Год 1941

В осеннюю навигацию 1941 года грузы для осажденного Ленинграда следовали по сложному железнодорожно-водному маршруту: по железной дороге через Вологду, Череповец и Тихвин вагоны поступали на станцию Волхов, с пристани Гостинополье груженые баржи доставлялись буксирами по реке Волхов до Новой Ладоги, а дальше 115 километров опасной озерной трассы до Осиновца под прикрытием авиации КБФ и боевых кораблей, которые тоже не шли порожняком, а брали на борт особо ценные грузы. В Осиновце продовольствие, боеприпасы, снаряжение и другие материалы грузили в вагоны и отправляли по пригородной железной дороге в Ленинград. Конечно, для густонаселенного города, где задыхались в тисках голода миллионы человек, этого было недостаточно, но моряки, речники, летчики и простые люди — не военные и не умеющие воевать — делали все, что было в их силах. Одновременно с поставками осуществлялась эвакуация гражданского населения из Ленинграда.

В Осиновце Настю, Полину и других девушек поселили в земляночном городке, расположенном под соснами в лесистой части берега. Там же жили военнослужащие и ленинградские девушки из военизированного батальона. Весь Осиновец — это маяк, раскрашенный широкими красными и белыми полосами, вблизи маяка — дом смотрителя и несколько хозяйственных построек. Лес подступал к самому берегу.

Здесь оказалось многолюдно — вблизи маяка и землянок скапливались группы жителей Ленинграда, покидавших город, было много военнослужащих, автомашин, боевой техники, у обветшалых рыбацких пирсов кипела работа по возведению новых причалов. Один мощный пирс уже протянулся по мелководью до самого рейда. К берегу успели подвести железнодорожные пути с широкой и узкой колеями. В густом лесу располагались склады продовольствия и горючего, подъездные пути к ним и зенитные батареи.

Очень скоро Настя поняла, что жизнь в Осиновце намного опаснее и тяжелее, чем в Новой Ладоге. Массированные налеты авиации со страшными бомбежками происходили здесь почти ежедневно. Особенно часто гибли девушки-ленинградки, работающие на погрузке вагонов и на причалах. Бомбоубежищем служили толстые стены маяка, особенно у его основания, но добежать до маяка успевали не все. Погибнуть в Осиновце можно было в любую минуту. Случалось, что самолеты уже улетали, а на рельсах в вагонах с невыносимым грохотом продолжали рваться боеприпасы, сея вокруг смерть.

На озере тем временем крепчал ледостав. Корабли, пароходы и баржи шли в обход нарастающей поверхности ледового покрытия. Лед сковывал навигацию, с другой стороны он мог стать верным союзником блокадного Ленинграда.

В середине ноября гидрографы в сопровождении матросов вышли на ледовую разведку будущей автомобильной трассы. Они шли цепочкой по неокрепшему льду на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга, а иногда ползли, обвязавшись линем, с одного берега на другой из Осиновца до Кобоны, через каждую милю пробивали лунки и измеряли толщину и прочность льда. За собой тащили санки с вехами, которые ставили на каждой проверенной точке.

Настя с девушками улучшали свободную минутку, чтобы посмотреть, что делается на озере. Насте казалось, что среди людей она видит Вазгена, теперь на крепчающем с каждым днем ледовом покрытии было много военных, работали отряды инженерных войск фронта, по проставленным гидрографами вехам велась прокладка военно-автомобильной дороги.

С 22 ноября по ледовой трассе двинулись нескончаемым потоком грузовики. Немцы остервенело бомбили ледовую дорогу. Случалось, грузовики проваливались под лед вместе со своим ценным грузом. Машины двигались параллельными колоннами, обходя воронки и торосы. Обычно на головной машине автоколонны рядом с шофером сидел офицер-гидрограф в качестве ледового лоцмана.

Вазген служил теперь в Ладожском ледово-дорожном отряде, куда входили все гидрографы, гидрологи, метеорологи и огражденцы. Надо было днем и ночью наблюдать за состоянием и грузоподъемностью льда на трассе.

Заснеженная равнина, пронзительный ветер, вереницы урчащих грузовиков, палатки врачей вдоль трассы, зенитные расчеты для прикрытия — так выглядело Ладожское озеро к концу ноября.

Настю как раз в это время отправили в деревню Кокорево на заготовку вех. В помощники ей определили юного парнишку Вовку, который в Новой Ладоге находился под началом повара в столовой. Так Настя оказалась на постое в крестьянской избе. Хозяйке, Варваре Петровне, Настя и Владимир были представлены как «ценные кадры по вырубке леса».

