночные впечатления навязчиво толклись в мозгу.

...Снова раздавался звонок с пункта «Скорой помощи», и, натягивая по дороге пальто, Стрепетов сбегал по лестнице, слыша, как следом грохочет Опенкин...

...Сашка дико шпарил по пустым улицам, пьянея от редкой возможности полихачить.

...Курились морозной пылью крыши косых домишек.

...Болезненно вздрагивал раненый, когда Стрепетов коротким злым движеньем рвал носовой платок...

...Кропотливо упаковывал Стрепетов спички, бумажку, пуговицу, изжеванные окурки, забыв о брезгливости, думая лишь о том, удастся ли экспертиза с идентификацией слюны...

...Запоминал, против какого дома начинался расчищенный асфальт, чтобы потом поговорить с работавшим ночью дворником.

...Вжимаясь в стены, двигался вдоль дорожки следов, загадочной дорожки, проложенной  т о л ь к о  д в у м я  парами ног!

...Грелся в дежурке, выковыривая грязную, трухлявую занозу, которую засадил в ладонь, таская ящики из-под бутылок...

* * *

Из семидесяти двух часов, отпущенных Стрепетову Головкиным, истекли двадцать три.

Голова была свежая, мысли приходили четкие, легко додумывались до конца и укладывались в строгом порядке одна к другой, держа наготове трезвые, надежные выводы.

Он надел свитер и вышел на балкон. С угла соседней крыши толстой белой морковью свисала сосулька. Конечно, это еще не весна. Весна начнется недельки через две, когда сосулька похудеет и станет прозрачной, когда их появится видимо-невидимо — ледяных карандашиков, беспрестанно роняющих светлые капли.

Но все-таки сосулька есть сосулька, и, раз появившись, она будет расти... Интересно, насколько она удлинится, пока он распутает вчерашнее дело?

Минут через пятнадцать можно ехать в больницу. Предстоит довольно каверзный допрос, если верить предчувствию.

«Ну-ка, прикинем, что же я знаю».

Все, что он знал, было связано с четырьмя пунктами: с палаткой, скупавшей порожние бутылки, палисадником, возле которого начинался кровавый след, тем местом, где найдена гильза, и, наконец, с развороченным сугробом у границы расчищенного асфальта. Теперь он перебирал их в обратном порядке — так, как они располагались во времени.

Итак, пуговица, окурок и развороченный сугроб. Изжеванный окурок принадлежит раненому парню. Такой же висел у него на губе, когда Стрепетов его увидел. Окурок растерт каблуком — значит, парень стоял здесь, какое-то время; стоял вместе с дружком — исчезнувшим Васей. На том же месте произошла встреча с третьим — стрелявшим. Встреча, сопровождавшаяся отрыванием пуговиц и возней «в партере». Драка.

Главные неясности по первому пункту: а) зачем эти двое торчали ночью в переулке? б) из-за чего разгорелась потасовка?

После драки раненый и Вася направились дальше. Когда они дошли до палисадника, грянул выстрел. Дорожка, протоптанная от развороченного сугроба до места выстрела, не очень разборчива, но одно можно сказать с уверенностью: трое шли тут в одну сторону, потом один повернул обратно. Значит, стрелявший сначала следовал за теми двумя, потом выстрелил и вернулся.

Встает вопрос: почему он не воспользовался пистолетом во время драки?

«Он шел навстречу и толкнул меня»? Нет, было иначе! Он догонял их, вот что он делал! И второе доказательство тому — следы, подводившие к палисаднику. Они складывались в две цепочки. Эти тридцать четыре шага, отделявшие место выстрела от места ранения, прошли только двое — раненый и Вася. Если бы тот шел навстречу, он еще раньше их проложил бы третью, встречную, цепочку следов на нетронутом снегу.

Дальше. В момент выстрела потерпевший стоял лицом к преступнику. Доказать? Извольте. Прежде чем впиться в тело, пуля какую-то долю мгновения тянет за собой кожу, прорывает ее и ссаживает по краям. Возникает, как говорят криминалисты, «поясок осаднения». Пока Стрепетов (по ядовитому замечанию Головкина) исполнял обязанности сестры милосердия, он рассмотрел рану. «Поясок осаднения» находился на ноге спереди.

Что заставило приятелей обернуться — окрик, скрип шагов, щелчок затвора, дославшего пулю в ствол?

Как бы там ни было, они обернулись, и под дулом стало не до курева: два машинально выброшенных окурка легли рядом на снег буквой «Т»...

Пункт последний. Приступочек у палатки. Все, что произошло здесь, произошло на глазах самого Стрепетова, но принесло больше впечатлений, чем фактов. Впрочем, то, что раненый и Вася не расположены были беседовать со Стрепетовым, — это факт. И то, что Вася удрал, — тоже факт.

Спрашивается:

п е р в о е: смылся ли Вася в результате врожденного равнодушия и свинства, увидя, что уже есть на кого бросить пострадавшего товарища? Или он скрылся намеренно, с согласия этого товарища? («Пойди подежурь на уголке...» И было сказано еще что-то, чего Стрепетов не разобрал. Что?!);

в т о р о е: почему так туго рассказывали они о происшествии? Почему исказили подробности? Был в этом умысел или они упростили картину, чтобы покороче, побыстрее отвязаться?

Многовато вопросов набирается. И только на один из них — о гильзе — Стрепетову ответит эксперт. Все остальное надо выяснить самому сейчас, в больнице.

* * *

Впереди, держась середины красной ковровой дорожки, белой утицей шлепала нянечка. То и дело она оглядывалась через плечо на Стрепетова, словно проверяя, не потерялся ли.

«Она бы еще за ручку меня взяла!»

Миновали один поворот, другой.

— Здеся, — сказала нянечка, зачем-то понижая голос. — Пятая коечка по левой руке.

Когда второй раз видишь человека совсем в иной обстановке, его трудно узнать. Пятая коечка по левой руке была занята абсолютно незнакомой Стрепетову личностью. То был парень лет двадцати трех, с круглой головой, густо поросшей короткими жесткими черными волосами. Небольшие глаза в припухших веках смотрели с выжидающей усмешкой. Вид у потерпевшего был чистенький, ухоженный и благополучный.

— Моей милиции! — сказал он, делая рукой иронический приглашающий жест.

Нянечка раздобыла стул, и Стрепетов уселся в узком проходе, сунув длинные ноги под кровать.

— Ну, не поймали еще?

Не отвечая на насмешку, Стрепетов осведомился:

— Как самочувствие?

— Порядочек. На мне как на собаке...

Отвинчивая колпачок авторучки, пристраивая на коленях папку с делом и поверх чистый бланк протокола допроса, Стрепетов поймал себя на том, что жесты его как-то нарочито округлы и выразительны. Вот дьявольщина! Он чувствовал себя будто на сцене под этими взглядами со всех сторон.

«Имя, фамилия, год рождения, холост, женат? Расскажите все с самого начала...» Парень отвечал бойко, даже с налетом шутовства — «играя на публику». Старичок на соседней койке с наивной откровенностью приставил к уху ладонь. Рядом копошилась нянечка, тоже жаждавшая приобщиться к тайнам следствия.

Стрепетов кое-как передвинул стул, чтобы оказаться к старику спиной, а нянечку вежливо удалил. Теперь надо очертить некий круг, замкнуть в нем себя и его и не давать вниманию просачиваться за пределы этого круга. Голова на подушке, руки поверх одеяла. Не дальше.

— ...Я прочту, что записал. Будут ошибки — исправим. Значит, такого-то числа, месяца и прочее следователь такой-то в помещении больницы допросил такого-то — далее анкетные данные, — который по существу дела показал следующее: «Поздно вечером я возвращался домой от знакомой девушки, имя и адрес которой называть не буду, потому что это к делу не относится. На улице я случайно встретил парня по имени Вася, где живет и как его фамилия, не знаю, мы с ним несколько раз виделись на футболе и выпивали «на троих». Телефон Василия мне неизвестен, я не знаю также никого, кто бы мог указать, как его найти. Так как погода была хорошая, мы решили погулять и ходили по улицам, разговаривая о спорте и о девушках. Сколько времени прошло, в точности сказать не могу. В Николо-Щиповском переулке нам попался незнакомый мужчина...»

«Накаркало начальство, — подумал Стрепетов, скороговоркой читая ровные строчки. — Вася-то тютю! Только еще вопрос: будет ли какой прок, если его найти?»

