(из дневника Пола Бартона)

Существуют ли на свете люди, способные быть счастливыми? Без сомнений, без опасений, счастливыми, как птицы, встречающие летний рассвет. Какие могут быть сомнения в том, что солнце взойдет и согреет и тебя, и озябший от росы лес, и укрытые туманом луга, если небо ясно, как глаза ребенка? Почему мне никак не дается такое безупречно светлое счастье? Только мне покажется, что оно вошло в мою душу, как тут же невесть откуда наползет туча, похожая на ту, что первой встретила меня на пороге этого города. Я просто разучился радоваться жизни.

Когда мы вернулись из деревни домой, я уложил ее спать, а сам долго, тихо молился, стоя на коленях перед окном. Я специально всегда выбираю этот участок комнаты, потому что он не застелен ковром. В русских домах не принято, как у нас, наглухо закрывать паласами всю поверхность пола. Летом они вытаскивают свернутые рулонами ковры во двор и, развесив их на турниках или перекладинах, выколачивают пыль специальными "выбивалками". Почему-то это принято делать рано утром в выходной день, так что весь двор просыпается. Говорят, зимой они чистят их снегом…

Конечно, здесь пользуются и пылесосами, но я заметил, что русские не особенно доверяют технике. Продавцы в магазинах перепроверяют показания калькулятора на допотопных громадных счетах.

И внутри дома их жизнь тоже во многом отличается от нашей. Первое, что удивляет, — русские снимают у входа обувь и надевают тапочки. Я тоже этому научился. Каким-то бытовым, по сути ненужным вещам я учусь довольно быстро. А вот главное в этой жизни все время ускользает от меня.

Я молился беззвучно не потому, что боялся — вдруг она подслушает. Она до сих пор не понимает моего языка. Но мне самому было бы странно слышать вслух то, о чем я просил: "Господи, сделай меня чуточку глупее и доверчивее! Чтобы мой неутомимый мозг не анализировал часами каждое сказанное ею слово, каждый ее неверный жест. Бог обитает в человеческом сердце, так сказано в Твоем учении… Забери мой разум! Я хочу быть наивным и счастливым. Но Режиссер постоянно нависает надо мной тяжелой тучей, заставляя быть подозрительным и настороженным".

Войдя в свою квартиру после поездки, она огляделась с какой-то растерянностью и сказала: "Вот мы и снова дома…" Я ничего не спросил, но мне показалось, что она чем-то разочарована. Может быть, мной? Тем, что все ее полудетские фантазии свелись к этому немолодому, тяжеловатому учителю-неудачнику, с которым даже поговорить и то затруднительно.

Она ушла в ванную и включила душ, а я стоял под дверью и подслушивал, потому что решил, будто она сейчас заплачет. Если б она и вправду заплакала, я, наверное, собрал бы свои вещи и ушел. Потом я, конечно, позволил бы ей найти себя. Если б она захотела искать.

Но я не услышал ничего похожего на плач. Она вышла ко мне одновременно свежей и сонной, на ходу чмокнула в щеку: "Я засыпаю". Я хотел было спросить: "Разве ты не выспалась в поле?", но не решился. Она уснула почти мгновенно, я едва успел пожелать ей доброй ночи. В ответ она что-то промычала да так и уснула с этим звуком.

Мои молитвы застряли на уровне башен Красного замка. Из ее окна они хорошо видны, и пока я молился, то смотрел на них, и когда поднялся с колен, не испытав ни облегчения, ни душевного подъема, понял, что должен сделать. Нет, "должен" это не то слово. Я просто почувствовал неотвратимость задуманного действия.

Тихонько одевшись, я вышел на улицу. Ночами их города темны, как кротовые норы, однако, я смог бы дойти и вслепую. Осенние звезды казались тусклыми, измученными, а может, видел только я, смотрящий на все сквозь липкую пелену, что окутала меня и снаружи, и внутри. Все мои органы стянуты прочной паутиной, протянувшейся от сердца, и стоит ему сбиться с ритма, как все они начинают рваться кровавыми клочьями.

В замке горел свет. Он падал на асфальт причудливыми пятнами, похожими на стрелки, которыми на военных картах отмечают продвижение врага. Я потянул массивную дверь, и она нехотя подалась, скрипом возвестив о моем приходе. Но никто не вышел навстречу, и я, стараясь ступать потише, двинулся знакомым путем. Масляное тепло небольшого зала колыхалось впереди, и я уже нутром ощущал присутствие Режиссера. Кровь так бушевала во мне, будто я готовился его убить.

Однако, за столиками его не оказалось. Я заказал грога, потому что меня колотил озноб, и официанту не удалось скрыть удивления:

"Грога, сэр?"

