Сегодня как от плети встанут Детьми уснувшие с дождем: Асфальт уж высох и затянут Осипшим воздухом – идем. Вода подымется чужая Все унесет – где будет взять? Полубегом переезжать, Недобежать переползая. Нам кто-то надпись написал Молочным потайным чернилом, И вот – убил и закопал. Пускай прочтет кому по силам: Кого только господь не подбирает Об кого только руки не марает А вам только на душу кладет: Кто недонесет – не попадет На праздник вокресения За недонесение.

помню книжку отдельную тонкую про гавроша я была така маленька и хороша что хотела быть не то им не то с ним не могла разобраться ничего не уметь не иметь только драться лето раз наступив не двигалось не меняло лица ни отточить карандаш ни разбить яйца не выходило – бессмысленная рука складывалась в подобие кулака бороться и смерти медленной обрекать хотелось не нюхавших мусора баррикад тех кто не плюнув в жандарма гнилой слюной думал уйти домой но кажется этот мальчик теперь мертвей чем записывавший за христом матвей кастаньеты памяти косточки игр настольных что бы вам не греметь около таких покойных

«Рыба» ласково называли детей в Херсоне Оттого что на воде держались как деревяшки Оттого что вместо пяток у них ладошки А на ладонях шелковичные пятна. У меня чешуя прилипла к крашеным доскам Трава застревает в жабрах. У меня там умерли две белые кошки Несколько кур и дворовая собака, Прабабка и прадед Дед, бабка, отец и тетка: Все они родились в рубашке В теплые осени, в нехолодные зимы, Но забыли, что ли, застегнуться, Хотя вряд ли это повлияло.

Там, где мы росли, там, где мы гуляли, Гуляли девочки, и девочки были ляли С низкими и высокими голосами, В платьях высоко над трусами. Но мои родители, когда вместе гуляли мы, Никогда не звали этих девочек лялями. Выясняли у них имена, обращались прямо. Спасибо, папа и мама.

Завести бы морскую свинку а лучше белую мышку Чтобы во время алгебры в темном кармане Было чего пощупать кроме записки Двух копеек, ластика, леденца в ворсинках По пятнистому мрамору подоконника в туалете Пускать бы ее побегать на розовых пальцах Пока не моя очередь прыгать в резинку — За это еще никого не выгоняли из школы

плохо у папы мамы жить среднему брату на коленки не сажену за подбородок не взяту не у дел не у весел сидеть в лодке самому себе бормотать про свои находки да уж ляг на дно никто тебе не обидчик в небо будто камушков накидал господь птичек слова в голове мельчают как в кофемолке заблудился слепень в рукаве футболки старший кричит табань младший табанит а ты ничем не занят не чиня снастей хлеба что ли заначить? нельзя не глядя – соскочит палец со стебля — сорвать кувшинки – лови это время ребя потом говорят нельзя ничего не значить лопнет кожа бросят заживать ранки черви уползут в землю от твоей банки

Когда Катя говорит «Левка» и бабушка говорит «Левка», Чувствуется, что они одного помола И мешок с ними держит невидимая веревка, А на нем надета невидимая ермолка. И сидит тот мешок как чучелко смоляное, Незнакомцев притягивая и пугая. А я другая: Мне что брат, что сват, что Яша, что Никита, что Оля.

Карьеры и гаражи, белым кирпичом выложенные даты. Перочинные ножики вытерты и спрятаны в сумки. Мы прижимаемся к стеклам, мы хотим домой как солдаты, мы узнаем Москву в неаккуратном рисунке. Набухает небо от нашего напряженья, болит как железки – вспомнить бы песню какую, «Голубой вагон»? Не капризничай, говорят мне, Женя. Я не капризничаю; кажется, я тоскую, оттого что это и первый раз, и еще раз. Мои куклы готовы уйти от меня, Федоры: я их не чешу, не мою, я тускло щурюсь и встреваю во взрослые разговоры, пока, как подыхающий зверь, подо мной не вздрогнет пол, и вздох облегченья прокатится по вагонам, в небе грохнет, платья намокнут и гарь намокнет, и запахнет ласковым и паленым.

Помню ли я, спроси, тот беззвучный шепот карандаша рисующего на парте Вучека, символ зимней олимпиады? Помню ли я как прятаться в раздевалке между вешалок в зимнем и демисезонном, искать несуществующий подпол где можно пересидеть звонки, лыжи, уборку листьев в Щемиловском парке, сделать из молока чернила, из хлеба чернильницу, из кожи бумагу, пока раздают солянку, пока в карауле у портрета Зои Космодемьянской почесываются девочки в шерстяных платьях? Сходим потом в музей боевой славы, где хранятся мои русые волосы, белые ногти, почитаешь, что я писала все это время — я уже не помню.