– Эт много время-то не займёт. Вы всё равно в нашу сторону едь-те.

Голос у мужика треснутый, да и сам он какой-то пришибленный, втягивает голову в плечи и смотрит виноватым взглядом собаки, удавившей хозяйскую курицу.

Хрыч колеблется. Он сразу не выставил гостей за дверь только потому, что не хотел учинять лишний шум на чужой земле. Кто-то же сказал им, что сегодня мы проезжаем через этот городишко и ночуем в полумертвом заезжем доме, где всех гостей, помимо нас – пара рыботорговцев. Такие места всегда выглядят немного зловещими, особенно по ночам, в туманном свете двух лун.

И кто-то впустил этих людей сюда. Так что Хрыч проявил сдержанность и выслушал рыбалок, а выслушав – расхотел выставлять их вон.

Рыбалки ведь верно говорят – это лёгкий способ пополнить кошель, делать большой крюк не придется, мы в самом деле возвращаемся в Полесье вдоль побережья. А варочьи монеты – они тяжелые и вообще красивые, с двусторонней чеканкой, их даже в руки взять приятно, а расплачиваться ими по весу в Полесье – еще приятней будет.

И все-таки предложение Хрычу не по нраву.

Не хочет он сворачивать в поселение, хочет ехать дальше по каменистым пригоркам, пропахшим солью и рыбой, под колючими порывами ветра, такого стылого, что не верится, будто на равнинах уже буйствует весна. Три дня до речного краераздела, до ближайшей корчмы Полесья, куда могли передать новые наказы для нас. Если всё, чем занимаюсь нынче я и другие выучни, даст плоды, то извещенья от владетеля Полесья станут принимать и здесь, в корчмах Подкамня. А там мы и на юго-восток доберемся, в Порожки, за Средьземное озеро. Болотцев, ничейцев и энтайцев по понятным причинам в расчет не берем. Загорцев тоже не берём в расчет, но по причинам, наоборот, непонятным.

– Наша танна будет очень, о-очень благодарственна вам, – второй рыбалка благодушен, взгляд у него снисходительный и добрый, слова он тянет с таким значением, точно в каждом из них есть и второй, секретный смысл.

Танна. Надо же. До сих пор я думал, что варки считают своих женщин годными лишь для одного, и это одно – вовсе не управление землями.

Хрыч медлит. Его ответа ожидают в такой напряженной тишине, что слышно, как плещет за стеной вода, гоняя лопасти ветродуйной машины.

Я пытаюсь поставить себя на место Хрыча. Представить, как бы поступил я сам, если бы проезжал здесь в одиночку. Меня бы насторожили эти люди, взявшиеся невесть откуда? Так ведь люди живут везде и везде же оказываются рядом с тобой, даже если пытаешься их избегать. Всякая земля полнится слухами, а мы к тому и стремимся: наполнять окрестные земли правильными вестями, чтобы каждый узнал о хмурях и убедился в их возможностях. А письмо, которое привезли рыбалки, выглядит настоящим, и запечатано было как надо, тут не придерешься.

Самовольничать, берясь выполнять просьбы всяких встречных – не по правилам, это верно, наказ должен исходить от владетеля Полесья. Но это такая мелкая мелочь! Ведь встречный – танна, а не какая-нибудь шелупонь, в шкатулке у Хрыча еще две фляги Пёрышка, а лишние деньги будут вовсе даже не лишними!

Я проговариваю всё это про себя, взвешивая каждое соображение по отдельности, и думаю: так будь я здесь один, согласился бы помочь рыбалкам?

И не могу найти ответа, потому что трепет перед Хмурой стороной заслоняет в моих глазах всё прочее. Пожалуй, я слишком увлечен важностью своей роли, для меня перейти черту и выполнить своё назначение – уже и награда, и цель, оправдывающая многое.

И дело не в том, что умение ходить на Хмурую сторону возвышает меня над людьми, не способными на это. Дело в том, что каждый заход немного меняет меня самого: в солнечном мире я только и делаю, что упиваюсь этой самой своей важностью и мечтаю обрести самостоятельность. В Хмуром же мире я сильнее, выше всего этого и… чище, что ли. Там меня ведёт жажда справедливости, нетерпимость к злодеянию, она заполняет всё моё существо, вытесняет прочие чувства и превращает меня в наконечник стрелы, разящей…

Я бы согласился поехать с рыбалками только ради этого, не думая обо всем прочем.

– Ну, будьте милосердны-то, досточтенный хмурь!

Хрыч жует губу. Хоть бы обернулся ко мне! Хоть бы бровь изогнул вопросительно! Нет, мрак его забодай, сам будет решать! Как всегда! Я тебе кто – собака на привязи?

Меня охватывает злость вперемешку с безнадежным отчаяньем: я ведь в самом деле сижу у Хрыча на поводке. И в тот же миг вдруг понимаю: будь я один – ни за что, ни за что не согласился бы ехать с рыбалками!

Я даже не успеваю удивиться этому пониманию, когда слышу слова Хрыча:

– Хорошо, мы поможем.

* * *

Мой дед говорил, что в Подкамне выжили многие чародейские творины – мантихоры, гномы, скальные гроблины. Настоящие творины, а не выдуманные, которыми селяне пугают детишек, чтоб не убегали за околицу. Может, оно так и было, но услышать первое настоящее упоминание о них нам довелось лишь через месяц разъездов по варочьему краю.

