1

Имитация

Пеструха подбежал к перилам балкона и начал командовать, водя сухой кистью то вверх, то вниз. Тонкие седые волосы, окружающие его лысину, слегка шевелились в нарастающих потоках воздуха, согласные буквы застревали на подходе к языку, и он помогал им то движениями морщинистой шеи, то выталкивал буквы подергиванием носа и неожиданно сильными просторными взмахами головы. Коллега и главный помощник академика Пеструхи Женя Патокин, словно небольшой надежный холм прикрывал его с тыла. Начальники комплексов, сгрудившись у стены, молча ждали.

Глубоко внизу, на дне испытательной башни, с конструкций стянули брезент, и обнажилось зажатое трубопроводами овальное, суженное книзу сердце изделия, укрепленное на телескопической платформе.

– П-п-пятая фа-а-за! – негромко сказал Пеструха – и снизу доверху многие голоса повторили, в отличие от эха, добавляя необходимые уточнения: пятая фаза – идем на местном тепле, пятая фаза – нагрузка от комплекса энергетиков, пятая фаза – подключаемся к дяде Ване – и так далее, до самого дна, откуда пошло тихое жужжание, и изделие начало слегка приподниматься на платформе, постепенно расправляя обрамление, собранное из изогнутых опор.

Изделие шло на местной энергетике до трети высоты испытательной башни. Затем Пеструха обернулся к коллеге, тот спокойно направился к лифту и поманил за собой начальника отдела имитации Леонида Анпилогова – Леника. Когда за ними захлопнулась грохочущая решетка, взвыла сирена.

Женя и Анпилогов вышли на одном из срединных этажей. За бронированными дверьми начинался энергетичеcкий обод начального уровня, который соединялся с основным пространством башни теми самыми металлическими заслонками. Женя Патокин подвел Леонида Анпилогова к пульту и указал на систему выкрашенных блеклой масляной краской трубок и тороидальных емкостей, укрепленных на тяжелой тележке, с которой сочились на бетонный, покрытый изоляционной мастикой пол струи кабелей и текли затем от этого места вправо и влево по окружности башни.

– На той стороне, по диаметру, расположен дубль установки. Сейчас я… или лучше вы – опустите вот этот тумблер, и изделие получит еще… пожрать. Ну, жмите, Леонид Михалыч!

Вид у Жени Патокина при этом был такой, будто он заведомо хочет надуть Анпилогова – так он сжал мелкие крепкие зубы, так расцвел в красногубой улыбке, открывшейся среди золотых волос бородки и мягких зарослей усов – что Леник вообще не захотел связываться с сотрудником Пеструхи.

– Жмите сами, – повел он плечами, – это же не моя диссертация, в конце концов. Отделу за этот пробный пуск – одни подзатыльники.

– Да, Леонид Михалыч, задача у вас – не из легких. При нашем-то энергетическом кризисе, – Женя изобразил шепот, но очень громкий шепот. – Нефть-то, говорят, повыкачали! Вот вам и твердят: беззатратная технология, постный огонь! Хотел бы я знать… как вы его найдете, этот постный огонь.

– Да крутите свой ветхозаветный тумблер. Люди же в напряжении, – недовольно буркнул Леник.

– Не беспокойтесь, я чувствую контрольное время.

Эксперимент пошел.

На смотровых экранах было видно, как отодвинулись оплавленные заслонки, как вышли из них многочисленные, изогнутые под разными углами сопла огневых устройств, и как начало подниматься к ним уже совершенно самостоятельно, медленно левитируя, раскаленное до красноты изделие, постепенно сбрасывающее хищные лианы трубопроводов.

 

2

Барокамера

– Ну, вам времени, что ль, не было, чтоб валандаться с этим кабелем. Испоганили всю видимость…

Парни с ломиками и новыми, хорошо отточенными и поблескивающими лопатами аккуратно вынимали песчаный грунт из отмеренного бечевой участка – готовили траншею под оптоволокно. Рабочие были серьезны, независимы и не обращали ни малейшего внимания на хозяина.

Владелец Бака – Леонид Анпилогов, мерз в плетеном кресле на открытой веранде, а его гости бродили мимо него, таскали чашки с кофе и опускали надломленные сигареты в заботливо подобранные под окружающие цвета пепельницы.

