Кончина Семена Павловича тяжело отразилась на всех Иртеньевых, включая Елизавету Михайловну. Сложнее всего, как и следовало ожидать, дело обстояло с Сережей. Узнав о смерти отца, он словно окаменел; так было до тех пор, пока он не вышел из машины у своего дома в гарнизоне и не увидел Матвея, тут сердце у парня не выдержало, и он разрыдался на груди у брата.

Гроб с телом покойного выставили в Доме офицеров. У гроба выстроился почетный караул. Хоронили полковника Иртеньева, ветерана Афганистана и Чечни в синем мундире офицера ВВС, проститься с ним приехали люди из дальних мест. Все взрослое население военного городка вышло проводить в последний путь Семена Павловича. Сергей влачился за гробом как гонимый ветром осенний лист, до того он казался безжизненным. Матвей и Анна не отходили от него ни на шаг. Возможно, забота о младшем брате помогала им мужественнее переносить собственное горе.

Гроб привезли на кладбище, расположенное за городом; день был белым, туманным, из плотной дымки смутно вырисовывались каменные надгробия и кресты за железными оградами. Процессия остановилась у вырытой могилы. С фотографии на соседнем камне улыбалась Нора.

Прозвучали прощальные речи, застучали комья мерзлой земли по дубовой крышке, грянули залпы, и все было кончено. Провожающие стали расходиться, у свеженасыпанного холмика остались только близкие.

Елизавета Михайловна вдруг рухнула на могильную насыпь и отчаянно заголосила; Сережа при этом содрогнулся всем телом, резко вырвался из рук Матвея и побежал куда-то, не разбирая дороги.

Матвей недовольно нахмурился в сторону Елизаветы Михайловны и пошел за братом.

Аня, тем не менее, дала матери выплакаться. Они еще постояли некоторое время, обнявшись, у могилы, затем медленно побрели назад по заснеженной дороге.

Вскоре Матвей привел Сережу. Он отыскал его в школьной раздевалке, где тот прятался вместе с Дашей. Они забились в угол, невидимые за рядами пальто, курток и полушубков на вешалках. Даша говорила Сереже какие-то ласковые слова, гладила его по волосам и щекам. Прямые плечи юноши поникли, взгляд блуждал, но когда Матвей пришел за ним, Сережа вцепился в запястье девушки и не хотел выпускать до самого дома.

Поминки прошли тихо, было сказано много хороших слов о покойном.

— Сеня пытался устроиться на работу, — поведал Нагатин, — оно и понятно — всегда был деятельным, энергичным человеком, только работы для инвалида на аэродроме не нашлось.

— Что-то с ним творилось в последнее время, — добавил Матвей. — Сейчас мне его поведение видится в другом свете, а тогда я даже радовался: он стал удивительно тихим и спокойным, подолгу думал о чем-то, временами у меня было такое чувство, будто дух его витает где-то далеко, настолько он выпадал из действительности.

Аня смотрела на четкий профиль Матвея из-под опухших век, и как будто видела наглядное свидетельство того, о чем он рассказывал.

— Мы старались поддерживать его, как могли, — продолжал Нагатин. — Буквально за день до несчастья он попросился в вертолет. Ребят наших уговаривать не пришлось — посадили Сеню на Ми-8Т правым летчиком. Давненько я не видел его таким счастливым. После посадки он мне сказал: «Нет, Федя, рано меня в старики записали, я еще всем докажу, что в состоянии летать. Маресьев без двух ног летал, и я полечу».

— Вот и полетел, — сказал Сережа. Кругом воцарилась тишина. У Сережи на ресницах дрожала слеза, она все росла, набухала, наконец сорвалась, упала в стопку с водкой и смешалась с прозрачной жидкостью.

— Помянем Сеню, пусть земля ему будет пухом, — закончил Нагатин.