Танна выше и крупнее среднего мужчины-варки, а одежды из шкур делают её поперек себя шире. Она сидит на престольце, чуть развалившись, и кажется, будто у нее есть только голова, большие руки с квадратными ладонями и длинные толстые ноги, а вместо тела на престолец навалены шкуры горных коз. Рядом с ней Хрыч выглядит хрупким, как ребенок, и даже стражники-варки не так уж впечатляют размерами.

Я думаю, что эта женщина получила свои владения, избив всех других претендентов на танство.

– Наш дознаватерь поработал уже. Наш дознаватерь опытный, дело знает. По всему выходит, история ясная. Я увериться только хочу. Вас нахваливал кой-кто с северного побережья. Мы прослышали про это.

Танна отделяет каждую фразу кивком, и тогда её верхний подбородок тонет в складке нижнего, а в оттянутых мочках ушей танцуют костяные серьги. Светлые волосы блестят, смазанные жиром. Подле престольца торчат из пола две длинные рукояти. Я могу лишь гадать, какие машины они приводят в действие – быть может, одна открывает подвальный люк как раз в том месте, где мы стоим, а вторая впускает в подвал скальных гроблинов.

– Тебе нужно узнать, кто выпустил сирен. На ком вина в гибели людей. Из-за кого в торговле ущерб. Это тот, на кого указал дознаватерь, или не тот. Что ты скажешь?

Я ловлю себя на том, что киваю вслед за танной. Она, ясное дело, смотрит только на Хрыча, принимая его за хмуря, зато на меня с негодованием глядит один из стражников у престольца. Верно, подумал, что я передразниваю его хозяйку.

– Ты просто назови его, – говорит танна, и её большие ладони с силой охватывают подлокотники престольца, – ничего делать не надо. Только назови его. Хочу знать, одно вы скажете с дознаватерем или нет.

Хрыч, который явственно умаялся топтаться у престольца, открывает рот, чтобы наконец задать вопросы, но танна, угадав его намерение, указывает подбородком на человека, стоящего у неприметной дверки справа от нас:

– Всё расскажет Зануд. Всё, что надо знать. Его спрашивай. Потом ходи, с людьми говори. Потом ответишь мне, кто сделал зло.

Зануд, лысеющий человечек в одежде со слишком короткими для него рукавами и штанинами, оказался сообразительнее танны. Сначала велел устроить нас в дальних комнатах длинного дома и накрыть на стол, а потом уже, под наше жадное чавканье и хруст заячьих косточек, принялся говорить.

– В заливе плавала клетка, – бубнит он, катая между пальцев брусничину, – в клетке жили пойматые сирены. Они, значит, воняли чем-то ихним, морским и бабским, и на энтот запах к заливу тянулась всякая рыбина, и оршики клыкастые, и скотокрабы. В общем, от чего прибыток есть – то само к берегу плыло, только ловить поспевай.

Хрыч сыто отдувается и тянется к горшку с густым рыбным супом за второй порцией добавки. Ему как-то удается одновременно жевать и удерживать на лице выражение сосредоточенного внимания.

– Энто наша танна придумала, да будет дух моря к ней милостив. Оно конечно, сирен изловить было трудно, они ж море знают лучше нашего, даже, говорят, отливы угадывать умеют. Словом, пока мы их ловили, двое рыбалок рук-ног лишились, и еще один – разума, хотя, сказать по правде, разума-то у него небогато было… Зато после этого мы горя не знали, вот с самой осени: на мелкой воде-то сирены могут орать сколько захочется, другие из глубины не услышат их воплей. Словом, всё шло хорошо, пока энтот умник не открыл клетку и не выпустил сирен невесть на кой мрак!

– М-м-мыг, – подняв голову от миски, Хрыч пытается состроить сочувствующую гримасу.

В камине трещат дрова, пахнет деревом, дымом, кожей и мясом. После сытной еды да под бубнеж Зануда меня начинает клонить ко сну. Отодвигаю миску и наливаю себе узвара.

– Пять дней тому клетку открыли. В самый клёв. Ох, визгу они подняли, сирены! Уши закладало аж тут, в поселении, а на море такое творилось! Сирены орали, прыгали на лодки, когтистыми лапами рвали рыбалок. В такой ярости были, что и сами себя рвали тоже. Вода стала бурой от крови, а кишки, что спустились на дно, до сих пор жрут скотокрабы.

Зануд умолкает, когда в комнату проскальзывает прислужка, статная чернокосая девка, и начинает прибирать со стола посуду. Несколько раз она задевает меня – бедром, боком, локтем. От неё пахнет сосновой смолой, вышивка на широком поясе складывается в какие-то письмена, мелькают гибкие руки над столом. Я смотрю на прислужку, а Хрыч смотрит на меня и ухмыляется.

– Брысь, Лисица, – беззлобно шугает её Зануд.

Девка идет к двери, двумя руками придерживая стопку посуды и ухитряясь при этом вилять задом. Вместо платка у неё на голове куцая косынка, подвернутая так, что едва прикрывает затылок. Покачивается между лопаток блестящая черная коса, пушатся в ней цветные нити и плетеные шнурки. Лисица сильно топает пяткой, и дверь перед ней разъезжается пошире, а потом смыкает створки за её спиной.

