Моя квартира и впрямь была чересчур большой. Когда я заканчивала уборку, то уже еле дышала. Я предлагала Славе продать ее и купить мне маленькую комнатку в этом же районе. Деньги пригодились бы ему в Париже… И он понимал это не хуже меня, но все равно кричал, швыряя в чемодан белье: "Не заставляй меня чувствовать себя еще большей сволочью, чем я есть!"

Я и не считала его сволочью, ведь мы оба были несчастны вместе. Он от того, что женился на мне раньше, чем встретил на гастролях Жаклин, а мне казалось чудовищным, что я живу с человеком, при взгляде на которого у меня если и замирает сердце, то лишь от страха. Но мы оба тянули бы эту мучительную канитель еще долго и, может быть, так состарились бы и умерли, не освободившись друг от друга.

К счастью, Жаклин не собиралась приносить себя в жертву. Презрев возвышенные терзания наших русских душ, она села в Париже на самолет и прилетела в Москву, а оттуда в наш городок, названия которого во Франции не знали даже наши эмигранты.

Когда я открыла дверь и увидела на пороге Жаклин, меня охватила такая безумная радость, будто она хотела увезти в Париж не моего мужа, а меня. Даже не подозревая до этой секунды о ее существовании, я поняла все с первого взгляда. Просто прочла их немудреную историю в живых, выразительных чертах ее лица. Жаклин была немного старше и меня, и Славы, и это тоже радовало — мы оба были слишком детьми, потому и мучили друг друга.

Слава и впрямь казался насмерть перепуганным, нашкодившим мальчишкой, когда выскочил в переднюю и увидел свою французскую подругу. Его тонкое горбоносое лицо покрылось алыми пятнами, а длинная шея вытянулась еще больше. Он все лепетал: "Томочка! Томочка!", и прижимал свои изящные руки к пылающим щекам. Мне было смешно смотреть на него.

Наотрез отказываясь верить, что я не собираюсь убиваться от горя, Слава заставлял меня признаться в том, что я задумала и как попытаюсь ему помешать. А после разошелся и начал кричать, чтоб я не смела этого делать. Мне и самой казалось неправдоподобным, что я так легко отпускаю того самого мальчика, ради которого бросила медицинский институт и начала работать, лишь бы он закончил консерваторию. Наверное, сейчас сделала бы то же самое, потому что его талант любила по-прежнему. Но наслаждаться Славиной игрой я могла и прослушивая записи, для этого его личное присутствие было необязательно.

Если б он не был так талантлив и не умел околдовывать слушателей печальным голосом виолончели, в котором то и дело прорывалась настоящая страсть, я никогда не сделала бы шага первой. Но опьянение музыкой было столь велико, что я, очумелая фанатка, дождалась Славу после концерта у служебного входа, а когда он наконец появился, перегородила дорогу со своими садовыми ромашками в руках. Он удивленно посмотрел сперва на цветы, потом на меня и спросил неподобающе густым ангела голосом: "Это мне?" И неожиданно для себя я ответила: "Тебе…", словно мы давно были друзьями.

Но друзьями мы так и не стали.

Главное, что осталось в моей памяти от нашей не общей, но совместной жизни, это ощущение постоянного напряжения. Оно не проходило ни днем, ни ночью, я просыпалась с ним и засыпала, а сердце мое постоянно колотилось, как у мышки. Дожидаюсь Славу к обеду, я десять раз проверяла — правильно ли положила приборы и не остался ли в супе лавровый лист, потому что любая мелочь могла вызвать у моего юного мужа приступ ярости. И я считала, что он бывает абсолютно прав, когда кричит: "Неужели музыкант должен страдать от недобросовестности домашней хозяйки?! Почему ты не можешь освободить меня хотя бы от этого?"

От чего еще ему хотелось бы освободиться, он не договаривал, но я угадывала, что мое имя — не последнее в этом списке. И в конце концов пришел мой черед.

