Хрыч

Утром приперся управитель с целой оравой писарей. Старый Пень давно вещал, что так случится и что с этого всё начнется, а после ночного приезда Пташки стало ясно, что гости нагрянут вот-вот. Но я всё равно при виде их едва не выдал «Мрак вас задери» или чего еще в таком роде.

Земледержец желает, земледержец повелевает, то-сё. Изучить, посчитать, доложить, приготовить места для соглядаталей.

Изучать и считать-то мы их пустили, пусть смотрят. На всё, кроме варительной, конечно. А про соглядаталей старый Пень им так и сказал: к бабке своей их приставьте да держите хорошенько. Управитель, непривычный к таким предложениям, глаза выпучил и начал оглядываться на нас. Мы ж своим видом показывали, что ничего необычного не услыхали – да оно так и было, в общем, от старого Пня наслушаешься.

Выучней писари и так и сяк крутили, и веревками измеряли, и в глаза заглядывали, и что-то всё время шкрябали на восковых дощечках. И так смотрели на парней, словно те могли на них броситься. Аж бледнели и потели, пока свои пометки делали.

А мы с Осой за их спинами переговаривались: представляешь, что бы стало с писарями, если б они Тень увидели? Они обычных парней так страшатся, что чуть не падают, так при виде дракошки точно бы в штаны наложили!

Или по возвращении в столицу подняли бы лишний шум, добавив нам проблем – так-то эти умники не знают, что у нас есть дракошка, потому как это не ихнее собачье дело… то есть, потому что мы забыли про него рассказать. Кто знает, как бы оно обернулось – может, земледержцевы умники захотели забрать его, а то и вовсе изничтожить безответную творину.

Словом, удачно вышло, что Пташка забрала Тень.

А вот то, что Пташка сделала перед этим, было как раз очень неудачно. Теперь я переживал не только из-за Гнома и Накера, но вдобавок за-за неё, дурёхи. И еще – из-за Мела и Сохача, на которых может отыграться земледержец, а мы даже не сможем ему помешать.

Меня это злит. Очень уж много мы вложили в этих детей, пока вырастили их хмурями, и творины из них вышли вроде как неплохие. И вообще – нам есть чем гордиться. Несмотря на то, что больше половины детей перемерло. Но кто-нибудь другой разве сумел то, что сумели мы? Вроде как нет!

Я привык думать, что по-настоящему, окончательно распоряжаемся своими творинами только мы, несмотря на все эти канцелярские повеления. А теперь что? Одни хмури пропали, другие не пойми чего чудят, третьих какие-то земледержцы могут взять и вздернуть на виселице! Невыносимо думать об этом, аж кулаки чешутся расквасить земледержцеву… лицо!

Перед управителем все мы, конечно, делали вид, что ничего не знаем о последних событиях – откуда нам про них знать, если Пташки тут не было? А признавать, что она приезжала – нельзя, не то нам совсем не дадут покоя. Но, вообще-то, все мы понимали, конечно, что это из-за её дикой выходки земледержец направил к нам свою свору именно теперь.

И сказать бы, что просто Пташка – дура, да так оно и есть! Но ведь что дура – это одно, а что её возможности оказались больше нам известных – это другое. И теперь не пойми: или Пташка – выродок, или с обеими девчонками что-то не так, или из всех наших выучней вылупились какие-то монстры.

И если так, то теперь даже мы не можем сказать, на что они способны.

 

Птаха

Дракошка тянется в ночь, как струйка дыма в открытое окно. Я им не управляю, это животное ещё в Полесье дало понять: или оно меня везёт, самостоятельно определяя дорогу, или оно мне откусывает голову, а потом определяет дорогу.

Впрочем, я-то всё равно понятия не имела, куда нужно двигаться, а вот Тень что-то чуял. Меня, конечно, зверски пугало, что дракошка волочёт нас в сторону Энтаи, но и в Полесье оставаться было не с руки после того, как я чуть не прибила земледержца. Так что всё правильно: нужно убраться отсюда как можно скорее, пока меня не начал искать каждый дорожный патруль.

Дракошка держался неподалеку от рек, потому вода у нас была всегда, а пищу он очень ловко добывал по ночам. Я делала вид, что притащенные им куры – это лесные куропатки.

– Ты ведь нас в беду не затащишь? – спрашиваю я, и Тень урчит, щурит наглые зеленые глазищи. Морда у него хитрая до ужаса, но она всегда такая.

Конечно, в случае чего от патруля мы сбежим: у меня есть Пёрышко – настоящее, выданное Хрычом, а не из моей «потерянной» и «найденной» коробки, а Тень – он тренирован нырять на Хмарьку вслед за нами, но… Но жутко мне от нее после того, что случилось, и вот хоть ты тресни. Не хочу приходить туда снова.

– Вообще-то, я теперь всего боюсь, – говорю я дракошке. Он воинственно хлещет хвостом из стороны в сторону, потому как защитник. А я повторяю, – боюсь. Не знаю, куда мне теперь приткнуться. Хоть со скалы сигай, чтобы не мучиться.

Водный краераздел мы пересекли через три дня пути. К нему доехали просёлками, лесами, заброшенными тропами: Тень – умный животный, понимает, что ему нельзя попадаться на глаза людям, обходит большие дороги. В обычное время я бы млела от этой тиши, красоты и свободы, от зеленых холмов насколько глаз хватает, от лесов с вкусным грибным запахом, от теплых маленьких речушек, в которых я бултыхалась вволю, смывая с себя дорожный пот и тревогу. Но на берегу я снова начинала думать о всяком и грызть ногти.

Вот бы Тень тащил нас в другую сторону, к Средьземному озеру! Мы могли бы доплыть до него по рекам, чтоб вода уносила мой страх до того, как он закрепится в голове!

Когда вокруг нас вырос энтайский ночной лес с огроменными мохнатыми деревьями, я подумала: надо же, самый страх только начинается, а я уже устала бояться. Просто до тошноты.

 

Накер

Понятия не имею, как это получилось.

Я думал, что кровь и «бом-м» смогут погрузить меня на Хмурую сторону достаточно глубоко, чтобы узнать у неё, где держат Гнома и отнятые у него фляги с Пёрышком. Я просто был в отчаянии и не придумал ничего более вразумительного. Но то, что творилось со мной в последнее время от крови и «бомов», наводило на мысль, что Хмурая сторона – нечто большее, чем мы привыкли думать, что эхо её мы можем слышать даже в солнечном мире.

Словом, я надеялся, что вместе кровь и «бом-м» сработают как надо – ну, они сработали. До того сработали, что никакое Пёрышко мне не понадобилось, и теперь я пробираюсь по энтайскому лесу во главе балагана: ошалелый Гном, взъерошенная Туча, икающий от собственной решимости Псина.

– Накер, подожди, – задыхаясь, просит Туча, но я не могу ждать, я хочу немедленно оказаться в тысяче попрычей от этого места. Никого за собой не тащу, вообще-то.

Гном подхватывает Тучу на руки, и все снова несутся по лесу за мной, за самым главным бараном. Воздух влажный, густой, пахнет подгнившей корой и наступающим утром, толстый ковер опавших листьев разъезжается под ногами, на лицо и волосы налипли лохмы паутины. Обе луны скрыты облаками, а может, гривастыми головами деревьев, почти такими же высокими, как облака.

Далеко за спиной остались распахнутые двери испытария, несколько десятков женщин и варчих, да еще трое мужчин. И открытые двери других камер – с теми, кто не может идти.

Надеюсь, оставшимся на ногах людям и варкам достанет ума не причитать рядом с полумертвыми «испытуемыми», а со всей возможной скоростью двигаться в сторону Подкамня. Пока еще есть время: до рассвета деревяшки будут дремать в своих чанах.

