Мы лежали с Полом на скошенной траве, пытаясь прийти в себя после местного хлебосольства. Пол весь так и светился — наконец-то он обнаружил ту Россию, которую искал. Радушную и открытую, жизнерадостную и замученную, искреннюю и терпеливую. Подвыпив, "пожилые леди" еще и частушки ему спели, притопывая, а когда вернулись к столу, Пол неожиданно прочитал им Китса. И до сих пор не мог успокоиться: "Ты видела? Они плакали!" Я хотела сказать, что это самогонка плакала, но решила, что скорее всего несправедлива к ним. Глядя на Пола, они оплакивали свои девичьи мечты о заезжем добром молодце, который вырвет из тоскливого ожидания и увезет на горячем коне в невиданный цветущий край. А я смотрела на них и видела, что такие мечты не сбываются.

Одна из частушек, пропетая хозяйкой дома, почему-то особенно заинтересовала Пола. Он попросил повторить, и Вера охотно продекламировала:

— Что это значит? — от напряжения его лоб покрылся "галочками". — Почему земля развела? Он уехал?

— Это о смерти, — пояснила я. — Он умер.

Пол издал свое: "О!" и надолго задумался.

На прощание каждая из старушек облобызала и меня, и Пола.

Все в голос желали нам счастья и "чтоб семеро по лавкам!" А Пол, будто захмелевший от их поцелуев, все обнимал меня и кричал, как хвастливый русский мужик: "Это моя жена! Смотрите, какая у меня жена!" А потом увлек в поле и зацеловал до того, что я чуть не задохнулась.

От обилия впечатлений, непомерно сытного обеда и травяного духа, который густо колыхался в лучах такого же уставшего, как мы, солнца, Пола сморило, и он уснул, горячо дыша мне в плечо. Я старалась не шевелиться и смотрела на облака. Но мне было лень выискивать в них образы. От синевы резало глаза и выступали слезы.

— Вот ты уже и плачешь, а ведь еще и замуж не вышла…

Я подскочила, едва не задев Пола. Режиссер сидел, раскинув длинные ноги и навалившись спиной на медового цвета стог. Соломины топорщились, как иглы рыжего ежа, спрятавшегося внутри. На Режиссере, как всегда, были темные очки, а на лицо падала густая тень, хотя он сидел против солнца. Каштановые волны волос задорно искрились, Режиссер улыбался, отгоняя мух, и, казалось, олицетворял собой Беззаботность. Рубашка на нем была голубая и такая же блестящая, как небо.

— Что тебе надо? — дерзко спросила я. Но, посмотрев на спящего Пола, понизила голос. — Я надеялась, что ты отстал от меня.

— Да что ты! — беспечно воскликнул он. — Наш фильм еще не закончен.

— Я больше не буду у тебя сниматься.

Режиссер разочарованно протянул:

— Почему?

— Да как же ты можешь спрашивать?! Есть в тебе хоть что-то человеческое? Ты же едва не сделал меня наркоманкой!

— А, это… Тебе же было так весело!

— Я не хочу такого веселья.

— Ты хочешь тридцать лет серых будней со старым, толстым мужем?

Я с ужасом взглянула на Пола, но он не проснулся. Режиссеру я холодно сказала:

— Он не старый и не толстый. Если ты не уберешься отсюда, я разбужу его, тогда посмотрим…

"А справится ли с ним Пол? — усомнилась я, но не подала вида. — Все-таки Режиссер лет на двадцать моложе…"

Но он подумал не об этом.

— Твой друг не проснется.

— Как это — не проснется?! — похолодела я.

— Пока я здесь, он не проснется.

— Ты что, гипнотизируешь его?

— Можешь считать и так. Ты идешь? Я не могу так долго ждать.

Я совсем растерялась:

— Так ты снимаешь где-то рядом?

— Да прямо здесь! — легко отозвался он.

— А как же Пол?

— Хочешь, он будет спать до твоего возвращения?