– Траншею они, траншею именно сегодня…

Но Анпилогов прекрасно знал, что команду кабелепрокладчиков удалось вызвать только на эти числа, и все шло по графику, но траншея, которую, пожалуй, никто из гостей и не замечал, злила Анпилогова.

Она томно и медно оранжевела среди деловито натянутой бечевы и нагло разрывала с трудом выращенный на этом песчаном бережку газон, уже усыпанный приглушенно желтыми, поклеванными красным, ладонями окрестных кленов, но продолжавший, впрочем, зеленеть столь же ядовито, как и ранним летом.

Анпилогов с неохотой оторвал взгляд от рыжей раны на газоне, пощелкал своими небольшими, пронзительно черными глазками по ярко белым блаженным перилам веранды, по серому дощатому настилу и ковровой дорожке, ведущей к белым же ступеням, которые спускались к воде – и чуть подуспокоился. Потом мельком решил глянуть на носки туфель: не велеть ли привести туфли в порядок, ведь только что бродил по песку, но взгляд его уткнулся в выпуклость живота, вольготно упакованного в серые, в тонкую полоску брюки, и к Анпилогову вновь вернулось раздражение. Он дергано вытащил пачку сигарет, хлопнул по ней, вытянул белый цилиндрик, помял и поднес большому, словно срезанному на конце носу. Запах неподожженного, досужего табака вновь успокоил Анпилогова, и он легко, с вечным вызовом самому себе вскинул голову с предельно коротким полуседым бобриком волос, приподнял левую бровь и этим неожиданно гармонизировал тяжелое лицо. В расстегнутом воротнике сорочки обозначились мускулы шеи, и вдруг резко проявил себя небольшой, правильно вырезанный, крепкий, почти детский рот, что завершило нынешнюю форму Анпилогова не на такой уж отчаянной точке.

Владелец Бака уставился на желтую полосу леса за неправдоподобно голубой большой водой – двух сливающихся в этом месте рек и небольшого водохранилища. Именно здесь Анпилогов всегда мечтал иметь землю, именно здесь поставил несколько неброских серых с белым деревянных зданий и назвал все это Баком – как на корабле. Или на Ледострове.

Поглядев вокруг, Леник вдруг начал думть о том, что было до Бака, до Барокамеры, до денег, и вообще…

 

3

Он не помнил, где родился, знал только большой голый двор, отделенный от соседей глинобитным забором. В этом голом дворе бегало много ребятишек – его приемных братьев и сестер, искавших во что бы поиграть и где бы раздобыть поесть. Леник почти ничего не помнил отчетливо – все смазано, а отчетливо лишь: какого-то пацанчика – то ли брата, то ли приятеля, с которым играл на помойке среди множества странных разбитых и испорченных предметов, да запах яичницы, который шел из соседнего, отделенного глинобитной оградой, двора.

 

4

Барокамера

А гости затушили сигареты, приткнули чашки с допитым кофе на шелестящих на ветру скатертях небольших круглых столов и повернули к стеклянным дверям павильона. Анпилогов выждал, пока к дверям пройдет стройная женщина с очень узкой спиной и небрежной, даже неловкой походкой, вызывавшей желание подхватить женщину под хрупкий локоть и не дать ей оступиться. Но Анпилогов прекрасно знал, что она уж никак не оступится. Женщина поправила пару шпилек, которые, казалось, едва сдерживали поток прямых, суховатых волос, электролизующихся и летящих вслед за ней отдельными прядями. Леник заметил, что в последнее время, с тех пор, как он перестал видеться с Веруней, все небрежное, примятое, женственно-несуразное раздражало его, вызывало сердцебиение, и у него даже начинал слезиться левый глаз.

Анпилогов переждал все уловки Ули – женщины с узкой спиной, потом тяжело поднялся и пошел в переговорный павильон, думая о том, что стоило все же обратиться к персоналу – желтый песок прилип к носкам темных туфель.

А они все уже расселись. Кто как сидит, черти… Откинулись, пожевывают, теребят блокноты, только что в носу не ковыряют.

Они были нужны ему сейчас, ох как нужны. Эти генеральные директора, президенты и «по связям с общественностью». Если удастся возглавить ассоциацию, то такой путь будет единственным спасением для Барокамеры.

