Давай с тобой, Господи, поговорим по числам: Что у нас получается по числам. Как бы органайзер почистим. То, что переносимо – перенесем. В принципе несомое – по смыслу. Только непереносимое ни за что не перенесем. Лучше сразу же отсосем. О чем я, Боже? Да обо всем.

так ловко позвали как будто за каким подарком и годы идем утопая в пыли по локоть походный монастырь барабанщики копьеносцы липнет белье к нагретым на солнце латам льнем к чужим крепостям как голуби к мусорным бакам жжем тополиный пух чтобы не замечать старенья покупаем новых взамен умершим собакам женимся на пленных глядим туземные представленья марьину рощу как будто называл католик по марьиному лицу дождь и ветер прошлись стамеской запахи молока и рыбы смешались в ее подоле когда она несла в нем неожиданного младенца тихо бы выспаться в одной из ее пазух где духота расслабленна и тьма кромешна не услыша бой барабанный но на улице радио москва говорит, говорит – не вырезая пауз — о том что смерть неизбежна от лефортовской набережной до басманной

Когда кто-то по снежной идет борозде Быстрее тебя идет вперед Ясно что если он повернет Его уже не будет нигде И даже пусть повернуть за ним Твое ау как плевок в снегу Неразборчивое агу Снежинка упавшая на губу Рядом грянет собачий хор Небо дотронется до плеча Гладкое как большой забор Какого-то нового богача

только не ехать не топтать других городов не задеть суровое время горящих туров не перепутать кафе не переплатить в сумерки у берега стройки не остаться без провожатых вот такие мои были страхи пока не гря нул некий туш и некий был сброшен полог и они вдруг стали – как в пятне фонаря волоски травы и лужицы осколок

хорватские дети не спят над морем не тихо не тихо а тут у меня аки клад аки склад mi hijo и рядом mi hijo их хочется молча стеречь под розовых плеч шелушенье дочесть докурить и не лечь такое простое решенье на сутки поставит печать рассвет, и добавит их к папке где они будут вечно как чайки кричать ища свои пляжные тапки

Золотые яблоки Идунн, Золотые волосы Сив, Заплаканные глаза Фрейи. Мы кое-как соорудили тебе костюм, Сколотили молот из фанеры. Египтяне почитали бегемотов, Жаб и крокодилов И, конечно, жуков-скарабеев У тебя оказался самый нелепый воротник, Хотя мы изобретали его полночи. Мы не смогли приехать подвинуть парты. Я забыла фотоаппарат, вернее, про фотоаппарат, Но я все-таки сижу между бабушкой Эммы и мамой Марфы. Манэ, танцуя цаплю, теряет головной убор и гетры. Мы аплодируем.

Уже не хочется ни перед кем особо раздеться. Ну не пиздец, а, господи, не пиздец, а? Я, скорее, болотный царь, чем его игрушечные лебядки, я поэтому не лечу на блядки, у меня везде складки. Забыла как пишется: пальцым? Пальцом? Пыль осыпается серым перцем. Не умею работать: то хожу, то лежу, то слушаю «Аля — улю», А снаружи уже некоторым выдали по ружью. И вот как во сне пытаюсь дверь руками закрыти, А в глазке кто-то ощерился бородато. И, похоже, надо или бежать куда-то Или говорить: войдите.

стоит в начале зебры вспоминает слова как считают до десяти дома пол не метен сусек не скребен колобка некому пекти вот и надо идти за булкой как ее тут зовут пять-десять минут бедная лялечка поперек дороги дикие звери бегут лучше не ходить лежать в халате елочным шаром в прошлогодней вате и что вы меня не одеваете и никуда не ведете, никуда не деваете и ты, и ты ничего не приносишь, со мной не ешь, не кладешь на стол не говоришь нарежь резала хлеб порезалась корку залила кровью подавилась куском дни по-крабьи бочком ссыпаются в темные норки откуда их не выманить языком

стоптанные мизинцы выглядывают из-под ремешков сандалий голубые вены вокруг лодыжек принято: рвать цветы на жестких как шпагат стеблях положить в карман пару мелких шишек чтобы выкинуть на обратной дороге не успеешь стереть крошки после обеда уже и ужин хорошо когда поменяешь клеенку ничего между ней и столом и не застревает как бы так и с головой сделать как бы так с тобой и со мной сделать

Осень начинается за несколько дней до себя В летнем сортире отламывается засов На дворе как и была трава а на ней дрова Но по-другому пахнет береговой костер Мы же не из тех которые ссутся ночами Вот и спали б не просыпаясь маму не огорчали Но нас этот ветер выбрал вынул и несет Оставляя пустыми ячейки сот Липковатая ересь спряталась за углом Чтобы в теплые сумерки вплыть угрем Пока «листья желтые» гудят за и перед проплывающим кораблем Напоминая возвращение под первое сентября (За лето запылились внутренности двора. обхват талии почти равен обхвату бедра. В кармане приятный шелест заначенного рубля.) За изгородью по сухой траве как будто кто-то ходит и поет На реке туман на корабле банкет Если что – выдерни шнур выдави стекло Ни один комар носом не поведет