— Ну хорошо… Ой нет! Я не знаю…

Режиссер благодушно сказал:

— Пусть поспит. Он устал за эти дни. Сон пойдет ему на пользу.

— Что это ты так заботишься о нем?

Не ответив, он поднялся, как обычно, без малейших усилий, словно в нем и веса-то не было, и взял меня за руку.

— Пойдем, это будет забавно. Сегодня я снимаю праздник. Самый заводной славянский праздник — день Ивана Купалы.

— Откуда ты знаешь славянские праздники, Режиссер? Я думала, что ты не отсюда родом. По-моему, ты сам говорил.

— Меня всегда привлекала Россия, — как-то очень знакомо ответил он.

— А какое отношение имеет Иван Купала к уличным воришкам?

Сбить Режиссера с толку было невозможно. У него на все оказывался заготовлен ответ.

— Самое прямое. Человек, совершающий преступление, идет против Бога, и тем самым приближается к язычникам. У них-то не было даже понятия о грехе.

— Не может быть!

— Какие-то моральные нормы, конечно, были, — согласился Режиссер. — Но, опять же, у каждого племени свои. Им даже ничего не стоило умертвить новорожденную дочь, если в семье уже было несколько детей. Ваша, женская, жизнь никогда ничего не стоила.

Я сказала — больше для себя;

— Существовали еще амазонки…

Он пренебрежительно отозвался:

— Ну, у тебя-то с ними ничего общего.

— Слава Богу…

— Пойдем же, — позвал Режиссер. — Будет весело.

Но я удержала его за руку и настойчиво потребовала:

— Только никаких наркотиков, обещай мне! Теперь нельзя. Я хочу родить ребенка.

— О ужас! — возопил он, хватаясь за голову. — Мало тебе этого старого тюфяка на шее, так ты собралась еще и ребенка на себя повесить?! Так ты не станешь "звездой"!

Я неуверенно пробормотала, стараясь не глядеть на него:

— Знаешь, Режиссер, по-моему, я не хочу быть актрисой.

— А по-моему, хочешь, — заявил он. — Только опять боишься. Я никак не отучу тебя от страха. Ты такая естественная, тебе суждено быть актрисой.

— Да разве актриса не должна в первую очередь уметь притворяться?

Он высокомерно напомнил:

— Не в моем фильме.

— У тебя все, не как у людей.

Мою иронию он с легкостью пропустил мимо ушей и вдруг рванул меня за руку:

— Побежали!

И мы помчались по полю, как в тот безумный день, когда веселье вывернуло меня наизнанку. Ветер, бьющий в лицо, усиливался с каждой секундой, будто норовил удержать. И если б не Режиссер, который крепко сжимал мою руку, то меня уже отнесло бы назад к Полу.

Наконец я выбилась из сил и крикнула:

— Давай помедленнее…

— Не разочаровывай меня! — одернул Режиссер. — Какой смысл плестись по жизни? Лучше уж сразу в петлю. Мы должны мчаться по ней галопом. Как тогда, помнишь?

— На ворованных лошадях?

Мой выпад он оставил без внимания, но темп все же сбавил, и мне стало легче дышать. Не глядя друг на друга, мы добрались до крутого, стянутого узловатыми корнями берега. Замерев у самого края, Режиссер подставил ветру лицо и с наслаждением произнес:

— Высота, скорость, стихия… Что может быть лучше?

— Любовь лучше, — убежденно сказала я и тут же поняла, что сейчас он начнет смеяться, и мне не удастся его переубедить.

— Любовь? — протянул Режиссер. — Это ты не похоть ли этого старичка имеешь в виду?

Я так и взвизгнула:

— Это не похоть!

— А что? Вы же с ним из постели не вылезаете…

— Это не похоть.

— Будь по-твоему, — неожиданно сдался он, чем окончательно загнал меня в тупик.