И сейчас Анпилогов говорил долго и с удовольствием. Как всегда, у него буквы «к» и «г» слегка налезали на «х», потом заваливались в горло и пропадали. Он говорил, словно во время сытной еды, и потому любая речь Анпилогова казалась аппетитной, почти питательной.

– Это же был редкий человек… И ученый, и авантюрист немного, и организатор блестящий… И ведь что говорил: коммерция не для него! Потому что – тараканьи бега. Что-то в этом… что-то в этом, на самом деле есть. Как представить себе различные мотивы людей, которые идут в коммерцию?

Анпилогов их снова оглядел. Фельдштейн – этот просто отвернулся и нашептывает что-то на ухо Уле, а та трясет головой, обманно вселяя надежду, что ее замысловатая прическа вот-вот рассыплется. Трое из Общества отечественных сборщиков лениво читают устав ассоциации, другие вообще изучают балки потолка – впрочем, там действительно есть, что поизучать – отличные балки, из ценных пород дерева, и только сам Эйхо Кокконен – из Скандинавской унии экспертов слушает Анпилогова очень внимательно, надавливая время от времени на зерно переводчика у себя в ухе. И еще этот, из Вестника, писака, все строчит в блокноте, даром, что диктофон нацелен Анпилогову прямо в рот.

– Приход в коммерцию имеет три причины. Первая, скажем так, мягко, но по существу – тщеславие. И еще обычный движущий мотив для людей такого рода, как я или мои ближайшие сотрудники… Что характерно для людей такого склада? Острая потребность ликвидировать унизительное материальное положение. Наверное, именно по этой причине я и создал свою Барокамеру.

– Что за наименование? – лениво проговорил один из коллег-директоров. – Ты б, Леонид Михалыч, хоть раз объяснил, что имел в виду. Я понимаю, логотип должен отражать… и так далее и тому подобное…

Анпилогов опустил голову, напрягся, покраснел, всем своим видом демонстрируя, насколько трудное решение он принимает, решаясь объяснить этим людям нечто потаенное:

– Барокамера – вещь внутренняя, отделенная от внешнего мира, со своим собственным режимом давления, со всеми своими глубинными службами – как в автономном плавании. У нас – свои сервисные дивизионы, свои отделы закупок и продаж, свои сборочные цеха и даже… собственный музей, который мы назвали так, несколько забавно – Гохран, – но тут Анпилогов сощурился, сделал вид, что сейчас признается в чем-то очень сокрытом, и проговорил: – И все-таки, до сих пор, после стольких побед и пинков под зад, постоянно ловлю себя на мысли, что возьмет все – и накроется медным тазом!

Анпилогов произносил эти слова очень много раз – и перед коллегами, и перед прессой, но никто особенно не вдумывался в его ответ, просто пропускали мимо ушей, и поэтому спрашивали постоянно, просто, чтобы подать голос. Служба связи с общественностью Барокамеры полагала, что эти вопросы и ответы на них – только на пользу.

– А что, говорят, и стряпухи у вас неплохие? – снова подал голос чужой генеральный.

– Да, разумеется, мы сразу решили все вопросы с питанием сотрудников. И постоянно думаем над проблемой обеспечения их жильем.

– А помимо возможности ликвидировать унизительное материальное положение – что вас заставило взвалить на себя весь этот груз? – спросил, наконец, писака.

– Но ведь в прежние времена коммерция – это было нечто оскорбительное, почти криминальное. И вот появилась возможность, и некоторым захотелось поерничать, что-то такое всем доказать, походить по лезвию ножа.

Кокконен передернул плечами и переложил зернышко переводчика в другое ухо, и тут Анпилогов поднял глаза к дорогим потолочным панелям и продолжил свою речь:

– И – как редкое исключение – некое такое созидательное, социально – миссионерское…

Писака Максим, или, как его там, покрутил в пальцах пульт, красный диодик на диктофоне издох.