— ...Все правильно?

— Угу.

— Тогда давайте кое-что уточним.

Стрепетов спрашивал — парень отвечал, на первый взгляд, словоохотливо. Но мысль его блуждала, легко утекала в сторону и никак не хотела приблизиться вплотную к главному: к выстрелу и человеку, его произведшему. Стрепетов нажал — и почувствовал сопротивление. Ему вспомнилось: однажды он пытался сблизить два сильных цилиндрических магнита. Плотное, странное живое пространство между ними сминалось с трудом, пружинило, бунтовало. И эта невозможность сомкнуть ничем не примечательные куски металла была чем-то похожа на такой вот разговор, где каждый вопрос встречал невидимую упругую преграду и вызывал ответ, стремительно скользивший по касательной.

«Осторожно. Стрепетов, не пережми. Перед тобой человек, в которого неожиданно выстрелили ночью. Он говорит тебе не то, на что ты рассчитывал, в чем уверен после осмотра места происшествия. Но впечатления его зыбки и неустойчивы. Нельзя давить на них, нельзя его ни на что наталкивать».

Много лет назад на глазах полной аудитории некий профессор внезапно выстрелил из игрушечного пистолета в свою ассистентку. Потом всем предложил скрупулезно изложить, что они видели. Чего только не понаписали студенты! Так началась судебная психология.

Кто знает, насколько велик коэффициент расхождения в данном случае?

— С какого примерно расстояния вы его заметили?

— Когда подошел. То есть на снегу-то далеко видно, только мы внимания не обратили, идем себе, разговариваем...

— Значит, он шел вам навстречу? А вы в это время шли, стояли?

Мысленно Стрепетов ведет парня рядом с ним самим, еще не раненным, который шагает вместе с Васей по ночному переулку, оставляя на снегу следы, накрепко схваченные памятью, зарисованные в протоколе осмотра без всяких коэффициентов. Стрепетов наблюдает, ложатся ли следы в следы, и, чуть теперешние закосят в сторону, ему хочется крикнуть: «Куда?» Но он только смаргивает, глотая окрик.

— А чего нам стоять? Я же говорю: идем, разговариваем, разные матчи вспоминаем, кто за кого болеет...

— Понятно. Шли.

«А кто же тогда, скажи мне, стоял возле развороченного сугроба?»

— Шли, разговаривали. Может, курили, жевали что-нибудь, конфеты сосали?

«Тон деловитый, в самый раз. Мелкое любопытство плюс служебное, рвение».

— Это точно, — удивился парень. — Васька конфеты ел. Такой лоб — и конфеты жрет!

— Курить бросил? — предположил Стрепетов, охотно заражаясь недоумением парня.

— Нет, курящий.

— Папиросы, сигареты?

«Быстренько, небрежно».

— Вроде сигареты.

— А вы?

— Я — «Беломор». А... что?

— Да просто так, к слову.

«Поболтать хочется, разве не видишь?»

— Я тоже «Беломор» уважаю. Лучшее курево для понимающего человека.

«Значит, точно: Васькины сигареты и конфетная бумажка, его — изжеванный «Беломор». Вещдоков — хоть музей криминалистики открывай. Только что я с ними делать буду, непонятно. Многое непонятно. В первую очередь — сам парень».

Стрепетову все время казалось, что он допрашивает другого человека — не того, которому накладывал жгут позапрошлой ночью при слепящем свете фар. Только и было в нем знакомого, что крупный нос с горбатой переносицей, белевшей оттого, что кожа здесь туго обтягивала кость.

— Вернемся к делу. Он подошел, а потом? Вспомните поподробнее.

— Да мы на него и внимания не обратили. Что на него смотреть? Идем разговариваем...

«Сто раз слышал. Опять, словно мяч об стенку».

— Ясно. Но с чего же началось?

— Да ни с чего...

«Помолчи, я подожду».

— ...Он поперся на нас и нарочно толкнул.

«Ага, появилось новое слово «нарочно».

— Ну, я его, извините, обложил. Только-только мы отошли — он машинку выхватил и как пальнет! Я с копыт долой. Васька побежал звонить...

«Стой, стой! Когда не нужно, ты вдруг заторопился».

— Кого именно толкнул?

— Да обоих.

— И сильно?

— Порядочно.

— Вы не упали?

— Ну, это кишка тонка, чтобы я от него в снег летел! — руки на одеяле сжались в тяжелые кулаки.

«Это я спросил только для протокола. И без того уверен, что в снег летел не ты и не Вася».

— А где он прятал пистолет, случайно не заметили?

«Грациозно, на цыпочках. Это и о расстоянии, и о том, стоял ли он к стрелявшему лицом, — изящно спрошено».

Снова пауза. Умение слушать начинается, наверное, с умения молчать.

«Правильно, что я заглох. Теперь пауза начала давить его, а не меня».

— Откуда же заметить? — медленно сказал парень. — Он ведь сзади. Оглянуться не успели, как пальнул.

«Положим, оглянуться ты успел... Начнем с другого конца».

— Когда он вас толкнул...

«Интересно, удается ли мне скучающее, лицо?»

— Ну?

— Вы, конечно, дали сдачи.

«Конечно, некоторый нажим. Ну да шут с ним!»

Парень оторвался от созерцания потолка, глаза его сузились и коротко резанули Стрепетова — два черных лезвия в опушке прямых ресниц.

— Нет, — отчеканил он, — не дал сдачи!

В голосе его плеснуло раздражение, лицо скривилось, и вот тут он — сегодняшний, бойкий, ухоженный, — наконец слился для Стрепетова с тем, другим, который горстями прикладывал снег к окровавленной ноге, матерился сквозь зубы и который сказал мрачно и зло: «Нечего выдумывать, никакой драки не было!» И одновременно Стрепетов понял, что парень ему не нравится, и признался себе, что вся его, Стрепетова, балансирующая осторожность вызвана не столько соображениями профессиональной этики, сколько этой неприязнью и недоверием. Недоверием, родившимся от бесследного исчезновения Васи, от странного сопротивления, которое с каждым новым вопросом надо было преодолевать, от лжи, которую приходилось заносить в протокол, от всех повадок парня, отдававших фальшью. Так и подмывало по-мальчишески двинуть его в упор: «Какого черта ты завираешься, друг ситный?» Но такого удовольствия Стрепетов не мог себе позволить. Во всяком случае, пока. Пока надо, чтобы и комар носа не подточил. Проще, наивнее. Ну-ка. Было у отца два сына...

— И очень зря не дали!

«Сказано с сердцем. Амплуа — свой парень».

— Я бы на вашем месте врезал ему как следует. По крайней мере утешение, что он с битой мордой!

«Видишь, до чего я наивный и горячий, совсем не опасный...»

Парень ухмыльнулся толстыми губами.

— Всякому овощу свое время, — протянул он многообещающе.

— Не понял!..

— Да не, это я так, о справедливости.

— Небось болит нога-то?

— Лежишь — ничего. Двинешься — больно.

— Н-да, история. А Вася как удрал, так и не проведал даже?

— Я ему не сват, не брат, всех общих дел-то — разлить поровну. Выпишусь, встречу — скажу, что, мол, в милицию просят явиться. Он прибежит.

«Ты, я гляжу, поверил в дурачка. В открытую издеваешься».

— Еще один вопрос, и я уйду, дам вам покой. Как все-таки насчет примет преступника? Может, хоть что-нибудь припомните?

— Надо же, как мысли сходятся! Я как раз лежу и думаю. Значит, пишите так: высокий, в шляпе, в очках и м-м... с усами.

«А лет ему двадцать, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая — валяй, валяй, не стесняйся! Пора мне закругляться, а то еще не вытерплю».

Он начал складывать пожитки.

— Так получше ищите, — кинул вдогонку парень. — А то придется самому!

— Постараюсь, — сказал он.

«Постараюсь добраться до него раньше, чем доберешься ты. Теперь я понял. И насчет овощей тоже».

В коридоре он с облегчением распустил мускулы, сведенные глупой улыбкой, и почувствовал, что устал. По палатам начинали разносить обед.

«Надо и мне чего-то пожевать. На пустой желудок я больше и шагу не ступлю, дудки!»