– Почему мы идем на юг? – слышу прерывающийся голос Псины сквозь хруст веток. – Подкамень же ближе!

Почему, почему! Дурацкий вопрос! Потому что я хочу немедленно рассказать про энтайцев наставникам, чтобы они рассказали земледержцу, чтобы тот сжёг этот лес ко мраковой матери, вот почему! И еще я чувствую, что Хмурая сторона выжидает, что она так легко выпустила меня в солнечный мир лишь потому, что мне нужно было сбежать из испытария.

Надеюсь, я навсегда забуду то, что видел, открывая двери камер. И что все другие тоже забудут. И что Энтая когда-нибудь сгорит белым пламенем, и все деревяшки тоже сгорят в своих чанах или еще где-нибудь.

От каждого движения в мое тело вонзаются раскаленные жала боли, я не могу толком расправить плечи и разогнуть спину, горят распухшие руки и ноги. Даже вновь обретенный меч, такой нужный и важный, мешает, вполне ощутимо креня меня на сторону. Я хочу просто свернуться кренделем под деревом и ничего не знать – но эта же боль кнутом гонит меня вперед. Стволы деревьев очень толстые, плохо различимые в ночной темени, и мне кажется, будто за каждым из них прячется по паре-тройке тощих высоких энтайцев. Что они поджидают нас впереди и нагоняют сзади, а деревья им помогают, заступая несуществующую тропу. Звезды были видны только над поляной у испытария, теперь они закрыты кронами деревьев, и небо над нами – черно-зеленые листья неестественной пушистости. Мне кажется, что мы сбились с пути и сделали круг, что вот-вот перед нами вырастет знакомая поляна, и энтайцы с задорным хохотом погонят нас обратно по камерам.

И так ли важно, что деревяшки не умеют смеяться.

Я верчу головой то туда, то сюда, потому что все время мне чудится какое-то движение, и при этом продолжаю нестись вперед почти бегом, едва поглядывая под ноги.

И замечаю черно-зубастую тень в последний миг, когда она уже летит на меня, чтобы повалить наземь и ощериться огромными зубами прямо в лицо.

* * *

– Тень! Я так тебе рад! И я чуть не обосрался!

Дракошка облизывает мои щеки шершавым языком, тычется лбом в висок, перебирает лапами и утробно урчит. Ух, какой нежный, давно ли это с ним?

– И тебе тоже рад, Птаха, – говорю я, повышая голос.

Но она не смотрит на меня, стоит, широко расставив ноги и уперев руки в бока, смотрит на Тучу таким взглядом… ну, у нее на лице будто два костра полыхают, которые должны быть видны за несколько попрычей. Туча стоит, задрав острый подбородок, глядит на Птаху с вызовом и даже пытается корчить презрительную гримасу. Впечатление здорово портят ее побелевшие пальцы, вцепившиеся в ладонь Гнома. А тот второй рукой обхватывает рукоять меча, и я не сказал бы, что это выглядит дружелюбно.

Какое-то время все буравят друг друга взглядами, потом отмирает Псина:

– Знаете что, давайте-ка присядем! Мы уже достаточно далеко от испытария.

Птаха качается вперед, и Гном закрывает Тучу плечом. Птаха поджимает губы, щурит бешеные голубые глаза и с подчеркнутым презрением оглядывает Тучину непокрытую голову. Медленно проводит рукой по своей голове, словно убеждаясь, что косынка на месте. Между прочим, еще неизвестно, кто выглядит по-настоящему непристойно: Туча с открытым всем ветрам пробором или Птаха с такой куцей косынкой дырчатой вязки. На нее хочется смотреть неотрывно, ожидая, когда же она соскользнет с головы, потому что кажется, будто соскальзывает она всё время.

В конце концов мы устраиваемся между деревьями у ручейка, куда нас выводит Тень. Земля тут покрыта упруго-зеленым моховым одеялом, дремлют у воды сомкнутые серые бутоны заряника, мохнатые деревья растут густо-густо, как кустарник, и их зеленые спины закрывают нас от энтайского леса, словно и не являются частью его.

Здесь еще темнее, но я вижу, как дрожат губы Птахи. Мне кажется, я должен что-то с этим сделать, но не знаю, что именно.

– Как вы очутились здесь? – спрашивает Гном, и мне хочется настучать себе по голове.

Что я за балбес такой, просто ум за разум! А Гном добавляет с подозрением:

– Ведь вы – точно вы?

В этом-то сомневаться не пристало, только у Птахи в глазах прыгают такие мявкучие бешеные коты, их бы даже чародейская иллюзия не повторила, наверное.

Она отворачивается, трет щеки ладонями, и на них появляются пятна. Я наконец рассматриваю Птаху хорошенько, насколько позволяет здешний сумрак, и вижу, какая она осунувшаяся, испуганная. Платье смято так, словно в нем спали несколько ночей подряд… зачем она отправилась в дорогу в платье? Перламутровые волосы – спутанные и какие-то потухшие, руки исцарапаны, ногти обломаны. Оглядываюсь на сброшенную с дракошки кладь, на торчащую из свертка рукоять меча – не Птахиного, обычного тренировочного.

Что вообще стряслось?

– Сбежали мы, вот что, – сквозь зубы выплевывает Птаха. – Нельзя мне больше в Полесье, я едва земледержца не пришибла. Он обиделся.

Теперь у нее и руки дрожат. Мы с Гномом переглядываемся. Туча и Псина ничего не понимают, но благоразумно молчат.

– Хрыч сказал, вы сгинули в Болотье, я хотела… ай, да словом, я подумала, земледержец про это не может не знать, прыгнула на Хмарь… в Хмурый мир, а там такая… погань…

– Земледержец знал, что мы здесь, – медленно проговаривает Гном, и каждое слово – как лопатой по башке.

Хотя чему удивляться? Ему очень нужны хмури, ведь мы – именно та сила, которая может нести его вперед долго и быстро, ведь молва раздула наши способности сверх всякой меры. И полесские жители, и владетели-обитатели других земель – они не знают, что мы на самом деле можем и чего не можем – они только видели, как мы умеем искать и убивать. Они не знают, что хмурей всего одиннадцать – думают, небось, что у Полесья нас целая рать, что эта рать готова заполонить каждый город или двинуться к граничным пределам…

Я всегда понимал, что мы – не столько инструмент, сколько оружие, созданное, чтобы сдерживать горячие головы и служить доводом в переговорах с владетелями других земель. Конечно, земледержец хочет больше этого оружия и доводов, а зависеть от обители – вовсе даже не хочет, да и скорость, с которой обитель нас растит, земледержцу едва ли нравится. Вот он и отдал пару хмурей самым умным умникам, энтайцам, чтоб те расковыряли да поглядели, чего у хмурей внутри и как можно делать таких же, но быстрее.

Только почему земледержец не побоялся, что деревяшки оставят это знание себе? Энтайцы не используют то, до чего дознаются, им достаточно просто понимать, как устроено то и это? Ну, положим, тогда понятно, почему они сами не делают тканей и стёкол, но неужели земледержец настолько мало дорожит нынешними хмурями, что спокойно отдал на растерзание двоих из одиннадцати?

– Не поняла я, что он знает и не знает, – ворчит Птаха, дергает поясок платья. – Я другое углядела.

Она умолкает, стискивает пальцы, потом снова начинает говорить и снова умолкает, прочищает горло и огорошивает:

– Я видела, что будет.

Мы молчим, боимся сбивать ее вопросами. Птаха опускает голову, трёт лоб, голос ее звучит глухо.