"Я понимаю, что заказ необычен, — сказал я. — Но ведь у вас и заведение необычное".

"Никаких проблем!" — заученно ответил официант и скрылся.

Я оглядел незнакомые мне и в то же время легко узнаваемые лица моих соотечественников, которые попали в эту страну волей судьбы или, подобно мне, стали жертвою собственного любопытства. Каждое женское лицо напоминало мне Джейн, хотя я и старался не вспоминать о ней. Если б я женился тогда на Джейн, то у меня уже были бы взрослые дети. И мы, наверное, спорили бы с ними по вечерам, чем лучше заняться — почитать вслух Шекспира или посмотреть американский боевик. В уик-энд мы выслеживали бы оленей в Гринвич-парке или ездили в театр "Маленький ангел". Нет, для этого они уже были бы слишком большими… Я провел бы их по всем музеям Лондона и обязательно сводил бы в Британский, чтобы показать мою любимую египетскую бронзовую кошку с золотым кольцом в носу. В Англии любят кошек. Таких же загадочных пришельцев из другого мира, как русские…

"Ваш грог, сэр!" — отвлек меня голос официанта.

Я поблагодарил его за хлопоты, на что он ответил: "Не стоит, сэр!", и стало ясно, что обычными пятнадцатью процентами чаевых тут не обойтись. Горячее питье взбодрило меня, и люди вокруг показались приветливее и симпатичнее. Мне даже захотелось поговорить с кем-нибудь, но, к сожалению, я никому не был представлен. У русских с этим не бывает проблем. Общение дается им невероятно легко. Я наблюдал, как они просто подсаживаются к чужому столику со своей бутылкой и предлагают выпить.

Но я недолго оставался в одиночестве. Это кажется неправдоподобным даже мне самому, но я почувствовал его приближение спиной. Но не обернулся, заставив его заговорить первым.

"Ты хотел меня видеть?" — спросил Режиссер, оставаясь сзади.

"Садись, — предложил я. — Надо поговорить".

Он усомнился: "Действительно надо? Ты же всегда считал, что все произнесенное мною, — ложь".

"Не все. Иногда ты говоришь по-настоящему дельные вещи".

Раздался громкий смешок, и он наконец сел за столик.

"Как же ты молод, — подумалось мне с тоской. — И как же хорош".

"Не завидуй, — пренебрежительно отозвался Режиссер, прочитав мои мысли. — Все это до сих пор не помогло мне увести ее у тебя".

Я одернул его: "Уводят корову у фермера!"

Белая рука взлетела в легком взмахе: "Да брось ты эти церемонии! Мы же свои. Никто нас не слышит".

"Дело не в других. Дело в твоем тоне. Не смей говорить с ней с такой снисходительностью".

"Почему? Она — обыкновенная девочка. Таких тысячи! Ни особой красоты, ни большого ума… Мне она нужна на время съемок, а тебе-то зачем?"

"Замолчи! Я мечтаю прожить с этой женщиной остаток жизни".

Он презрительно процедил: "В тихом домике на окраине Лондона… Ты — типичный британец! Ты собирался делать кино мирового масштаба, но твоя британская правильность победила мечту. Она выдохлась и пожухла. Ты хочешь, чтобы тоже самое произошло и с твоей девушкой?"

"Ты губишь ее, Режиссер, — сказал я. — Посмотри, что ты с ней делаешь! Ты ее попросту убиваешь".

"Во-первых, ты сам впутал меня в это, — невозмутимо возразил он. — А во-вторых, это ей нравится. Все русские — потенциальные самоубийцы".

Я напомнил, что по числу самоубийств на первом месте находится Париж.

Режиссер не отступил: "Надо бы подсчитать, каков процент русских эмигрантов среди покончивших с собой. Париж ведь ими так и кишит!"

"Ты не любишь русских?" — удивился я.

Он откровенно признался: "Я никого не люблю. За что любить какой-нибудь народ в целом? В основной своей массе дураки и негодяи. Конечно, есть проблески ума и порядочности. В одном народе их больше, в другом меньше… Но всех вместе мне хотелось бы не расцеловать, а отхлестать плеткой. А насчет русских… Думаешь, они триста лет сидели бы под татарами, если б им это не нравилось? С их-то богатырской силушкой…"

"Сними очки, — попросил я. — Мне нужно видеть твои глаза. Я не могу так разговаривать".

Но Режиссер не шел на уступки: "Подойди к зеркалу, если это уж так тебе необходимо". — "Здесь нет зеркал".

Он удивленно огляделся: "И в самом деле! Я не замечал".