«Ах ты, бутер-итер, хамло ты эдакое, надоело ему меня записывать», – выдавил в себя Анпилогов и добавил:

– Тем не менее, элемент тщеславия и необходимости самовыражения играл, конечно, основную роль. Но материальная неустроенность и дискомфорт, который мои нынешние сотрудники имели в тех самых организациях… Хотя, кто станет спорить – прежние структуры по всем своим стандартам, конечно, были эффективными. – Леник задумчиво сощурился, вскинул голову и глянул в окно, обрамляющее большую голубую воду. – И я всегда с большим сожалением вспоминаю те каноны и ту философию организации, в которой я раньше работал, полагая, конечно, что она слишком анахронична. Но, извините, и мастерство интриги здесь было – на самом высоком уровне…

 

5

Имитация

– Явич! Явич! Либо они мне дают объект – либо нет. Ты не знаешь, только догадываешься? Ладно. Я пообещаю в главке выдать им начальника комплекса со всеми его потрохами. Я все, что за ним было, знаю. Что, нет? Ошибаешься, Явич, предоставлю им всю документацию. Я тебе буду потом – не как тупой бутербродус! Я те разберусь! Не кряхти, Федор Иванович, мы с тобой еще поваландываемся!

Леник очень рассчитывал, что хотя бы через месяц он сумеет выбить неплохую загрузку для отдела, нужно было только слегка надавить на начальника комплекса Кэтэвана Ламидзе, хотя бы пошантажировав его Горчишным домом, но пока это не совсем удавалось, и доходили слухи, что Кэтэван собирается отдать заказ на имитацию нагрузки изделия КЛ14 в пригородный авиационный НИИ. Анпилогов немного надеялся, что его старый знакомый, бок о бок с которым он провел немало лет, откликающийся на кличку Явич, в прошлом – лицо высокопоставленное, хоть что-то посоветует ему. Но тот отнекивался. Леник разработал уже ряд планов по уговорам Кэтэвана, но практически все начинания в отрасли были пока приостановлены, и причина крылась не только в отсутствии топлива, причину понять было нельзя, хотя Леник многое подозревал, но никак не мог проверить. А то, что говорили в курилке, было настолько немыслимо и глупо, что не хотелось и слушать.

Во-первых, военпред прозрачно намекал, что «постоялец возвратился» и «вполне принят», во что Анпилогов так сразу не поверил – ведь совместно правившие чуть ни тридцать лет Нифонтов и Петруничев в конце капели и как раз перед сухостоем расстались, первый отправился в северный городок Нифонтовск, а второй и нынче сидит за красными башнями. А во-вторых, что уж и вовсе показалось Ленику невероятным, связист из корпуса руководства заявил, что Леник нынче окажется на коне, так как его бывшему заключенно-подопечному Явичу удалось доказать свою старую идею, за которую его когда-то и упекли на Ледосторов.

Положив черную округлую телефонную трубку, Анпилогов вытащил сигарету и принялся медленно пожевывать ее, оглядывая помещение отдела.

 

6

Первая территория отдела имитации – большая комната с эркером, выходящим на бывшее летное поле, была заставлена непомерно большими деревянными письменными столами и стульями с потертыми дерматиновыми спинками и сидениями. Начальнику отдела Анпилогову со своего места в углу комнаты было хорошо видно всю территорию. Стойки дискретной машины Обь – низкие, светлые, никого не загораживали, и перед столом начальника было пустое пространство, куда он иной раз вызывал сотрудников – поговорить.

У окна – и что за поза у нее такая? – как обычно стояла Ульяна и, разложив на широком гранитном подоконнике пустографку, рассеянно ее заполняла. Снаружи, буквально впритык к окну, рос густой клен. Крупные его листья, местами еще темно зеленые, а частично принявшие медный цвет осени, лежали прямо на подоконнике.

Леник, вообще-то, понимал, почему девчушка не хочет всаживаться, втесываться в свой старый стол, принадлежавший за долгую жизнь многим сотрудникам, исписанный еще фиолетовыми чернилами и порезанный местами от скуки перочинным ножом.

Уля совсем недавно закончила считающийся перспективным техникум типа «Л», и ее распределили сюда, в отдел имитации, а работы у отдела (впрочем, как в последнее время, негласно именуемое сухостоем, во многих КБ и институтах) нет уже весьма давно. Что поделать – с топливом скверно.

Девчушке скучно, она не привыкла к изощренному проведению рабочего времени, она не хочет втягиваться, даже и за стол садиться не желает.