Мы никогда не выйдем из ворот Где тьма нас как бездомных подберет И мошкара заплачет нечисть И не пройти не покалечась Хотя чуть-чуть о куст о гвоздь И не найти дороги врозь. Не нами добирать сухой узор Когда на розовом проступит двор С осколками жилья и веток С дорожками следов зверей и деток Которыми б вернулись, овцы в хлев, От губ до пяток отсырев. Небывшего не жалко ни рубля Земля глотает слезы как земля Извини говоришь нечего извиняться Это я чего-то не умею меняться Никак не найду чем заняться Эту рукопись перебеля.

смотри отчего мне грустно стыдно и жарко: что вот картинка гладкая как почтовая марка: ветер помахивает камышами на воде рябь как корка в тростниковой люльке плывет наша верка. у нее не то что у сашки у машки-ленки ей наверно ни няньки не увидать ни продленки у нее коленки хлипкие, у водомерки, в тине как в зеленке. солнышко ее посушит, дождик намочит. кто-нибудь ее выловит, говорить научит. я уже не знаю, чего она хочет. не слышу, когда она плачет.

Мне бы хотелось познакомиться с собой только теперь навещать себя узнавать как дела удивляться что не расходятся швы после таких операций когда почти зашиваешь в себе неглинку как ты там спрашивать ее носишь? Замолкать над чашками пока небо наливается фиолетовым как гематома и дети кричат по-птичьи; при первых каплях выбегать за чем-то забытым ты держи тазик а я буду бросать туда белье и прищепки Так было бы лучше можно было бы даже писать друг другу гадать: что она в этот раз ответит почему молчит жива ли

Принеси яд принеси йод Что-то внутри у меня гниет У пчелы жало говорит вытащу В моче вымочу Немощи и у Чучелы вылечу Дай говорю яд Не дает Дай йод — Не дает Меня мол не ебет Я не тот я этот У меня такой метод

гржемилек и вахмурка трагик и комик высокий гномик и низкий гномик один на двоих домик осторожность и отвага нет и да камень ножницы бумага карандаш огонь вода на крышу взберутся на крыше смеются никогда не убьются не упадут никогда давай как вахмурка и гржемилек есть из общих тарелек с одних вилек забудем слова типа «хуй», «пизда» и трогать друг друга за такие места чтобы в огне не гореять только детские думы лелеять из глубокой печали восста

чем занавесить наши косые терраски чем выковырять мышиный помет из наперстка лес на темени у зимы затемнел как шерстка лопаются шины не выедешь без запаски ищу пока еще помню где может лежать: горстку ключей нашаренную под горой перчаток чтобы не убежала хочется чем-то прижать перебирая дни как шарики четок не успокоиться – дыханье только трудней только больше в голосе чьих-то ноток оторви и брось от сердца меня забудь эту азбуку морзе без толку ею стукать только успеть напоследок сердце ушибить как локоть и быстро выбрать чего тебе не вернуть

Осторожно, закрывается дверь в какую-то часть, и уже ничего не увидеть, никуда не попасть, только на улицу и домой, к полотенцам с морщинистой бахромой, лечить вены, ломать копья, разжимать кулаки, из карманов прошлогодних платьев вынимать бумажные носовые платки.

Сегодня как от плети встанут Детьми уснувшие с дождем: Асфальт уж высох и затянут Осипшим воздухом – идем. Вода подымется чужая Все унесет – где будет взять? Полубегом переезжать, Недобежать переползая. Нам кто-то надпись написал Молочным потайным чернилом, И вот – убил и закопал. Пускай прочтет кому по силам: Кого только господь не подбирает Об кого только руки не марает А вам только на душу кладет: Кто недонесет – не попадет На праздник вокресения За недонесение.

помню книжку отдельную тонкую про гавроша я была така маленька и хороша что хотела быть не то им не то с ним не могла разобраться ничего не уметь не иметь только драться лето раз наступив не двигалось не меняло лица ни отточить карандаш ни разбить яйца не выходило – бессмысленная рука складывалась в подобие кулака бороться и смерти медленной обрекать хотелось не нюхавших мусора баррикад тех кто не плюнув в жандарма гнилой слюной думал уйти домой но кажется этот мальчик теперь мертвей чем записывавший за христом матвей кастаньеты памяти косточки игр настольных что бы вам не греметь около таких покойных

«Рыба» ласково называли детей в Херсоне Оттого что на воде держались как деревяшки Оттого что вместо пяток у них ладошки А на ладонях шелковичные пятна. У меня чешуя прилипла к крашеным доскам Трава застревает в жабрах. У меня там умерли две белые кошки Несколько кур и дворовая собака, Прабабка и прадед Дед, бабка, отец и тетка: Все они родились в рубашке В теплые осени, в нехолодные зимы, Но забыли, что ли, застегнуться, Хотя вряд ли это повлияло.