Обернувшись, он поманил меня с безгрешной улыбкой:

— Подойди. Взгляни вниз… Высоты ведь ты уже не боишься?

Я осторожно приблизилась к краю и, вытянув шею, посмотрела на расходившийся травяной гладью бесконечный берег реки. Внизу оказалось полно народа.

— Массовка? — со знанием дела спросила я у Режиссера.

Он коротко усмехнулся:

— Как тебе их костюмы?

Все актеры оказались полуголыми, зато головы их украшали пышные венки, сплетенные из веток, зелень которых выглядела столь свежей и сочной, будто сейчас и вправду стоял июнь. У других венки были обычными — цветочными, кажется из лютиков, а многие девушки обвязали головы голубыми лентами. Все они скакали и без конца перебегали с места на место, от чего мне не удавалось их как следует разглядеть. То и дело набрасываясь друг на друга, они целовались так неистово, будто пытались задушить.

И столь же неистовыми казались купальские огни, полыхавшие на верхушках столбов. Пахло паленой соломой и человеческим потом, хотя люди то и дело бросались в воду. Когда девушки выходили на берег, с их длинных волос стекали юркие струйки воды, которые, казалось, разбегаются по камням, — настолько живыми они выглядели.

— Их уже снимают?

— Конечно. Я ведь говорил тебе: съемка не прекращается ни днем, ни ночью. И когда ты корчилась над унитазом, тебя тоже снимали.

— Что?!

— Великолепные были кадры! Неподдельный натурализм.

— Да как ты…

— А твой друг хорош в интимных сценах, — не смущаясь, продолжал Режиссер. — У него, конечно, тело уже не то… Зато сколько страсти! Так не сыграешь… У него когда-нибудь сердце откажет прямо в постели. Ты с ним поаккуратнее, все-таки он уже в таком возрасте…

В отместку я заметила:

— Сегодня ты решил запечатлеть в истории свой самый пошлый лик?

— Как раз пошлость таланту прощают легко, — заносчиво ответил он. — Искусство простит, что я подглядел за безвестным пожилым джентльменом.

— Что ты хочешь от меня сегодня? Ты ведь не отвяжешься…

Он сразу напустил деловитости:

— Ты будешь играть Купалу.

— Я должна сплести венок?

Режиссер дробно рассмеялся:

— Да он уже на тебе!

Не веря себе, я трогала прохладные ласковые листья. Короткое подобие платья едва прикрывало мою грудь и все время соскальзывало. Пришлось скрестить руки, чтобы придерживать его. Но Режиссер рывком отбросил их и сердито крикнул:

— Опять страхи?! Ты боишься своей красоты?

— Если б я была сложена, как модель, — сконфуженно пробормотала я.

Но Режиссер отрезал:

— Если б мне нужна была модель, я нашел бы ее, можешь не сомневаться. Мне нужна ты. А тебе нужен я. Чтобы ты наконец узнала себя настоящую. А то ты так и проживешь век, притворяясь испуганной девочкой.

У меня недобро заныло в груди. Я умоляюще сказала:

— Режиссер, я не хочу знать себя настоящую.

— Поздно, — жестко ответил он. — Ты уже столько узнала о себе, что теперь просто не сможешь остановиться.

Он опять схватил меня за руку и рванул с обрыва вниз. Мы прыгали с корня на корень, и каждый тупой удар загонял в мое тело заряд удалой отваги, в которой звенели вопли дудок и гудков. И они же доносились снизу. Со всех сторон. Даже ветер стал визгливым и резкоголосым. Он горячел с каждым мигом, будто мы спускались в лето, которое, оказывается, никуда не уходит, а живет рядом с нами в том мире, который нам как-то удается не замечать.