Помня мои юношеские депрессии, которые дважды заканчивались больничной койкой, родители требовали, чтобы после развода я поселилась у них. Большую Славину квартиру можно было сдать в аренду за хорошие деньги, которых у меня не было совсем. Но когда мама предложила это своим обычным просительно-категоричным тоном, я расхохоталась так, что ее рука невольно потянулась к телефону. Не помню, как мне удалось убедить ее не вызывать "Скорую". Вернуться к родителям значило для меня признать и свою болезнь, и свою беспомощность. И то, и другое действительно было во мне, однако я еще надеялась изжить их. Слава ничуть мне в этом не помогал. Сколько я его помнила, он и сам всегда был или на взводе, или в депрессии. Я нервничала с ним вместе, но в отличие от мужа не позволяла себе на ком-либо разряжаться, и тяжесть накапливалась во мне, давя на затылок. И я боялась, что однажды моя голова просто взорвется. Я всего боялась…

На Пола мои хоромы не произвели впечатления, наверное, его лондонская квартира была ничуть не меньше. Я протащила его в бывшую Славину комнату для репетиций, и Пол рухнул на диван, который крякнул с ним вместе.

— Снимайте брюки, — распорядилась я, стараясь придать своему голосу уверенности. — Не стесняйтесь, пожалуйста, у меня незаконченное медицинское образование.

На самом деле оно было едва начатым, но Бартон ведь этого не знал.

Взявшись за ремень, он уточнил:

— Почему?

— Незаконченное? Мужа надо было кормить.

В его знаменитом: "О!" послышалось разочарование. Выбравшись из штанов, Пол отдышался и спросил:

— Вы — феминистка?

— Упаси Бог! — испугалась я.

— О'кей, — с облегчением произнес Пол и посмотрел на меня вопросительно.

Я принесла из кухни табурет и, подставив его к дивану, помогла Полу водрузить на него раненную ногу. Она тоже была крепкой, тяжелой и волосатой.

— Мистер Бартон, вы умеете петь? — спросила я его. — Сейчас я буду обрабатывать вам рану, а вы пойте во весь голос. Мой отец всегда заставлял меня петь, когда смазывал ссадины зеленкой. А он у меня хирург!

— Я не умею во весь голос, — забеспокоился Пол. — Я могу очень тихо. Как это? Под нос.

— Нет, под нос не пойдет. Тогда декламируйте стихи. Что-нибудь гневно-протестующее.

Он засмеялся:

— Я просто сожму зубы. Очень сильно.

И Пол действительно не издал ни звука, пока я возилась с его ногой и накладывала повязку. На тонких каштановых волосках блестели капельки пота, и мне показалось, что их становится все больше. Но Пол терпел и даже коротко улыбался, когда я поднимала глаза. Я попыталась представить, каким он был, когда и на голове у него была такая же каштановая шевелюра, — и не смогла.

Закончив, я сказала:

— Рана довольно глубокая, надо бы наложить швы. И противостолбнячную сыворотку ввести… Давайте я вызову такси и отвезу вас в больницу.

Пол неожиданно бурно запротестовал:

— Не надо! Пожалуйста! Я… боюсь в больницу.

— Как это — боитесь?! Под бензопилу бросились, а врачей боитесь?

— Больница, — произнес он с отвращением. — О! Это такая…

Пощелкав длинными пальцами, он неуверенно предположил:

— Тяжесть? Атмосфера такая…

— Тягостная атмосфера? Да, я знаю.

— Вы были — наоборот. Напротив.

— По другую сторону? Нет, я по ту самую тоже была.

— О! Вы болели?

— Не знаю. Я дважды сходила с ума. Это болезнь?

Пол недоверчиво сдвинул широкие брови:

— Совсем девочка… Отчего?

— От того, что раки гнались за мной по небу… От того, что начиталась романов… От того, что мой талант оказался совсем маленьким… И не было друзей. И было страшно. Разве можно объяснить, отчего сходят с ума?!

На самом деле я точно знала, как это произошло. Все, что я перечислила Полу, тоже присутствовало, но главное заключалось в другом. Вся моя тогдашняя жизнь умещалась на листах бумаги. Я рисовала днем и ночью, но вдохновение мое не было радостным. Вернее, самый миг озарения — конечно. Тот непростительно короткий промежуток, пока из руки льется восторг, что посылался в мою голову и преобразовывался в сердце. Моими работами восхищались не только преподаватели, но даже товарищи по художественной школе, которые относились друг к другу одновременно ревниво и снисходительно. Мне говорили, что в моих рисунках — магия, что их невозможно подвергнуть обычному разбору. Все было прекрасно…

И вот однажды я поймала себя на том, что боюсь показывать свои новые работы. Боюсь, что они окажутся хуже предыдущих. Что я разочарую людей, которые поверили в меня. Что они решат, будто я выдохлась, еще не написав ничего по-настоящему достойного. На меня вдруг свалилась ответственность, которая не по плечу даже иному взрослому человеку, а ведь я была совсем ребенком.