Там, где мы росли, там, где мы гуляли, Гуляли девочки, и девочки были ляли С низкими и высокими голосами, В платьях высоко над трусами. Но мои родители, когда вместе гуляли мы, Никогда не звали этих девочек лялями. Выясняли у них имена, обращались прямо. Спасибо, папа и мама.

Завести бы морскую свинку а лучше белую мышку Чтобы во время алгебры в темном кармане Было чего пощупать кроме записки Двух копеек, ластика, леденца в ворсинках По пятнистому мрамору подоконника в туалете Пускать бы ее побегать на розовых пальцах Пока не моя очередь прыгать в резинку — За это еще никого не выгоняли из школы

плохо у папы мамы жить среднему брату на коленки не сажену за подбородок не взяту не у дел не у весел сидеть в лодке самому себе бормотать про свои находки да уж ляг на дно никто тебе не обидчик в небо будто камушков накидал господь птичек слова в голове мельчают как в кофемолке заблудился слепень в рукаве футболки старший кричит табань младший табанит а ты ничем не занят не чиня снастей хлеба что ли заначить? нельзя не глядя – соскочит палец со стебля — сорвать кувшинки – лови это время ребя потом говорят нельзя ничего не значить лопнет кожа бросят заживать ранки черви уползут в землю от твоей банки

Когда Катя говорит «Левка» и бабушка говорит «Левка», Чувствуется, что они одного помола И мешок с ними держит невидимая веревка, А на нем надета невидимая ермолка. И сидит тот мешок как чучелко смоляное, Незнакомцев притягивая и пугая. А я другая: Мне что брат, что сват, что Яша, что Никита, что Оля.

Карьеры и гаражи, белым кирпичом выложенные даты. Перочинные ножики вытерты и спрятаны в сумки. Мы прижимаемся к стеклам, мы хотим домой как солдаты, мы узнаем Москву в неаккуратном рисунке. Набухает небо от нашего напряженья, болит как железки – вспомнить бы песню какую, «Голубой вагон»? Не капризничай, говорят мне, Женя. Я не капризничаю; кажется, я тоскую, оттого что это и первый раз, и еще раз. Мои куклы готовы уйти от меня, Федоры: я их не чешу, не мою, я тускло щурюсь и встреваю во взрослые разговоры, пока, как подыхающий зверь, подо мной не вздрогнет пол, и вздох облегченья прокатится по вагонам, в небе грохнет, платья намокнут и гарь намокнет, и запахнет ласковым и паленым.

Помню ли я, спроси, тот беззвучный шепот карандаша рисующего на парте Вучека, символ зимней олимпиады? Помню ли я как прятаться в раздевалке между вешалок в зимнем и демисезонном, искать несуществующий подпол где можно пересидеть звонки, лыжи, уборку листьев в Щемиловском парке, сделать из молока чернила, из хлеба чернильницу, из кожи бумагу, пока раздают солянку, пока в карауле у портрета Зои Космодемьянской почесываются девочки в шерстяных платьях? Сходим потом в музей боевой славы, где хранятся мои русые волосы, белые ногти, почитаешь, что я писала все это время — я уже не помню.

где наша роза, друзья? – «écoute, что за безделки тебя влекут?» слышишь как медленно — тук тук рубит дрова якут? а между тем все равно зной ветер не трогает наш грот и обживая свой дом резной птицы поют: вот роза и ирис, а вот сор: крошки и пепел, крыло осы; дымных закатов точны часы, что нам его топор что нам косный его язык что нам острый его кадык стук за забором в чужих кустах холод в других местах где наша ересь? да вся тут: можно ли через как вброд пруд или примерясь вот так: прыг — ходит и ходит его кадык ходит как ходики там как тут рубит дрова якут

Что такое белое лицо? Что такое – белое лицо? Что такое белое – лицо ? Пойду на улицу, подышу. Пойду, на улицу подышу. Полежу, потом пойду подышу. Подышу еще, потом еще полежу. Что услышу, в голову уложу. С раньше услышанным увяжу. С раньше уложенным увяжу. Тяжело лежать, тяжело держать, тяжело дышать, не дышу. Выйду на улицу, вежливо попрошу Немножко подержать то, что я держу, Немножко полежать там, где я лежу.