– Так вот, рыбалок сгинуло десять и еще четыре, да к тому же было средь них трое пареньков, которые только начали растить бороды и еще не успели дать жизни потомству. Неправильно таких в море пускать, да мы за эти сытые месяцы расслабились и хватку немного утратили. Ну, значит, рыбалок сгинуло десять и четыре, а сирен – три штуки. Остальные шестеро в море уплюхали, а чего с ними там стало – это один морской дух ведает, да будет он милостив к нашей танне.

Хрыч задумчиво ковыряет в зубах тонкой косточкой.

– Ну, дознаватерь покумекал да указал на виновного. А теперь танна хочет знать, чего скажете вы, согласитесь с его словами или нет. Танна вам верит, потому как о вас хорошо говорила её родня, вы их дитёнка нашли.

Ага. Удачно вышло, что гиганты так за детьми трясутся – теперь, небось, все варки побережья будет славить хмурей почти как собственных дедичей. А вслед за варками – и люди, которые живут и работают на их земле. Тот же Зануд и чернокосая девка с цветными шнурками в волосах. Лисица.

– А дознаватерю танна верить не очень-то хочет, потому как… а, да вам же надо с людьми говорить, и вы всё равно прознаете. В общем, дознаватерь сказал, что виновный – брат танны, её дядьки сын.

М-да. По меркам варок, двоюродный брат – ближайший родственник, родных братьев и сестер у них не бывает. Впрочем, не обязательно они с братом были дружны.

– Танна его покарает как след, никто в том не усомнится, – продолжает Зануд. – А только для началу увериться хочет, что тут ошибки не вышло или умысла какого. Танна не верит в такое дело, хотя брат ейный вину не отвергает. Правда, и не признаёт, молчит, сидит себе тихонько в подвале. Только не было ему корысти с того, чтоб сирен выпускать, к тому же нет ясности, был ли он вообще в тот день в посёлке. Наша танна честная, ей до всего дознаться нужно и всё понять, а не только головы рубить почем зря. Вас хвалила ейная родня – вам танна верит. Во все концы людей послала, чтоб найти вас. Вот и нашла. Так что… сами понимаете, какая надежда теперь на вас.

Зануд кидает брусничину в рот и поднимается. Бесцветные глаза его смотрят на Хрыча сурово.

– И какая в том серьёзность, – добавляет он и выходит из комнаты, не утруждаясь прощанием.

* * *

Предрассветная серость потолка. Прохладный воздух на миг касается моего бока и ног, когда приподнимается край одеяла. Теплое дыхание рядом, жадные руки, запах сосновой смолы.

Лисица.

На ней лишь тонкая скользкая рубашка, под которой тело кажется текучим, ненастоящим.

Она ловко забирается сверху, наклоняется, примеряясь. Смеется и прихватывает кожу на моей шее сухими горячими губами. Я провожу рукой по её затылку, свободному от косынки, другой рукой задираю рубашку, сгребая горстью скользкую ткань.

Длинные распущенные волосы закрывают нас пологом, лезут в рот, намотанные на прядки цветные нити щекочут нос. Я мотаю головой, и Лисица хихикает, прижимается крепче, кусает меня за ухо. Ладони у нее чуть влажные, пальцы дрожат – мне хочется считать, что от страсти, но я отчего-то уверен в ином: это от страха.

Почему? Я замираю на миг, но додумать не успеваю.

Изогнув спину, ерзая по мне, Лисица сбрасывает рубашку. И мне становится совершенно всё равно, почему.

* * *

Предрассветная серость потолка. Сонное опустошение. Смятая рубашка из тонкой поблескивающей ткани лежит на краю кровати, как только что сброшенная змеиная кожа, ещё таящая ядовитое коварство.

– Помоги мне.

Поворачиваю голову. Перед глазами – серый утренний туман. У моего уха – горячие сухие губы. Куда делось одеяло?

– Помоги мне выбраться. Они меня теперь не выпустят.

Предрассветная серость тает, клубится, сгущается в Лисицу, которая лежит рядом, приподнявшись на локте. Второй рукой зачем-то прикрывает грудь. Цветные нити в черных волосах кажутся серыми. Глаза на круглом лице – два провала в бесконечность.

Скрипит дверь, впуская звуки и запахи просыпающегося дома. Лисица охает, падает обратно на кровать, вжимается в простынь. Она бы могла стать незаметной, если бы одеяло осталось на кровати.

– Лисица, брысь, – невозмутимо говорит Зануд.

Она садится и неловко съеживается, пытаясь прикрыться руками. Я подаю ей рубашку, нахожу наконец одеяло, набрасываю на нас. Зануд ждёт в дверях. Лисица, путаясь в рукавах, одевается и, бросив на меня умоляющий взгляд, исчезает.

– Завтрак ждёт, – вежливо уведомляет меня Зануд. – И рыбалки тоже ждут, когда вы сподобитесь расспросить их про всё, что имеет важность для дела. Танна, да будет дух моря к ней милостив, желает услыхать ваш ответ до полудня.

* * *

Вчера вечером Хрыч долго ходил по своей комнате из угла в угол, раскладывал скудные пожитки, негромко бубнил – обживался на новом месте, умасливал разговорами дух жилья, выметал из углов остатки памяти прежних людей, которые спали в этом месте. Говорил, говорил, говорил.

Быть может, поэтому сегодня Хрыч выглядит довольным, в отличие от меня. Моё сладкое предутреннее опустошение уже затерлось обыденностью, возвратившейся слишком быстро. Как всякий хмурь, я не связан ни с какими духами: Хрыч и остальные назидаторы… то есть наставники – они нарочно так нас растили, чтоб мы не ожидали чудес свыше, а чудили сами. И никакая зараза ведь не спросила: а вдруг нам хотелось получать свою толику защищенности и заботы от человеческих духов?