Этот страх заставлял меня вновь и вновь пересматривать старые вещи, но как я ни пыталась, так и не могла понять, что именно в них так действовало на зрителей. Они сами говорили, что это необъяснимо, и, вспомнив эти слова, я пришла в отчаяние: как же я могу развить в себе то, чего не способна даже обнаружить?! Я словно участвовала в немыслимой гонке с собой же и понимала, что в любом случае проиграю.

Я стала прятать законченные рисунки и лгать, будто дала себе передышку. Ночами я вскакивала и начинала их перебирать. Я вглядывалась в каждую сделанную мной линию, в каждый мазок, пытаясь увидеть, и — не видела.

И как-то раз мой страх обрел голос. Родители, прибежавшие на крик, хватали меня, обнимали и гладили, а я ненавидела их в тот момент, потому что они ничем не могли мне помочь. Единственное, что они сумели для меня сделать, это положить в психиатрическую больницу, а когда я выписалась, запретили мне заниматься в художественной школе. Через месяц я вновь оказалась в больнице, а после этого все годы прожила с уверенностью, что в мире просто нет человека, способного по-настоящему помочь.

Пол вдруг протянул руку, всю покрытую темными волосками, я подала свою, и он бережно усадил меня рядом с собой.

— Как тебя зовут, девочка?

Когда я ответила, он повторил нараспев:

— Тамара…

В его устах мое имя прозвучало чарующе. Это навело меня на мысль, что если страсть входит в женское сердце через уши, то Демон должен был говорить с акцентом. Иначе он не добился бы такого успеха. Пол произнес: "Тамара" так, словно пропел рыцарскую балладу. Прекрасную и немного грустную. И каждый звук в ней был целой главой.

— Ты правду сказала? Тебе страшно?

Он был большим и теплым, и мне до того захотелось уткнуться в его черный трикотажный джемпер, что даже слезы навернулись. Я чувствовала себя с ним совсем ребенком, и мне хотелось вести себя по-детски: вскарабкаться ему на колени, обхватить за шею и немного всплакнуть. Может, от того, что Пол все время называл меня девочкой? С высоты его возраста я и была девочкой. И меня ничуть не смущало, что он сидит на моем диване в одних трусах.

Я ничего не отвечала, и Пол прижал к груди мою голову — точно так, как мне хотелось. Его ладонь накрыла всю мою макушку. Когда он стал поглаживать, возникло ощущение, что он вытягивает из моих мыслей все темное, потому что в голове как-то сразу просветлело, и я уже не могла вспомнить, из-за чего собиралась заплакать.

— А это ничего, — спросил Пол настороженно, — если я буду здесь жить? Это никого не обидит?

— Мне некого обижать.

— Почему твой муж в Париже?

— Влюбился во француженку.

— О! — Пол засмеялся, и голова моя затряслась у него на груди. — Я понимаю… Хотя нет…

Он приподнял мое лицо и улыбнулся, не разжимая губ.

— Как называются эти маленькие пятнышки? На щеке возле носа.

— Родинки.

— О! Родинки… Их пять. Очень красиво.

— Они делают мое лицо ассиметричным. Разве это красиво?

Пол убежденно повторил:

— Очень. Ты лучше всех женщин Франции. Я много видел.

— Да нет… Ничего во мне особенного. Это вы из благодарности.

— Особенная! Ты так… бросилась на помощь. Там, в лесу.

С трудом оторвавшись от него, я строго сказала:

— Мистер Бартон, как бы вы не боялись, а в больницу ехать придется. Иначе будет заживать до конца века.

Когда он приподнял тронутые сединой брови, то на высоком лбу проявились маленькие галочки. Я думала, что опять услышу: "О!", но Пол с надеждой спросил:

— А может… Как это? Зарастет, как у собаки?

— Как на собаке… Нет, вряд ли. Чего вы боитесь? Никто вас там не оставит. Быстренько заштопают, и мы вернемся домой. Погодите-ка, я сбегаю к соседу. Может, он дома… У него есть машина. Он артист.

Я и сама заметила, что произнесла это с гордостью, будто имела к таланту Юрия Бояринова какое-то отношение. И Пол это тоже заметил.

— Подождите, — мрачно сказал он. — Я не одет. Я не могу так ехать.

— Но ваши брюки все в крови! И порваны.