"Ты все равно не отразился бы в нем. Ты не существуешь".

"Только не для нее", — самодовольно заверил он.

"Ты просто одурманил ее, как убийственный наркотик…"

"А ты так уже не умеешь? Скучно быть хорошим, правда?"

Я допил свой грог, и дрожь снова овладела мной. Как я не старался это скрыть, Режиссер все заметил. У него был зоркий глаз на человеческие слабости.

"Я хочу играть с тобой честно, — сказал он чуть ли не с сочувствием. — Хочешь, я подскажу тебе очередной ход? Не знаю, успеешь ли ты его сделать, ведь она почти моя… Но я все же поделюсь с тобой. Помнишь, как вы встретились? В тот день ты был героем! И она влюбилась в героя. А ты так быстро выдохся. Ты не совершил больше ни одного по-настоящему мужского поступка. Кроме того, конечно, что в первый же вечер затащил ее в постель…"

"Ты явился посмеяться надо мной?!" — вспыхнул я.

Но Режиссер сделал миролюбивый жест: "Я хочу помочь тебе, говорю же! Ты так вяло сопротивляешься, надо тебя слегка оживить. Придумай же что-нибудь! Покажи себя еще раз. Заставь ее восхищаться собой!"

"Зачем ты мне помогаешь?" — я не мог побороть своей подозрительности.

"Расплатись, пойдем отсюда", — сказал он.

Я отвернулся лишь на миг, чтобы кликнуть официанта, но Режиссер успел исчезнуть. Я искал его в игровой комнате, биллиардной и в каминном зале… Его нигде не было. Попадавшиеся навстречу люди смотрели на меня как-то странно, видимо, я казался им сумасшедшим. И я действительно сходил с ума, метаясь по Красному замку в поисках себя самого.

Заснул я только под утро, прижавшись щекой к ее горячему плечу. Она протяжно вздохнула во сне и вдруг бессознательно погладила мои волосы. Их остается все меньше, и я с ужасом представляю тот день, когда ей станет противно прикасаться к моей голове. Следовало бы бежать от нее ночью, тайком, как Рейли, с которым она однажды меня сравнила. Бежать, чтобы избавить ее от этого отвратительного будущего. Но я пригвожден к этому месту своей острой, неподатливой, как гвоздь, любовью.

А наутро она была весела и беззаботна, словно те пташки, которым я завидовал. Она ерзала рядом и прерывисто вздыхала, пока я окончательно не проснулся. Стоило мне открыть глаза, как она несколько раз подряд звонко поцеловала меня в щеку, в лоб, в губы и обозвала засоней. И вдруг, не переставая улыбаться, начала рассказывать, как она любит меня и какой у нас будет замечательный малыш. Только тогда я вспомнил, что сделал ей предложение.

"А где мы поженимся? — деловито осведомилась она. — Здесь или в Англии?"

"Как ты хочешь?" — спросил я.

Поразмыслив немного, она сказала: "Наверное, надо зарегистрироваться здесь. Год — это ведь большой срок. Вдруг малыш родится за это время? А потом обвенчаемся в Лондоне".

"Ты — православная, — напомнил я. — Могут быть проблемы. Хотя это разрешено".

Она удивилась: "Я?! Да ты что! Я вообще не крещеная. Я ведь родилась при социализме. Мои родители только недавно окрестились".

"И ты так живешь?"

"А что такого?"

"Дьявол забирает души, которые не принадлежат Богу", — я произнес это с улыбкой, потому что знал наверняка: дьявол забирает не только такие души.

Но она вдруг испугалась и жалобно спросила: "Это действительно так или ты меня стращаешь?"

Я успокоил ее как мог и процитировал слова апостола Павла, что "жена неверующая освящается мужем верующим". Но еще долго она поглядывала на меня с тревогой. Я даже не решился сказать, что католические браки — нерасторжимы. Вдруг это привело бы ее в еще больший ужас?

Чтобы чем-то отвлечь ее мысли, я предложил ей побродить по магазинам, пока я буду вести уроки, и подобрать себе наряд. И мне заодно. Она озабоченно призналась: "Ой, Пол, я не умею выбирать мужские костюмы!"

Я насмешливо напомнил: "Девочка, ты была замужем".

Ее это ничуть не смутило: "Ну и что? Мы были совсем детьми. Нам все покупали родители".

Я спросил то, что давно меня волновало: "Зачем дети женятся? Ты так его любила?"

