Аня стояла рядом с Нагатиным на вышке КДП и слушала короткие фразы радиообмена.

— Я двадцать пятый, разрешите взлет парой.

— Двадцать пятый, взлет парой разрешаю.

— Форсаж…

— Форсаж включен…

— Отпускаем…

Полковник Горовой и капитан Иртеньев взлетели парой и ушли в зону на сложный пилотаж.

Аня видела, как истребители оторвались от полосы после стремительного разбега, пошли в набор высоты и вскоре полностью растворились в небе…

Длинные паузы. Односложные реплики, запросы…

— Двадцать пятый, доложите место…

Подполковник Богданов пришел вместе с Аней. Разница в возрасте и звании не мешала ему испытывать глубокую дружескую привязанность к Матвею и вследствие этого опекать даму его сердца.

— Двадцать пятый, ваша высота?

В эфире шипение и спокойные голоса летчиков. Короткие штатные доклады.

— Что они говорят, я не все могу разобрать? — спросила Аня.

— Стандартный язык радиообмена, но вам, естественно, понять сложно. Прокомментирую по ходу тренировки.

— Двадцать пятый, парой прошу набор в четвертую, — голос Горового.

— Двадцать пятый, парой набор в четвертую разрешаю.

— Будут работать в четвертой зоне, — пояснил Богданов.

— Двадцать пятый, парой зону заняли.

Аня слушала, как переговариваются летчики. Команды подавал полковник; Матвей, в основном, подтверждал готовность.

— Приготовиться к виражу влево. На месте?

— На месте, готов.

— Вираж влево. Начали…Вираж вправо…

Ане казалось, что она слышит тяжелое дыхание летчиков.

— Горка …Приготовиться к пикированию.

— Готов, на месте.

Богданов подтвердил, что пилоты в данный момент испытывают большие перегрузки.

— Горка 45… боевой на курс 230 … как понял?

— Есть боевой на курс 230…

— Вы тоже занимаетесь борьбой? — спросила Аня.

— …Бочку начали…рраз!..Будет вираж влево…

— А кто им позволит? — вмешался Нагатин. — Это только земноводным пристало клешнями размахивать, а летчик схлопочет пару раз по качану, и уже не пилот. Травму может заработать, да мало ли что. Физкультура, гири, гантели. Самое большее — волейбол. А кто вздумает фордыбачиться и непорядки нарушать, тому мозги живо вправлю, без всяких единоборств.

— …Боевой вправо… Перестроиться вправо.

— Понял.

— Выполняем полупетлю вправо по команде. Готов?

— Так точно, готов.

— Полупетля вправо. Начали…Рраз!.. Приготовиться к перевороту. На месте?

— Стою на месте.

— Переворот влево… Начали!.. Обороты девяносто… Петля…еще петля…

— Сколько лет полковнику? — спросила Аня.

— Сорок два. Опытнейший пилот, военный летчик-снайпер — это высшая классная квалификация.

— Сколько еще будет летать?

— Если повезет — до сорока пяти протянет.

— …Горка… Разворот…Рраз! …Крен вправо…

Нагатин неожиданно взъярился на кого-то:

— Тридцать шестой, какого рожна на полосе корячишься?! Раздолбай! Рули на стоянку! Да не топчись ты, вражина, у меня шестнадцатый светофора ждет, освобождай рулежку!

— А что потом? — выспрашивала Аня. — Сорок пять — совсем молодой мужчина останется не у дел?

— …Тормоза…рраз!.. Переход на второй…

— Можно толкнуться в гражданскую авиацию.

— В ГА, наверно, намного легче.

— …Заход…Разворот влево…

— Не скажите. У командира воздушного судна свои трудности. В истребителе мы в ответе только за себя, ну, может, за ученика или штурмана, если в спарке, а КВС отвечает за сотни жизней. Опять же работа с экипажем, к чему мы, одиночки, не приучены. Не буду строить из себя психолога, пока пытаюсь теоретически влезть в шкуру КВС, да еще беседовал кое с кем из гражданских летунов. У них большая нервная нагрузка. Говорят, человек ко всему привыкает, но для пилота лайнера привычная успокоительная обстановка в полете таит в себе опасность. Нельзя расслабляться и отвлекаться, по этой причине в истории воздухоплавания случалось немало катастроф.