Пол задумался лишь на миг.

— У вас есть ножницы? Я буду делать шорты.

Он и вправду обрезал обе штанины и, покряхтывая, оделся. Мне стало смешно от того, что Пол сразу стал похож на скаута-переростка, который по глупости выкрасил волосы в седой цвет.

— Смешно, да? — он смущенно осмотрелся и поковылял к зеркалу. — О…

Потом засмеялся, показав свои заячьи зубы:

— Зато не надо будет снимать штаны!

Оставив его любоваться своим обновленным отражением, я выскочила на лестницу и побежала на четвертый этаж. Видимо, звезды в этот день сулили мне много встреч — Бояринов оказался дома, хотя обычно застать его было невозможно. Я надеялась, что Юра не откажет, хотя мы не были с ним даже в приятельских отношениях. По крайней мере, я так считала. Я подрабатывала у него, выгуливая черную догиню Сару. Он дал ей это имя в честь Бернар, видимо не подумав, что в связи с собакой женского рода подобная дань памяти приобретает оттенок непристойности.

Вообще-то Юра был далеко неглупым и обаятельным человеком. Лицо у него казалось точно вылепленным из глины — все черты были мягкими, округлыми, а рот чересчур широким, как у Буратино. И цвет кожи напоминал обожженную, но не раскрашенную глину. Когда-то в художественной школе я слепила похожего клоуна, только Юра не был таким маленьким и не носил длинного пальто с большими круглыми пуговицами. Для артиста он одевался, на мой взгляд, чересчур спортивно и потому издали смахивал на подростка.

Я стала уважать его талант лишь после того, как Бояринов сыграл Гамлета, потому что не особенно разбиралась в тонкостях актерского мастерства, а уж эта роль могла служить убедительным доказательством для любого профана. Театр я больше воспринимала глазами. Если спектакль был оформлен скучно, я с самого начала теряла к нему интерес. Это вовсе не значит, что меня привлекают пышные декорации. Я люблю, как называет мой папа, "изыски". Самое трогательное зрелище могло пройти мимо меня, если на сцене стояли два стула и кровать. Помню, как урыдавшись на спектакле "Двое на качелях", мама с укором сказала: "У тебя еще душа спит". Наверное, она была права…

Когда я впервые зашла к Юре, его однокомнатная квартира поразила меня абсолютно немыслимым смешением разных стилей, которые каким-то чудом сливались в один — бояринский. Его комната скорее напоминала лавку древностей, чем жилье современного молодого человека. Узнав Юру получше, я поняла, что как человек увлекающийся, он с ходу влюблялся в каждую необычную вещицу и непременно тащил ее домой, чтобы иметь при себе. Однажды он выпросил у меня сирийскую шкатулку, стилизованную под египетские росписи, и я без возражений отдала ее, хотя она мне и самой нравилась. Придя в себя, я даже испугалась своей уступчивости: а вдруг этому типу однажды захочется заполучить и меня? К счастью, Юра больше ни разу не заставил меня волноваться…

…Увидев меня на пороге, Юра с ужасом взглянул на часы.

— Ты чего? Еще же рано!

Когда я в двух словах объяснила, зачем пришла, он с облегчением простонал:

— Ну напугала, мать! Я уж думал, на спектакль опоздал. Кого везти-то?

— Человека, — ответила я, потому что была не в состоянии объяснить, кто такой Пол Бартон и откуда он взялся.

Юра смерил меня насмешливым взглядом:

— Наконец-то ты и с людьми начала общаться! Слава тебе, Господи! Хоть машину не придется от шерсти чистить.

— Вообще-то он волосатый…

— О! — воскликнул он совсем, как Пол, чем насмешил меня еще больше. — Так ты его уже настолько разглядела?!

— Только ноги, — заверила я. — Так ты скоро будешь готов?

— Да что ты?! Уже иду. Занавес!

Он и вправду схватил джинсовую куртку и, отпихнув Сару, которая, завидев меня, пыталась просочиться в подъезд, выскочил за мной следом. Собака обиженно взвыла и застучала хвостом по стенам.

Первым ворвавшись в мою квартиру, Юра громко крикнул, сияя улыбкой:

— Привет! Кого тут отнести в машину?

— Никого, — неожиданно холодно ответил Пол. — Я могу идти сам.

— Вы — иностранец? — опешил Юра и обернулся ко мне: — Ну ты даешь!