Татьяна чересчур ревностно обхаживала Матвея. Проворно заняла за столом место рядом с ним, под предлогом соболезнования часто сжимала ему руку, гладила плечо; прижавшись к нему, нашептывала что-то на ухо. Аня готова была вышвырнуть ее вон: верх лицемерия использовать семейное горе для любовных происков. Она не могла дождаться, когда все уйдут. Как на любых поминках, среди сочувствующих затесались любители выпить, некоторые мужички хватили лишку, запалили сигаретки, стали громко разговаривать, а то и смеялись, забывшись. Аня боялась, как бы Сережа не вспылил; по счастью, друзья увели его из дому.

Надвигались стылые сумерки, туман совершенно рассеялся, на синем вечернем небе, как на лубочной картинке с изображением зимнего деревенского пейзажа, ярко высветился золотой месяц и лучистые звезды. Дом Иртеньевых постепенно пустел, люди расходились, поплотнее запахивая на февральском морозце тулупы и шубейки, слышен был хруст снега под ногами и приглушенный говор; скоро в доме остались только Нагатин, Богданов, а также Татьяна, от которой, как поняла Аня, избавиться не было никакой возможности.

В окне внезапно высветилась дорога за оградой, озаренная светом фар, которые тут же погасли. Какая-то машина остановилась у калитки, хлопнули дверцы, и двое мужчин направились по дорожке к крыльцу.

— Кто это, на ночь глядя? — вздохнула Елизавета Михайловна. Она была бледна и растрепана, зябко куталась в большую шаль, хотя в доме было жарко натоплено.

Дверь отворилась без стука, и в коридоре появились два неразлучных персонажа — Виктор и Константин.

Виктор потоптался в дверях гостиной, перекладывая меховую шапку из руки в руку, потом неуверенно произнес:

— Прошу прощения, узнал случайно, что Семен Павлович скончался, хочу выразить соболезнование.

Матвей поспешно поднялся и пошел навстречу вновь прибывшим:

— Раздевайся, Витя, проходи. Костя, а ты чего стоишь? Давайте к столу.

Татьяна принесла чистые приборы, Нагатин разлил водку в стаканы. Аня, не трогаясь со своего стула, в полной растерянности поворачивала голову из стороны в сторону, как бессловесный зритель, следящий за передвижением и репликами актеров на сцене.

Виктор произнес заготовленную речь о том, что он с большим уважением относился к отцу Анны, хотя не успел с ним познакомиться.

Мужчины выпили по рюмке водки. Помолчали. Выпили еще по одной. Виктор закусил водку кусочком черного хлеба.

— Как ты узнал? — спросила Аня.

— Зашел утром к тебе на работу. Повидать захотелось. Валя мне все и рассказала.

— Вы бы поели с дороги, — предложила Татьяна, — путь проделали не близкий, проголодались, должно быть.

Константин покосился на нее, и черты его лица, устоявшиеся в нерушимой твердыне, стали неудержимо разъезжаться, а в глазах заиграли проблески каких-то человеческих чувств.

Нагатин много рассказывал о Семене Павловиче, о службе в Афганистане, об экипажах вертолетов, погибших в боях и при перевозке десантников.

— Да, мужики… святые воспоминания, — Нагатин на миг поник головой, но тотчас встряхнулся. — Помянем погибших в Афгане, и тех ветеранов-афганцев, которые не дожили до сегодняшнего дня. Ей-богу, ребята, хоть и воспитывали меня атеистом, а я крепко верю, что Сеня сейчас с ними встретился, с братьями, ушедшими навсегда в раскаленное небо Афганистана.