Ходим по поселку, сопровождаемые Занудом. Он – впереди, мы – подотстав. Пару раз спускаемся и поднимаемся на подъемниках. Осматриваемся. Говорим с рыбалками. Пока ничего толкового нам не рассказали. Клетку открыли, клетку не открывали. Брата танны в тот день видели, брата танны в тот день не видели. Сирены сдохли, сирены уплыли. У меня не складывается никакого понимания, я не знаю, могу ли прийти на Хмурую сторону с такой кашей в голове. Не представляю, смогу ли дать танне ответ до полудня.

Посёлок мне надоел заранее, еще до того, как я вышел из длинного деревянного дома, пахнущего теплом и дымом. Просто очередное место, где все смотрят мимо меня до тех пор, пока не поймут, что это я – хмурь… если поймут. Ведь даже в тех местах, где мы с Хрычом уже побывали, не всегда это знают. Того же похищенного ребенка в северном селении мы искали сами, без почетного сопровождения, и в результате все восторги достались Хрычу.

Люди тут выглядят вполне довольными. Сколько мы ездим по Подкамню – столько я пытаюсь понять, чем именно довольны все эти люди, живущие на земле варок и работающие на них же, не имеющие ничего своего. Живут. Рожают детей. Работают. Умирают. Варки, впрочем, их не обижают, вполне себе ценят: им, малочисленным, иначе ни за что было не обжить столько земель, не добывать столько руды, не ловить рыбы, не торговать с окрестными землями.

Войны, которые десять-пятнадцать лет назад терзали Полесье, Загорье и Порожки, почти не зацепили Подкамень. Варок не так уж много, и они слишком дорожат своими жизнями, чтобы воевать за что бы то ни было. Так что они, в отличие от всех своих соседей, даже укрепились за это время: беженцы заселяли и обрабатывали варочью землю, самые бойкие из людей создали приграничный пояс поселений, откуда гнали в шею мародеров и прочий сомнительный сброд, что просачивался через пределы.

После череды войн Подкамень еще больше окреп: разрушений там было немного, восстанавливать почти ничего не пришлось, зато работа находилась всегда, земли было вдосталь. А соседние земли, помалу отстраиваясь после усобиц, нуждались во многих вещах. И эти вещи Подкамень им охотно поставлял в обмен на то немногое, что еще можно было взять с соседей, истощенных долгими годами больших и малых войн.

– Тебе не нравится эта история, – вдруг говорит Хрыч, и я от удивления спотыкаюсь на ровном месте.

– С каких пор тебя волнует, что мне нравится?

– Как думаешь, у них всегда столько стражников на улицах? – спрашивает Хрыч вместо ответа.

Один мрак знает, как часто мне хочется тюкнуть его по затылку, забрать свой меч и пойти куда глаза глядят. Сколько можно таскаться на привязи, сколько можно жить по чужой указке, в конце-то концов?! Годы обучения были пыткой, туго свернутой в клубок, застрявшей в горле, много лет я мечтал выплюнуть эту кость – и вот теперь, когда я вышел за стены обители, меня за собой таскает Хрыч. Как самострел, который достают из чехла при надобности.

Я – наконечник стрелы. Я вершу справедливость.

И никуда я не побегу, конечно. Стать преступником, без поддержки канцелярии утратить хорошо оплачиваемую работу, лишиться пути на Хмурую сторону без Пёрышка, рецепт которого наши назида… наставники берегут пуще глаз – я не для этого столько лет надрывался. Просто это очень глупо: получать ножны с мечом от наставника лишь в какое-то неведомое «своё время», когда он сочтет, что больше ничему не может тебя научить. Это годится для воинов, которых обучают другие воины. Но ведь наставники – не хмури. И никто не хмури, кроме нас. Созданные и обученные людьми, мы должны бы получать волю уже после первого захода на Хмурую сторону, потому что никто другой не знает, что это такое – быть хмурем. Так думаем мы, но остальные думают иначе.

«Это дитя так хочет свободы, словно знает, что с ней делать», – говаривал мой дед, когда я был ребенком, и меня это очень злило. С тех пор кое-что изменилось: я давно не дитя и я знаю, что делать со свободой. Наверное.

Стражников на улицах действительно много. В основном это варки, при оружии и кое-каких доспехах: на всех нагрудники, на некоторых – шлемы. Что им охранять на улицах? Рыбалок? Они боятся, что мстительные сирены нашлют на них дождь из каракатиц? Взгляды у стражников слишком цепкие для тех, кто стоит на своем месте лишь для красоты.

– Кого стережетесь? – повысив голос, спрашивает Хрыч, и Зануд останавливается, ожидает, пока мы подойдем.

– Всякое бывает, – говорит он, – море рядом, горы рядом, лес. В лесах еще со времен наших дедов гномы водятся, а на той стороне залива скальные гроблины живут в горах. Кошек, чтоб гномов отваживать, у нас нет, не приживаются что-то… Да и вообще – убивец-то, быть может, ещё на воле ходит!

«Они меня теперь не выпустят», – звучит в ушах горячечный шепот Лисицы.