– На Хмарь… Хмурой стороне земледержец стоял на груде костей, ясно? А от нее натекали лужи крови. И руки у него в крови были, и она пахла прям как настоящая, а вокруг сталь звенела, и я знала, что это только будет, к тому всё придет, когда этот говнюк исполнит свои задумки. Хмурый мир мне показывал, что это зло, он требовал сразить его, а я – наконечник стрелы… Я и хотела, только…

Птаха говорит, всё громче, распаляясь, поднимает голову, вглядывается в наши с Гномом лица, и в предрассветной серости видно, как ярятся коты в ее глазах.

– Только меча при мне не было. Потому стража меня оттащила. Я нырнула глубже и сбежала, и скакала без продыху аж до обители, а там забрала Тень, и он меня приволок сюда.

Дракошка, все это время делавший вид, будто дремлет у ручья, дергает хвостом. Тускло переливаются чешуйки.

Я, как ни смешно, успокаиваюсь. Значит, земледержец и правда хочет соединять земли под собой, я всё правильно понимал, а значит – не такой уж я балбес и кое-чего стою, а значит – авось и не пропаду.

– И еще вот чего, – Птаха говорит быстро, словно боясь передумать, – там были цветные блескуны, в Хмуром мире. Кровь отливала красным, а кости – серым.

Так-так. А я думал, в испытарии мне лишь показалось, будто в Хмуром мире появились цветные искорки. Думал, это у меня в глазах рябит. Думал…

Выходит, Хмурая сторона меняется. Для всех, не только для меня. Она теперь видит и показывает больше, чем прежде. Больше, чем от нее ждут. Она сама стала решать, что на самом деле важно?

«Позволь узнать больше, – сказал я ей тогда. – Ты только показываешь, на чьих руках кровь. А я хочу знать, кто виноват в этом».

Я заставил Хмурую сторону думать? Не только видеть, но и осмысливать? И теперь она пошла еще дальше? А цветные искорки – это…

Да я с ума сошел, если хоть на миг представил, что одна моя фраза изменила целый Хмурый мир. Наверняка причина в чем-то ином, но… Но что нам теперь со всем этим делать? И, что важнее прямо в этот миг – куда нам со всем этим идти?

– Куда нам теперь идти? – эхом повторяет мои мысли Птаха.

Прекрасный вопрос. Я не знаю. В Полесье возвращаться нельзя, никого из нас, троих хмурей, там быть не должно.

У нас нет дома. Наставники нас прятать не будут, это опасно.

У нас нет родных людей, они или умерли, или продали нас назидаторам.

У нас нет друзей кроме тех, кто вырос вместе с нами в обители и теперь так же столкнется со странностями Хмурого мира. Может быть, у Гнома и Птахи их больше, не знаю, а мой единственный друг – здесь, в той же заднице, что и я. Ну ладно, полтора друга, считая Птаху.

В голове все мешается. Я зверски устал. У меня страшно болят плечи, ребра, ноги, пальцы. После того, как я посидел спокойно на этой полянке, тело словно закостенело, теперь каждое движение отдается вспышкой в глазах. Я зол на Гнома, который в испытарии просто торчал в одной камере вместе с Тучей и прекрасно себя чувствовал – и я зол на себя из-за того, что завидую ему.

Я хочу завернуться в кокон и заращивать раны. Я не должен был попасть в Энтаю. Меня ждали в прибрежном Подкамне.

Гном смотрит на меня. Птаха смотрит на меня. Все смотрят на меня. Замечательно. Всегда хотел оказаться во главе толпы-не-знающей-что-делать.

Развожу руками. Птаха мрачнеет, Гном задумчив. Можно подумать, они всерьез считали, что у меня есть ответы. Туча жмется к Гному и смотрит так, будто… ну, будто она точно знает, что он всё устроит и решит, и, вообще, она совсем спокойна.

– Не понимаю, о чем тут размышлять, – подает голос Псина, – раз в Полесье нельзя, то нужно идти в Подкамень. Вдобавок он ближе.

– Не пойду я ни в какой Подкамень! – перебиваю я. – В Полесье нужно, в обитель!

Остальные молчат. Псина отчего-то встревожен, словно ему есть дело, сгину я в дороге или нет. Гном смущен, и я почти вижу, как он подыскивает доводы, чтобы не отправляться в обитель. Туча смотрит на Гнома с тревогой, а Птаха сердито глядит на меня.

– Мне нужно в Полесье, – повторяю я вслух. – В обитель. Рассказать всё наставникам.

– Рехнулся безвозвратно, – с неудовольствием говорит Птаха, – так и знала.

– Это невыполнимо, – подает наконец голос Гном, – да и ни к чему. Мы не знаем, благодаря каким событиям оказались в Энтае, и как принимают хмурей на полесских землях после того, как Пташка… Так что из обители тебя, полагаю, тут же выставят. Чтобы беду не накликал.

– Мне нужно в Полесье, – повторяю с нажимом. – И я поеду в Полесье. Наставники должны узнать про энтайцев, другие хмури – тоже, все должны узнать про них, их лес должен сгореть ко мраковой матери! Я хочу, чтобы он сгорел, чтобы его пепел обосрали скальные гроблины, а потом опять сожгли, ясно?! И если наставники попробуют меня выставить – их я тоже сожгу!

Я понимаю, что вот-вот начну орать на весь лес, и умолкаю. Какое-то время сижу тихо, выравнивая дыхание.

– Словом, я хочу сказать, что мне нужно в Полесье. А вы идите в Подкамень. Есть там танна, которая мне обязана, пусть теперь позаботится о вас, пусть только попробует не позаботиться, тогда я её тоже сожгу, можете так ей и передать. Я расскажу вам, как добраться до рыбацкого поселка, найдете там длинный дом, спросите Зануда. Сама танна, наверное, в городе, но Зануд что-нибудь придумает. И вас там никто искать не станет, в Полесье только Хрыч знает, что мы были в той деревушке.

Гном бормочет какие-то возражения, но я вижу, что он говорит всё это лишь для порядка. Сейчас безопасность его женщины для Гнома важнее безопасности друга, но меня это не обижает: я-то как-нибудь справлюсь, а Туча и впрямь совершенно беспомощна в чужих для нее землях.

Я заставляю себя думать именно так, но на самом деле злюсь на Гнома. А кто бы не злился?

– Пр-ривет, Накер, дуралей!

Я не подпрыгнул только потому, что одеревенелое тело меня не послушалось. Остальные подскочили будь здоров – все, кроме дракошки. Тень приоткрыл зелёный глаз со змеиным зрачком, одобрительно оглядел перепуганные лица и лениво потянулся.

Колпичка сидит у ручья, вытягивает шею, помахивает синими крыльями и орет:

– Рада видеть твою р-рожу!

– Утихни, – шикает Гном, и птица, к моему удивлению, слушается. Вперевалку подходит к дракошке и принимается ковырять клювом седло.

– Кажется, эта штука хочет ехать с тобой, Накер, – замечает Птаха. – Или нет. Ты её знаешь?

– Светает, – скупо перебивает Псина, и я вяло удивляюсь, что он тоже, кажется, всерьез собирается идти в Подкамень. – Расходиться пора.

Никто не спорит.

Собираемся быстро – Птаха только забирает свою котомку, делит между нами пузырьки с Перышком, а я отцепляю от седла одеяло, сверток с остатками жареной птицы и одну из тыквенных бутылей, отдаю всё Гному. Псина говорил, что если идти быстро, то за полдня можно выбраться из чащи, а еще через пару дней – из самого леса. Попасть в Подкамень не так трудно, надеюсь. Во всяком случае, за время наших с Хрычом путешествий мы почти не видели патрулей в восточном приграничье варочьих земель.