— Вам лучше знать. Я всего лишь обыватель, далекий от авиации. Думаю о Матвее, хочу понять его жизнь, чувства, к чему он стремится, в чем нуждается и что ждет его впереди. Вот вы, Валера, как представляете свое будущее?

— То есть, когда воткну штык в землю? Запретный удар, Анечка, стараюсь об этом не думать. Буду летать до последнего.

— Понимаю, гвардия умирает, но не сдается.

— Куда денусь? Направлю стопы в ГА, хотя, будь моя воля, «свисток» свой на пассажирскую «тушку» или «баклажан» ни за какие блага не променял бы.

— Вы обещали показать мне воздушный бой. Вы заранее обговариваете, кто будет целью, а кто ловцом?

— Вы имеете в виду «ролевой» учебный воздушный бой, когда заранее известно, кто выступит в качестве цели, а кто в роли истребителя. Да, все действия — заходы, атаки и выходы — заранее обговариваются. Но есть более сложный, непредсказуемый маневренный воздушный бой или групповые бои. К таким допускаются только опытные летчики во время учений на специальных базах, полигонах. В «настоящих» боях выявляется умение, мастерство летчика и возможности его машины. У нас в полку немало закаленных, подготовленных бойцов, Матвей один из них.

— Как вы скромны, Валера…

Пока они беседовали, летчики закончили комплекс пилотажа и повернули боевые машины к аэродрому.

— Пошлепали домой, — сказал Горовой своему ведомому в эфире.

Скоро полковник доложил о входе в глиссаду. РП дал снижение до высоты установленного минимума.

И вдруг скороговоркой голос Матвея:

— Двадцать шестой. Отказ правого двигателя.

Аня ничего не успела сообразить. Она увидела, как один из истребителей накренился и, описав дугу, пошел в противоположную сторону.

— Двадцать шестой, доложите обстановку. — Нагатин заволновался.

— Кренение вправо… Пытаюсь парировать крен…Увеличивается… Отказ системы управления!

— Двадцать шестой, катапультируйся! — гаркнул Нагатин.

Самолет Горового с уже выпущенными шасси пронесся над ВПП и снова ушел в набор.

У Ани в голове затрещало как в наушниках. Она впала в мучительное, надрывающее душу оцепенение, когда хочешь двинуться, крикнуть — и не можешь, слышала обрывки фраз, резкие команды:

— Иртеньев, за борт! Приказываю! Машину не спасешь! Подумай хотя бы о брате, черт тебя возьми!

Богданов бессознательно впился железными пальцами Ане в плечи.

Все свершилось молниеносно. Звук самолета оборвался. За аэродромом вcполыхнул огненный столб, клубящиеся черные облака поползли в небо, и лишь затем окрестности облетел странно приглушенный звук взрыва.

На КДП наступила смертная тишина, но через несколько секунд эфир сотряс голос Горового:

— Наблюдаю купол! Его сносит в сторону леса. Самолет вошел на пустыре — на траверзе дальнего привода.

Надо отдать должное Нагатину: поисково-спасательная и медицинская службы были мобилизованы в считанные минуты.

— Он жив? Не молчите же, Валера! — Аня на бегу хватала за руку Богданова, позабыв о всяких приличиях.

— Будем надеяться, — осторожно отвечал Богданов, — у МиГов лучшие в мире средства спасения, хотя любое катапультирование небезопасно для летчика. Главное — быстрее его найти, мороз нынче кусачий.

Богданов посадил Аню в машину. УАЗик погнал с аэродрома и скоро запрыгал по пористому насту пустыря. Впереди темнел глухой труднопроходимый лес. Запорошенные снегом чащобы протянулись на многие километры; к счастью, полковник Горовой сообщил координаты приземления парашюта. Спасатели уже прочесывали лес, воздух дробился звуком мотора вертушки.

— От меня ни на шаг, заблудитесь, — предупредил Богданов.