— Пол Бартон, — церемонно представился мой жилец. — Я приехал из Лондона.

Пожав протянутую руку, Юра сконфуженно пробормотал:

— Я должен был догадаться… У нее все друзья не из Парижа, так из Лондона. Международные масштабы! Извините, что я так ворвался, — он сделал мне грозные глаза. — Тамара меня не предупредила. Я думал, кто-то из своих…

— Ничего, — тем же тоном заверил Пол. Было заметно, что Юра ему не нравится, и это озадачивало, потому что наш артист был обворожителен.

Все так же виновато Юра спросил:

— Вам трудно идти? Обопритесь на меня.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, словно вели недоступный мне диалог, затем Пол твердо сказал:

— Спасибо. Я могу сам.

"Гордыня обуяла", — подумала я с жалостью, но не стала вмешиваться. Когда мужчина решается проявить характер, лучше держаться поодаль.

Пока мы спускались к машине, Юра все оглядывался, будто надеялся, что Пол передумает и воспользуется его помощью, но я уже знала, что этого не произойдет. Человек, способный вытерпеть, когда ему в ногу впивается бензопила, вполне сможет заставить себя одолеть два этажа. Лицо у него было напряжено, закругленный нос лоснился от пота, а губы страдальчески растянулись, но стоило Юре обернуться, как Пол тут же напускал на себя безразлично-высокомерный вид.

— Что стряслось-то? — спросил Юра по дороге.

Я только открыла рот и сразу почувствовала, как взгляд Пола вонзился мне в затылок. Когда я обернулась, он едва заметно качнул головой и весь покраснел. Глаза его испуганно заметались. Я едва удержалась, чтобы не погладить его по щеке — такой он был трогательный в эту минуту.

— Бандитская пуля, — сказала я, как всегда отвечают, чтобы прекратить дальнейшие расспросы.

— Все, занавес! — легко согласился он. — Больше не в свои дела не лезу… Как погода в Лондоне, мистер Бартон?

Пол буркнул:

— Не знаю. Я здесь уже две недели.

Юра выразительно поджал губы, сделал мне большие глаза и умолк. Высадив нас возле больницы, где работал мой отец, он остался в машине, и тогда я решилась спросить у Пола:

— Чем он так вам не угодил? Он хороший парень.

Не отрывая взгляда от больничных ступеней, по которым взбирался, Пол резко ответил:

— Я не люблю, когда кричат. Хлопают по плечу.

— Не считайте его хамом, мистер Бартон. Он очень талантливый человек.

— Это для вас главное?

— Что?

— Талант.

Я несколько растерялась:

— Да нет… Хотя… Не знаю.

Но я знала, что замуж вышла как раз за талант, а не за человека. Оглянувшись, я сказала:

— Он уже не видит, обопритесь о мое плечо.

Его верхняя губа забавно вздернулась:

— Спасибо. С удовольствием.

Мой отец буквально остолбенел, когда мы ввалились к нему в кабинет. Стоя у окна, он разговаривал с кем-то по телефону и поглядывал на больничный дворик. Увидев нас, он отключил трубку, даже не попрощавшись.

— Здравствуй, папа! — торжественно сказала я. — Принимай раненого. Познакомьтесь, мистер Бартон, это мой отец. Он заведует хирургическим отделением.

Пол вежливо представился и поздравил моего отца с тем, что двадцать два года назад у него родилась такая замечательная дочь. Папа согласно кивнул, но, по-моему, не услышал ни одного слова. Он продолжал разглядывать Пола с таким ужасом, что это уже становилось неприличным.

— Ему больно, папа, — напомнила я. — Помоги, пожалуйста!

Отец наконец обрел дар речи:

— Это ты наложила повязку?

Ответ ему явно не понравился, потому что голос его стал еще неприятнее:

— Сейчас вами займутся. Я распоряжусь.

Он быстро вышел из кабинета, бросив на меня взгляд полный холодной ярости.

— Ваш папа все неправильно понял, — с грустью сказал Пол. — Он думает, я — старый Дон-Жуан.

— Какой же вы старый, мистер Бартон! Сколько вам лет?

— О! Уже сорок семь.

"А я думала — за пятьдесят", — мелькнула у меня мысль, но с Полом я ею не поделилась.

Когда пришел медбрат с креслом-каталкой, лицо у Пола опять вспыхнуло, и он знакомо прошипел: "Я сам…" В дверях он оглянулся и, пошевелив пальцами, полувопросительно произнес: "See you…"

— Что он сказал? — спросила я у отца, когда дверь закрылась.