Виктор, как и в прошлый раз, моментально захмелел, поскольку алкоголя практически не употреблял, отчасти по той причине, что постоянно был за рулем, кроме того тщательно следил за своим здоровьем, а тут тяпнул на голодный желудок да на нервной почве — не мудрено, что развезло. По лицу его разлилось благодушие, он закинул Матвею руку на плечо, и произнес слегка заплетающимся языком:

— Слышь, камрады, а вы классные парни, честное слово. Всем военлетам мой глубочайший респект. Да что уж скрывать: сам в детстве мечтал стать летчиком. Костян, верно я говорю? И ты о том же самом мечтал, сознайся …А какой пацан не мечтает стать летчиком? Я вас спрашиваю! Только жизнь-подлянка берет в ежовые рукавицы: не дергайся, мол, гомо сапиенс…ха-ха!..за мечтой только дураки гоняются, а если подумать головой, то без бабла счастливы одни врожденные идиоты…

Можно мне сказать? Только без обид, ладно? Ты, Федор Иваныч, мужик правильный, тертый, это сразу видно, об одном прошу, порожняк не гони, не надо. Ну что ты мне здесь плетешь про Афганистан? Может, вас, вояк, еще и за Прагу похвалить? Всем известно, что в Афгане вы облажались. Нашли чем гордиться! «Честно делали свое дело…». Тьфу, уши вянут! Лучше молчали бы в тряпочку о «героизме» своем.

— Виктор! — прикрикнула Анна. — Ты сюда явился память моего отца оскорблять?

— Погоди, Анюта, не кипятись, — спокойно остановил ее Нагатин. — Парень, видать, чего-то не понимает. В голове у тебя, Витек, сплошная каша вперемешку с дерьмом. А ты этой головой вроде думать пытаешься. Справедливость тебя заела, так что ли? Наверно, ты всегда знаешь, кто прав, а кто виноват. А? Объективный ты наш. Ты кто — Господь Бог? Люди постоянно воюют, и каждый уверен, что его дело правое. За каким чертом ты занимаешься самобичеванием? Знаешь что, браток, давай-ка мы будем на стороне своей страны. Я, например, как человек чести служу своей родине. А ты кому? Америке?

Виктор выпучил на него глаза и перестал жевать.

— Скажешь тоже, — пробормотал он. — Предатель я, что ли?

— Ты — чистоплюй, тупой обыватель, помешанный на барахле и жрачке. Наслушался крикунов-обличителей, вышибающих деньгу из таких дураков как ты. Да стоит нам стать слабее, никто моральными изысками заниматься не станет, накинутся всем скопом. Твое дело сопли по животу размазывать, а не судить о том, чего не нюхал; наверняка даже срочной не служил. А посему разговоры твои предательские, в пользу чужих дядей. Буду считать, что сболтнул ты по пьяни, иначе начистил бы тебе морду лица за речи твои поганые.

— Размазня ты, Виктор, — согласился Богданов, — даже грамотную водку пить не умеешь — принял пару рюмок и уже бухой в хлам.

— На посадку, мужики, — вмешался Матвей, — вот и Костя подобрался. Брось, Костян, не нагревайся. Мы батю поминаем, не до свары сейчас.

Нагатин отвлекся на Константина:

— Дурак ты, Костя, мы тебя десять раз уложим, пока ты будешь репу чесать. Пришла тебе охота служить, шел бы в армию, а не бегал халдеем за каждым перцем. Знаю — наверно, он сносно платит. Сам-то себя шибко уважаешь за те деньги?

— С чего это я тупой? — с запозданием обиделся Виктор. — Обыватель — признаю, но умею зарабатывать и позволяю себе содержать охрану. Между прочим, не ворую, заключаю честные сделки, а для этого человеку не только спинной мозг требуется. Зато про вас слышал расхожую фразу: «Настоящий летчик должен быть тупым и храбрым». А? Что скажете?