Гном глядит в глубину просыпающегося леса. Там уже посвистывают птицы, по стволам деревьев с шорохом ползают жуки с черно-зелеными панцирями и короткими гнутыми рожками.

Я знаю, о чем думает Гном. Он думает, я с ума сошел и сдохну один в энтайском лесу. Или меня загребет первый же дорожный патруль в Полесье. Или Хрыч просто не пустит меня на порог обители. Что я иду на поводу у своего чувства долга и дурацкой жажды мести. Что после того, как меня понесло с Гномом в Болотье, трудно верить в моё умение выбирать безопасные, легкие дороги.

– Ты ведь потом приедешь к нам, в Подкамень?

Гном понимает: я предпочту одиночество компании полузнакомцев вроде Тучи и Псины. Возможно, я даже предпочту одиночество компании друзей. Но что-то мне подсказывает, да и Гном наверняка это чует: у хмурей-одиночек нынче будет мало вероятности остаться в живых. Назревает нечто, чего мы пока не можем понять и чему не находим названия.

Только смутные предчувствия. Только осознание огромной, непонятно когда выросшей неправильности. Стремление поведать обо всём кому-нибудь постарше, поумнее, помогущественнее. Цветные искорки в Хмуром мире.

– Я не знаю.

Гном кисло кивает, хлопает меня по плечу, получает ответный тычок и отходит к Туче. Та лишь кивает на прощанье, робко, отчего-то смутившись. Псина сует мне в руки пару своих склянок, быстро разъясняет их назначение и, тоже кивнув, отходит. Рядом остается только Птаха, смотрит в упор бешеными голубыми глазами, а пальцы ее быстро-быстро перебирают завязки пояска.

– Только попробуй потом не приехать, – тихо шипит она, – я не собираюсь торчать там одна с этими… ясно?

Она что, имеет в виду, что хочет быть в Подкамне со мной? Киваю, не придумав ничего лучше. Надеюсь, деревянность этого движения Птаха списала на мое состояние.

– Слушай, если вы соберетесь сжечь Энтаю… не, я помню, этот лес не горит, но вдруг вы придумаете, чего-нибудь с ним можно сделать, ну, забросать ядовитыми жабами или еще какое-то такое – вот только попробуй это без меня сделать, ясно?

Я киваю, едва понимая, о чем она говорит. Зато её «Попробуй не приехать» я понял очень даже хорошо, и эти слова не идут у меня из головы всё время, пока мы с Тенью и колпичкой едем в сторону Полесья. И в Полесье – тоже.

Конечно же, я не сдох один в энтайском лесу, даже если по большей части это скорее заслуга дракошки.

Мы движемся медленно. В Энтае я списывал это на осторожность Тени, в Полесье же понял, что он просто вредничает. Обходит по широкой дуге все дороги, которые выбрал бы я сам, и проводит нас, кажется, через все северо-восточные поселки, что заброшены еще с войны. Теперь они заросли сорняками и молодыми деревцами, печные трубы торчат из зелени, как руки утопленников, в полуистлевших домах гнездятся длинноногие пауки-плевуны и крикливые воробьи. Колпичка называет пауков «Пр-релесть».

Только в Полесье я наконец сознаю, что уже вовсю буянит лето, молодые листья давно развернулись и налились зеленью, цветы и завязь дали плоды, и они понемногу подрастают, а на полях крепнет гречиха. Мне казалось, в Энтае мы проторчали дней двадцать, но по всему выходит – все два месяца. Когда мы с Гномом уезжали в Болотье, по Полесью еще гулял зябкий ветерок, и старый Пень ворчал, что одна холодная ночь убьет все зацветшие вишни.

Всю дорогу меня преследует боль и ощущение неправильности происходящего. Я не должен нести в обитель сложные вести о всяких таинственных испытариях и свою жажду отмщения. Я должен был отправиться в прибрежный Подкамень еще… сколько времени прошло? Опять сбился со счета. Мне не следовало быть ни в Болотье, ни в Энтае, ни здесь.

Но если бы я не поехал в Болотье, Гном бы сгинул в испытарии, и мы бы никогда этого не узнали. Я спас его, отчасти отплатив за те годы, когда он меня выручал. А вести об энтайцах, которые я несу, способны переменить вообще всё происходящее в окрестных землях.

«Или нет», – ехидно говорит в моей голове голос Птахи.

Несколько раз Тень подводит нас и к живым селениям, к лесным сторожкам, лагерям охотников и лесорубов. Смотрит на меня ободряюще и выжидательно, ныряет в Хмурый мир, появляется снова и тут же ныряет обратно, приглашая следовать за собой, пройти через селения по Хмурой стороне.

Но я не собирался тратить на это единственную флягу с Пёрышком. И приходить на Хмурую сторону просто так, за компанию с дракошкой, тоже не хотел: неизвестно, как она воспримет это, да и исследовать ее теперь нужно повнимательней, в спокойной обстановке, а не в лесах и на дорогах. Сначала нужно добраться до обители. Потому я заставлял Тень обходить селения – ну, насколько его можно заставить что-то делать или не делать.

На пятый день пути дракошке надоело упрашивать по-хорошему, и он вывел нас прямо на полесский дорожный патруль.

 

Хрыч

Управитель все ж таки навязал нам своих согладяталей, целых трех. Теперь они торчат на всех занятиях, а после занятий непрестанно скользят по обители, как бессонные тени. Не болтливые, тощие, верткие, шмыг-шмыг, то там, то тут. Только думаешь, никого нет рядышком – на тебе, выскальзывает змеюка из сумрака. Пырится на тебя ледяными глазами. У меня от них мурашки по загривку бегают целыми стадами. Повидал я таких на своем веку, башку даю на отсечение: они только и дожидаются, когда им позволят всех нас перерезать.

Старый Пень говорит, бояться их нам не след. Они – лишь упреждение: не дергайтесь, значит, все вы в земледержцевом кулаке. Еще Пень сказал, что соглядатали тут караулят возвращение Пташки, потому как некуда ей больше деваться, помимо обители. «А есть и вероятие, что эти псы нюхливые не одну её изловить ожидают», – добавил старик, окончательно нас запутав.

Слова старого Пня нас не больно-то утешили, поначалу мы все ходили по обители при оружии. Все, кроме него самого, ему нипочём, как всегда. Он и варительную отстоял, сразу сказал соглядаталям: только через моё бездыханное тело. Все записи туда снес, двери запер и ключ носит на шее. Правда, они про варительную и не заикались. Я так мыслю, был бы у них там какой интерес – они б не постеснялись открутить башку старому Пню да и забрать из варительной всё, что надо.

Поначалу соглядатали ох как старательно всё вынюхивали, и впрямь как псы-ищейки, но довольно быстро утомились проявлять бдительность. Уже через несколько дней куда больше интереса у них вызывали копченые ребра с кислой капустой, что стряпала Грибуха, да самогонка – её старый Пень гонит в варительной, которая у нас, вообще-то, устроена для эликсиров и настоек.

Так что в ту ночь, когда дракошка приволок в обитель побитого, ругающегося Накера, соглядатели упивались самогонкой и резались в камчётки где-то в восточном крыле обители. Ни в жизнь не поверю, что старый Пень утащил их туда случайно.

 

Накер

– Я просто увидел, что они сделают в будущем, понимаешь? И те патрульные, и люди в поселках, через которые мы драпали с Тенью. Они все или погибнут, или убьют других людей. Или то и другое сразу.

– Ты сиганул в Хмурый мир без Пёрышка и узрел там будущее, – повторяет Хрыч.

Надеюсь, я смотрю на него не слишком заискивающе. Я так хочу верить, что у него есть ответы! Что наши наставники читали о чем-то подобном в тех указаниях, по которым лепили нас. И теперь они знают, что делать и как избавить нас от… сам не знаю, от чего.