— Бестолковщина, — буркнул он, нарочито равнодушно шурша бумагами. — Это значит: увидимся. Во всем мире одна ты, похоже, не знаешь английского. Какого ж черта тогда связалась с этим мистером… Как его там? Ты хоть представляешь, сколько ему лет?! Он же старше меня!

— На год моложе.

— Совсем свихнулась! — от его свистящего шепота у меня заложило уши. — Старого иностранца тебе только не хватало!

— Папа, дай же я объясню…

— Ты перебинтовала ему ногу… Плохо, кстати. А что ты еще ему сделала?

Если б он так не рассвирепел, то я, конечно, все рассказала бы. Мы с отцом всегда были очень близки, и потому сейчас его злость потянула на свет мою, давно дремавшую в глубине души. И я заорала на весь кабинет:

— Я переспала с ним раз десять! Он живет у меня, ясно? И будет жить, пока я этого хочу.

— Взрослая, да? — с внезапной горечью спросил отец. — Мало тебе досталось? Ты хотя бы хорошо предохраняешься? Еще ребенка тебе не хватало от заезжего…

Он не договорил. Не потому, что смутился, его мало что могло смутить, просто не смог подобрать подходящего к случаю слова.

— Ты же сам его возраста, пап, — заговорила я другим, просящим тоном. — Как ты можешь осуждать? Ты должен понимать его.

— Не смей так разговаривать с отцом, — сказал он строго, но я почувствовала, что злость уже уползла назад и растворилась в его добром сердце. — Зачем ты подстриглась? Черт те что творишь! Ты стала похожа на чернявого Гавроша.

Он тут же спохватился и буркнул:

— Извини.

Скривившись, я махнула рукой:

— Ничего. Это все уже так далеко…

Отец посмотрел на дверь, за которую увели Пола:

— Это он помог?

Мне даже стало весело: "Бедный папа! Знал бы ты, как все обстоит на самом деле!"

— Он замечательный, пап!

— Как, говоришь, его зовут?

— Мистер Бартон. Пол.

Отец фыркнул и дернул щекой:

— Смешное имя. Человек-пол.

— Только попробуй сказать ему это!

— Но-но! Не забывайся… Он хотя бы не женат?

Я вспомнила слова Пола и повторила их, подражая его акценту:

— Он ничей не муж.

— И то хорошо, — отозвался отец. — Но ты особенно на него не рассчитывай. Если он до сих пор не женился, то с какой стати ему делать это теперь? Хотя у них там, на Западе, сейчас мода на русских жен. Особенно, как раз, в Англии.

— Ты изучал этот вопрос? — невинно поинтересовалась я.

Отец засмеялся, и родинка на его щеке задрожала. Вместо пяти маленьких у него была одна большая.

— Я иногда читаю газеты. Возьми на тумбочке, все равно ведь будешь ждать его. А мне работать надо.

Но мне совсем не хотелось читать. То, о чем могли сообщить газеты, существовало где-то в другом мире, настолько сейчас от меня далеком, что наивно было даже пытаться его разглядеть. Я залезла на подоконник, не обращая внимания на то, что ворчит отец по поводу девочек, которые считают себя взрослыми для кое-каких отношений, а сами еще дуры дурами. Заросли старых берез под окнами больницы подернулись золотистой дымкой, и в этом чувствовалась какая-то грусть, хотя листы так и светились на солнце. Я смотрела на них и пыталась представить, что творится в душе человека, когда увядание так же заметно касается его тела. Он еще улыбается и радуется жизни, а внутри него, наверное, нарастает паника от того, как мало этой самой жизни осталось. Может, этот страх и подталкивает к столь безумным поступкам, как то, что совершил сегодня Пол? Мне хотелось нарисовать пережитую с ним фантасмагорию, но я боялась, что у меня ничего не получится. Я по-прежнему всего боялась… Вот только не в тот момент, когда Пол прижимал мою голову к своей груди.

Когда вернулся заново перевязанный, сияющий от радости, что все кончилось, мистер Бартон, отец поднялся из-за стола, выдавил улыбку и радушно пригласил:

— Ждем вас в воскресенье на обед. Свою сестру позову вам на подмогу, она хорошо знает английский… Очень рад был познакомиться.

И стало заметно, что Пол еле удержал свой излюбленный возглас.