Стол Ульяны находился перед рабочим местом Коли Демуры, и Леник не совсем без задней мысли ее туда посадил, поскольку Колю считал очень полезным человеком для работы в отделе, и ему хотелось Колю как-то устроить, что ли… Себя-то Леник в последние годы как-то подустроил: сочетался с женщиной, имевшей неплохую квартиру в центре столицы – на Набережной, напротив строящегося Дома властей – правда, у женщины были дети от прежнего мужа. Но Леник вырос в многодетной семье, где некоторые сестры-братья были приемными, да и себя он считал приемышем. И там, в этой квартире, оказалось привычно, шумно и не без громких скандалов. Правда, ему не очень нравилось, что жилплощадь этой женщины на втором этаже: неплохо бы и повыше.

Уля, пока не сумевшая «осесть», все стояла перед подоконником, вырастая тонкой спиной из пышной юбки, словно стебель с темной головкой. Демура смотрел на нее все как-то со стороны, например, стоя в эркере – пятиугольном выпуклом окне-балконе. С этой точки, наверное, хорошо был виден улин подоконник.

Уля тоже бросала взгляд в сторону эркера и видела большие, выступающие надо лбом, светлые крупновьющиеся волосы Демуры, которые словно бы поддерживали в приподнятом положении внутренние пружины. Солнце, заполняющее эркер, заполняло и эти, приподнятые надо лбом волосы.

 

7

Демура

После Коля Демура часто впоминал этот вечер – даже не оттого что произошло тогда, а оттого, что он впервые ощутил то самое состояние, которое позже назвал «идеальным газом».

…Иногда он и не соображал, зачем стоит здесь и погружался в приятное простостояние, но когда приходило осознание – от головы до ног нечто проваливалось по телу вниз, взрывалось, поднимаясь обратно к холодному лбу облаком легкого шипучего идеального газа.

Коля достоялся, взял синюю пачку абонементов и вышел на улицу. Миновал оклеенный одинаковыми афишками забор, маленькую мастерскую и только у качающейся на воде баржи-ресторана понял, что идет не ту сторону.

На другой день он положил синюю пачку на стол Майке Городошнице. Она сидела, как всегда, уткнув ручку в пустой лист бумаги.

– Это что, билеты в Австралию? Там сейчас весна… – сказала она хриплым голосом, словно только что проснулась.

Демура по возможности спокойно объяснил, куда приходить, чтобы посмотреть фильм. И добавил, что это рядом с его домом: подошел, взял на всех, народу почти не было…

В хорошо известном людям и малозаметном с виду доме культуры крутили старые знаменитые фильмы, которые нигде больше посмотреть было нельзя: от немых, в которых словно бы говорили затененными глазами немыслемые красавицы – до красавиц иных – завитых, щипанных, с огромными плоскими довоенными плечами.

– Надо подумать, надо подумать… – но Майка взяла себе стразу три – на себя, пожилого отца и свою давнюю подругу.

Сотрудники подходили по одному, крутили головами, совали Коле бумажки и мелочь.

И она, слава Богу, тоже подошла. Демура рассчитал, чтобы всем хватило, и остался один лишний. Она подошла, убрала волосы за уши, подколола шпильку, медленным мизинцем потрогала синюю бумажку и прошептала:

– Только у меня сейчас нет денег.

– Потом отдашь, – отозвался Коля.

– И я не знаю, может, я потом не смогу.

– Абонемент только на один месяц.

Она подцепила бумажку двумя пальцами и понесла к сумочке, а Николай негодовал: «Ведь запросто потеряет».

Он объяснил ей, как туда ехать. Объяснил подробно, даже нарисовал, а она пристроилась, перегнувшись, у его стола, опираясь на острые локти, и отрывала от кривого чертежа мелкие клочки бумаги, мусолила их небрежными пальцам, совала в рот и жевала. Встретиться у метро он ей не предложил.

В день первого фильма он с утра придирчиво осмотрел ее. Она пришла на работу в стареньком коротком платье, темно бордовом. Видимо, не успела подколоть пучок, почти до подола платья свисала мягкая, свободная коса, которая никогда не казалась тяжелой на ее подвижной голове. Николай подумал, что от этого вечера она ничего не ждет, и смирился.

Придя в де-ка пораньше, он устроился в буфете, купил бутылку пива и принялся наблюдать за обшитой лакированными деревянными рейками дверью. Здесь он ее не дождался, зато пришедшая, наконец, Майка потащила его в зал и все старалась усадить рядом со своей подругой.