– И еще – пираты-похитители, козни земледержца, энтайцы с испытариями. Ага. Ты чего, мрак тя задери, мухоморов обожрался?

Последние слова Хрыч почти выкрикивает мне в лицо, и его голос еще долго дрожит на каменных стенах старой тренировочной комнаты.

Когда-то я ненавидел эту комнату – но тогда я был маленьким. Теперь я взрослый, а она старая. У неё пыльные соломенные манекены, сухие бочки под стенами с каким-то барахлом внутри, ржавые железки в углах, борода-паутина на потолке. В середину втащили огромный стол с лавками, несколько спальных мешков – судя по всему, тут наставники едят, отдыхают и бьют баклуши. От прежней тренировочной комнаты остались только частые узкие окна, в которые заглядывают любопытные глаза звезд.

Хрыч начинает нарезать круги вдоль стен, и я понимаю, что не было упоминаний о подобном в тех записях, по которым нас растили. Что наставники знать ничего не знают, а мы, одиннадцать хмурей – наедине с тем, во что превращается Хмурая сторона.

– А и хорошо!

Хрыч бросает мне сигиль варкской стали, и я ловлю ножны в последний миг, неловко, хрустнув суставом. Не до конца зажившие раны на плечах стреляют болью в затылок, отвыкшее от ежеутреннего прави́ла тело словно за собственными движениями не успевает. Наставник стоит против меня, широко расставив ноги, словно на качающемся плоту.

Как-то слишком много новых событий на одну мою голову, правда, я не успеваю их даже осмыслить, не то что…

– Давай, покажи, как это делается! Погляжу я, как ты пройдешь без Пёрышка, погляжу!

Голос Хрыча дрожит, и до меня доходит: наставник о чем-то уже догадывался, и он на самом деле не знает, на что мы оказались способны. Он боится меня. Он боится всех нас и орёт, заглушая собственный страх.

Медленно вынимаю меч из ножен. Точно такой, какими нас загоняли на Хмурую сторону… сколько лет назад? Тот же самый. Наверняка. И та же комната, только старая, бородатая, беззубая.

Ныряю в Хмурый мир, как в реку, без всяких там Пёрышек, приговорок и расшаркиваний – просто дергаю на себя невидимый полог и погружаюсь в серое марево. Это так же просто, как открыть глаза.

Плевать мне на метания Хрыча. Щадить своих назидаторов теперь, что ли? Сами нас такими сделали – сами теперь и получайте, хоть орите, хоть плачьте, хоть…

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Без промаха бьющей!

Стою перед мглистым силуэтом наставника, не в силах поднять меч. Вижу, как за ним клубится тьма, как расходятся из-под его ног тропинки, и каждая усеяна высохшими человеческими костями, и каждая теряется во мраке. Куда бы он ни пошел в будущем, какой бы выбор он ни делал на своем пути, итог будет один: горе и смерти других людей.

Сотен! Тысяч!

Хрыч – тьма. Путь его – зло. А я – наконечник стрелы, разящей… Я вершу справедливость!

Поднимаю меч. Хмурый мир толкает меня под руку, требует возмездия, крови – только тело отчего-то становится неловким, тряпочным.

Хмурая сторона не ошибается. Я многажды уяснил это для себя и доказал другим: в Полесье, Подкамне, Болотье и на ничейной земле. Другие хмури умножили этот успех… нет, не так – все мы, равные друг другу, сделали это. Поверили в свои способности и уверили других.

Ох, как мало мы знаем об этих способностях и о том, что может показать нам Хмурый мир!

Мглистая фигура Хрыча шаг за шагом отступает. Под ее ногами хрустят ветки и кости. Хмурый мир оживает, он всё меньше походит на тот, призрачно-ненастоящий, каким был все прежние годы.

Стискиваю рукоять. Как трудно понять, что нужно делать, когда долг приводит тебя на самую кромку клинка. Когда всё, чему тебя учили, оборачивается камнем, летящим в лицо.

Тропинки, усыпанные костями, разбегаются из-под ног Хрыча. Я ведь всегда знал, что он – та еще тварь. Все знали. Я не удивлен, что он зарвётся и придет к вот этому… к дороге из костей и скрипучего пепла.

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Без промаха бьющей!

Мглистая фигура пятится от меня, и я ее не удерживаю.

* * *

– Что ты увидел?

Хрыч смотрит на меня исподлобья. Перед ним на столе – большая кружка с самогоном и коврига, от которой отъедает куски колпичка. Косые лучи солнца высвечивают царапины на столешнице.

Надо же. Не «Что на тебя нашло?», не «Сдурел ты, что ли, мрак тя задери?», а «Что ты увидел?». Потому что Хмурый мир не ошибается, потому что мы уяснили это для себя и доказали другим.

В углу ворочается недовольный заключением дракошка. Я не хочу вспоминать, как втащил его сюда, в старую тренировочную комнату. Тень пытался буянить, носиться туда-сюда, ронять соломенные чучела, столы, лавки и бочки мрак ведает с чем. Угомонился, лишь когда колпичка прикрикнула на него: «Смир-рно, тварь!»

У Хрыча измотанный вид. Наверное, не спал этой ночью, как и я. Так же ворочался в кровати, прислушивался к себе и к чему-нибудь вовне. А скорее, он и не пытался спать. Совещался с другими наставниками и со старым Пнём. Ничего они не придумали, судя по потухшему взгляду Хрыча и той сосредоточенности, с которой он цепляется за кружку.

Я бы сам рад сосредоточенно за что-нибудь уцепиться.

Хрыч-то еще после Птахи понял: способности хмурей вдруг взяли и вышли за грань того, о чем было известно, он не допускает мысли, что я просто спятил или захотел пристукнуть его по велению сердца. И все же я не могу удержаться:

– Может, ничего я там не увидел. Просто захотел тебя поблагодарить за свое счастливое детство.

Не спуская с меня взгляда, он делает длинный глоток, морщится, стучит кружкой о стол. Я сижу напротив, потрошу на волокна сушеное мясо.

– Хмурый мир не впускает твоих желаний, ненависти, жажды наживы. Он бесстрастен.

– Спасибо, наставник. А то я запамятовал, почему мы не прибили тебя раньше.

– Стало быть, с твоей памятью разобрались, – он без улыбки смотрит на меня, потом делает еще один глоток. – Так что ты там увидел?

В комнату вваливаются Оса и Бородач, на ходу продолжая что-то обсуждать, и это избавляет меня от ответа. На какое-то время. За ними бесплотной тенью просачивается Пень.

Я смотрю на Хрыча и вдруг понимаю, что он старый. Как и тренировочная комната. Под глазами наставника наметились мешки, лицо расплылось, обвисло, сжимающие кружку пальцы – все в черточках, а под расстегнутой рубашкой видны седые волосы и сухая дряблая кожа. Мой наставник, мучитель и назидатор, этот мощный вояка – он стар. Эта мысль меня обескураживает. Кажется, Хрычу теперь около пятидесяти лет – столько было моему деду, когда я видел его в последний раз, и дед тогда выглядел изрядно пожившим.

Снаружи стучат тяжелые капли. Облако, что зацепилось с утра за горный бок, наконец пролилось дождем.

И еще я вдруг соображаю, что цветные искорки Хмурого мира – это отблески его чувств. Он становится не просто бесстрастным наблюдателем – он начинает жить. И я понятия не имею, что это означает для всех нас.

Хмурый мир стал смотреть дальше привычного и увидел нечто, что его встревожило. Почему так вышло, что все, кого я и Птаха видели на той стороне – будущие убийцы? Хмурый мир говорит, что каждый из них, от земледержца до моего наставника, от случайных дорожных дозорных до людей из степного поселка, станет причиной смерти других людей. Как это возможно? Люди не убивают друг друга с таким усердием, разве что…

Разве что Хмурый мир видит новую войну.