С развесистых лап елей шлепались на людей рассыпчатые снежные шапки. Аня увязла по колено, снег набился в сапоги. Проплутав в зарослях минут пятнадцать, она поняла, что в одиночку ни за что бы не выбралась из лесу. Невозможно сохранить ориентировку среди холодного величия исполинских деревьев. Равнодушный, как любая стихия, лесной массив мог поглотить бесследно каждого, вторгшегося в его владения. На Аню накатывал страх, жестоко хватал за горло, когда она вглядывалась в нескончаемую череду стволов — прямых, как мачты, и причудливо изогнутых — в просветах между ними мерцало искорками снежного покрова белое безмолвие.

Аня заплакала:

— А вдруг его не найдут. Здесь десятки километров чащоб, стужа, он хотя бы тепло одет?

— Если он в сознании, то даст о себе знать, — успокаивал как мог Богданов. — У него с собой НАЗ — носимый аварийный запас — в нем радиостанция и комплект сигнальных средств. Матвей парень крепкий, я уверен, что он справится.

Прогноз подполковника оправдался. Матвея нашли сравнительно быстро. Состояние его было удовлетворительным, если не считать того, что он подвернул ногу и не мог ставить ступню на землю. При катапультировании с него сорвало ботинок(«Тыщю раз говорил — шнурки как следует затягивай!», — разорался по этому поводу Нагатин), парашют запутался в ветвях высоченного дерева, и летчик повис на стропах, затем отстегнулся и спрыгнул, но на босую ногу приземлился неудачно.

Нагатин шумел вовсю, под чрезмерной сердитостью скрывая радость:

— А все оттого, что слушать надо старших и мотать сопли на кулак, не при дамах будь сказано. Скажи спасибо, что быстро нашли, отморозил бы ногу, и поделом тебе, обормоту. Хорошо, если голеностоп не сломал… Ребята, пузырь догадались захватить?…Давайте сюда… На-ка, глотни, Икар, пока в сосульку не превратился.

Матвей сидел на авиационной лодке, которая автоматически надувается при катапультировании на случай приводнения и спускается раньше летчика на длинной стропе. Он успел снять с себя нательную рубашку и обмотать отекшую ступню. Выглядел он крайне расстроенным. Богданов обнял друга.

— Ничего, — сказал он, похлопывая Матвея по спине. — Знаю, ты сделал все, что мог. Разберемся, брат, не переживай.

Ответом ему послужил тяжелый вздох.

Пострадавшего уложили на полотно парашютного купола и понесли. Анна ковыляла рядом, поминутно проваливаясь в снег, держала Матвея за руку и неотрывно смотрела ему в лицо.

— Я до последнего старался его вытянуть, — сказал он Анне так, как будто продолжал начатый разговор. — Не хотел бросать.

— Я понимаю, не казнись, родной.

— Проклятье, поверить не могу…

— Ты ни в чем не виноват…

— Если бы не Сережа… Самолет уже вращался, когда я выпрыгнул.

— А обо мне ты не подумал? Я у тебя на последнем месте!

— Не было самолета надежнее, он будто угадывал мои мысли, слушался малейшего движения и спас меня на самом краю.

— Матвей!

— Урою техников, просмотрели что-то!

— Да что ж ты их, бедных, честишь, — вступился Богданов, — машина не новая, сколько лет в строю. Всему приходит конец. А техники у нас, сам знаешь, ребята толковые и добросовестные. Это ты зря, брат, с выводами не торопись, тут покопаться надо. Знаю по себе, как трудно, почти невозможно оставить машину. Главное, что сам жив.

— Почему ты медлил, почему не сразу выполнил приказ Нагатина? — всхлипывала Анна. Она еще не пришла в себя после пережитого.

Упрямец смолчал, ответил Богданов:

— Большинство летчиков гибнет оттого, что пытаются спасти самолет.

— У тебя еще где-нибудь болит? — допытывалась Аня

— Ерунда. Мышцы болят и шея. Голову прижимал к заголовнику изо всех сил. И в воздухе крутило, как в бешеном смерче. Насилу соображалка включилась…

Сереже не говори, — попросил Матвей, — присочини что-нибудь, вроде — поскользнулся, упал…

— Очнулся на дереве — гипс! — захохотал Богданов.