Последнюю неделю ноября и весь декабрь Настя и Вовка заготавливали вехи. В лесу снега по пояс, да и морозы стояли крепкие. Для вывоза вех на этот раз им дали не лошадь, а старенький тягач. Однажды Настя не успела отойти от падающего дерева. Лесина придавила ее лицом в снег. Ей было очень больно, она кричала, а Вовка бегал вокруг, отыскивая какой-нибудь рычаг, чтобы сдвинуть тяжелый ствол.

* * *

Ароян, вернувшись в середине декабря с многодневного задания, не нашел Настю в Осиновце. 9 декабря немецкая группировка под Тихвином была разгромлена, 10-го фашистов отбросили от Волхова. Полина с девушками вернулись в Новую Ладогу, а Настя все еще работала в лесу.

— Что-то ты последнее время не в духе, — заметил Вересов при встрече с другом. — Смотришь на меня, а будто не видишь. Может, объяснишь, что с тобой происходит?

— Ты помнишь Настю, девушку из отдела кадров, она еще тебе куртку зашивала?

— А, та блондиночка с небесными глазами? Как же, помню.

— Так вот, я нигде не могу ее найти. Словно в воду канула. И в Новой Ладоге ее нет. Полина сказала, что ее отправили куда-то, а куда — не знает. Черт ногу сломит в этой неразберихе!

— Вот оно что, — иронично протянул Алексей, — тебя, значит, на младенцев потянуло.

— Леш! — укоризненно воскликнул Вазген.

— Хорошо, хорошо, не буду. Только, не знаю как тебе, а на мой взгляд она сущее дитя. А ты кто? Поиграешь с ней и бросишь, как остальных?

Такое поведение в отношении Насти показалось Вазгену настолько кощунственным, что он примолк, в беспокойстве глядя на друга.

— Ну, ты скажешь тоже, — сконфуженно пробормотал он. — Я просто хочу о ней заботиться. Да, заботиться! — воскликнул он, воодушевляясь этой только что пришедшей в голову мыслью. — Какой-нибудь отъявленный повеса может воспользоваться неопытностью и отзывчивостью этой девушки.

— Себя имеешь в виду?

— Брось, старина. Говорю тебе, я этого не допущу. Сам не возьму и другим не дам!

— И мне не дашь?

— Леш, ты издеваешься надо мной?!

— Ладно, не заводись. Я пошутил. Попробуем найти твою Настю. Расспрошу командира базы. Человек — не иголка. Ведь кто-то отправил ее куда-то. Вот и выясним — куда.

В блиндаже, где располагался командный пункт, их встретили радушно. Старшие лейтенанты пользовались большим уважением: оба были кавалерами ордена Красной Звезды — в 41-м еще не многие удостоились этой чести — Ароян за участие в прокладке кабеля связи, а Вересов успел прославиться на всю Ладогу своими боевыми подвигами. Понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы выяснить, где находится Настя. Им предоставили «виллис» с матросом-водителем, который отвез их в деревню Кокорево. Расспросив местных жителей, они без труда нашли избу Варвары Петровны.

— Вот ведь глупость какая, — сокрушался Вазген. — Был здесь еще вчера — в здании школы у начальника ледовой дороги. Знал бы, что Настя в Кокорево, давно бы ее нашел.

Офицеры прошли по хрустящему снегу через маленький, застроенный сараями двор и, отворив натужно заскрипевшую дверь, очутились в просторной избе. В лицо им пахнуло теплом деревенского жилища.

Хозяйка, увидев неожиданных гостей, растерялась и испуганно засуетилась, не зная, куда их посадить и чем угостить:

— Ой, родимые, да за что же мне, старой, такая честь? Проходите, проходите, не стойте в сенях-то. Ах ты, господи! Я и печь шибче истоплю, погреетесь с морозу. Продрогли, небось.

— Ты нам, мать, лучше вот что скажи: у тебя ли живет девушка Настя? Головушкина ее фамилия, — сказал Алексей.

— Как же, как же, у меня, у меня Настенька живет. Да она дома как раз. Хворает, сердешная, вот как давеча деревом-то ее зашибло, так с тех пор и хворает.

— Где она? — рванулся Ароян к дверям в соседнюю комнату.

— Подожди, Вазген, — удержал его Вересов. — Девушка лежит, может ей прибраться надо, а ты хочешь свалиться ей на голову нежданно-негаданно. Тебя как величать, матушка? — обратился он к хозяйке.

— А Варвара Петровна я.

— Сходи-ка, Петровна, к Насте и скажи, что ее хотят видеть два офицера: Ароян и Вересов. Запомнила?