— Скажу, что дремучий хмырь вроде тебя поймет выражение буквально, тогда как оно всего лишь означает, что летчик должен свято следовать инструкциям, — запальчиво взвился Нагатин. — А если тебя интересуют умственные способности летного состава, то знай, что у высококлассного летчика мгновенная реакция, тонкая координация движений, следовательно — быстрый ум, это тебе не бабло считать с двумя извилинами, о маневренных боях вообще не говорю. Для управления самолетом и выполнения боевых задач нужны основательные технические знания. У нас офицеры образованные, начитанные, хорошо знают английский…

— Будет вам! — властно оборвала Татьяна спорщиков так, как будто имела право указывать всем мужчинам. — Запугали гостей. Думайте лучше, куда их на ночлег пристроить. Ночь на дворе, к тому же набрались оба, за руль садиться нельзя.

— Не-не-не, мы сейчас поедем, — уперся Виктор. — Чего уж вас стеснять. Время — одиннадцать часов, доберемся.

— Пошли, устрою вас в офицерском общежитии, — постановил Нагатин. — Есть там одна свободная комната со всем необходимым.

Аню неприятно задело то, что Татьянин окрик офицеры восприняли как должное, а Константин уставился на молодую женщину с неприкрытым восхищением.

Глядя на Татьяну, белую, налитую, с ярким румянцем во всю щеку, Аня должна была признать, что ее соперница несомненно привлекательна для мужчин, особенно, когда они не ищут в общении с женщиной высоких материй.

Аня почувствовала боль в ладонях и разжала пальцы. Оказалось, что она поранилась ногтями до крови.

Виктор улучил момент и подсел к Анне.

— Анечка, прости меня за тот случай, каюсь день и ночь, я хам, негодяй, — говорил он, покрывая поцелуями обе ее руки, — но и ты войди в мое положение, это был страшный удар для меня, я себя совершенно не контролировал. Любой может сорваться. Клянусь, больше такого никогда не повторится…

— Витя, прекрати…Что ты делаешь?.. Нашел время… — растерялась под его натиском Аня. Она перехватила пристальный взгляд серых глаз с другого конца стола, и от этого ей стало совсем тошно. — Уйди сейчас, прошу тебя, — продолжала она шепотом, высвободилась и невежливо оттолкнула Виктора. — Ты с ума сошел, поговорим в Москве,

— Согласен, если не обманешь. Ты избегаешь меня, не хочешь выслушать, это несправедливо и жестоко с твоей стороны. Так не забудь, ты обещала…

Утром Виктор зашел проститься. Елизавета Михайловна решила ехать вместе с ним и Константином в Москву: муж, Савелий Николаевич, выражал крайнее недовольство ее долгим отсутствием. Анна и Матвей вышли проводить отъезжающих до машины.

— Хороший у вас садик, жаль, что не собственный, — заметил Виктор. — Домишко, однако, неказист, не в обиду будь сказано, но если подремонтировать…Я тоже надумал строить загородный дом. Тянет, знаете ли, на природу…

Он потоптался у машины, то снимая, то надевая шапку, наконец высказался без обиняков:

— Ань, возвращайся ко мне. Мне ведь одному ничего не нужно. Я, может, и денег бы столько не заработал, для тебя же старался. — Он повернулся к Матвею: — Ты на меня не серчай. Не хочу у тебя за спиной хитрить, сроду ни от кого не прятался. Поразмыслил сегодня на досуге: вряд ли у вас что-то сложится, так, баловство одно. Объяснять не буду — сам все отлично понимаешь. Я сегодня в офицерском общежитии ночевал. Видел молодые семьи. Веришь ли, наблюдал с завистью: до чего супруги любят друг друга. Разговорился с молодухой. Она ребеночка вынашивает, светится вся. Муж у нее в 3-й эскадрилье, лейтенант.

— Знаю, Паша Козинцев, они недавно поженились, — с какой-то неохотой уточнил Матвей.

— Хорошие ребята, душевные. Жаль, если долго не выдержат.

— Что поделаешь, жизнь — как взлетно-посадочная полоса, сколько не летай, а приземляться надо, а то, случается, приложишься как следует о бетон, когда совсем не ждешь. Ты особо не ерничай, Витя, сейчас не девяностые годы, армия крепнет, поднимается, с каждым годом лучше становится.