– Будет война, – ошалело произношу вслух.

Разумеется, будет. Почему я раньше об этом не подумал? Я понял, что земледержец хочет прибрать себе все другие земли края, но кто их ему отдаст? То есть кто-то, конечно, отдаст, согласится на зависимое соправительство, напуганный хмурями, остроглазыми дипломатами, союзами Полесья с соседними землями и другими соседними землями, но…

Да еще как-то со всем этим связаны энтайцы, вести о которых я вывалил на наставников после приезда. И варки, и люди к чему-то готовятся, а у деревяшек, конечно, есть свой неведомый интерес, который может оказаться похлеще всех прочих.

Будет война. Не в одних землях, так в других, если не во всех сразу. И в этот раз энтайцы с их учениями и варки с их машинами сыграют в войне роль поважнее.

По моей спине бегает стадо мурашек. Хрыч, сильно запрокинув голову, пьет из кружки. Оса подпирает стену, сложив руки на груди, смотрит прямо перед собой, и выражение лица у неё всегдашне-кислое. Ей хоть война, хоть дивный новый день – одинаковое зло и ненавидит она всё это в равной мере.

А я ведь совсем не цепенею больше перед наставниками. Не боюсь их. Не смотрю на них снизу вверх и даже не хочу слать их в самый мрачный мрак. Это так странно, очень-очень странно и отчасти даже грустно, потому что мне не на кого больше сгружать тягость своих открытий, теперь мы все – подобные друг другу гребцы в одной лодке, которая несется прямиком в водоворот.

Или… нет?

– Это мы уже угадали, – скрипит старый Пень. – Теперь нам понять бы, почему да как. И что можно с этим сделать. Что вы можете сделать.

– Мы?!

– Нет! – рявкает колпичка. – Мы! Мы-мы-мы!

– Утихни, – ворчит на неё Пень. Птица воинственно поднимает крылья и беззвучно разевает клюв. Пень усаживается на лавку, наливает самогонки и себе. – Оса, поднимай зад, твой черед занятия назидать. Пусть ведут выучней на дальнюю лужайку, и непременно этих с собой заберите, если они после вчерашнего способны передвигаться. А если не способны – передвинь их сама, поскольку как нам они тут без надобности.

Тень поднимается на передние лапы – словно гора сажи восстала из угла.

– А нам требуется подумать, – говорит Пень. И это значит, что на самом деле он уже всё придумал для себя.

Дракошка длинно потягивается и перетекает чешуйчатым телом ближе к столу. Таращится голодными зелеными глазами на колпичку.

– Пр-рочь, прочь, тварь! – несмело курлычет она, бочком отступая к середине стола.

Хрыч смотрит в свою кружку. Оса, прямая, как грабля, выходит из комнаты, в дверях сталкивается с Грибухой. Та вразвалку движется к нам с большим казаном наперевес. Из казана вкусно пахнет жареной капустой и мясом. Рукава рубахи у Грибухи закатаны, открывают дряблые толстые руки, и при каждом шаге на них колышутся валики жира. Колышется вся Грибуха, косолапая, улыбчивая, уютная. Ставит казан на стол, садится против Хрыча.

Бородач выуживает из бочки четыре кожаных кружки. До ужаса ловко у него это получается, цап – и на каждом пальце единственной его руки висит по кружке. Бородач с прищуром осматривает их, сильно дует внутрь, чихает и ставит на стол. Наливает самогона из гигантского кувшина. Самогон пахнет грозой и опятами. Что Пень с ним делает, мрак забодай?

Делаю глоток, и в горло впиваются тысячи дракошковых когтей. Из глаз брызжут слезы. Мраково ты племя, я не могу вдохнуть! Дракошковые когти вспарывают изнутри дыхалку до самого живота, падают туда камнем – и неожиданно растекаются мягким согревающим теплом. Я делаю вдох, всхлиписто-прерывистый, словно в прежние времена на Хмурой стороне. Перед глазами плывет.

– Много бр-ражки на борту, – голос колпички тоже плывет, словно она крякает из-под кучи тряпок.

Кто-то подвигает ко мне тарелку, вкладывает в руку ложку, и я зачерпываю горячую, крепко перченую Грибухину стряпню. Капуста, мясо, еще что-то сытное, волокнистое. Вкусно. Особенно после самогона.

Наконец проморгавшись, я вижу за столом наставников. На меня никто не смотрит, все едят и пьют, Хрыч и Бородач обсуждают что-то, сдвинув головы, взбудораженно хлопают руками по столу. Грибуха скармливает колпичке куски кособокой лепешки. Пень подсовывает мне заново наполненную кружку, и я делаю еще несколько глотков, словно в полусне. Теперь горло не дерет, просто согревает живот, а в голове становится мутно и славно. Где-то глубоко в груди развязывается тугой узелок, что всю дорогу не давал мне толком дышать. Я так привык к нему, что перестал замечать, только дышать в полную силу всё равно не мог. Даже боль в плечах и ребрах, к которой я привык с последней ночи в испытарии, становится тупой, нестрашной.

– А он откуда знал? – взрыкивает Бородач, указывая на дракошку. Тот лениво открывает ярко-зеленый глаз.

Хрыч бубнит, Бородач с ним не соглашается, еще сколько-то времени наставники спорят и клянутся в чем-то духом учения, потом подхватывают свои кружки и перебираются поближе к дракошке. Тот открывает другой глаз, нюхает Хрычеву кружку и отворачивается с гадливым «Бэ-эх».

Грибуха в шутку предлагает колпичке мясо, и та тоже в шутку клюет ее за палец. Грибуха смеется, и все ее рыхлое тело колышется, будто танцует. Так же танцевали кочки на Хмурой стороне. Только кочки холодные, а руки Грибухи – теплые, добрые. У нее вспухшие суставы на пальцах и широкие, кое-как подстриженные ногти.

В детстве, когда нам особенно сильно доставалось на занятиях ивовыми лозинами или палками, Грибуха была единственной, кто мог пожалеть нас. Бывало, она приносила кусок мороженого сала, чтобы приложить к кровоподтеку, или миску воды с чистотелом, чтобы смыть запекшуюся кровь. Или просто садилась подле кровати выучня и тихонько гладила его по лбу. От этого еще сильнее хотелось разреветься.

Мы знали, что Грибухе за это достается от назидаторов. Мы знали, что нас нельзя жалеть, чтобы мы «рвались в Хмурый мир от тягостей этого». Грибуха тоже это знала и приходила нечасто. Только если было «совсем уж невмоготу знать, как дитё там мучится».

В голове гудит, тихо и благостно. Хорошо мне тут, несмотря на всё, что было прежде. Никто меня не найдет в обители, никто не достанет. А неведомые эти, которых увели младшие назидаторы с Осой… ну… я пытаюсь сообразить, что здесь не так, но мысли вдруг становятся огромными, как большая кочка с хохолком, которая выглядывала из-за дома в Болотье. Этих увели, но мне почему-то всё равно нужно их бояться. Почему?

Почему я вообще должен кого-то бояться? Я – хмурь! Я даже энтайцев не боюсь и не боюсь их леса, хоть сей миг пойду бродить по нему и здороваться с мохнатыми стволами старых деревьев. Кто и что может мне сделать? Я могу ходить в Хмурый мир! Даже без Пёрышка!

Делаю еще глоток из кружки. Немного самогона проливается на рубашку. Он пахнет грозой, а за окном льет прозрачно-серый дождь, потому выходит, что мы как бы с ним заодно. Наверное, нехорошо под дождем Осе, младшим назидаторам, выучням и этим, соглядаталям, которых увели из обители, чтобы они не увидели нас с дракошкой.