Вариация на сюжет из любимого кинофильма сняла напряжение. Спасатели принялись изощряться в остроумии. Тема улетевшего ботинка и возможные точки его приземления с увлечением муссировалась в течение прохода через лес к машинам.

— Счастливчик, трофеями разжился — лодкой, «книжкой». Как потеплеет, махнем на рыбалку, а флягу, чур, без меня не распивать. — Богданов объяснил Ане, что «книжкой» летчики называют плоскую флягу со спиртом на два литра, которая хранится в НАЗе. Трофеи эти очень ценятся летчиками, так как обладателями становятся только те, кто реально катапультировался.

Факт аварии скрыть от Сережи не удалось. Весть о том, что на пустыре разбился самолет, облетела авиагородок со скоростью смерча и посеяла панику среди семей тех летчиков, которые находились в это время на аэродроме или в воздухе. Весь поселок был взбудоражен, к аэродрому потянулись группки людей.

Матвея не успели еще поместить в медицинский УАЗик, как зазвонил Анин телефон.

— Аня, Аня, еле дозвонился, ты где?! — Мобильная связь прерывалась, и потому Сережа кричал.

— Я с Матвеем. С ним все в порядке, он слегка повредил ногу, ничего серьезного. — Аня отвечала чересчур бодрым тоном.

— Это его самолет разбился?.. Можешь не юлить, я сразу понял, что это он. Говори прямо, с ним очень плохо?

— Сережа, мы везем его в госпиталь, приходи туда — сам убедишься, что все в порядке.

— Почему — везете? — спросил он упавшим голосом.

— Я же сказала, он подвернул ногу…Подожди, передам ему трубку.

— Серега, слушай мою команду: хандру отставить, хвост трубой и дуй ко мне. Папе не настучал?.. Молодец, ты у меня башковитый…Да ничего серьезного, ерунда, пустячное растяжение — не иначе.

Дай бог, чтобы растяжение, — сказал Матвей, возвращая телефон Ане.

К счастью, перелома, как опасались врачи, близкие, и сам Матвей, не оказалось, тем не менее, требовалось определенное время на лечение и восстановление. Матвея тщательно обследовали, никаких иных повреждений не нашли. Богданов беспокоился до последней минуты, пока врачи не вынесли свое заключение.

— Живем, дружбан, — воскликнул он, — я больше всего боялся травмы позвоночника, но ты у нас молоток, успел грамотно катапультироваться.

Через два дня после происшествия позвонила Елизавета Михайловна и поставила дочь в известность, что намерена не позднее вечера прибыть в гарнизон.

Аня встретила ее на железнодорожной станции. Поезд еще не остановился у перрона, а Елизавета Михайловна уже застыла наготове в тамбуре с дорожной сумкой в руках. Она заметно нервничала, озиралась с непонятным испугом, от волнения путалась в словах.

На крыльце дома остановилась, не решаясь переступить порог:

— Сейчас, доченька, в груди занялось, дай отдышаться…

Тут Семен Павлович вышел навстречу:

— Заходи, Лиза, мы ждали тебя.

Бедная женщина потерялась страшно, Ане жалко стало ее до слез: легко ли решиться на поездку в неизвестное, с грузом вины, сомнений, годами подавляемых желаний. Мать попыталась что-то сказать, но сумела выдавить лишь несколько бессвязных обрывков фраз.

Матвея привезли домой, он лежал на диване в гостиной, рядом сидел Богданов.

Подполковник принес Матвею в подарок щенка немецкой овчарки, толстого, с плотной шерстью, большими лапами и уморительной мордой.

— Ма, смотри, у него нос кожаный! — бросился к взрослым Тёмка. Щенка он держал на руках; его личико светилось от счастья.

Елизавета Михайловна встрепенулась:

— Артем, иди поздоровайся с бабушкой.