Она беспечно откликнулась: "Понятия не имею! Теперь мне кажется, что совсем не любила. Вот ты — это совсем другое… Я так люблю тебя, что у меня в голове мутится…"

И меня сразу увлекла волна страсти…

Я верю ей. И все равно мне хочется, чтобы этот несчастный мальчик умер — тогда он уже никогда не вернется. Как Джейн. Еще с большим нетерпением я жажду смерти Режиссера, но это невозможно, пока я сам жив.

По дороге в лицей, то и дело запинаясь о небольшие плиты, которыми выложена ведущая к нему аллея (их в России почему-то всегда, повсеместно укладывают неровно!), я думал, смогу ли защитить ее, если угроза от Режиссера станет по-настоящему велика? Способен ли я пожертвовать собой? И на каждый вопрос отвечал себе — да. Да, да, да. В этом нет никакого геройства и уж тем более позы. Просто именно к этому я шел всю свою жизнь. Что могу я совершить большего, чем избавить мир от самого себя, тем самым спасая лучшую из женщин?

Сегодня с утра прошел дождь, а еще вчера был по-летнему сухой день, и земля грела нас в том полудиком поле, где мы спали. Вчера я был счастлив, как ребенок, попавший в райский сад и беспрепятственно вкушающий плоды. Русские песни сменились стрекотанием кузнечиков, где-то высоко-высоко над землей пела крошечная пичуга — ее тельце растворилось в ослепительной синеве, а голос все жил, отзываясь во мне трепетом. Это была Россия — неухоженная, бестолковая, с граблями в сенях, на которые непременно наступаешь, но надо всем этим звенел ее дух — так близко к Богу, что другим и не дотянуться.

Я запинался о выступы, вспоминая все это, и внезапно понял, что русские просто не видят того, что увидел вчера я. Когда под ногами столько луж, трудно заметить небо над головой. И мне подумалось: может, надо просто показать им это небо? И тогда им захочется высушить лужу, ведь его отражение в ней получается грязным.

Одержимый этой идеей, я пришел на урок в тот самый класс, где учится непредсказуемый мальчик Игорь Анисимов. Теперь при встречах он улыбается и то и дело подходит с каким-нибудь вопросом. Но я по-прежнему слегка недолюбливаю его, ведь он попытался унизить меня в глазах моей любимой. Она тогда говорила, что я ответил ему так, будто он был проходимцем, привязавшимся ко мне на ступенях моего Букингемского дворца.

Урок я начал с того, что предложил им отправиться на прогулку. "Далеко?" — лениво спросил кто-то из них. Я ответил на английском: "Я хочу показать вам одну былинную страну. Она вся, как сине-зеленый самоцвет, потому что в ней много рек, а тайга беспредельна, как океан. И надо всем этим — самое чистое небо, освященное самим Богом. Когда здесь наступают темные времена, то это — тень от креста падает на землю. Вы ведь все знаете, что Господь испытывает как раз тех, кого любит. И чтобы попасть в его царство, надо пройти через эту страну. Через ее великую радость и великое страдание. Давайте же хотя бы начнем этот путь…"

Пока говорил, я старался смотреть в глаза каждому. Но многие отвели взгляд. Они мне не верили. Ведь я был иностранцем и не собирался оставаться здесь. И наверное, не имел права учить их любить свою страну. Всегда легче любить издали, чем живя бок о бок.

"Нет такой страны, мистер Бартон, — не вставая, сказал Игорь Анисимов. — Может, когда-то и была… Но нет больше ни чистых рек — их загадили, ни самоцветов — их продали за границу. А тайга редеет день ото дня. И вместо Божьего знамения над Сибирью озоновая дыра. Уезжайте скорее, мистер Бартон, здесь нельзя жить".

Да, примерно так он мне и ответил. Правда, на русском.

"А вы? — спросил я. — Вы тоже уедете?"

Он с гордостью заявил: "Отец отправляет меня учиться в Оксфорд".

Меня так и передернуло. Ведь я-то закончил Кембридж, Оксфордский университет называли не иначе, как "другое место", не желая примириться с тем, что они на несколько десятилетий раньше получили право присуждать степень доктора философии. Сам того не подозревая, бедный мальчик возбудил во мне еще большую неприязнь.

"Кто же останется здесь?" — поинтересовался я.

Его ответ показался мне верхом цинизма: "Одни дураки да пьяницы. Ну и нищие интеллигенты, которым просто уехать не на что".

"А что бы вы сказали, если б я остался здесь?"

Он даже не поразился. Он сразу рассмеялся, потому что не мог и допустить, что мои слова могут являться чем-то иным, кроме как шуткой.

"Нет, мистер Бартон! — воскликнул он. — Вы этого не сделаете. Вы же разумный человек".