Потом бледный мальчик в свитере прочитал со сцены лекцию о блиставшей несколько десятилетий назад заокеанской кинозвезде, и потушил свет.

Коля ничего не понимал, и уже не мог разглядывать зал, вертя головой. Потом в фойе послышались возгласы вахтерши, блеснул свет, и заскрипело кресло в соседнем ряду. Демура тут же рванулся туда, нашел, где скрипнуло, и позвал в темноту: «Ульяна!»

Темная быстрая фигура, спотыкаясь о колени соседей, пробралась к нему.

– Автобуса долго не было.

– Я вот здесь… Я здесь ждал. Придешь ты или нет.

– О-о-й! – протянула Уля. – Погляди!

Николай повернул голову к экрану, но поначалу ничего не видел, потому что не хотел, но пятно экрана разгладилось, сфокусировалось и обернулось широким глазастым лицом, гладкими волосами и веткой жасмина. Все это, зашуршав, обтянулось белым атласом и своенравно скрылось среди черных фраков.

Это еще что? Он снова отвернулся от экрана. Уля сидела, запрокинув голову. Действие на экране затянулось. Коле казалось, что медленно движутся там специально: тягуче сближаются, протягивают руки, бьются взглядами. А белесая женщина с гладкими волосами и веткой жасмина жестко смотрела с экрана, и все тянула, тянула…

Коля провел ладонью по подлокотнику кресла и на самом его обрыве наткнулся на улину руку. Уля быстро работала пальцами – скручивала и раскручивала билетик. Он забрал ее руку, притянул к себе и положил себе на грудь возле края воротника. Как теперь сидела Уля, неудобно протянув руку в сторону, в темноту – он не знал. Кисть у нее была влажная, у него – сухая. Он легко заскользил по ней ладонью, потом забрался в горячую ямку между пальцами и там, в морщинах кожи, среди горячих и мокрых линий жизни, любви и смерти, его палец…… продолжал свое дело. Уля сидела тихо, и нельзя было понять, куда она смотрит, уж очень далеко была запрокинута ее голова.

А в кино среди факелов и дыма ехала в скрипучей телега женщина с плоским лицом и круглыми жестокими глазами. Бегали кругом темные толпы, кричали, а она так до конца и смотрела в зал, пока не зажгли свет.

Сомкнутое движение бывших зрителей вынесло их в черный переулок, и тут они начали тормозить, теряться и выбрались на набережную последними.

– Что это было там? – спросил Николай.

– Кино, – пожала плечом Уля, – «Иесавель» с Бэт Дэвис.

Никого вокруг уже не стало, толпа растворилась в переулках, набережной, проходах, де-ка захлопнулся, потушил свет, опустил шторы и, словно бы, вовсе пропал.

Сухой блеклый асфальт возле парапета набережной слегка светился.

 

8

Имитация

Рядом с эркером обосновалась Майя, называемая всеми Городошницей, потому что в любое свободное время бежала на выделенный участок секции городков в районном парке. Городки стали игрой «для избранных» не так давно, как раз, когда стало плохо с топливом, и бассейны прикрыли.

В городошную секцию записаться было трудно, но Майка пробилась, завела знакомства. Ленику казалось, что Майка только о городках и думает, что перед ее большими, светло карими глазами – словно специально растягиваевыми, чтобы не уснуть на работе, с тщательно подкрашенными и подвитыми ресницами – летают деревяшки, а ее сильные крепкие ноги в чистых белых носках переступают по травяному участку – да и на самом деле слегка приплясывают под столом.

Майка давно уже осела, подергавшись после университета. Если в отделе не было заказов, вовсе до обеда не поднималась из-за стола, то подкрашивая ногти одним из своей коллекции лаков (где-то их доставала же!), то просто уткнув перо ручки в чистый лист бумаги и глядя прямо перед собой растягиваемыми глазищами. При этом, стоило только кому-нибудь незнакомому войти на территорию отдела – Майка тут же, как будто ее включали, принималась писать. Все равно, что.

Когда Леник продумывал план получения хоть небольшого куска задания по имитации нагрузки изделия КЛ14 и в плане уже появился седьмой пункт, голоса и лязг оторвали его от дела.

Анпилогов резко распахнул дверь, миновал предбанник, вышел на лестничную площадку и погрузился в звон, стук и брань.