Значит, танна не верит в вину брата и выставила стражу, чтобы никто не сбежал из посёлка? Или здесь вправду опасаются мести сирен? Горы, лес. Ну да. Кто знает, какие чародейские творины могут прийти сюда теперь, когда стало известно, что рыбалки держали в плену сирен?

У берега воняет гнилыми водорослями, дует в лицо плотный соленый ветер. Все следы бойни убраны, о произошедшем напоминает только клетка, подвешенная к каменному выступу на огромных ржавых кольцах. Верхняя её часть выступает из воды, как мачта затонувшего корабля. Верно, во время отлива с выступа бросали сиренам еду. Или они сами кормились той рыбой, что доплывала до них, минуя рыбалок? У помостов – длиннющая рукоять, в верхней части темная, захватанная: клетку всё время приподнимали и опускали. Почему она всё еще здесь – ожидает новых сирен?

Погибших рыбалок давно предали огню, тела сирен прибрало море. Высматривать нам тут нечего, срисовывать – тоже. На что вообще надеялась танна, позвав нас? Зачем она сидит в этом поселке, отчего не возвращается в город, почему брата оставила тут же, в каком-то подвале? Неужто не волнуется о других селениях под своей рукой, где наверняка тоже держат пленных сирен?

Зачем здесь столько стражников? О чем хотела попросить меня Лисица? Я думал расспросить ее после завтрака, но утром посуду собирала другая прислужка, худосочная блеклая девка, не поднимающая глаз.

К воде тяжело спускается пожилой варка. Длинный плащ из шкур делает его похожим на медведя, башмаки гулко стучат по деревянному помосту, глаза блестят угольками из-под косматых бровей. Ветер треплет две седые косы, которые начинаются над углами его рта и спускаются на грудь.

Он останавливается перед нами, вдумчиво оглядывает с ног до головы Хрыча, потом меня. Кривит губы, отчего одна коса поднимается выше другой. Приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо, и холодный свет белого солнца бьет мне в глаза. Всё тут не по-людски, в приморском Подкамне, даже солнце похоже на лёд.

– Танна собирается, – каждое слово варка выталкивает из себя, как большое одолжение, – велела подниматься и ответ держать.

Зануд смотрит на Хрыча с интересом, а Хрыч с тревогой глядит на меня. У меня же в голове полная сумятица. Я еще даже не понял, что тут произошло, а от меня уже требуют «держать ответ» за чью-то судьбу.

* * *

Зануд приводит нас к судбищу. Большущий вытоптанный в земле круг, выложенный по краю булыжниками, – прямо за околицей. Посередине сложена высокая пирамида, верхним камнем прижат хорунок с вышитым знаком племени. В круге уже людно, варкно и шумно, и мы, войдя в круг, скромно останавливаемся, не привлекая к себе внимания.

Высоченный варка в богато расшитых одеждах стоит, чуть сутулясь и широко расставив ноги, словно хочет покрепче вцепиться ими в землю. Руки его связаны впереди, некрепко, только для виду: вот он, дескать, предполагаемый душегубец. Семейного сходства между ним и танной – только властно-презрительный изгиб губ. За спиной пленника полукругом стоят стражники – четыре человека с топорами и двое варок с мечами.

– Сивый, кто это? – громко спрашивает танна и тычет пальцем в грязного и донельзя смущенного мужичонку, который ссутулился в лапах у стражника.

– Эт-та? – повторяет вопрос Сивый, растягивая слова на манер рыбалок, и в его глазах пляшут искры. Издевается. – Эт-та мужик.

– Знаешь его?

– Тебе-то что?

Танна окидывает взглядом собравшихся. Много рыбалок стоит в круге, еще больше – за его пределами. Выделяются в толпе немногочисленные варки – танна, Сивый и стражники.

– Отчего он в был в лесу? С охраной! Лагерем стоял! Что он должен быть сделать, а?

– Да чего он может сделать-та, – Сивый оглядывает мужика, как приставшую к подошве рыбью чешую.

– Ты творишь козни, брат.

Сивый сплевывает и отворачивается.

Танна смотрит на мужика, не мигая, под ее взглядом тот бледнеет, краснеет, вжимает голову в плечи, но продолжает смотреть ей в глаза, как зачарованный горгоной кроль.

– Скажи, зачем был в лесу, – медленно произносит она. – Не скажешь – скормлю скотокрабам. Скажешь – уйдешь живой.

Он молчит, дышит с присвистом сквозь зубы, несколько раз сглатывает. Еще какое-то время они играют в гляделки, потом танна коротко двигает подбородком, и стражники ведут мужика прочь от судбища. Пленник повизгивает, загребает ногами, поднимая серую пыль. Рыбалки в круге молчат, поедают глазами Сивого. За кругом громко перешептываются, но слов не разобрать.

– Ну а ты что скажешь? – танна оборачивается к Хрычу. До этого мига я был уверен, что она не заметила нашего прихода.

Хрыч смотрит на меня. Вот вечно так: как щёки надувать – так Хрыч, как ответ держать – так сразу Накер. Не готов я отвечать, да и Хмурой стороне мне показать нечего. Попробовать, конечно, можно, да только понравится ли ей моё вторжение на авось?

– Девушка из длинного дома что-то знает, – говорю, сам себе удивляясь, – Лисица. Давайте её спросим. Она здесь? У неё цветные нити в волосах…

– Эт-та, штоль? – бодро доносится от домов.