Мы ворвались в безумную толпу, и я вдохнула раскаленное неистовство. Оно обожгло меня изнутри, и сердце бешено заколотилось. Меня охватил сумасшедший восторг, пронзительный вопль сам собою вырвался из груди. Чьи-то жадные руки, сменяясь, обнимали меня, скользкие губы втягивали мои и тотчас выпускали. Ни глаз, ни лиц я не успевала разглядеть — только руки и губы. Я металась, натыкаясь на горячие тела…

Кто-то вдруг толкнул меня в воду. Я взвизгнула, но вода оказалась теплой, согретой людским жаром. Я барахталась, пытаясь подняться, но кто-то закричал над моим ухом: "Купала! Купала!" Нестройные голоса подхватили: "Купалу — в жертву! В жертву урожаю!" С меня сорвали платье. Я обхватила руками плечи, но, вспомнив выговор Режиссера, опустила их.

Все вопли вдруг разом стихли и раздалось красивое ритуальное песнопение. Я стояла в воде, в одном лишь венке, а все остальные покачивались на берегу, охваченные торжественным экстазом. Сзади кто-то подогнал лодку, и меня подсадили. Я встала в узком суденышке, вытянувшись во весь рост, и подумала, что если временами и чувствую себя красивой, то благодаря Полу, а не Режиссеру. Первый восхищался мной, второй заставлял поверить в это, не понимая, что это так же невозможно, как пытаться вынудить человека быть счастливым. Если этого ощущения нет, то сила воли тут не поможет. Особенно чужая сила воли…

Парень, на которого я старалась не смотреть, быстро вывел лодку на середину реки. Потом тоже поднялся и коротким сильным ударом выбил какое-то подобие пробки, закрывавшей отверстие в днище. И прыгнул в воду.

Я следила, как набирается вода, остужая мои ноги, как уплывает гребец, двигаясь красиво и быстро, как покачиваются люди на берегу, словно дышат в унисон, и все ждала, когда же раздастся крик Режиссера: "Стоп! Снято".

Вода уже холодила мне живот, и я забеспокоилась: как бы не простудиться, вдруг я и вправду уже беременна? Чего не бывает… Я раскинула руки, пытаясь удержаться на плаву, и только тут поняла, что не могу оттолкнуться от лодки. Гребец привязал меня так ловко, что я и не заметила, поглощенная значительностью происходящего. Меня охватила паника, я не знала, как поступить, — пытаться освободиться, рискуя испортить дубль, чтобы потом идти на все это во второй раз; или позволить им снять до конца, уйти с головой под воду, а уж потом заняться веревкой. От холода ноги стало сводить судорогой, и я едва не закричала от боли и отчаяния. Но невидимый Режиссер смотрел на меня сквозь глазок камеры, и я не могла позволить ему насладиться моим страхом. Ведь это он только говорил, что учит меня бороться с ним, а сам подталкивал все к новым и новым виткам ужаса. Я поняла это, когда вода, ласкаясь, коснулась подбородка, нежная и беспощадная, как сумасшедший убийца.

Я запрокинула голову, и небо снова резануло глаза. Одно из пышнотелых облаков внезапно обернулось люлькой, подернутой белым тюлем, чтобы младенца не беспокоили комары. И я поняла, что это мой ребенок уплывает в бесконечность. Мой неродившийся малыш, умеющий говорить на двух языках.

Крик захлебнулся. Вода залилась мне в горло, я даже не успела глотнуть воздуха. Преодолевая мягкое сопротивление реки, я согнулась и вцепилась в узел, стягивавший ноги. Он не поддавался, но я дергала и дергала за концы веревки, склеенной водой. А она разрасталась, разбухшая, темная, и окутывала всю меня, стягивая тело беспомощностью. И краешком сознания я вдруг поняла, что у меня больше нет сил бороться.

Жизнь возвращалась, вытесняя воду. Я выплевывала ее, не научившись думать. Твердая рука хлопнула меня по спине, извергнув очередной выплеск. Продышавшись, я упала на траву и обнаружила, что лежу у ног Режиссера. Он смотрел на меня сверху и улыбался.

Великолепно! — лениво отозвался он, имея в виду последнюю сцену.