– Он же не простая животина, он творина тварьская, понял? – Бородач стучит кружкой где-то далеко-далеко, а Хрыч отвечает ему прямо у меня над ухом:

– Творина творину за сто попрычей чует, мрак их забодай. Понял.

Рядом со мной на лавку грузно опускается старый Пень.

– Тебе нужно в Загорье, – доносится до меня через шум в голове, и я вяло удивляюсь: зачем кому-то нужно в Загорье, разве оно еще есть на картах, разве оно имеет какое-либо значение теперь, когда полесские хмури…

– Накер, ты слышишь? – повторяет Пень.

Я поворачиваю голову и смотрю на него, хотя он почему-то расплывается перед глазами.

– Накер. Тебе нельзя оставаться. Тебе нужно в Загорье.

Моргаю несколько раз, и старый Пень из расплывчатого становится обычным: неказистый, морщинистый, с большими ладонями-лопатами и цепкими, не старческими глазами. Наверное, это единственный человек, кроме Птахи, которому я всегда смотрю в глаза. В них нет угрозы, а есть что-то такое… кажется, что если хорошенько всмотреться в них, то можно увидеть себя.

От этой мысли мне становится смешно, и я прячу улыбку за кружкой с самогоном. Он уже не греет и не царапает, просто пахнет опятами. Запах грозы куда-то выветрился. Пень ждет, пока я сделаю глоток.

– На кой мрак мне в Загорье?

Я выговариваю слова осторожно и тщательно, потому что они запутываются на языке.

– Там могут знать, что происходит с вами. С хмурями. Что происходит вообще. Ты в любом случае должен убраться из обители, так что вот тебе направление, дружок.

«Убраться из обители». Обидно слышать такое, да еще от старого Пня, который здесь просто… ну, что-то вроде смотрителя. Хотя наставники на него и оглядываются, как на древнюю мудрую черепаху из тех историй про сотворение мира, но все ж таки. Чего он тут раскомандовался?

– Пе-ень, – слышу я из-за спины голос Хрыча и по этому голосу понимаю, что он кривится, словно у него зуб болит.

– Заткнись, – скучно бросает Пень.

И Хрыч затыкается.

Грибуха сидит, не поднимая взгляда. Колпичка, не мигая, пялится в окно. Бородач молчит, и даже Тень прекращает постукивать хвостом по полу. В моей голове все окончательно перемешивается.

Пень… он кто такой вообще, если может так говорить с Хрычом?

Почему никто из наставников не отправляется в Загорье, если там знают ответы?

Почему они вообще ничего не делают, просто растят новых хмурей, как будто всё остальное не имеет значения? Они не пытаются защитить нас от энтайцев… и от полесского земледержца, который отдает им нас, наставники не пытаются выяснить, что он такое затеял, остановить его – хотя остановишь такого, пожалуй. Но хотя бы разобраться, хотя бы рассказать другим, что он как-то связан с Болотьем, пиратами и энтайцами, с их мерзкими испытариями, в которых…

Что затеял полесский земледержец? Чем грозит это каждому из нас, каждому из них, тех, кто сидит за столом и заедает самогон капустой с мясом? Всем плевать, что ли?

Наставникам вообще на все плевать, даже на хмурей, которых они столько лет растили? И на тех, которых они растят нынче, которые ушли сегодня в дождь вместе с младшими наставниками?

Из вопросов скатывается целый снежный ком, застывает мерзлой кашицей у меня в голове. Благостный туман понемногу уползает из неё, а в груди снова стягивается узел.

– Почему ты думаешь, что в Загорье что-то знают? – раздельно проговариваю непослушным языком.

– Потому что обителей две! – гаркает у меня за спиной Хрыч, и в ушах так звенит от этого вопля, что я не сразу понимаю смысл слов.

– Две, – повторяет старый Пень и, запрокинув голову, цедит самогон из кружки, словно воду.

Ледяная каша в моей голове мешает мыслям двигаться, потому я просто сижу и жду. Пень ставит кружку на стол, очень медленно, аккуратно.

– Шесть лет назад, когда войны окончательно утихли, когда мы перестали резать друг друга… Когда наконец каждый решил для себя, что не воевать – лучше, чем воевать, когда все счёты были сведены, а несведенные – забыты. Когда сгоревшее стали отстраивать заново, а то, что нельзя было отстроить – оставили на волю песка, травы и ветра. Тогда многие стали думать: есть ли способ удержать равновесие, не дать всему этому повториться снова? Есть ли то, что встанет на место ушедших чароплётов, которые прежде были силой, хранившей равновесие?

Пень говорит очень спокойно, четко проговаривая слова, и меня это пугает больше, чем наполненный злобой крик Хрыча.

– В башнях Чародея, в здешних и на загорской земле, отыскались некоторые его записи. Многое сгинуло, сгорело, сгнило, но кое-что удалось найти. Ты ж знал, что он отсюдошний был, Чародей, нет? Отсюдошний. Временами жил в Полесье, а временами – в Загорье, в тиши, в башенке у долины озер и водопадов… Ну вот, часть его письменов мы отыскали, а часть – загорцы. Было в тех письменах кое-что о Хмурой стороне. Чародей не пояснял, что она такое, но описывал, как она действует, и в записях было сказано достаточно, чтобы понять, что туда можно попасть. В намеках, набросках мы разбирали указания о том, как готовить людей, что смогут приходить на Хмурую сторону в поисках истины и справедливости. Людей, которые станут «железной рукой, хранящей равновесие» – именно так писал Чародей. Многое в его записях было туманно, неполно, кое-какие куски противоречили друг другу. Чего-то мы не понимали вовсе – он ведь не для обычных людей всё это писал, а для кого – кто знает. Может, для себя или для своих выучней. Разве ж мог он подумать, что вскорости помрет, что его смерть приведет к череде войн, а все чароплёты погибнут в первые их годы, все до единого? Даже те, что считались спасшимися и затаившимся, оказались мертвы.

Старый Пень смотрит в кружку так, словно хмельная бурда обещала открыть ему какой-то секрет. Потом делает глоток.

– Ну, для начала, поняв, что свалилось нам в руки, мы с загорцами едва не учинили новую войну – за справедливость. Однако вовремя одумались, спасибо духу познания. Решили использовать чародейские записи, решили сами вырастить для себя ту силу, которая сумеет сохранить равновесие. Вначале думали сделать общую обитель – не уговорились. На чьей земле она должна стоять, чьим законам подчиняться, чьего слова слушать? Как решать спорные вопросы, которых решить предстояло достаточно – ведь в записях Чародея было так много умолчаний, непонятных и сложных вещей – да сам мрак бы в себя закуклился в попытке разобраться в этом. Ни к чему мы не пришли, и тогда каждая обитель решила идти своим путём, а чтоб чего не вышло, мы для привязки…

– Заткнись! – рявкает вдруг Хрыч. И Пень затыкается.

Снежный ком в моей голове такой большой, что сказанное Пнем там уже не умещается.

Что произошло со второй обителью? Почему мои наставники не могут просто списаться с загорцами? Почему мы никогда не слышали о других хмурях?

Что за мрак пробежал между Полесьем и Загорьем, а?

Мы, выучни, всегда считали, что это только для нас Загорье – близкое, ведь все мы родом оттуда, ну кроме Гнома, быть может. Что полесцы вообще не считают загорцев соседями, потому что прямого сообщения между землями нет, туда можно попасть только через Подкамень или северные владения ничейцев, что на западе от Полесья, тьфу ты, мрак ноги поломает. Но теперь мне кажется, между Загорьем и Полесьем пробежало и нечто иное. Будто кто-то нарочно заставил их пренебрегать друг другом – потому как при таких отношениях, которые мы представляли прежде, не могло идти речи про общую обитель, общие дела и общие тайны и не могло быть никакой «привязки», о которой обмолвился Пень.