Остальные тоже загалдели, посмеиваясь. Тогда я заговорил со всей возможной невозмутимостью: "Что вас так развеселило? Разве в России не нужны грамотные учителя английского языка?"

Вдруг одна девочка — Света Дронова — вскочила и выкрикнула чуть ли не со слезами на глазах: "Да что вы знаете о России, мистер Бартон?! Вы — хороший человек, просто вы не понимаете. Вы посидели бы без зарплаты, как наши учителя… Вы вон в таком костюме ходите, какой мой отец только по телевизору видел. Одни ваши туфли стоят, как несколько маминых зарплат, а она тоже учитель! И стаж у нее не меньше вашего. Вы о сегодняшней России понятия не имеете, мистер Бартон! Потому что это сплошная нищета, а вы с ней не соприкасаетесь. Нищета и унижение. Игоря вон отец в Оксфорд отправляет, а я даже в наш университет не поступлю, потому что для этого такие деньжищи нужны! И мои пятерки там никого не интересуют…"

Конечно, я передаю все своими словами, ведь она высказала это по-русски и довольно сбивчиво. Замолчав, она выбежала из класса. Я не стал ее удерживать, но, дав задание классу, пошел за ней следом. Я отыскал ее все на том же четвертом этаже. Почему-то все ученицы бегают поплакать именно сюда. Может, здесь сохраняется теплая аура их детства, окунувшись в которую легче успокоиться? Она стояла возле самого окна, забравшись под воздушные белые занавески, которые окутали ее подобно фате. Я приподнял их и пролез к ней.

"Простите меня, мистер Бартон", — не поворачивая головы, пробормотала девочка.

"Что же делать? — спросил я, глядя в окно, за которым опять накрапывал дождь. — Ты здесь родилась. Ты все видела. Может, ты знаешь, где выход?"

Она угрюмо ответила: "Выхода нет. Знаете, в метро так пишут. Выхода нет".

Я вспомнил, что уже много лет назад такие надписи в лондонском метро заменили на другие, не столь безнадежные: "Выход на противоположной стороне". Говорят, после этого сократилось число самоубийств.

Девочке я сказал: "Откуда ты знаешь? У вас нет метро".

"Тем более, — ответила Света. — Для провинции все еще хуже. Всем — фигу, нам — две".

"Ты не веришь в лучшее? — мне было трудно говорить с ней, используя свой скудный словарный запас, но я старался.

Она спокойно призналась: "Все меньше. Мои родители не дождались этого лучшего, и бабушки с дедушками тоже, и до них. Я видела вашу подругу, мистер Бартон. Ту, что сидела у нас на первом уроке… Она ведь русская? Сразу видно. Она так бедно одета".

"Бедно?!"

Я действительно был поражен. Я не замечал этого. Мне казалось, она выглядит как принцесса. Правда, одежды у нее было маловато и однажды я даже сказал ей об этом. Но мне и в голову не приходило, что она может чувствовать себя плохо одетой.

Пока я клялся себе накупить ей целый ворох нарядов, как обещал, Света сказала: "Увезите ее отсюда, если можете… Игорь правильно сказал: нет той страны, о которой вы говорили. Да наверное, и никогда не было. По крайней мере, никто уже не помнит…"

Примерно такой состоялся у нас разговор. Я слушал эту девочку, и мне казалось, что она живет уже несколько веков и тащит на своих плечах бесконечную усталость этой земли. Что именно ее насиловали монголы, французы и немцы. Что это ее, крепостную, хлестали плетьми, а позднее гнали на Соловки. И она шла с одной винтовочкой под артиллеристский обстрел, спасая свою Родину, потому что другого выхода как не было, так и нет. Так, может быть, уже пора отдохнуть ей в тихом садике, полном роз на заднем дворе аккуратного дома?

Когда раздался звонок, она вдруг всполошилась: "Вы идете, мистер Бартон? Сейчас же митинг!"

Я понятия не имел ни о каком митинге. Мешая два языка, видимо, чтобы я лучше понял, Света объяснила, что старшеклассники организовали митинг в защиту нынешнего директора. Оказывается, какой-то влиятельный чиновник пытается протолкнуть на его место свою жену. Дети решили публично выразить протест и пригласили телевидение.

Мне сразу вспомнилось, как в Лондоне мы с учениками участвовали в подобной акции, когда консерваторы закрыли целый ряд шахт. Теперь это происходит и в России, и шахтеры тоже протестуют, но их никто особенно не поддерживает, потому что всем одинаково плохо, а выступить так организованно, как они, могут далеко не все.

"Так вы идете?" — нетерпеливо позвала моя ученица.

И я ответил: "Да, конечно. Я иду".