Но прежде чем сдать халат, Стрепетов отправился в регистратуру. Он знал, что вчера, в воскресенье, был посетительский день: к ходячим больным допускались гости, лежачим разрешалось передавать конфеты, фрукты и прочее. Ему указали нянечку, которая дежурила вчера «на передачах». Это оказалась та же любопытная утица, что полтора часа назад провожала его наверх. Обольщенная почтительностью Стрепетова, она забыла обиду и стала припоминать, кто справлялся о раненом из сорок первой палаты с пятой коечки по левой руке.

Женщина какая-то кулечек передавала. Должно, мать. Мужчина? Да, был и мужчина. В точности, как описывает товарищ из милиции. Передачи от него не было, а вот записку она носила. И ответ ждала. Минут десять царапал, сердешный... А «товарищ из милиции», естественно, описывал друга Васю.

* * *

Конечно, днем переулок выглядел совсем иначе. Но он не был чужим, и Стрепетову казалось, что они теперь как-то связаны, что-то пережили вместе, пока он бродил ночью среди этих домиков и сугробов, распутывая замысловатую вязь следов.

Неожиданно он подумал, что когда-нибудь весь город станет для него полон особенных, т е х  с а м ы х  мест, где что-то растрачено и что-то приобретено. Он будет смотреть вокруг вспоминающим, чуть собственническим взглядом, чем-то похожий на старого ловеласа, который перебирает подъезды и улицы, словно свидетельства прежних приключений и побед: «Вот за эти двери я так и не проник, а на той скамейке меня целовала очаровательная блондинка, а там, за углом, — ах, что это была за встреча!.. Сюда я выезжал на пожар, — будет думать Стрепетов, — здесь в сарае мы целый день сидели в засаде, и нельзя было даже курить, а в этом проходном дворе — век не забуду! — вот так стоял я, а так шли они...»

Пригвожденная памятью к форме и взаимному расположению вещей — стен, заборов, деревьев, — какая-то частица его самого навсегда затеряется среди едких головешек, бывших только что человеческим жильем, затаится в тесном сарае, будет снова и снова вступать в неистовую борьбу в темном проходном дворе. И вечно останется сидеть на корточках возле урны, сосредоточившей вокруг себя целую коллекцию «вещественных доказательств по делу о выстреле, произведенном лицом, личность которого не установлена.

У дворника он застрял надолго. Не потому, что тот рассказывал путное. Ничего старик толком не знал и, сгребая ночью снег, видел только снег и слышал только скрежет собственной лопаты. Но стены его одинокой комнатенки были так густо увешаны фотографиями, а лица на фотографиях были сплошь молодые и довоенные, и так хотелось ему обстоятельно побеседовать о своей жизни и дворницких трудах, что у Стрепетова не хватило духу скоренько «закруглиться».

Только одна фраза и застряла в голове после часовой беседы:

— Что шпана обнаглела, это точно. Недавно Петрухе Савелову та-акой фингал под глаз поставили! А за что? Ни за что. Шел себе с института тихо-мирно... Только это не наши. Я своих всех сызмальства знаю. Пришлые на переулке озоруют.

Стрепетов сам забежал к Савелову, бросил на всякий случай в почтовый ящик повестку на сегодня, потом метнулся к жителям домика, под чьими окнами нашел гильзу. «Ничего знать не знаем, об эту пору последняя собака спит, а если бы и слышали — куда мы с голыми-то руками? Это с вас надо спросить, молодой человек. Вон уж стрелять начали! До чего же эдак дело дойдет?!»

Пока Стрепетов мотался туда-сюда, снег подернулся синевой, зажглись фонари, и в переулке проступил намек на то, чем он был тогда и о чем они знали лишь вдвоем. Только переулок пока знал больше...

* * *

В райотделе суета уже затухала, и Стрепетов, ворвавшись туда на рысях, спешно принялся за свое.

Прежде всего — назначить экспертизу.

«На основании изложенного и учитывая, что по делу требуется баллистическая экспертиза...»

Надо запросить тип оружия, его индивидуальные особенности, год выпуска, что еще? Роясь в справочнике «Первоначальные следственные действия», прочел образец записи в протоколе:

«На полу комнаты обнаруже...»

Так-так! Значит, пишу:

«Обнаружена в снегу на глубине...»,

как там дальше?

«Наиболее близко расположено колено правой ноги трупа, расстояние до него 22 сантиметра».

«Ну, у меня, слава богу, без трупа, можно взять другие ориентиры:

«Расстояние до левого угла дома...»

Потом он составлял запрос в Центральную пулегильзотеку.

«Полагая, что необнаруженный по данному делу пистолет мог использоваться для совершения других преступлений, прошу проверить, не применялся ли он...».

Перед его внутренним взором, как в наспех смонтированном гангстерском фильме, кто-то бежал, стрелял, падал, торчали чьи-то острые колени, к которым по школьной линейке кто-то откладывал двадцать два сантиметра.

Еще один запрос не забыть! Когда придет заключение эксперта, выяснить, не числится ли данный пистолет в украденных, и если да, то при каких обстоятельствах, где и когда похищен.

Ну, можно перевести дух...

Раиса строчила за своим столом. Кока с кем-то перезванивался — проводил время. Тимохин по обыкновению философствовал. Бородатая личность, развалившаяся напротив него на стуле, готова была, кажется, беседовать до утра. Стрепетов ловил обрывки диалога.

— А если принцип относительности распространить на мораль?

— Нет, позвольте...

— Ну, а если распространить?

«Пофартило Тимохину, нашелся любитель мозгами поприседать».

— ...Добро и зло, подвиг и преступление — все относительно, а? Все иллюзорно?

Стрепетов успел сходить в машбюро и к Нефедову, который пообещал срочно взяться за сбор сведений о потерпевшем и розыски свидетеля Васи, и вернулся к тому же.

— По Эйнштейну, — теперь перешел в наступление Тимохин, — по Эйнштейну, мы можем любую из двух движущихся систем принять за относительно неподвижную. Так? Давайте распространим, как вы предлагаете. Тогда можно сказать, что не вы ударили своего соседа по голове, а он своей головой ударил вас по кулаку А?

— Вы слишком конкретно. Я ведь что говорю...

— А вот свидетели говорят, что потерпевшего били по голове именно вы. Если законы природы переносить на общество...

Савелов пока не шел. Ничего особенного Стрепетов от него не ждал, но все-таки теплилась надежда: а вдруг этот парень был жертвой того же бандита, или вдруг что-нибудь еще... Словом, чем черт не шутит, не проглянет ли какая-нибудь связь между тем, что одного парня в тихом дотоле переулке побили, а в другого парня там же выстрелили?

Но вот уже Кока посмотрел на часы, упрятал дела в сейф, подхватил свою щегольскую папочку на «молнии», прищурил глаза и сухим головкинским голосом объявил:

— Поскольку, товарищи, особых происшествий в районе нет и рабочий день окончен, вы свободны.

Головкин вошел минутой позже, чуть не застав его врасплох.

— Поскольку, товарищи, — сказал Головкин, прищурив глаза, — особых происшествий в районе нет и рабочий день окончен, все свободны, кроме Светаева, для которого есть дело на первом этаже.

Он повернулся, прямо держа длинную спину, и тяжело шагнул в коридор на негнущихся ногах, неся, как латы, свой синий подполковничий мундир.

— «Кузнец, кузнец, скуй мне тонкий голосок!» — засуетился Кока и ударился вслед за Головкиным.

Да разве Головкина уговоришь!

«Придет сегодня Савелов или не придет? Все-таки посижу полчасика».

Стрепетов подперся кулаком и невольно задумался все о том же. Зачем парень сбивает следствие с толку? Почему старательно заметает следы стрелявшего?

Григорий Ковров. Холост, живет с матерью, работает обкатчиком на заводе. Не состоял, не участвовал, не избирался. Больше Стрепетов ничего не знал. Он не знал даже, что такое обкатчик. Он только знал, что парень ему неприятен и что он врет. Но даже если б он не врал, было в нем что-то сверх этого. Какой-то блатной налет, что ли? Не бьющий в глаза, нет. Без татуировки, без золотого зуба, сияющего на видном месте во рту. Но что-то в повадках, в отдельных словечках, в том, как он выговорил это «моей милиции», как пожал протянутую Стрепетовым руку.