Серебристые металлические кронштейны, уголки и перекладины смещались, стучали, скрежетали, съезжали и вздымались среди рук, плеч и взлохмаченных потных макушек грузчиков из модельного цеха и – искривленного, подставляющего плечи, спину и бока под острые ребра сооружения, помятого, но ликующего и брызжущего стремлением и деланной злостью Геры Фельдштейна, который значился в списке отдела разнорабочим, но в, тоже время, занимал пост председателя месткома.

Серебристые поверхности, углы, взмокшие макушки и гремящие башмаки неукротимо взобрались вверх по лестнице, на веселом и хамски орущем усилии проскрежетали по фальшполу, всадили пару глубоких шрамов в створки дверей и заняли неожиданное для Леника прочное положение прямо перед столом, перекрывая вид на эркер, Обь и сотрудников.

– Гера! – уже давно кричал Анпилогов, – Гера! Что вы притащили? Чей приказ? Что это вообще за штуковина?

– Кроссшкаф, Леник, кроссшкаф. Что, не знаешь такого устройства?

– Кто велел… Его – сюда? – захрипел Анпилогов.

– Там, в комплексе, решили. Кэтэван мне задание давал. Мне лично, мне, запомни это, Леник! – Фельштейн бил себя в грудь, увязая покрасневшими от натуги и трения об металл пальцами в мокрой от пота рубахе, на которую был кое-как натянут комбинезон.

– Не фига не понимаю… – Леник снова схватился за черную изогнутую трубку.

– Да-да, будет вам полезная деятельность! Нечего мельтешить и гадить мне! – Кэтэван Ламидзе, глава испытательного комплекса, небольшой, хищный, исхудалый, с лицом таким, словно его обрабатывали на токарном станке и потом долго полировали мелкозерной шкуркой, сообщал, словно отпихиваясь от Анпилогова. – Работа… Да! Я пытался отвертеться. Не вышло! Все свихнулись, все. Ты слушаешь же меня, Леонид Михалыч?

Анипилогов, не отрываясь, смотрел в окно. Тележки с развороченной аппаратурой продолжали выезжать почти из всех корпусов – словно прибытие кроссшкафа дало всему этому сигнал.

– А?.. Что… идет?

– Идет, еще как, идет, – с хрипом вздохнул Кэтэван. – Идет кромешная реорганизация. По нам по всем пройдется, – Кэтэван вдруг схватился за коротко остриженную, гладкую черную голову и пропел: – Ой, больная моя бо-о-шка! Ой-ййй… больная! Но ты, несмотря ни на что, про Горчишный дом не забывай, наведывайся туда, смотри, как идет работа с контрабандным, – он хохотнул, словно кашлянул, – товаром. Так, на всякий случай…

До сих пор Анпилогов очень внимательно присматривался к Горчишному дому – большому зданию постройки времен главы государства, выкрашенному в оранжевато-желтый с зеленым оттенком – «горчишный» цвет. Туда по приказу Кэтэвана (и, видимо, приказам более высокопоставленных людей) свозили вычислительную технику, добытую правдами-неправдами за границей – в основном, за океаном – разбирали, изучали и пытались на ее основе соорудить свою. Особенно широко распространяться про Горчишный дом не полагалось, но и особо секретным это место не было.

Немного успокоившись, Кэтэван уже очень деловито проговорил:

– Параллельно с реорганизацией пройдут огневые испытания.

– Да я же… всегда, – с радостной готовностью начал Леник.

Кэтэван Ламидзе осадил его, поглядев очень строго.

– Особые испытания. Затребована предельная экономия энергетических ресурсов. Предполагается работать изделие КЛ14 на подпитке, основанной на принципах… Плещеевского огнемета.

Леник опешил и закрыл раздвинутый было радостно рот.

– Это что же? Но ведь… сотрудник Кэтэван, принцип-то Плещеевского огнемета вовсе неизвестен. Появился в Гражданскую, деморализовал противника напрочь – и сгинул.

Кэтэван забегал по кабинету, не поворачивая головы к Анпилогову, и повторяя:

– С самого верху! С самого…Что-то у них там сдвинулось, заклинило. И теперь новый движок нужен – позарез! Давай, говорят, принцип огнемета – и чтобы сроки…Ты – имитатор? Моделист? Мне еще тебе объяснять. Ищи принцип. Не найдешь – придумай! Знаешь ведь – вся суть в том, что огнемет потреблял минимум топлива. Его огонь был – постный огонь. А отсюда еще раз повторю: предельная экономия энергетических ресурсов.