К судбищу идут варки, трое. Стражники? Наверное, да, но доспехи на них другие. Они тащат длинный грязный мешок. В нём угадываются очертания чего-то изломанного, неживого.

– Удавилась в лесу, – равнодушно говорит стражник, когда мешок опускают наземь. Шепоток в толпе становится гулом, потом рассыпается на восклицания. – Прям в виду поселка удавилась. Мы вот приметили да сняли, чтоб марькой не стала, а то как начнет ходить-завывать промеж домов – такое нам надо?

Смотрю на мешок и почти вижу обвернутое им тело. Я откуда-то знаю, что мертвая Лисица – белая, что на её теле есть синяки и кровоподтеки. Знаю, что все три стражника ухмыляются, хотя их лица невозмутимы. Я шагаю к мешку, но один из варок преграждает мне дорогу. Поднимаю взгляд, щурясь от ледяного солнца, и вижу, что рот стражника беззвучно открывается. Потом понимаю, что у меня звенит в ушах.

«Они меня не выпустят».

Я даже не попытался задержать Лисицу утром, когда пришел Зануд. Я отправился шататься по поселку. И, пока я говорил с рыбалками…

– Странная история, – бросает танна, глядя на брата, – твоя стража, не моя.

Сивый склабится. Лисица мертва, и подозрения танны некому укрепить.

Мысли в моей голове – неповоротливые и тяжелые, как мельничий жернов, в ушах всё еще звенит, но я заставляю себя думать. Лисица знала о сиренах что-то, из-за чего её убили. И, наверное, не только о сиренах. Что тут вообще происходит, дележ танства между варками?

Если Лисица всё знала с самого начала, отчего Сивый не приказал убить её сразу? Считал не опасной или приберегал для других дел? Но потом что-то изменилось. Что? Как только я проговариваю про себя этот вопрос – тут же приходит ответ, и я зажмуриваюсь от его беспощадности.

Потом приехал хмурь.

Наше появление поломало планы Сивого, чем бы они ни были, ему пришлось всё менять на ходу. Лисица об этом догадалась или даже узнала наверняка, потому и пришла ко мне. Но я не дал себе труда её выслушать.

Гул голосов вокруг всё громче. В глазах танны – растерянность. Сивый кривит губы, а варки, принесшие мешок с телом Лисицы, незаметно отступают поближе к нему. Потом доносятся восклицания снаружи, и в круг возвращаются стражники, волочащие мужичонку обратно.

– Скажу, скажу, – задыхается он. Мужика отпускают, он валится на колени перед танной. Костлявые руки трясутся, словно вот-вот подломятся, сальные волосы метут по серой земле. Что там произошло, куда его водили?

– Какой была твоя задача? – громко спрашивает танна.

– Просто сказать, – зубы у него лязгают, – что Сивый со мной был. В таверне, в одном городке в соседнем танстве. В тот самый день…

Становится тихо-тихо.

– Это ложь? – ровным голосом спрашивает танна.

Мужик поднимает голову, встречает её взгляд. У него трясутся губы, но глаз он не отводит.

– Это правда. Мы весь день пили в таверне. Много людей из города нас видели. А здесь Сивого не было.

Тишина снова разрывается восклицаниями и криками.

– Малча-ать! – ревёт Зануд, и всё стихает.

Танна хмурит брови, и плотная кожа на её лбу собирается крупными складками.

– Отчего дознаватерь на тебя указал? – спрашивает она брата. – Вы сговорились? Где рыбалки, которые клялись, что ты был здесь? Кто клетку открыл, кто выпустил сирен? – Сивый не глядит на неё, буравит взглядом мужика, так и стоящего на коленях в серой пыли, и танна повторяет: – ты строишь козни, брат.

Оборачивается к Хрычу.

– Без тебя не разобрать. Говори ответ.

Хрыч сопит. Понимает, что мы слишком мало узнали, чтоб тревожить Хмурую сторону, но невозможно пойти на попятный, когда все взгляды устремлены на хмуря. Нужно попытаться сделать хоть что-нибудь.

Поэтому Хрыч неохотно лезет в котомку, достает коробку с Пёрышком. Протягивает мне малую фляжку, на один глоток – только зайти и спросить, только увидеть то, что мне будет позволено видеть. Меча из ножен не достает – он мне там не понадобится.

Рыбалки перешептываются – громко, придушенно. Танна сильнее морщит лоб, глядя, как я беру фляжку. Стражники таращатся на меня, и даже у Сивого округляются глаза. Один лишь Зануд не выглядит удивленным.

Делаю глоток, зажмуриваюсь. На Хмурую сторону меня не швыряет, а мягко вталкивает. И в первый миг мне кажется, что мир вокруг меняется не так уж сильно.

* * *

Танна, Зануд, Хрыч, Сивый, стражники. Мешок с телом Лисицы поодаль. Всё мглистое, как предутренняя серость, и трепещущее, как водоросли у побережья.

– Позволь мне узнать.

Передаю Хмурой стороне всё, что сумел выяснить и увидеть. Пустая клетка, подвешенная на каменном выступе. Мужичонка, стоящий на коленях в серой пыли. Сивый, кривящий губы. «Ты творишь козни, брат».

На ком кровь?

Мелькает череда мглистых силуэтов. Один бежит к призрачному морю. Это не варка – человек, женщина. Потом сирены выпрыгивают из воды к призрачным лодкам. Их тени на Хмурой стороне совсем не страшные, и кровь, бьющая из разорванных рыбалок – тоже нестрашная. Просто пятнышки мглы. Призрачные волны разбиваются о плоские прутья клетки, подвешенной к каменному выступу. Она ждёт новых сирен.