Ведь даже рукопожатие много говорит о человеке. Бывают руки искренние. Когда такую держишь в своей, передается взаимное доброжелательство, Ладонь плотно прилегает к ладони, и нет в ней стремления изогнуться лодочкой внутрь, избегнуть прикосновения, отделаться формальным тисканьем костяшек пальцев. У человека безразличного в руке дряблость какая-то, пустота, ее отпускаешь с разочарованием. При любопытстве, заинтересованности рука входит во встречную ладонь чуть резковато, повышенно-активно, задерживается дольше, ведет себя испытующе. Застревает и рука ищущая, подлаживающаяся, но она прилипчивее, как-то ерзает и консистенцией пожиже. Трусливость и неприязнь обнаруживают себя деревянным, коротким, необщительным пожатием без нарастания и расслабления, но с легким непроизвольным подергиванием к себе; такая рука стремится освободиться раньше, чем следует...

Ковров взял протянутую руку после крошечной заминки и сжал неожиданно сильно, словно не для приветствия, а бахвальства ради («Видал, каков я?»), но как только кисть Стрепетова напряглась в ответной реакции («Ишь, напугал, видали и почище!»), он отнял руку, равнодушно сцепил с другой поверх одеяла. Да, что-то определенно враждебное было в этом рукопожатии.

Да, так зачем же он врет? Наверняка ничего не скажешь. Но какую-то рабочую гипотезу для личного пользования иметь можно. Например, такую. Он знает, кто в него стрелял, и знает, почему стрелял. Этим выстрелом были сведены какие-то счеты. И он не хочет мешать сюда милицию либо потому, что боится мести стрелявшего, либо потому, что, следуя принципам блатной этики, желает остаться «на высоте». Возможный вариант? Почему бы и нет.

Проверяя себя, Стрепетов снова погрузился в утренний допрос. Он прослеживал его динамику, вспоминал интонации и жесты, он облазил все его закоулки. И успел уже подзабыть о Савелове, когда тот пришел.

«Мама родная, как он изукрашен!»

Огромный «фингал» в багрово-синей гамме цвел на полщеки. «Ранний Пикассо», — сказал бы Кока. Бедный малый, как он ходит по улицам?

«Хорошо хоть некому сейчас на него таращиться, кроме меня».

Впрочем, Савелов умудрялся не стесняться. Заплывший карий глаз его смотрел даже с некоторым вызовом. Стрепетов даже развеселился. Что-то в этой расквашенной, совсем еще мальчишеской физиономии было очень симпатичное, но и заносчивое.

— Разговор будет долгий?

— А что?

— Если вы меня задержите больше пятидесяти минут, я не успею на семинар.

«Ого, еще и на семинар в этаком виде!»

— Постараюсь не задержать.

Он приглядывался к Савелову с живым доброжелательным любопытством — и все-таки профессионально. Следил, как тот сидит, куда смотрит, что делает руками, какую держит паузу между вопросом и ответом. На все это есть свои неписаные «нормативы». Скажем, затянется пауза — значит, что-то соображается, вычисляется, может быть, придумывается на ходу. Выйдет короче «положенной» — ответ срепетирован, заготовлен. Следователь, если он хочет чего-то стоить, должен фиксировать такие вещи почти автоматически. Система подсознательной сигнализации должна тотчас сработать, когда вопрос невинный и простой вдруг вызовет симптомы, соответствующие вопросу сложному, когда неожиданная задержка или машинальный жест выдадут, что где-то рядом «горячо». Если распускаться и не наблюдать за собеседником при любом допросе, не научишься быть во всеоружии там, где грянет настоящий бой.

— ...Близких родственников нет. Живу один.

Бравая интонация подразумевала концовку: «И прекрасно обхожусь», — но глаза сморгнули болезненно, и Стрепетов уже не для протокола, для себя спросил:

— А что с родителями?

— Отец в сорок пятом, — сухо сказал Савелов. — После ранения пробыл дома неделю — и вдруг... Мать в пятьдесят шестом, от рака. Пошел работать, было уже шестнадцать.

«Чем вот один человек нравится, а другой нет? Почему мне Савелова с его подбитым глазом больше жаль, чем Коврова с простреленной ногой?..»

— Значит, вы на вечернем. Какой курс?

— Второй.

«Видно, все-таки интуиция».

Правда, однажды Стрепетов со своей интуицией влетел. Принял мелкую стерву за детоубийцу. Но в интуицию продолжал упрямо верить.

Почему-то вдруг мелькнула мысль, что фингалу от роду два-три дня.

— По каким дням у вас в институте занятия?

— Понедельник, среда и суббота.

«Стало быть, фингал субботний».

— Расскажите, что с вами произошло в субботу.

— В которую именно? Суббот много.

«Что-то где-то скребется, а что — не пойму. Почему он сказал «суббот много»? Ведь ясно, кажется, о чем речь! Если тебе дали по физиономии, а потом вызывают в милицию и спрашивают... Глаза смотрят прямо, но как-то пристальнее, нет, напряженнее, чем это оправдано моментом».

Но так как Стрепетов не ощущал себя сейчас охотником, не устраивал засад и не ставил капканов, он прямо двинулся навстречу, протягивая открытую руку и только недоумевая.

— Насколько я понимаю, синяк у вас с субботы? Вот об этом я и спрашиваю.

Слышно было, как, дребезжа и лязгая, заворачивал под окном трамвай, как уборщица в коридоре шмыгала по полу мокрой тряпкой.

«Он будет что-нибудь отвечать или нет?»

— Что же произошло в субботу?

— Пристали какие-то... Ну и двинули...

«Какие-то? Значит, не один?»

— Постойте, а сколько было времени?

— Не засекал.

— Опишите их.

— М-м... Темно было. И неожиданно. Не могу сказать.

Стрепетов почувствовал, что его быстро начинает тащить вперед, вопросы выскакивают раньше, чем он успевает уследить за их формой.

«Притормози-ка. Подумай. Вот сейчас парень, кажется, соврал. Определенно соврал!»

Стрепетов достал лист бумаги. Сдерживая торопливую авторучку, провел две параллельные черты, поставил крестик.

— Вот переулок, вот ваш дом. Покажите, как вы шли.

— Я шел проходным. Здесь...

Савелов смотрел вниз, на лист бумаги, и Стрепетову было видно, что веки его влажны от пота. Мозолистый палец с коротким чистым ногтем чуть подрагивал на чертеже, и Стрепетову отчетливо представился развороченный сугроб у границы расчищенного асфальта.

«Что же это получается, черт побери?!»

— Когда вы шли домой, снег еще падал?

— Нет... Не помню... Кажется, да.

«Сказал правду, потом поправился. Он что-то знает. А врать ему трудно, не умеет. Он скажет, если я смогу...»

Оба закурили из вынутой Стрепетовым пачки сигарет, заволоклись дымом, замолчали, отдаваясь короткой передышке.

«Ты шел после того, как снег перестал. Твои следы — если б я углядел их на выходе из проходного — легли бы в тот же «слой последнего часа», над которым я бился как каторжный в ночь под воскресенье. Похоже, что ты выскочил прямиком к месту свалки и каким-то образом тебе в ней попало. Как мне вытащить истину из твоей упрямой башки?»

С другим Стрепетов стал бы, наверно, ходить вокруг да около, постепенно приближаясь к решительной минуте, пряча нужные вопросы среди вороха пустопорожних, задаваемых для отвода глаз. Но Савелов, несмотря ни на что, вызывал доверие и толкал на откровенность. И Стрепетов решился.

— А таких людей вы когда-нибудь встречали? — и описал Коврова и Васю.

Вопрос был предельно прям.

Медленно, с вымученным спокойствием Савелов погасил сигарету в пальцах, скатал ее в обжигающий шарик, смахнул пепел с колена.

— Что вы виляете? — глухо, обреченно произнес он. — Говорите уж открыто. Какие у вас доказательства?

Стрепетов даже не понял сначала, что тот сказал. Слова доходили до него порознь, толчками, и, еще не восприняв их целиком, он уже оказался лицом к лицу с выводом, с ошеломляющим итогом. Стрелял Савелов!

Удар был так силен, так неожидан, что Стрепетов ничего не успел сделать со своим лицом. И парень понял, что совершил страшную, непоправимую ошибку, что своими руками вырыл себе яму, потому что доказательств у следователя нет и даже мысли такой не было секунду назад...

Итак, перед Стрепетовым сидел тот, кого он только собирался искать, тот, чьи следы догоняли двух уходивших, кто рисовался ему хладнокровным, опасным бандитом. Сидел симпатичный, безмерно подавленный парнишка, совсем по-мальчишески петушившийся недавно и даже сейчас еще с остатками вызова ждавший, что же будет дальше.