Присутствие ребенка помогло ей хоть как-то собрать воедино разбросанные чувства. Внимание взрослых сосредоточилось на флегматичном звереныше. Ему было хорошо на руках, а кутерьма вокруг собственной персоны совершенно его не занимала.

— Какой симпатяга! — воскликнула Елизавета Михайловна. — Надо дать собачонку имя. Уже придумали?

— Дядя Матвей назвал его Бомбер. Бомбер, смотри, это моя бабуля Лиза, а это мама. Мам, возьмем его к нам домой? Дядь, скажи, что ты подаришь мне Бомбера.

— Считай, что он твой.

— Мы его обязательно возьмем, только пусть он немного подрастет, — дипломатично вмешалась Аня. — Здесь он будет гулять в садике, дедушка за ним присмотрит, а у нас Бомбер будет целый день сидеть в квартире один.

Сережа вообще ни с кем не разговаривал, держался с презрительной холодностью, на вопросы не отвечал, с гневной обидой смотрел на Матвея, когда тот к нему обращался. Даже Аня чувствовала себя в чем-то виноватой перед братом. Кончилось тем, что юноша треснул дверью и ушел, не сообщив, куда направляется.

В доме имелась пара костылей — когда-то в них нуждался Семен Павлович, теперь они пригодились Матвею.

— Дарю, пользуйся, — сказал Семен Павлович, — попрыгай на одной ноге, благо недолго тебе быть в моей шкуре.

По лицу Елизаветы Михайловны пробежала болезненная судорога. Она жадно вглядывалась в отца своей дочери; Семен Павлович, в отличие от нее, был спокоен, держался в высшей степени предупредительно, оказывал гостье необходимое внимание.

Богданов ушел, Матвей встал на костыли; молодые люди решили дать возможность родителям пообщаться наедине. Темка, сам превратившись в четвероногое, лазал по всему дому за щенком — тому пришла охота обследовать новое место жительства вплоть до отдаленных закоулков под кроватями и шкафами.

Разговор у бывших супругов не клеился. Оказалось, что после стольких лет отчуждения им нечего сказать друг другу. Спасительной темой опять-таки явился Темка. Дочь и внук были тем непреложным обстоятельством, которое их объединяло.

— Как он обрадовался щенку, — сказала Елизавета Михайловна.

— Да. Матвей готов отдать его Темке, но Аня считает, что сейчас рано заводить собаку.

— Конечно, кто будет за ним смотреть? Здесь щенку будет привольнее, у вас свой садик и лес рядом. — Последовала пауза. — Почему ты не хочешь переехать в Москву и присматривать за сыном?

— За кого ты меня принимаешь, Лиза? Сесть на шею дочери, тем более сейчас, когда она ушла от мужа? Я работать пойду — на аэродром, хоть механиком, хоть мотористом, без разницы — кем возьмут. Я ведь работал РП после ранения, потом сердце прихватило, пришлось уволиться. Все летчики когда-нибудь прощаются с небом, но еще надолго остаются в авиации. Вот так и мне без авиации жизни нет.

— Какие вы, мужики, все-таки упертые. Голова уж седая, а все без своих железных машин жить не можешь. Занялся бы детьми, внуком. Мальчуган-то, глянь, весь в тебя.

— Смотрю я на него и будто Анечку вижу в детстве. Помню, как впервые взял ее на руки. Думал, новорожденные красные, сморщенные, а у нее личико белое, безмятежное, глазенки дымчатые и такие внимательные, словно соображает что-то.

Елизавета Михайловна явственно увидела эту картину: молодого лейтенанта в приемной роддома с кружевным свертком на руках. Он с восхищенным изумлением вглядывался в незнакомое создание в свертке, которое было его дочерью. А Лизу, гордую и счастливую, переполняла любовь к мужу.

— А помнишь ее первые шаги? Мы с тобой ухохатывались, когда она ножки в стороны выбрасывала, как медвежонок на задних лапах.

Оба почувствовали, как незримое, безжалостно отринутое прошлое подошло неслышно и встало рядом — полноправный собеседник, неистребимый и не помнящий зла. Они говорили, а оно хранило красноречивое молчание, но создавало неправдоподобно живые образы, как фокусник из пустой руки, с улыбкой наблюдая за реакцией зрителей. Его нельзя было прогнать или отмахнуться, как нельзя выбросить часть своей жизни, молодости, того, что пережили сообща впервые и навсегда.