Под моими ногами расцветает бледно-зеленая тропа, пробегает вперед – к мешку с изломанным телом Лисицы. Замирает перед ним. Вот почему тропа такая тусклая – виновный уже мертв, Хмурой стороне некого разить моими руками.

Я закрываю глаза, перевожу дыхание. Я и сам подозревал, что клетку открыла Лисица, но… зачем ей было это делать?

– Позволь мне узнать больше.

Чувствую прикосновение к плечу. Хрыч торопит, знает, что время выходит. Сбрасываю его руку, жалея, что не могу сейчас уйти глубже. Ветерок плотнеет, начинает давить на горло. Хмурая сторона вторит Хрычу: хватит! Ты узнал, что хотел, уходи!

Я не могу уйти. Никто другой мне не расскажет о том, что действительно важно.

– Позволь узнать больше, – упрямо повторяю я, хотя говорить и дышать уже трудно. – Ты только показываешь, на чьих руках кровь. А я хочу знать, кто виноват в этом.

Миг, другой – ничего не происходит. Потом горло медленно разжимается, и я жадно, как в первый раз, вдыхаю воздух с запахом акации и тумана.

Бледно-зеленая тропа у мешка наливается цветом, растекается пятном, словно в задумчивости, а потом бежит. Прямо к ногам Сивого. Его крупный силуэт, окруженный стражниками, подрагивает, по Хмурой стороне к судбищу сползаются кочки.

Выдыхаю, готовясь сказать слова прощания и ожидая, что на горло мне снова начнет давить, но Хмурый мир теперь не торопится гнать меня. Я вижу, как зеленая тропа под ногами Сивого превращается в еще одно пятно, а потом бежит дальше. К танне.

Трясу головой. Клетку открыла Лисица по наущению Сивого, но виновата танна?

Череда фигурок-теней сменяет друг друга очень быстро. Ссорящиеся варки. Штормящее море. Варка, говорящий с женщиной. Снова женщина, бегущая к воде, и варки, которые ссорятся. Потом опять женщина – теперь она не бежит, её тащат прочь от жилья. Трое варок волокут её к лесу, хохочут, запрокидывая головы, толкают друг к другу, валят наземь.

Изумрудная тропа разбегается во все стороны, плещет под ноги крупным силуэтам стражников, каким-то рыбалкам, потом убегает прочь, за пределы судбища.

Кочки растут и становятся холмами, закрывая дома, изумрудное брызжет на меня со всех сторон, в ушах бьется женский вопль, горло сжимает, всё вертится в серо-зеленом хороводе. Я пытаюсь зажмуриться, но не могу отвести глаз от изумрудных сполохов в серой мгле – а потом меня выбрасывает с Хмурой стороны пинком. Последнее, что я там вижу – как стражники-варки выхватывают короткие мглистые мечи и вонзают их в спины людей, охраняющих Сивого.

* * *

Кровь растекается по серой пыли, тела людей валятся наземь, танна открывает рот, и я понимаю, что сейчас она завизжит – как обычная перепуганная женщина, а вовсе не как варчиха, которая получила своё танство, избив других претендентов. И что она вот-вот выхватит мечом по голове, хорошо, если плашмя. И мы с Хрычом – тоже, непременно.

– Назад! – наставник тянет меня к выходу с судбища, но я отчего-то понимаю, что мы не успеем.

Вырываю из его ножен свой меч. В уши буравится чей-то крик. Рыбалки разбегаются из круга судбища, перепрыгивая ограждающие булыжники. Каменная пирамида и хорунок забрызганы кровью.

Хрыч, тоже что-то понявший, сует мне флягу с Пёрышком, и я выпиваю его в три глотка, едва не поперхнувшись.

Хмурая сторона беспокоится, давит на горло, отталкивает меня. В ней всё бурлит, изумрудное продолжает брызгать во все стороны, будто кто-то раскрутил по столу полную кружку ведьминского зелья.

– Я – наконечник стрелы, разящей зло!

Захожусь кашлем. Мглистые силуэты варок разворачиваются ко мне. Танна уже за спиной у Хрыча, её волочет Зануд. Или кто-то другой. Людей отсюда узнавать труднее, чем варок.

– Разящей зло, мрак тебя задери! – ору я Хмурой стороне и посылаю в серую мглу образ стражников, падающих наземь.

Горло отпускает, уши закладывает. Прыгаю между Хрычом и добежавшим до него варкой – здесь его движения кажутся неловкими, а моя голова и руки действуют быстро-быстро. Я хочу снести варке голову, но его шея маячит где-то в поднебесье. Хочу рассечь этот клок мрака наискось, но воздух Хмурой стороны становится тугим и липким, не даёт мне поднять рук.

Что с тобой такое, а? Стоило предложить глянуть глубже обычного, как ты сразу лишилась разума?

Прыгаю за спину варке, который уже заносит меч над Хрычом. Поднять свой меч я не могу, а опустить? Чиркаю стражника по ногам, чуть выше пяток.

Без промаха бьющий. Тьфу!

Мгла идет волнами, варка падает, корчится. А Хрыч, может, и увернулся бы, не знаю. Он, вообще-то, мастер.