* * *

Дальше был обыск. Стрепетов перебирал носки и полотенца, вытряхивал на стол содержимое коробок, простукивал стены, двигал мебель, искал в полу блестящие шляпки свежезабитых гвоздей.

«Все это ерунда. Время секретных шкафов и потайных дверей давно прошло. Теперь валютчик прячет бриллианты в грязной тряпке на дне помойного ведра. Или, как рассказывали ребята с Петровки, в сливном бачке в уборной. А уж ожидать, что я найду тут пистолет после того, как Савелов получил мою повестку...»

Обыск наводил на Стрепетова тоску. К неловкости, которую испытываешь, вторгаясь в чужой дом, обшаривая чужие комоды и постели, он за полтора года работы кое-как притерпелся. Сейчас дело было не в том — его мучила одна мысль, один вопрос, который в разных вариантах все ворочался в голове и не выходил ни на минуту. «Почему ты это сделал? Как посмел натворить такое? Вот ты сидишь, напряженный, скрученный, уже на пределе выдержки, но все еще пыжишься, все дерешь вверх подбородок и чуть ли не свысока смотришь, как я скачу на корточках по полу... Да понимаешь ли ты, что ты наделал со своей жизнью?!»

Хоть бы попалась в этой комнате какая-то зацепка, позволяющая разозлиться, настроить себя неприязненно. Нет, все работало на хозяина. Старый, потертый диван — семейное достояние. Письменный стол с одной тумбочкой, деловито прибранный, недавней покупки. Лампа над столом на остроумном самодельном кронштейне. Подставка для приемника в виде модной «лавки» на металлических ногах — снова самоделка. Ни пустых бутылок, ни коллекций зарубежных журналов с голыми красотками. Гантели, «норвежки», карманные шахматы в черной коробочке. В записных книжках по большей части деловые телефоны: деканат, библиотека, стадионы, тренер, ОТК. В его возрасте тут чаще доминируют Лены, Раи и Люси. Нехитрый семейный архив окрашен в печальные тона — выцветшие фронтовые треугольнички, фотографии родителей... Ничто не указывало на знакомство и какие-то отношения Савелова с Ковровым. Впрочем, об этом рано судить; надо подождать, что скажет Нефедов.

— Каким спортом вы занимаетесь? — Стрепетов держал в руках удостоверение общества «Динамо».

— Стрельбой, — внятно сказал Савелов и в лицо обернувшемуся Стрепетову добавил: — Из пистолета.

«Обрадовал!»

— Из какого?

— Севрюгина, Р-4.

Стрепетов помедлил.

— А из «вальтера» не приходилось? Из «вальтера» выпуска тридцать восьмого года?

— А чем он отличается от других?

— Из пистолетов такого калибра только у «вальтера» тридцать восьмого года гильза выбрасывается влево.

Глаза их встретились. Савелов первым отвел свои, усмехнулся непослушными губами.

— Буду знать...

— И метко стреляете? — горько злясь, спросил Стрепетов.

— Метко. На дне ящика, в котором вы роетесь, лежат грамоты.

— Так... Если меткий стрелок с тридцати четырех шагов метит в человека и попадает в ногу, значит ли это, что он промазал?

Савелов замер. Вопрос вонзался в него все глубже и глубже; ни одна стрепетовская фраза еще не проникала так глубоко. И вот он дошел, куда ему следовало дойти, и обрушил что-то у парня в душе.

— Нет, — сказал Савелов порывисто, — нет! Меткий стрелок, если он попал в ногу, попал туда, куда целил.

«Ладно, допустим, я поверю, что не хотел убить. Но как мы с тобой будем это доказывать?»

За спиной Стрепетова раздался всхлип. Соседка что-то уловила женским чутьем. «Петенька!» — жалобно и недоуменно прошептала она, прижимая полный кулачок к груди.

— Гражданка понятая, прошу прекратить! — сказал от двери пожилой участковый. — Вы мешаете нормальному проведению следствия!

Соседка притихла.

Остались книжные полки. На одной — сплошные учебники. Придется потрясти. Стоп, какая-то записка.

«Нинок, правильно ли я запеленговал сигнал бедствия? Теорема доказывается так...»

Неотправленная шпаргалка: формулы, чертежи.

«Теорема доказывается так...»

Хорошо иметь дело с цифрами, они не плачут. А как доказывается моя теорема?..

Здесь кто? Сельвинский, Маяковский, Есенин. Н-да... Ишь ты, даже Вудворт. Кто-то у меня зажилил «Хлеба и зрелищ»; вспомнить бы, кто? Ремарк. Может быть, все-таки не Савелов стрелял? Ведь он не признался прямо. Он ничего больше не сказал с тех пор, как понял, что вызвал я его дуриком, просто так... Александр Грин. Еще и Грин. О дьявол, как бы мне хотелось ошибиться!

Это что?! Старый словарь иностранных слов. Все страницы склеены, а в середине от корки до корки вырезано прямоугольное гнездо. Открываешь книгу, а там — вроде коробки. «Вальтер» здесь поместился бы. Здесь он, видно, и помещался. Начитался шпионских книжек, сукин сын!»

— Что это?

— Давно вырезал. Лет десять назад.

— Зачем?

— Держал там то, что никому не надо было видеть.

«Нахал! И какого черта я за него переживаю?»

— Скажите, меткий стрелок... Как может человек, читающий «Про это» и «Корабли в Лиссе», пойти на преступление?

Савелов вскинул голову.

— Может, — сказал он. — Если человек не считает это преступлением... если знает, что прав.

— Понятие преступления сформулировано в законе. Тут нечего считать или не считать.

— В законе — да. Но есть случаи... — Он с трудом подбирал слова. — Бывают такие случаи, когда человек... люди должны разобраться сами. Почему закон становится между людьми, если его не просят?!

— Око за око, кровная месть в третьем колене, есть оскорбления, которые смываются только кровью... из этой серии, да? — Стрепетов старался сдержаться. — Не кажется ли вам, Савелов, что в наше время это несерьезно. Корсиканская мораль в век месткомов и товарищеских судов!

— Ах, несерьезно?..

— А вы отдаете себе отчет в том, ч т о  вы спрашиваете?! Человек берет пистолет и разрешает свои отношения с другим человеком при помощи пули. И вы спрашиваете, по какому праву общество вмешивается? Очнитесь!

Савелов нервно потрогал рукой опухшую щеку и промолчал...

— Прошу без моего ведома никуда из города не выезжать, — сухо сказал Стрепетов. — Я вас вызову.

* * *

Было утро, среда, и Стрепетов поднимался по лестнице в райотдел. Он думал о том, что предстоит неприятный разговор с Головкиным. Сейчас он постучится в кабинет начальника следственной части, и тот оторвет от бумаг сухое лицо с очень высоким лбом, маленьким острым подбородком и светлыми немигающими глазами, бесстрастно глядящими из-под густых с проседью бровей. «Итак?» — скажет он.

Сверху послышались шаги и голоса. Головкин спускался навстречу с начальником ОБХСС.

«Прямо-таки каменный гость», — мелькнуло у Стрепетова при виде монументальной фигуры, подчеркнуто прямо, почти торжественно нисходившей по ступеням. Не поворачивая головы к пухленькому майору, скакавшему рядом, Головкин размеренно говорил:

— Нужно понимать, что увеличение числа хозяйственных дел доказывает не рост преступности, а увеличение раскрываемости. По угрозыску преступления регистрируются по мере совершения, и там картина ясна. У вас же, пока правонарушение не раскрыто, его как бы не существует. Если вы боитесь, я сам скажу на комиссии, что тянуться по ОБХСС за благополучной цифрой — глупо...

— Здравия желаю! — бодро отчеканил Стрепетов, надеясь проскочить мимо.

— Здравствуйте, Алексей Станиславович. — Головкин остановился. — Поскольку до истечения семидесяти двух часов осталось одиннадцать минут и я не думаю, чтобы они принципиально изменили положение, готов услышать о ваших успехах. Дело раскрыто?

— Пока нет.

— Свидетель происшествия найден?

— Пока нет.

— О чем я вас и предупреждал. Еще побежите через месяц к прокурору за отсрочкой... Как разделаемся с министерской комиссией, жду вас к себе.

— Слушаюсь.

— Дрессированные они у вас, — завистливо вздохнул майор площадкой ниже.

Но Головкин принял комплимент холодно. Пять ступенек отчеканили шаги, прежде чем он ответил.