— М-да…Ну, бывай, летчик. Не падай. А ты, Аня, помни о моем предложении. Бракоразводный процесс я притормозил: может, передумаешь еще, кто знает. Ты ведь не торопишься?.. Я так и думал… Нет, если вдруг вы надумаете пожениться, мы все немедленно уладим, можешь не сомневаться… Все, ухожу, ухожу… Прошу вас, Елизавета Михайловна…Давай, Костя, трогай помаленьку.

Елизавета Михайловна уехала без прощальных слов, лишь беглые укоризненные взгляды в сторону Матвея свидетельствовали в защиту зятя.

— Как ты будешь жить один? — спросила Аня, провожая взглядом машину.

Он умел очень внимательно вглядываться в собеседника, точно пытался проникнуть в самые потаенные его мысли. Усмехнулся и, ничего не ответив, пошел к дому.

— Матвей, постой, да погоди ты, нельзя же так! — Аня догнала его и заставила повернуться к себе. — Ты не имеешь права…Ну почему я все должна решать одна?! Почему ты не хочешь уступить? Предположим, я перееду к тебе — чем буду заниматься? Домохозяйкой я быть не могу. Наш брак постепенно выльется в тихую ненависть друг к другу. А я хочу любить тебя вечно! Уедем в Москву, будем жить все вместе — я, ты и мальчики, у нас будет большая квартира, места всем хватит. Разве я прошу тебя бросить авиацию? Нет, но ведь есть идеальный выход. Вот представь на миг, что ты командир огромного авиалайнера. — Аня воодушевилась. — Это не маленький, маневренный самолет, а тяжеленная машина, которая слушается только тебя. Порой я вижу все как наяву, слышу, как ревут двигатели, самолет замирает и дрожит в напряжении на исполнительном старте, затем мощным рывком устремляется вперед. Ты тянешь штурвал на себя, и серебристая громадина плавно начинает набирать высоту. Я всегда с благоговением наблюдаю в аэропорту, как взлетают воздушные лайнеры. В них есть особенное величие, одушевленная красота сильной и гордой птицы. А какая панорама открывается пилотам из кабины — экзотические страны, величайшие горные хребты, слепящие синью океаны …

Анна ходила перед Матвеем, с увлечением размахивая руками. Он следил за ней с улыбкой, как за ребенком, которому надо позволить выговориться.

— Ты-то откуда знаешь, что видно из кабины? — Матвей перехватил Аню и поцеловал.

— Видела по телевизору, остальное подсказало воображение. А землю с высоты и облака вблизи ты сам мне показывал, лебедь мой белокрылый.

— Странно истребителя сравнивать с лебедем. Логичнее было бы назвать коршуном, ястребом, беркутом…

— Чужих — да, но не своих, родных. У нас «Стрижи», «Русские витязи», «Небесные гусары» — названия поэтические.

— А вот и не угадала, есть «Беркуты» — вертолетная группа.

— Хорошо, сдаюсь. Тебе лучше знать. Я скоро уеду, а ты думай над тем, что я сказала. Не говори сразу «нет». — Она приложила пальцы к его губам. — Будь осторожен, береги себя и помни не только о Сереже, но и обо мне.

— Как бы не так, я не мазохист.

— Хочешь вычеркнуть меня из памяти?

— И не утопист…

— Могу дать тебе исчерпывающую характеристику: ты упертый вояка и крылатый сорвиголова — так устраивает?

— Тоже вполне поэтично. Как это у вас, женщин, все складно выходит?

— В вас, военных летчиках, есть необычное сочетание поэзии и жесткости. Достаточно было послушать вчера Нагатина. Мне трудно понять психологию военного. — Она заколебалась, бросая на него несмелые взгляды. — А что, если тебе придется нажать на гашетку не в учебных условиях, а в реальных?