Я поняла это не сразу, потому что в голове тупо гудело, а горло и нос казались ободранными в кровь.

— Я жива? — только и удалось прохрипеть мне.

— Жива-жива, — заверил Режиссер и посмотрел на часы. — О! Пора возвращаться в замок.

Пока я училась дышать, он нетерпеливо поглядывал по сторонам. Перед глазами у меня все расплывалось, но, по-моему, мне не почудилось: в его ускользающем от моего взгляда лице не было и тени раскаяния.

— Ты чуть не утопил меня, — простонала я.

— Да что ты? — удивился он. — Я сразу послал своих людей в воду.

— Ты даже не сам…

Он вполне серьезно ответил:

— Это не мое дело. Каждый должен выполнять свою работу. Я свою выполняю безукоризненно.

— Ты — чудовище.

Он издал неприятный смешок:

— Уинделстоунского ущелья, как сказал бы твой престарелый друг. Ты не знаешь этой сказки? Изучай английский фольклор, детка!

Неприкрыто зевнув, Режиссер протянул мне руку:

— Ну, хватит уже изображать утопленницу, вставай!

Я поднялась, даже не дотронувшись до него. Внезапно он произнес совсем другим, взволнованным, срывающимся голосом:

— Ты — гениальная актриса. Самая лучшая! Я верил каждому взмаху твоих ресниц, каждому воплю, что ты давила в себе. Ты так нужна мне… Ты и не представляешь, как ты мне нужна!

— Можешь не говорить мне всего этого, — слезы так и полились у меня из глаз. А может, это были остатки воды, которой я пропиталась.

Режиссер воскликнул по-мальчишески звонко:

— Буду говорить!

— Я больше не хочу у тебя сниматься!

— Хочешь! Сегодня ты посмотрела в глаза самой смерти и не испугалась. Чего же тебе еще бояться? Ни лучше, ни хуже ничего не будет. От своего страха ты можешь уйти двумя путями — или моим, или его.

— Он даст мне покой, — я наконец утерла слезы. — А ты губишь меня, Режиссер!

— Да ты ведь этого и хочешь! Разве не этого хочет каждая русская женщина? Прекрасной, ни с чем несравнимой гибели вместе с нечеловечески прекрасным возлюбленным!

— Я не люблю тебя, Режиссер!

Его дыхание обожгло мне губы:

— А почему же твой голос дрожит? Ты придешь ко мне, я знаю… Ты ведь не из тех женщин, которым ничего не надо, кроме аккуратного домика и садика на заднем дворе. Ты задохнешься в этом садике. Так что не будь ханжой, Джейн! Не раздражай меня.

— Как ты меня назвал?!

Так и не ответив, он отшатнулся и пошел, отступая и не сводя с меня глаз. Он уходил так по берегу, пока не истаял, а я все смотрела в ту сторону и не могла уловить ни одной своей мысли. Только слова Режиссера стучали в висках, только его голос пульсировал в венах, только его дыхание наполняло мои легкие. И это продолжалось так долго, что успел закончиться день. А может быть, даже век…

Когда я вскарабкалась на обрыв и пересекла поле, то нашла Пола спящим все в той же позе. Кузнечики спешили завершить свою дневную песню. Я подумала, как славно они поют и как отвратительно выглядят. Даже в детстве, когда я сама была кусочком природы, то не могла взять в руки этих маленьких чудовищ. Но Полу они не мешали. Он безмятежно раскинулся, как уставший косарь, который ждал, когда жена принесет ему в поле обед, да и сморился на солнце.

Поймав себя на том, что повторяю много раз виденную в кино сцену, я пощекотала его сонно раскрытые губы пушистой головкой травяного колоска. Он тут же потянулся всем телом, как ребенок, потер глаза и радостно улыбнулся. Мне вдруг подумалось, что мы живем с ним в разных мирах. И в его мире никогда ничего не случается…