— Дрессированные собачки бывают, — сказал он. — А для работника органов... — И хлопнула дверь.

«В общем-то, Головкин старик неплохой. Но педант и буквалист высшей марки. Помешан на своей пунктуальности. «Поскольку постольку, если быть точным». На прошлой неделе бедного практиканта заставил восемь раз переписать обвинительное заключение. Хорошо, навернулась какая-то комиссия, быть бы мне с мыленной шеей».

Стрепетов занялся текучкой: всегда находятся бумажки, которые именно сегодня надо оформить, или получить, или сдать. Он обложился папками и работал. Так ему по крайней мере казалось. В действительности он неотступно ждал, не придет ли с новостями Нефедов. Правда, тот взялся за дело только позавчера, но если Нефедов говорит «срочно»...

Нефедов пришел после обеда.

— Настроение? — спросил он Стрепетова.

— Если честно, кошки скребут.

— Как бы тигры не заскребли, — усмехнулся Нефедов и пошел вкруговую пожимать руки.

— Ну, начальники, хотите казус?

— Хотим! — обрадовался Кока, приготовясь пополнить свой репертуар.

Раиса отослала в коридор жирненького старичка, лопотавшего о полной непричастности кого-то к чему-то; Тимохин отложил ручку.

— Казус будет такой, — начал Нефедов.

Стрепетов насторожился. Нефедовские анекдоты не всегда были рассчитаны на чистый смех. Иной раз они оказывались как-то связаны с тем главным, чего ты от него ждал. Наворачивались ли эти истории ему на язык сами, по неосознанной ассоциации извлекаясь из кладовых памяти, или незаметный человечек мужиковатого обличья был совсем не тем, чем казался с первого взгляда, и под всей его лаптежностью и детской жадностью на смешное крылась железная логика, способность к обобщениям и острый, отточенный опытом ум? В последнее время, разглядев, с каким доверием и готовностью подчинялись Нефедову его «ребятки» из угрозыска — готовностью настолько безусловной, что ее не находили даже нужным подчеркивать внешними атрибутами почтительности, — Стрепетов стал склоняться ко второму предположению.

— Так вот, завелся в Москве один прохиндей. Выдавал себя за адвоката. Похаживал он возле приемных высших кассационных органов и ловил простаков, приехавших похлопотать за родственников, которые угодили под суд. «Все равно, — говорит, — правды не добьетесь. А я знаю, кого подмазать». Некоторые дураки и рады, что нашли ходатая. Они ему — деньги, а он деньги в карман. Ну, сколько веревочке не виться — арестовали. Привлекли к ответственности и даятелей. И что же выяснилось? Папаша один, провинциал, явился в столицу за сына просить. Наткнулся на этого мошенника, выложил кровные рубли и так уверовал, что никуда дальше носа не совал и ведать не ведал, что в самый день его приезда надзорные органы отдали распоряжение сына-то освободить! И теперь представьте себе картинку: сын на свободе, отец — в тюрьме. Каково.

— Поучительно... — загрустила Раиса.

— Ирония судьбы, — веско подытожил Тимохин.

— Кстати говоря, начальники, вы ориентировки читаете? — Теперь Нефедов обращался уже к одному Стрепетову.

— Стараемся, — осторожно сказал тот. Нефедов пересел поближе.

— Гляди сюда. В позапрошлом месяце... — он открыл заложенное промокашкой место, — вот: «Во время этапирования к месту заключения бежал опасный преступник Василий Хромов, он же Бекетов, он же Павлов, приметы: выше среднего роста, широк в плечах, на подбородке косой шрам длиной около двух сантиметров, нос вздернутый...» Не узнаешь?

— Кто? — пугаясь, спросил Стрепетов.

— Да Васька же. Коврова дружок.

— Он?!

— Он самый... И как же ты его не срисовал?

«Остолоп! Безмозглый разиня!» Стрепетов мысленно вернулся в ту ночь, посадил на приступочку Коврова, поставил рядом Ваську. Васька зябко передернул плечами и начал постукивать ботинком о ботинок. Ковров зачерпнул ладонями из сугроба. Стрепетов выпрыгнул из машины и побежал к палатке. Снег отрывисто взвизгивал под сапогами, на вывеске был отбит уголок. Васька на мгновение застыл, потом отвернулся к перекрестку, из-за которого вот-вот должна была вырваться «Скорая», и поправил кепку. Стоп! Еще раз, не торопясь. Увидя Стрепетова, плавно, как в кино при замедленной съемке, Васька стал поворачиваться широкой спиной. Поднятый воротник закрывал нижнюю часть лица. Вот он взялся обеими руками за кепку и надвинул ее на лоб. Та-ак!..

Прокрутим ленту дальше. «Подежурь на уголке», — сказал Ковров и добавил что-то. И тогда Васька ушел. Нет, еще раньше было. Какая-то фраза, которая им не понравилась, которая заставила Стрепетова почувствовать, будто он сказал бестактность. Вот! Он сказал: «Мало нам было жуликов...» Тогда-то они и обиделись.

Какое значение приобретали сейчас десятистепенные мелочи, едва подмеченные глазом и лежавшие в памяти обманчиво-бесполезным грузом! Эх, кабы знать!

— Васька Хромов у твоего потерпевшего и скрывался до воскресенья. А познакомились они давненько. Ковров был свидетелем по делу Хромова, когда тот судился за бандитизм. Сомнительным таким свидетелем, на грани соучастия.

— Где он теперь?

— Поищем — найдем...

— Но Савелов? Что могло их свести?!

— Не знаю. На Савелова компры никакой. Пожалуй... я бы на твоем месте не искал ничего сложного.

— Да... — машинально сказал Стрепетов. — Да, спасибо.

* * *

Головкин разделался с комиссией к концу недели. Он потребовал к себе Стрепетова; и тот пошел, неся тонкую папочку, на которой Ада Васильевна, энергичная дама из канцелярии, твердо вывела:

«Дело по факту огнестрельного ранения гр-на Коврова Г. Д.»

Слова «по факту» были подчеркнуты жирной волнистой чертой, долженствующей напоминать следователю о серьезности положения. Ибо «по факту» (в противоположность формуле «по обвинению») означало, что дело не раскрыто, и в каждой сводке в графе «Нераскрытые особо опасные преступления» стоит пренеприятная единица. Если Стрепетов, задумавшись, долго смотрел на папку, волнистая черта змеей сползала с картона и обвивалась вокруг Петьки Савелова плотными тугими кольцами...

Головкин молча читал дело. Зная там каждую бумажку в лицо, Стрепетов наблюдал, как он реагирует на перипетии следствия. Допрос Коврова в больнице. Дошел до середины, перевернул обратно, заглянул в анкету, что это за зверь, что так петляет? Показания Савелова. Изучает пристально, с легким недоумением. Протокол обыска открыл прямо там, где написано «при обыске изъято». Рапорт Нефедова. Удовлетворенное хмыканье: вот оно что! ...Дочитал, заглянул в начало и конец папки, что-то ища.

— Савелова для опознания потерпевшему не предъявляли?

Только не забывать, что они смотрят на вещи по-разному. Не проявлять никакого волнения. Беспристрастность и хладнокровие — вот вывеска, под которой он принес в этот кабинет острое желание спасти парня.

— Потерпевший указывает другие приметы, — осторожно сказал Стрепетов.

— Ну! — Головкин сделал пренебрежительный жест в сторону папки. — Теперь, когда он увидит стрелявшего в ваших руках, он, весьма вероятно, сделает вывод, что лгать бессмысленно.

— Видите ли, Аркадий Аркадьевич...

— Вижу, — прервал Головкин. — После рапорта Нефедова дело на точке замерзания.

— У меня было много работы в эти дни, — прикрылся Стрепетов. — Но я наводил справки о Савелове: созванивался с его знакомыми, сослуживцами, товарищами по институту. Если понадобится, можно вызвать их и запротоколировать показания. Они целиком в пользу Савелова и опровергают наличие каких-то прежних связей между ним и потерпевшим или Хромовым. Из этого я делаю вывод...

«Не торопись, не захлебывайся!»

— Из этого я делаю вывод, что встреча в переулке была случайной. И безусловно, она носила характер нападения на Савелова. Может быть, его хотели ограбить, может, пристали из хулиганских побуждений. Так или иначе, парня жестоко избили.

— Не логичнее ли, предположить, что он все-таки ждал такой встречи? Иначе с какой целью он обзаводился оружием?