— Запомнила, соколик, как не запомнить. — Она засеменила в комнату Насти, повторяя на ходу: — Ароян и Вересов, Ароян и Вересов, фамильи-то больно мудреные, поди запомни.

Друзья сели на лавку у стола. Вазген полез в карман за папиросами, но передумал и сунул пачку обратно. Алексей вертел в руках шапку.

— Это не дело, чтобы девушка лес рубила, — сказал Вазген.

— Согласен, только сейчас все они, бедные, и рубят, и копают, и разгружают. Война, брат. Что тут поделаешь?

— А до войны не копали и не рубили, что ли? Нет, что-то тут неправильно. Война, как я понимаю, — дело мужское, и если мы не в состоянии на войне обойтись без женщин, значит, грош нам цена!

— Это в тебе говорит твое армянское воспитание.

— Очень хорошее воспитание, между прочим.

— А я и не спорю.

Дверь, на которую они смотрели с ожиданием, отворилась, и из нее вышла Настя. Было заметно, что движения ее скованы и причиняют боль. На ней был облегающий черный свитер, который подчеркивал упругую грудь и тонкую талию. Прямая серая юбка, слегка прикрывающая колени, позволяла видеть стройные ноги, туго обтянутые шерстяными чулками. Светлые, с живым блеском, длинные волосы, которые она обычно заплетала в мягкую косу, сейчас были распущены, наскоро прихвачены заколкой на затылке, отдельные легкие пряди выбились и растрепались, что придавало ее облику изысканную романтическую небрежность, — такой прическе в наши дни могли бы позавидовать самые заядлые модницы. Несмотря на скудость своего наряда, она выглядела настолько очаровательно, что Алексей вынужден был сделать Вазгену замечание:

— Закрой рот. Проглотишь девушку.

Вазген невольно потянулся к Насте, пораженный тем, как она на него смотрела — сильным глубоким взглядом; в нем зримо присутствовала какая-то настойчивая мысль. Вазген порывисто взял ее за руки.

— Что, что, Настя? — Он чувствовал: она хочет сказать ему что-то важное, сокровенное, на что он, возможно, не имеет права, и сознание этого рождало в нем чувство вины и ответственности.

— Я ждала вас, — сказала она, — все время думала о вас и беспокоилась. Я страшно боялась, что больше вас не увижу. — Лицо ее на миг страдальчески исказилось.

— Нет, она неподражаема, — пробормотал Алексей.

— Настенька, я искал вас и нигде не мог найти, я тоже думал о вас каждую минуту, — стал горячо убеждать Вазген, словно должен был перед ней оправдываться, словно между ними уже существовало нечто, известное только им двоим.

— Посидите со мной, — попросила она. — Мне трудно стоять.

— Мы отвезем вас в госпиталь, — вмешался Алексей. — Вы обязательно должны показаться врачу.

— Да, Настенька, одевайтесь. Надо ехать немедленно, — поддержал Вазген.

— Я не поеду, со мной уже все в порядке. Я хочу побыть здесь с вами. Вы ведь не уйдете так сразу? — спросила она Вазгена.

— Конечно, не уйду! Я даже могу остаться здесь до утра. Я буду ухаживать за вами.

— Правда? Это было бы так чудесно, — доверчиво обрадовалась она.

— Все, я ухожу, — сказал Алексей, вставая. — Я отказываюсь наблюдать эту сцену. Оставайся. Утром я за тобой заеду.

А что, Петровна, найдется у тебя, где переночевать моряку? — обратился он к хозяйке.

— Отчего же не найтись, коли нужда есть. Я ему у Вовки в горнице постелю, а Вовку на печи спать положу, на печи-то ему спать даже лучше. А ты куда ж собрался? У меня вон картошка поспела, консервы есть и водочки сколько душе угодно. Я ведь на ребят паек получаю, и водки на каждого. Они-то, ангельские души, водки не пьют, так я в бутыль все сливаю, вот, смотри.

Варвара Петровна извлекла из буфета большую бутыль с водкой и поставила на стол.

— Ох, и речистая же ты, Петровна. Ладно, уговорила. Выпью сто грамм и пойду.

Алексей ел, а Петровна сидела напротив, подперев щеку сухоньким кулачком, и смотрела на него неотрывно, изредка качая головой и повторяя: «Ах ты, господи!».

— Что смотришь, матушка? — спросил Алексей. — Сама-то поешь, или выпей с нами за компанию.

— Ты на сыночка моего похож, на младшенького — Сенечку. И лицом и статью похож, он у меня такой же пригожий — кареглазый и темноволосый.

— А где же сынок твой?