Он медлил с ответом, очевидно подыскивая слова, чтобы ответить помягче.

— Анечка, не буду долго и высокопарно распространяться, пойми одно: юноша, поступающий в военное училище, отлично представляет, на что идет, и поступает он с полным сознанием того, что будет служить, то есть выполнять приказы, воевать, если понадобится, управлять военной техникой и применять ее в настоящем бою. Именно так нас готовит военное училище. Не думаю, чтобы кто-то поступал туда сдуру.

— Матвей, — окликнул Сережа.

Он только поднялся с постели, побродил по дому и, не обнаружив ни одной живой души, догадался выглянуть на улицу. Юноша был бледен, под глазами темные круги. Накануне пришел поздно, ни с кем не разговаривал, но Аня, ложась спать, слышала, как он плакал в подушку.

— Иду, иду, зайди в дом, простудишься, — заторопился Матвей.

Аня пошла за ним, но безотчетно оглянулась, как нередко случается со многими — чей-то взгляд или присутствие вдруг заставляет обернуться. Она увидела Татьяну, которая деловито вышагивала по направлению к дому. Аня остановилась, затем повернула Татьяне навстречу, вышла за калитку и встала у незваной гостьи на пути.

— Что-то я в толк не возьму, по какому поводу ты к нам зачастила, — холодно произнесла Аня. — Вчера долгонько засиделась. Ты излишнее рвение не проявляй, как-нибудь без тебя обойдемся.

Татьяна стояла перед ней, приоткрыв рот, сдерживая дыхание после быстрой ходьбы; белый пар слетал с ее полных губ, высокая грудь бурно вздымалась под распахнутой шубкой.

— Ты, может, и обойдешься, — возразила она, дерзко сверкнув глазами, — а Матвею моя забота необходима. Он меня не отвергает, а ты чего не в свое дело суешься?

У Ани вдруг непроизвольно подогнулись колени, и она схватилась рукой за ограду:

— Ты…ты что болтаешь…как это не отвергает? Что ты несешь, подлая?…

— Крепче держись, не упади, — яростно надвинулась на нее Татьяна. — Что, поплохело тебе? Ты хвостом вильнешь и уедешь, развлекаловку себе здесь устроила, мало тебе в Москве фирмачей да олигархов, мать их!..Везде успеваешь, там добра хапнуть, здесь настоящего мужика спробовать, чем не жизнь? Любая позавидует. А поухаживать за этим мужиком слабо? Он ходить не мог, а ты его преспокойно бросила. Как же, мы ведь такие занятые, да такие утонченные, возвышенные, прямо унесенные до ветру!.. Дура ты стоеросовая! Мужик — он и есть мужик, ему женская ласка нужна, а уж я умею приголубить со всей душой, не в пример тебе, столичная финтифлюшка!

— Замолчи, — прошептала Аня, — ты все врешь… Ты это нарочно…

Татьяна ядовито расхохоталась:

— Спроси у него…Да вот он идет. Сейчас посмотрим, сможет он солгать мне в глаза.

— Что здесь происходит? — с тревогой спросил Матвей. — Услышал, что кричат на улице… Таня, иди домой, немедленно, забыла, где находишься?!

— За нее заступаешься?! Да ей на тебя плевать!.. Матвеюшка, сахарный мой, — вдруг сменила она гневный тон на просительный и обвила его шею руками, — скажи ей пусть больше не приезжает. Разве нам плохо вдвоем? Я к тебе жить приду, только позови, я тебя любить, беречь буду, а ей ты не нужен, неужто сам не видишь?

Анна смогла только перевести застывшие зрачки на Матвея, горло у нее перехватило — звука не выдавить. Она увидела, как затвердело его лицо, суровые морщинки обозначились между бровями и сжались губы. Он разомкнул Татьянины руки и отстранил ее от себя, а дальше Аня не стала смотреть, повернулась к ним спиной и пошла к крыльцу — споткнулась два раза о ступеньки.