— Он не обзаводился им, Аркадий Аркадьевич! Я уверен, это пистолет отца, память. Отец привез его с фронта, как многие тогда, и вскоре умер дома.

— Допустим. Но Савелов ходил с ним в кармане.

— Нет, Аркадий Аркадьевич, не было у него с собой пистолета, а то он стрелял бы раньше! Его избили, и тогда он бросился домой — это в двух шагах — и с пистолетом догнал Коврова и Хромова, когда те отошли уже довольно далеко.

— Вы рассказываете так картинно, будто видели все в театре, — усмехнулся Головкин тонкими губами. И, помолчав, вдруг спросил: — Мучаетесь?

Стрепетов растерянно прикусил губу.

— А вы полагали, что для избавления вас от мук душевных жизнь всегда будет поставлять вам антипатичных преступников и обаятельных потерпевших? Случается и помучиться, исполняя свой долг. Я бы сказал, что следователь, который испытывает от своей работы сплошное удовольствие, больной человек. Хуже: опасный человек. Мучаетесь — и прекрасно!... Итак, почему вы тянете с опознанием?

— Я считаю, что версия с покушением на убийство отпадает автоматически, — не отвечая, гнул свое Стрепетов. — Единственное, о чем можно говорить всерьез, — это превышение пределов необходимой обороны.

— И незаконное хранение оружия.

— Да. Но и то и другое с оговоркой. Конечно, по букве закона Савелов виноват...

— Что?!

Головкин выпрямился за столом, длинный, сухой, не человек — олицетворение.

— Зарубите себе на носу, Стрепетов, — закон свят, закон един, и нельзя делить его на дух и букву!

«Вот тебе и раз! Завелся с пол-оборота!»

— Законом нельзя управлять, как лошадью, — немножко туда, немножко сюда! Закон или есть, или его нет. И может быть только один способ обращения с законом — его неукоснительное исполнение! Этому научила нас жизнь. Следователь должен верить, что, действуя строго по закону, он найдет самое безукоризненное и справедливое решение. Что бы ни происходило, кто бы ни стоял перед вами, вы обязаны поступать, как велит статья, буква, запятая закона! Неужели вы не понимаете, Стрепетов, насколько это важно для всех?!

— Я не предлагаю замять дело. Я не предлагаю нарушать закон! Просто надо дать Савелову время одуматься. Если сейчас, пока он не приперт к стене доказательствами, он сам придет с повинной... Аркадий Аркадьевич, ему девятнадцать лет! Он придет, я в него верю!.. Тогда в корне изменится ситуация на суде.

— Ну, хорошо, — устало сказал Головкин. — Дадим вашему Савелову, скажем... неделю.

* * *

Неделя прошла.

Савелов не появился.

 

Опознание — одна минута, один пристальный взгляд. Потом человек указывает пальцем: «Вот этот!» — или отрицательно качает головой.

Но готовится оно долго и тщательно. Малейшая оплошность, забытая деталь — и преступник может получить в руки козырь, который потом использует на суде. Прежде всего — подобрать добровольцев. Показывать опознаваемого полагается не в одиночку, а вместе с несколькими другими, схожими с ним по комплекции, возрасту, росту, чтобы потерпевший или свидетель имел свободу выбора. Затем — внешний вид подозреваемого. Нельзя привести его из камеры предварительного заключения как есть без ремня, без шнурков в ботинках, обросшего трехдневной щетиной. Дошлый уголовник способен сослаться на то, что по этим «разбойничьим» признакам опознающий и выбрал именно его. Даже посадить преступника среди остальных надо не как-нибудь, а «по собственному желанию», чтобы не было потом нахальных разговоров, будто следователь нарочно поместил его в середке и шепнул об этом потерпевшему.

Словом, возни много. А само опознание — один взгляд, одно «да» или «нет», иногда «не знаю»...

Стрепетов ждал, когда освободится кабинет главврача (не в палате же устраивать представление). С ним был Савелов и двое бригадмильцев, согласившихся помочь. Ждали в маленькой комнатке с окном в стене, закрытым изнутри ставнями, двустворчатыми, как воротца. На одной створке было написано «Не сту», на другой — «чать». Под надписью на стуле с потрескавшейся клеенчатой обивкой маленькая старушка связывала и никак не могла связать в узелок голубую трикотажную кофточку, такую же юбку и стоптанные узенькие туфли. По ее щекам катились быстрые мелкие слезинки, пальцы прыгали. Все старались не смотреть в ее сторону и все-таки смотрели. Кого привезли сюда сегодня? Дочь, попавшую под машину? Внучку со сломанной ногой? Наконец старушка утерла лицо своим узелком и зашаркала к двери.

Стрепетов покосился на Савелова. Синяк со щеки сошел. Только вокруг глаза, если приглядеться, заметен зеленоватый ореол. «Надо будет посадить к свету правым боком», — профессионально отметил он про себя и, сунув напряженные руки в карман, стал к окну.

За окном был заснеженный больничный скверик, полосы угольно-черных, подстриженных щеточкой кустов, голубое небо, неисчислимые сосульки, висевшие по крышам плотно, как ледяная бахрома.

«Может быть, все-таки надо было войти?»

...Он в тот раз дошагал до дома Савелова и приостановился на минуту, взглянув на освещенное окно. От бессильного ожидания в райотделе в нем поднималось тихое бешенство, и он решил поговорить с парнем начистоту. И вот приостановился на минуту. И увидел на занавеске тень незнакомой головы и плеч. Что-то длинное, темное взметнулось вдруг дугой над этими плечами. «Девушка», — понял Стрепетов. Перекинула за спину косу. Вспомнилась изящная рамка из четырех лакированных палочек, скрепленных по углам, как бревна в венце сруба. Рамка стояла на столе Савелова, и из нее смотрела и смеялась чему-то девушка с толстой косой на груди. «Нинок, верно ли я запеленговал сигнал бедствия? Теорема доказывается так...»

Стрепетов круто повернулся и пошел назад.

«Ну вот. Ко всему прочему он еще и влюблен. Она, надо думать, тоже. Веселенькая история!»

Он яростно подшиб ногой обломок лыжной палки. Палка упала далеко впереди на мостовой.

...Здоровенный санитар — такому бы на Канатчиковой психов усмирять — объявил, что кабинет свободен.

И вот Стрепетов сидит за старинным, на львиных лапах, столом главврача. Вдоль длинной стены в ряд — Савелов и бригадмильцы. У другой понятые — медсестра и дюжий санитар. Он жадно изучает ребят, силясь угадать, который. Будто это в него, санитара, стреляли ночью из пистолета. По знаку Стрепетова дверь открыли. Вошел Ковров. Мельком кивнул он следователю и, стукнув костылем, нетерпеливо развернулся к стене. Стрепетов деревянным голосом произнес то, что положено в таких случаях:

— Проводится опознание. Прошу предъявляемых ничего не говорить без моего предложения. Опознающий, посмотрите внимательно на предъявляемых и скажите, известен ли вам кто-либо из них, и если да, то при каких обстоятельствах вы его видели и по каким приметам узнаете.

Ковров и Савелов смотрели друг на друга, глаза в глаза, сцепились — не растащишь. В комнате стало очень тихо. Бригадмильцы напружинились, опасаясь, как бы чего не произошло.

«Ну, вот и все», — вяло подумал Стрепетов.

Костыль снова стукнул, Ковров отвернулся от Савелова и, скаканув раз-другой, тяжело сел в кожаное кресло перед столом.

— Значит, работаете, товарищ следователь? Ста-ра-аетесь? — спросил он, язвительно заламывая бровь.

— Стара-аюсь.

«Недолго уже тебе говорить «товарищ». Савелова ты утопишь, но и сам «гражданина» запоешь. Недолго! Поймает Нефедов Ваську Хромова, и загремите вы у меня оба, сукины дети!»

И он впервые взглянул на Коврова, ничего не скрывая, не прячась за личиной простачка.

Тот передернул плечами, поиграл завязками халата.

— Плохо работаете, — деланно-лениво протянул он. — Натащили каких-то сопляков. Никого из этой компании в жизни не видел.

Коротко передохнула медсестра. Санитар разочарованно причмокнул. Савелов рванулся, набрал воздуху — и промолчал.

Медленно, преодолевая сопротивление тишины, Стрепетов взял авторучку и с пустой головой начал писать:

«Внимательно осмотрев всех предъявленных в помещении больницы при дневном свете, показал, что никого из предъявленных лиц опознать не может, так как раньше их не видел».