— Так на фронте. Под Смоленском где-то, и старшой там же. Уже два месяца весточки от них нет. Сердце мое изболелось, а гляну на тебя, и сразу легчает. Ты вот здоровый, веселый, кушаешь хорошо, любо-дорого смотреть, так, может, и сынкам моим не очень плохо. Ты ешь, ешь, не отвлекайся, не слушай меня, старую.

Вазген тоже выпил рюмку водки, с трудом одолел одну картофелину, а больше ему кусок в горло не полез, потому что Настя сидела рядом и изучала каждое его движение с затаенной восторженностью.

Алексей уехал, а на дворе уже стемнело. Вернулся уставший Вовка, поел и сразу завалился спать. Настя с Вазгеном тихо разговаривали в ее комнате.

Варвара Петровна засветила лампадку перед небольшим образом в углу, долго молилась и крестилась, приложилась к образку, потом к фотографиям сыновей, наконец, бормоча что-то и вздыхая, улеглась в постель.

Вазгена тоже ждала удобная постель в горнице, где посапывал на теплой лежанке измученный паренек, но он так и не вышел из комнаты Насти.

В деревне стояла тишина, падал снег и мягко гасил все звуки, лишь пес под окном в конуре вдруг взбрехивал, ворчал, и снова засыпал.

Смерть рыскала по свету, охотясь за людьми, а они любили друг друга — мужчины женщин, женщины мужчин, матери детей, а сыновья матерей, и еще все они любили землю, на которой выросли. Любовь и смерть сражались на войне, и каждая стремилась одержать победу.

Кожа Насти светилась в темноте, она гладила волосы Вазгена, осторожно целовала в глаза и в губы, а он боялся заснуть, уносимый заволакивающей сознание негой.

— Ты скучаешь по дому? — спросила она, продолжая разговор, прерванный охватившей их страстью.

— Да, — коротко ответил он и, помолчав, добавил. — Когда мне бывает тяжко, я вспоминаю наш маленький сад, вижу, как он томится в полуденном зное; на тутовом дереве ягоды, как капли меда, бабушка сидит в тени на веранде и сбивает шерсть гибким прутом. Столько спокойствия в этих равномерных звуках, столько тепла в саду и в моих воспоминаниях, что все плохое отступает, и на душе становится светло.

— Когда-нибудь ты туда вернешься.

— Да, обязательно вернусь.

Через короткое время он спросил:

— О чем задумалась, Настенька?

— О тебе.

— Не думай ни о чем. Алеша говорит: на войне надо жить сегодняшним днем.

— Я рассудила так же, когда лежала больная и думала о тебе…

Ты очень привязан к Алексею? — спросила она минуту спустя.

— Мне без него никуда. Он мне как брат.

— Как мужчина выбирает друга? Скажи, меня интересует все, что связано с тобой. Конечно, друг должен быть преданным, надежным, готовым прийти на помощь — ведь таким мы представляем лучшего друга. Ты ведь ценишь его за что-то?

— Не знаю, я над этим не задумывался. Он просто есть, и все. Так получилось. Наверное, мне повезло.

В темноте мерцали устремленные на него глаза Насти.

— А знаешь, я это очень хорошо понимаю. Раньше, наверно, не поняла бы, а теперь понимаю.

— Не отстраняйся, мне сразу становится тоскливо. Не представляю, как утром уйду от тебя.

Уже давно рассвело, когда они проснулись. Из-за двери доносилось звяканье кастрюль, тянуло дымным запахом горящих поленьев.

Вазген беспокойно вскинулся и выглянул в окно. Алексей стоял у машины, облокотившись на капот и, по всей видимости, не собирался торопить друга.

— Мне пора. Приеду, как только вырвусь, — сказал Вазген, целуя Настю. — Сегодня же попрошу командование, чтобы тебя перевели обратно в Новую Ладогу.

Он одевался, а Настя подавала ему рубашку, китель, широкий флотский ремень, портупею с кобурой и пистолетом. Этот процесс одевания мужчины был исполнен для нее новизны и особого, волнующего ощущения близости.

Наконец он предстал перед ней в полном военном облачении — в ее глазах герой, готовый к свершению новых подвигов.

— Как ты прекрасен, возлюбленный мой! — с восхищением произнесла она фразу то ли свою, то ли впечатанную в память из книги, но точно выражавшую ее чувства.

Когда Вазген в величайшем смущении подошел к машине, Алексей встретил его словами:

— Можешь ничего не объяснять. Я сам все отлично вижу.

— Я женюсь на ней! — сказал Вазген с таким выражением, словно собирался на всех оборотах идти в атаку.

— Ты кого хочешь убедить, меня или себя? — с ленцой осведомился Алексей, залезая в машину.

— Не смейся, брат. Верь мне, на этот раз все серьезно.