Страшилы и Железного Дровосека не было видно за поворотом, по книге они увлеклись беседой и отстали. Элли и папа уставились друг на друга, а Тотошка начал яростно лаять. Но почему—то лаять он начал на Леську и даже попытался тяпнуть за ногу, Леська испугалась и бросилась бежать по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом. Тотошка в восторге устремился за ней, папа схватил Элли в охапку и побежал за ними, крича:

— Вы куда? Меня-то подождите!

Леся не представляла, как отвязаться от треклятой псины, но вдруг вспомнила, что по сюжету Тотошка должен бесчувственно лежать на месте встречи с Людоедом, травмированный Людоедовым пинком.

— Ты что же это, цуцик, делаешь, — завопила Леська в праведном негодовании. — Ты текст забыл, пустолайка безмозглая! А ну марш на место встречи с Людоедом и лежи там без сознания!

Тотошка смутился, поджал хвост, вернулся и лёг на бок с видом умирающей Травиаты. Леся и папа перешли на шаг.

— Ну и куда её дальше тащить? — отдуваясь, спросил папа. — Я даже не знаю, где мой замок. Опоздали, с местностью не ознакомились.

— Уже скоро замок, — подала голос Элли, мешком висевшая на папиных плечах. — Вон за той сосной уже виден ров, наполненный водой.

— А ты помалкивай, ты должна от ужаса потерять сознание, — сказал папа.

— Вот ещё, сознание терять, — противно хихикнула Элли. — Мне интересно.

— Интересно ей, — проворчал папа, встряхивая свою ношу, чтоб не так давила. — Я когда «Волшебник Изумрудного города» читал, думал, что Элли — тоненькая, худенькая девочка из бедной американской семьи, лёгкая, как пушинка. А эта особа подросткового возраста в тяжёлом весе может выступать. Уф, ну и работка, ну, удружил сосед… Кажется, пришли.

Замок окружал живописный ров с водой. Через ров был перекинут подъёмный мост.

— Очень мило, — обрадовался папа. — Без моста вряд ли я допёр бы эту девчонку. Куда теперь?

— На кухню, — подсказала Леся.

На кухне папа привязал Элли к кухонному столу.

— Ты должна плакать и просить пощады, а я буду точить нож, — сказал он. — Где нож?

Ножа не было. Посмотрели в посудном шкафу, в сундучке, в ящике для специй, рассыпали перец, отчего расчихались вусмерть. Отвязали Элли, чтобы помогла искать. Она порылась в плите и в кастрюлях, заглянула за сундук. Ножа нигде не было.

— Наплевать, точи вилку, — сказала Леська. — Тоже острый предмет. Издалека и не разберёшь.

Опять привязали к столу хихикающую Элли, которая говорила, что ее еще никогда не закалывали вилкой и это, должно быть, щекотно. Папа взял вилку и начал ее точить об ложку.

— Давай проси пощады, — напомнил он. — А то у меня вилка не точится.

— О какое горе, о ужас, отпусти меня, дорогой людоед, я же тебе ничего плохого не сделала, — монотонно запричитала Элли. — О какая я несчастная, отпусти меня, разве тебя не трогают мои слезы…

Папа добросовестно заглянул Элли в глаза и сказал:

— Не трогают. Потому что никаких слез там нет.

— Достань вон в том мешке луковицу, — деловито сказала Элли. — Разрежь ее …э-э-э … вилкой и дай мне понюхать.

Лук был ядреный, через две минуты слезы лились уже и у Элли, и у Леськи. Папа тоже вытирал глаза, но стойко точил вилку.

— Очень трогательная картина, — заметила Элли. — Вообще-то мне надоело причитать, можно, я тебя ругать буду?

— Валяй, — согласился папа. — Все повеселее будет.

Элли с воодушевлением начала ругаться:

— Ах ты, поганый людоед, трухлявый слизняк, растоптанный лысым флоридским крокодилом. Ах ты, оживший труп паршивого барана, съеденный бешеным койотом. Ах ты, вислоухий бизон, из которого индейцы сделали тухлую колбасу и уже ее переварили!

Леське понравились Эллины ругательства, и она начала ей подсказывать:

— Ах ты, объевшийся комар, лопнувший от обжорства и размазанный по контрольной по алгебре! Ах ты, последний вздох взбесившейся египетской мумии с насморком! Ах ты…

— Минуточку, — удивился папа и бросил точить вилку. — Ты-то почему меня ругаешь?

— Извини, папочка, увлеклась, — смутилась Леська.