Механически подвинул протокол Коврову, пометил ногтем, где расписаться.

Он не успел еще ни обрадоваться, ни вспомнить о проклятой единице, которая теперь бог знает сколько времени будет торчать в своей графе Ковров поднялся и, размашисто ставя костыль, заскакал к выходу. В дверях обернулся, взгляд его задержался на Савелове.

— До скорого свидания, — обещающе произнес он. — Послезавтра выписываюсь!

И внезапно за внешне нейтральными, лишь в интонации содержащими намек на угрозу словами Стрепетов явственно услышал: «Ну, я тебя, гада! Дай только добраться!» И всплыли не то чтобы забытые, но заслоненные другими фразы: «Каждому овощу...», «Придется искать самому».

«Ах, сволочь!»

Закон ему был не нужен. Он желал расправиться с парнем по-своему.

Удаляясь, звучал в коридоре костыль.

* * *

«Я буду в райотделе до девяти», — сказал он Савелову на прощание. И это было все. Последний шанс, который он мог ему дать. Сегодня Савелов еще мог принести пистолет сам. Это была бы явка с повинной. Завтра уже Стрепетов должен будет его изобличать. А как предотвратить то, что может последовать после выписки Коврова?

Четверть девятого. Время то тянется убийственно, то вдруг — стоит о нем забыть — делает резкий скачок.

«Время... В сущности, что оно такое? Плетется, катится, летит», — говорим мы. Приделываем времени то колеса, то крылья... Все субъективно. Минута, что тянется сейчас для меня, незаметно мелькает для другого. А стрелки везде ползут одинаково. Их двигает не время, их двигают хитрые механизмы. Они отсекают от времени условные кусочки. Нет, в самом деле, мы ничего не знаем о времени. Звук слышишь, пространство в какой-то части можешь охватить глазом. А как мы воспринимаем время? Чем? Нет никакого органа в человеческом теле. Единственное известное нам свойство его — никогда не возвращаться. И еще — что оно растягивается при высоких скоростях. Теоретически...»

Половина.

«Если Савелов не придет сегодня, он не придет и завтра. А послезавтра... Ну что я могу сделать? Только сидеть и ждать, пока секундная стрелка пробежит тридцать кругов.

Древние когда-то придумали образ — парки, прядущие нить. Нить человеческой жизни. А эта маленькая стрелочка словно мотает клубок. Еще виток, еще... Потом две большие стрелки сойдутся, как ножницы, и перережут ниточку. И уже не связать...»

Без двадцати шести.

В коридоре шаги, и хлопнула дверь — Нефедов у себя. Может, пойти послушать развлекательную историю?

«Господи, какое бесчисленное множество часов тикает на земле, а время все равно неуловимо!»

Без двадцати.

«Где сейчас Савелов? Что делает, что думает, черт его дери! Буду сидеть на месте. Почему-то кажется, что так надежнее».

Без восемнадцати.

«С чего я взял, что он вообще придет? Еще восемнадцать минут. А послезавтра... или через неделю... Никогда себе не прощу, если...»

Стук!

«Не радуйся, дурак, не обольщайся, это только Нефедов. Пришел звать на чаек».

— Войдите.

Волна глубокого, опустошающего облегчения. Из правого кармана Савелов вынул пистолет, из левого — обойму.

— Садись.

Они сидели друг против друга, на столе лежал пистолет. Стрепетов легонько провел пальцем по стволу. «Вальтер» 38-го года.

— Отцовский?

— Отцовский.

В обойме не хватает одного патрона. Что ему там не лежалось? Пулю найдут ребята, когда стает снег. Или машина со смешными загребущими лапами отправит ее в самосвал. От нее осталась только гильза. Крошечный закопченный стаканчик. И метка на ноге Коврова.

— Я знал, что придешь.

— Мог и не прийти!

— Для меня это много значит.

— Еще бы! Пистолета вы не нашли, тот, в больнице...

— Потерпевший.

— Да, потерпевший, — он отказался. Вам бы меня ни в жизнь не поймать!

— Ты не понял. Но ладно, речь не обо мне... Как же это тебя угораздило?

— Думаете, я их трогал? Думаете, хотел? Они меня били, они мне в лицо плевали, руки выкручивали! У меня и в мыслях ничего не было! Я от девушки шел, настроение ненормальное. Знаете, почему они ко мне привязались? Точно говорю — зло их взяло, что я счастливый... Это у меня, наверно, на лице было написано. Вот и захотелось в душу нагадить! Хотите верьте, хотите нет...

Они стоят покуривают. «Обожди, — говорят, — малый. Есть вопрос».

Я в простоте душевной остановился.

«С милой гулял?»

Заржали.

— А часы не потерял? Ну-ка давай сюда, да поживее. Еще что есть?

И рукой в карманы. Я очумел. «Да вы что, — говорю, — ребята?»

Они мне руки хвать — и за спину. Я вывернулся, одному дал. Тогда они меня били, потом обшарили и взбесились, что больше взять нечего. А под конец ногой... в низ живота... за то, что фашистами обозвал. «Чтобы, — говорят, — к девкам поменьше шлялся...»

Парня сотрясло сухое рыдание.

— Я света не взвидел! «Что же, — думаю, — так они и уйдут? Так и все? Нет, — думаю, — я вам устрою! Я тебе в эту ногу, чтоб ты больше никогда...» Бандиты они! Негодяи!

— Бандиты и есть. Ковров — тот, что раненый, — начинающий, а второй — из тех, что в старых романах называется «беглый каторжник».

У Савелова по-детски округлились губы.

В дверь неслышно вошел Нефедов и, незамеченный, сел за крайний стол.

— Так я и чувствовал, — ошеломленно прошептал Савелов, а подбородок его уже заносчиво полз вверх. — Чего смотрите? Думаете, испугался?

Стрепетову стало смешно.

— Чего же ради тогда пришел? — подковырнул он.

Но Савелов не завелся. Он вдруг стал очень серьезным и будто разом повзрослел.

— Почему пришел... — помолчав, сказал он. — Как бы вам объяснить? Когда он сегодня на меня смотрел... Нет, я не испугался. Но я понял одну вещь. Вот он меня избил, я в него выстрелил. Теперь он меня будет караулить. Мне теперь всегда с пистолетом в кармане надо. И следующий раз в ногу целиться не придется... если жизнь дорога. Какая-то цепь потянулась, и на конце у нее что-то страшное. До чего я дойду! Вы не понимаете?

— Нет, я понятливый.

«Ах ты голова, голова!..»

Тихонько подошел Нефедов, взял пистолет, играя, подкидывая на ладони обойму.

— Аккуратный пистолетик, — сказал он привычно, как о зажигалке или помазке для бритья.

Савелов при появлении постороннего съежился, на лоб легла тень.

— Что же мне теперь? — спросил он Стрепетова.

— Тебе-то? — отозвался Нефедов. — Придется тебе, братец, недельку перебиться, дома не ночевать. Мы пока Ваську Хромова изловим, да и на Коврова кое-что наклевывается. Есть где ночевать?

— А... потом?

— Ну... оружие ты сдал добровольно, значит, незаконное хранение отпадает...

Стрепетов счел нужным вмешаться.

— Суд, конечно, будет. Но, учитывая все обстоятельства... Надеюсь, что твоей девушке передачи носить не придется...

— Считаете, превышение пределов необходимой обороны? — задумчиво спросил Нефедов.

— Конечно, Андрей Егорович.

— С этим пределом путаницы много. Вот был случай: у женщины на улице сумочку вырвали, а рядом гулял ее муж с овчаркой. Ученая была собачка, все честь по чести. Женщина в крик, вор бежать, собака рвется следом. И что вы думаете? Хозяин ее привязал к забору, а сам вместо собаки ударился вора ловить. Ну и не догнал, конечно. Его потом спрашивают: «Что же вы собаку не спустили?» — «Да она, — говорит, — покусать могла сильно, а я потом отвечай!»

— Одно дело собака, другое — пистолет.

— Оно так. Да ведь если б он стрелял до того, как часы снимали, было бы превышение? Нет? А раз потом — значит, уже превышение?

Начался профессиональный спор. Сыпались юридические термины, казусы, прецеденты...

О Савелове почти забыли. Он сидел, обмякнув, переводя соловые глаза с одного на другого. Им овладевала блаженная, счастливая усталость...