– Ты должен поехать в Загорье и найти там вторую обитель, – говорит Бородач из-за моей спины. – Если кто чего и знает – только они.

Загорье. Как я хочу вернуться туда и как не хочу возвращаться!

Столько воспоминаний – светлых, теплых. Со временем они выгорели, истончились, и теперь мне страшно до них дотрагиваться – кажется, даже если просто подойти поближе, чтобы внимательней рассмотреть – они рассыплются цветастой трухой, и тогда от прошлого не останется ничего, и тогда я стану таким же беспамятным и неполным, как все остальные нынешние хмури.

Живы ли мои родные? Сколько лет прошло – пять, семь, десять? Я не помню, не могу сосчитать. Помню каждый год обучения, но когда пытаюсь выстроить их в ряд, как горошины в стручке – они разбегаются.

Я не знаю, живы ли бабушка и дед. Да и надо ли мне это знать?

Они продали меня в здешнюю обитель, как продали всех других выучней их родные. Что мы теперь можем сказать друг другу при встрече? Сумеют ли они смотреть мне в глаза, нужно ли мне это? Что я могу и хочу услышать от них? Сбивчивые объяснения? На кой мрак они мне нужны?

Если бабушка и дед умерли, меня больше ничего не связывает с миром моего детства.

Если бабушка и дед живы, встреча разрушит мои воспоминания, потому что люди, которых я помню и люблю, не могли продать меня полесским назидаторам.

– Тебе непременно нужно в Загорье, – слышу я голос Пня, и он звучит так глухо, словно у меня на голове – толстая меховая шапка. – Теперь не важно, чего ты желаешь или не желаешь, поскольку творятся вещи, которых никто не ждал и не мог предположить.

А хотели наши наставники что-то знать, если уж на то пошло? Они выстроили науку для нас из записок Чародея и собственных знаний, которые восполнили то, чего не доставало в записях. У них что-то получилось… они на этом и успокоились. Отсекли лишнее, усилили удачное, готовят новых хмурей, которые будут сильнее нас и всё такое.

Для чего готовят? Это хоть сколько-нибудь тревожит наставников? Что земледержец собирается сделать с нами, с Полесьем, с другими землями, при чем тут энтайцы, какая роль отведена хмурям во всем этом?

И почему земледержец изменил свои планы? Ведь поначалу всё складывалось именно так, как ему было нужно – но почему потом появились пираты, болотцы, испытарии? Земледержец понял, что хмурей слишком мало, чтобы… что хмури слишком слабы, чтобы… что мы – просто совсем не то, чтобы… что? И поэтому он…

Нет, не понимаю. Не знаю, при чем тут энтайцы, болотцы Что они сделают для земледержца такого, чего не сделаем мы? Насколько мы оказались не тем, что он хотел видеть?

Нет, опять не так. Обитель была создана при старом земледержце. Кто сказал, что сын полностью следует планам отца? Или следует вообще? А, еще варки. Наверняка варки со своими машинами тоже при чем-нибудь.

Я совсем не понимаю, что происходит нынче на этой земле, я лишь знаю, что у каждой стороны есть свой интерес, Хмурый мир видит новую войну, а хмури – не наконечник стрелы, а острие копья, которое чья-то рука готовится вонзить в целый мир, не разбираясь, где в нём зло, а где… нет, не добро. Просто жизнь. Уж какая есть.

Что из этого – справедливость, и что мы должны вершить?

Совсем рядом с нами живут нормальные люди, ничем таким не забивающие голову. Сеют-пашут. Сегодня, быть может, собирают червеца в клубайке, к примеру. Вечером сложат его в кислый квас, сделают краску и продадут её на рынке в ближайшем городке или сами покрасят полотно и пряжу, пошьют себе красивые одежды ко времени свадеб. Что этим людям до хмурей, энтайских испытариев и земледержцевых интриг?

Зачем им новая война?

Откуда-то выныривает воспоминание: два года назад, время перед жатвой, сухая земля, оплетенная земляницей, смех баб, визг детей. Как меня занесло туда? Кажется, тоже спьяну. Отчего бы еще я полез к людям?.. Серьезные серые глаза под косынкой, надвинутой почти на брови. Поудалекий пригорок, за которым не видно смеющихся баб и визжащих детей. Смятые пучки травы мохны, выпростанные из косынки волосы цвета скошенного сена, острые плечи под небеленым полотном платьица, пахнущие земляникой губы, щеки, шея, крик-смех острокрылой песочницы в облачных небесах, а потом – глаза Птахи с бешеными котами, горящее от пощечин лицо, смех баб, визг детей.

…или нынче уже не червеца собирают, а камаху? Начала она вылупляться или нет? Сколько времени мы пробыли в испытарии? Я подсчитывал по пути, но теперь не помню, что насчитал.

– Накер, ты слышишь?

Делаю долгий глоток из кружки. Ставлю ее на стол аккуратно, как недавно делал Пень. Не хочу, чтобы он понял, насколько я пьян. Я сам этого не понимаю, пожалуй. Свой самогон Пень наверняка настаивает на мантихорьих хвостах.

Вообще-то я знаю, почему наставники не пытаются ни в чем разобраться. Потому же, почему и я не хочу ехать в Загорье: страшно. Страшно, что ответы окажутся хуже вопросов, или что их вообще нет, или… Нет.

Страшнее всего – задать вопросы, потому что это означает – воплотить то странное, непонятное и огромное нечто, которое жадно дышит в спину. Ведь пока еще можно промолчать, ни о чем не спросить, пока еще можно делать вид, что этого огромного – нет. А спросить – означает повернуться к нему лицом.

Да мрак меня раздери, если я хочу поворачиваться! Я не то чтобы трус, и ремесло у меня не самое мирное. И я, конечно, зверски рад, что этому нужному и необычному ремеслу меня обучили, но, вообще-то, я собирался просто получить ножны и осесть в Подкамне, в малонаселенном Подкамне, где никто к тебе не лезет с разговорами без нужды. А все эти тайны, Чародеевы, земледержцевы, какие-то там еще – я ж ничего в этом не понимаю!

– Что я буду делать в Загорье? Куда мне нужно идти?

Собственный голос бьется в висках колокольным билом. Я слишком занят, выговаривая непослушные, убегающие с языка слова, чтобы вдумываться в их суть.

Пень вертит свою кружку на столе, и она кажется совсем маленькой в его ладонях-лопатах. Хрыч сопит у меня за спиной, дракошка стучит хвостом по полу. Я чувствую жалостливый взгляд Грибухи и не хочу смотреть на нее, потому что тогда не смогу хранить непроницаемое выражение лица. Впрочем, я и теперь не уверен, что у меня получается.

– Мы представления не имеем, – говорит за моей спиной Бородач.

– Ты сам это должен понять, мрак тя забодай! – сердится Хрыч.

Я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть на них, потому что терпеть не могу смотреть на них.

– Ты найдешь обитель непременно, – строго говорит Пень. Берет кувшин, наливает самогон в мою кружку. – Кто еще может это сделать, желал бы я знать! В конце концов, ты хмурь или кто?

Серый дождь уже не плачет за узким окошком старой тренировочной комнаты. Теперь там маячит хохолок большой болотной кочки.

Старый Пень прав: Хмурый мир поможет мне найти вторую обитель.

Успокоенный, я принимаю полную кружку и долго пью пахнущий опятами самогон.

Я не хочу ничего помнить.