Еще двое варок несутся к нам – то есть, наверное, к танне, просто мы оказываемся на пути. И сдалась нам эта танна, в самом-то деле! А Хмурая сторона по-прежнему не дает мне поднять меч.

Вместо этого она показывает череду образов, мелькают тени, силуэты, что-то движется, я даже улавливаю отголоски слов и чувств. Хмурая сторона ищет ответ на мой вопрос, заглядывая глубже обычного, но ответа найти не может – и делится со мной моими же вопросами.

Дорогая, не сейчас!

Двое варок, один за другим, падают с подрезанными сухожилиями. Мгла слизывает кровь с моего клинка. Хмурая сторона ложится на плечи мокрым одеялом, вбивает знания мне прямо в голову – сразу, готовыми, не заморачиваясь с тенями и силуэтами.

Танна ненавидит и боится сирен. Сирены убили её отца. Сивый не одобряет игрища сестры с чародейскими творинами. Совет танов не хочет видеть на престольце женщину. Сивый хочет на престолец.

Когда подкупленный дознаватерь указал на «виновного», танна должна была объявить ему приговор. Шум бы поднялся еще тот: казнить варку танского рода – это не рыбалку выпороть. На этот шум и должен был явиться приятель Сивого со свидетельством, что в тот день Сивого не было в поселке.

Совет танов с удовольствием бы закрыл глаза на нестыковки и согласился, что власть лишила варчиху последнего бабского разума – даже родича кровного она готова казнить по навету.

Но танна не стала спешить с приговором, а послала за хмурем. И хмурь ворвался в эту историю, как дракошка в гончарную лавку.

Сквозь меня пробегают силуэты варок, отталкивают Хрыча – это, верно, Сивый с оставшимися стражниками. Хмурая сторона не указывает на них – они просто спешат убраться отсюда, пока их в самом деле не казнили за посягательство на танство.

«Так если заглядывать дальше обычного, то кто виноват в крови на их руках?» – безмолвно спрашивает меня Хмурый мир.

Да я почем знаю?! Сивый, рвущийся власти. Танна, желавшая легкого прибытка. Лисица, которая просто дура. Или сирены, убившие отца танны.

Еще дальше? Если всё началось с сирен, которые после войны выжили и расплодились, не в пример сухопутным творинам, то виноват Чародей, их создатель. Нечего было их творить. Нечего было помирать. Нечего было растить таких тупых учеников, которые передрались друг с другом и залили кровью Полесье, Загорье и прилегающие земли.

Не знаю я, кто виноват! Может, ни при чем тут Чародей, сирены, война и танство. Может, виновата наша паскудная природа, из-за которой мы не можем просто жить, не мешая друг другу и не творя зла. И всегда, одной рукой учиняя зло, другой мы утираем слезы раскаянья, а душой жаждем справедливости. Той, что во всём разберётся, за всех решит и сразит зло.

Я – наконечник стрелы…

Хмурая сторона, не нашедшая ответа, вздыхает и ворчит. Воздух тяжелеет, становится влажным, густеет янтарём, миг – и я больше не могу сделать вдох. Меня мягко выталкивает в судбищный круг, в нестерпимый свет ледяного солнца.

Визги, крики, мельтешение, запах моря и смерти. На зубах хрустит пыль. Из носа идет кровь. Хрыч тяжело дышит и смотрит на меня шальными выпученными глазами.

Я протягиваю ему свой меч. Впервые – не испытывая желания забрать его и сбежать. Этот заход на Хмурую сторону что-то сдвинул во мне, теперь я думаю: а чего я хочу на самом деле? Мне нужны не просто меч и свобода, а… Что? Ремесло, не позволяющее сдохнуть с голоду? Признание моей особенности? Что я хочу доказать, получив их, свободу и меч, доказать себе, другим выучням и назидаторам, которые когда-то палками загоняли меня на Хмурую сторону?

Так ли неправ был мой дед, не многовато ли мне будет её – свободы?

Что я буду делать, когда окажусь один под холодным солнцем, среди запахов моря и смерти?

Хрыч долго смотрит на меч, потом берет его и вкладывает в ножны, так осторожно, словно тот может вывернуться и укусить. Рассматривает заляпанный кровью хорунок, оглядывается на вопящую танну, с прищуром смотрит в спины Сивому и стражникам, добежавшим-таки до леса.

Потом развязывает ножны и отдает их мне.

* * *

Слава о хмурях расходилась по варочьим землям.

– Говорят, скоро дознаватерей не станет, – трепались варки в тавернах и на базарах. – Кому они нужны, если есть хмури?

– Верно! Те долго воду не варят, сразу узнают: и кто кого пришиб, и где покражи спрятаны, и куда баба твоя сбежала, и кто детишку в лесу пожрал…

– Вот уговориться бы с Полесьем, а? Чтоб каждой окраине дали по хмурю! Мы б зажили!

Дознаватери скрипели зубами и мечтали повыдергивать ноги полесским выскочкам. И завидовали им. Самую малость, ну или не самую. А кто не завидовал? А кто не хотел бы узнавать истину за миг, как бы хитроумно ни была она спрятана?

– Я грозный хму-урь! – кричали мальчишки, размахивая палками вместо мечей. – Я про всё проведаю! У-у-у!

Еще поговаривали, что после того, как в варочьих землях поработали хмури, земледержец Подкамня стал удивительно сговорчив и мягок в переговорах с земледержцем полесским.

Но тут, разумеется, не было и быть не могло никакой связи.