— Что там за свара? — надтреснутым голосом окликнул Сережа из кухни и, не получив ответа, вышел в коридор.

Анна механически подняла на него одичалые глаза и нетвердыми шагами прошла мимо в отведенную ей комнату.

— Аня, а ну стой… что еще стряслось? Аня, Ань! Посмотри-ка на меня! Тебя что ли Танька обидела? Да?!.. Ну точно!.. — Он шумно задышал носом и сжал кулаки. — Ах ты, дрянь! Сейчас я ей, шпендре паршивой, ручонки пообломаю. — Он выскочил в одной рубашке и тапочках на мороз и побежал к калитке. — А ну пошла отсюда вон! — закричал он с неоправданным исступлением. — Вон, я сказал! Дрянь! Дрянь!.. У нас несчастье, а тебе все неймется?! На хрена ты приперлась? Зуд у тебя, тварь поганая?!Убью-ю-ю!.. — Дальше совсем неразборчиво: по-видимому, с юношей случилась настоящая истерика.

Матвей схватил брата, тот трясся и рвался, как безумный, было очевидно, что горе его выплеснулось в столь неприглядной форме.

Матвей махнул рукой Татьяне; та уже торопливо уходила, скользила плоскими подошвами сапог по укатанному снегу, испуганно оглядываясь. Из домов напротив вышли соседи посмотреть, что за шум у калитки Иртеньевых.

— И чтоб забыла сюда дорогу! Попробуй сунься еще!.. Паршивая дрянь!.. — неслось ей вслед.

Матвей потащил брата к дому, почти понес. Аня, совершенно раздавленная, стояла на крыльце не в силах стряхнуть оцепенение. Матвей протолкнул Сережу в прихожую, рывком задернул туда же Анну и захлопнул дверь.

— Так, дурдом прекратить! Сережа, успокойся. Тихо, тихо, — повторял он, волоча парня к дивану. — Ложись-ка, вот так, тебе надо еще поспать. Лег поздно, встал рано — нервы и не выдержали.

Говоря это, он укутывал дрожащего юношу пледом; у Сергея стучали зубы. Аня принесла шерстяное одеяло из спальни. Они посидели рядом с братом, пока тот не затих; скоро выяснилось, что он и в самом деле заснул. Лицо у него было измученным, он прерывисто дышал во сне, как дышат больные с высокой температурой, но постепенно дыхание выровнялось, и Матвей с Аней смогли оставить его одного.

Анна прошла в свою спальню. Дверь от комнаты запиралась на обыкновенный крючок. Аня закинула крючок в петлю и стала складывать в дорожную сумку свои вещи и косметику. В голове у нее по-прежнему был полный вакуум, лишь свербела одна мысль: надо поскорее уехать. Жаль, что не уехала с мамой: рассчитывала остаться здесь еще на несколько дней. Придется теперь возвращаться в электричке: в гарнизон их привез Богданов на своей машине, а ее осталась в Москве,

Дверь дернули снаружи и голос Матвея сказал:

— Аня, открой, нам надо поговорить.

Она в страхе замерла, как злоумышленник, застигнутый на месте преступления. Только бы не вошел! Что ему стоит сорвать крючок? Вся надежда на то, что он поостережется создавать шум, когда Сережа спит. Видеть Матвея, а тем более говорить с ним она сейчас не могла. Он не уходил и очень тихо постукивал в дверь. Аня прокралась на цыпочках к окну, со всеми предосторожностями приоткрыла раму, выбросила во двор сумку, потом вылезла сама и, пригибаясь, потрусила к калитке.

Уже сидя в электричке у широкого окна, она увидела, как вдалеке устремился в небо истребитель; ей стало душно и больно в груди. Она достала мобильный телефон и набрала сообщение Матвею: «Я в поезде. Еду домой. Пусть Сережа свяжется со мной, когда проснется. Ты мне не звони».