что мы будем делать если доживем до войны? наш сосед аркаша делает все в штаны наши помыслы конвульсивны руки нежны мы не привыкли ходить пешком есть кашу с песком делиться своим не давиться отнятым куском быть тише жука прижатого коробком дети мои маленькие зверьки я научу вас замолкать по взмаху руки рассматривать свои плевки изучать стены и потолки до скончанья веков под вонь параши под лязг замков повторять слова из неродных языков

Земную жизнь пройдя до посреди вдруг екает: а ну всего до трети? Ведь все равно всего не перепети и просится сказать себе «уйди». Доплыв до дна, додув ее дотла, дорожкой лысою – брести ли? Пусть те, кого не отпустили, пойдут, куда я не смогла, себе под хвост пустив вожжу, а я пусть только погляжу махну да вздрогну – все пустяк: мой путь истек и голос мой иссяк.

панюшкин почти безупречный как техника фирмы бош пишет наебать можно кого угодно но мою жену не наебешь кто парится этим панюшкин кто парится этим всерьез у людей елка блядь икра дед мороз мороз не заводятся автомобили не летят ангела а полночь близится как гоблин из-за угла панюшкин почти блаженный как тихая украинская ночь пишет беспокоюсь не только я но и моя трехлетняя дочь вместо голову под крыло в тщательно свитых гнездах наши птенцы тревожно нюхают паленый воздух кто этим парится панюшкин блядь у людей другие дела а полночь близится как гоблин из-за угла панюшкин уже практически кричит мне насрать на дебаты мы уже проснулись в другой мы уже аты баты несите ему своих детушек а я не хочу ша панюшкин тпру панюшкин чу ни хуя не вырастет там где прошлись серпом ни хуя не вырастет сколько ты не пизди только разве солнышко на небе голубом когда придет время чтобы прошли дожди потому панюшкин закуси удила полночь уже вышла как гоблин из-за угла с красными глазами, с яйцами фаберже. не хуй пиздеть панюшкин, все – ужé.

Вижу – вечереет. Хватит хуй чесать. Где найти тетрадку? Ручку где сыскать? Столько наболело уходящим днем, Что дай только боже описать пером. Друг ты мой сердешный, лежнем не лежи. Одолжи бумажку, ручку одолжи. Разожги мне пламень в выстывшей душе, Помоги быть точным, избежать клише. Друг мой отвечает: ну ты блядь даешь. Что глубокой ночью мозги мне ебешь? Я не нанимался пламень твой стеречь, Подливать чернила, править твою речь. Вижу – ночь уходит, близится рассвет. Бедному поэту в дружбе проку нет. Чтоб добиться толку, мой дружок Пьеро, Сам блюди свой пламень, сам чини перо.

У меня, в отличие от Пушкина, не было няни. Я не слушала ее сказок пасмурными днями. Но, может быть, и у Пушкина не было няни. Просто, когда сами собой распускались нюни, или когда убаюкивали сани, или только что перестелили, белье поменяли, ему снилась старуха, у которой глаза полиняли и губы что-то плели, плакали, пели, пеняли.

Большая птица, крылья распахнув, стекла с небес, словно стаяла, словно ртутными скатилась каплями. Мокрое пятно, что было ею, стая подняла с земли и унесла. Не могу забыть тот тусклый бархат: пуговицы пристально смотрели вниз, а платье вознести меня хотело к матери воды и воздуха. Это к ней зимой поля восходят, синевой мерцая в основанье льда в подражанье небу.

горбун, горбун я сухие растолкла крылья бабочек натерла ими подмышки там тесно в темноте бьется клюв термометра нечем там смотреть нечего увидеть но вместе с крыльями втерлась весть о пути клюв сжимает табличку на ней начертаны желтые буквы молитв серебро мчится вверх по клюву, выливается из стекла, постели, дóма берегов… тсс. Не бойся, квазимодо, не дрожи еще мало снега на твоем холме еще стадо не бежит от холода

Вещи ищут друг другу пары, женятся не по любви, сходятся и расстаются. Бог мой! Какой беспорядок. Все разнесла бы в клочья — жаль, комната не моя. Завтра уже успокоюсь. Стану мирной накрашенной куклой. Но только завтра. А сегодня несу свое сердце навстречу новому дню как в лес – пустую корзину.

Кончится веселый карнавал, от тебя останутся одни кости. Змеи сбрасывают кожу, ты – плоть. Твой сын на нее наступит маленькими ногами, на ухо тебе скажет, что видит то ли далеко, то ли близко в лужах спящих агнцев. Он бы вычистил их белые шкуры, только детским рукам не под силу.

Сердце натягиваю на правую руку боксерской перчаткой. Когда в кровавые клочья ваши языки разлетятся, пальцы болеть не будут. Эскалатор крови остановился. Что вы машете топорами слов? Уже срублены те деревья, что росли из глаз моих – к небу. С тех пор смотрю только вперед, вижу лишь пустоту. Фата на белой невесте плотнее сливок на молоке. Я, как бездомный котенок, иду за этим пятном.