Они вспоминали бывший гарнизон, каждую улочку, номера домов, где жили однополчане с семьями. Припомнили забавные случаи из армейской жизни, проделки молодых пилотов и курьезы с начальством; общих друзей, сослуживцев Семена — все то, что было дорого обоим, и голоса их становились мягче, глаза доверчивее, не было теперь правых и виноватых; может быть, только сейчас они поняли, как велико и важно было то, что их объединяло.

Когда-то, очень давно, Семен Иртеньев, поддавшись внезапно охватившей его страсти, ушел от жены и маленькой дочери. Все последующие годы он оправдывал себя: любовь все искупает, человек не должен отказывать себе в счастье, а разрыв с дочерью произошел не по его вине. «Человеку легко обелить себя, если очень постараться для собственного успокоения совести», — думал он, глядя на измученное лицо Лизы. Каждая морщинка на этом лице тянулась отметиной горечи и разочарования, все вместе они неуловимо складывались в маску страдания; неуверенный взгляд придавал отпечаток растерянности всему облику Лизы, словно она так и не поняла за все эти годы, что же с ней произошло.

Он замолчал посреди разговора, не отрывая взгляда от ее лица, как будто увидел что-то страшное.

Матвей и Аня тем временем целовались на кухне. Матвей стоял на одной ноге. Аня, обхватила его и удерживала в равновесии, испытывая сладостную потребность, столь естественную для женщины, защитить любимого, окружить своей заботой. Раньше он не давал ей такой возможности.

— Отлично! Весьма трогательно! — внезапно раздался голос Сережи. Он стоял в дверях и смотрел на них злыми глазами. Вид у него был взъерошенный, куртка расстегнута; до кухонного помещения он прошел в ботинках, наследив лужицами воды и снега.

— Вы шибко-то не радуйтесь. Милуйтесь пока, голубки, не буду вам мешать, но завтра с утра мы уезжаем, — объявил он с мстительным вызовом.

— Вот еще! — возмутилась Аня. — Мы вполне можем задержаться на три дня.

— Ни фига! С утра отчалим, собирайся, — не сбавил приказного тона Сережа.

— Постыдился бы, — противилась Анна, — брат, можно сказать, ранен, за ним уход нужен, а ты мечтаешь пораньше смыться.

— Ха-ха, ранен! За что боролся, на то и напоролся. Всего лишь издержки его профессии, а для нас не повод откладывать важные дела в Москве. А у меня дел в Москве, как у кошки блох…да, представьте себе… И мне надо срочно ехать!..

— У тебя во вторник день рождения. Мы рассчитывали отметить здесь всей семьей.

— Велика важность. Отмечу в Москве с друзьями.

— Сережа, не строй из себя изверга. Кто-то должен ходить в магазин, готовить, стирать, как мы оставим папу и Матвея без помощи?

— Ты одна, что ли, такая заботливая? Не боись, сочувствующих баб полно. Будь уверена, сбегутся, как только мы выйдем за порог.

— Он издевается над нами, — пожаловалась Аня, когда Сережа вышел. У Матвея в глазах плясали смешинки. — И ты не лучше! Два сапога — пара. Это правда, что сбегутся? Кошмар! А-а, знаю, что мне делать! Заберу тебя с собой. Будешь поправляться в Москве.

— Никак нельзя, Анечка, сюда уже комиссия нагрянула, выясняют причины аварии, еще неизвестно, что накопают.

— Будем надеяться, что тебя выгонят из армии.

— Жестокие слова. И ты будешь любить безработного парня, да еще без всякой профессии?

— Ты еще достаточно молод, чтобы переучиться.

— Лучше звони мне почаще. Как только поправлюсь, постараюсь приехать на денек.

— Так и будем мотаться взад-вперед? Нам надо что-то решать, Матвей!

— Анечка, не мучь меня. Я не знаю решения, и ты его не знаешь. Оставим пока все, как есть.