 

9

Окошко выдачи чемоданов притягивало к себе всех без скидок на партийные чины и должности. Анпилогов затребовал документы на испытания изделия, и, пока женщина отдела в белом, слегка подмятом халате шла к сейфу, он прижался лбом к стене над окошком.

Сначала прижался – потом отпрянул. В этом самом месте выдачи, на стене, сверху рамы, посередине, именно там, где прижималось лбом множество людей, образовался некий нарост – желтый, слипшийся, в темных трещинах. Его не мог ликвидировать никакой ремонт, даже после покраски он возникал вновь. Анпилогов всякий раз говорил себе, что не станет прикасаться к этому наросту над окошком, но в задумчивости и скуке все равно это делал.

Женщина отдела принесла Ленику металлический чемодан с документацией, и тот расписался в трех места: в амбарной книге по допуску типа А, потом в амбарной книге по допуску типа Б, а затем в прошитом блокноте по спецдопускам.

Помахивая чемоданчиком, Анпилогов пересек территории КБ «Запуск», поздоровался с инвалидом детства, обладающим большой деформированной головой, который работал садовником и звался Дворовым, открыл тяжелую чугунную дверь с засовами, миновал один турникет, где бодрствовал дежурный, и погрузился в зал испытуемых объектов. Здесь, играючи, он погладил по серебристому боку четырехметровую сигару астросферической ракеты, поддел плечом шар спутника, ударил носком ботинка в тороидальный корпус грузовой орбитальной станции. Деревянные, покрытые серебристой краской модели отвечали глухим стуком.

За залом находился еще один турникет, здесь дежурный обычно подремывал, ибо ходили только свои, но сейчас он был бодр, встрепан, даже перепуган.

Начальник отдела имитации, перешагивая через ступеньку, миновал лестницу и ворвался на Первую территорию.

Стойки Оби были сдвинуты в угол, а все остальное место заняли напольные и настольные алюминиевые, пластмассовые и даже деревянные ящики с разного вида экранами, окошками и прорезями – корпы. По комнате сновали наладчики в голубых комбинезонах с непонятной новой эмблемой на отворотах воротников, а среди них, как ни странно, покинув свою стоянку возле подоконника, суетилась Уля, то поглаживая гладкие лакированные бока ящиков, то проверяя, как вставлены в гнезда кабели своими точными, крепкими и так желающими казаться неловкими, пальчиками.

Старую мебель, видимо, вытащили, а вместо нее завезли коробки с деталями новой – легкой, прямоугольной, собираемой на винтах и гайках.

Из эркера тянуло гарью. Анпилогов выглянул и обнаружил на бывшем летном поле гигантский костер – это жгли старые столы, исписанные еще фиолетовыми чернилами и изрезанные от скуки перочинными ножами.

– Ах ты, бутер-итер хреновый с горчицей!.. – взвыл Анпилогов и с силой ударил секретным чемоданом о косяк двери.

Металлический гул размножился, пересек комнату и отразился в другом ее углу, возле бывшего анпилоговского стола, а именно – в стойках кроссшкафа. Как оказалось, в этой разоренной, забитой невесть чем комнате, только кроссшкаф, наконец, обрел свою сущность и расцвел, как неожиданно расцветает весной невзрачное сухое дерево.

Его выкрасили в темно синий цвет, его полки заполнили плоские коробки, увитые густыми, принявшими простые технические цвета проводами. С полок потоком стекали кабели и уходили в дыры фальшпола, чтобы, соединившись своей внутренней медью в разных невидимых глазу комбинациях, пересечь несколько помещений и влиться в приемные каналы любимого детища Леонида Михайлоаича аналоговой машины Климаши.

 

10

Начальник отдела имитации, нагнув голову, всем корпусом устремившись вперед, с сумрачно нависшими веками, с глубоко втиснутыми в карманы кулаками, летел к забору. У него оставалось несколько часов отгула за ночное дежурство, и он взял эти часы, только чтобы не видеть, что происходит.

Одним щелчком он вставил пропуск в ячейку с внутренней стороны турникета, несколько раз нажал на поручень, пока тот не поддался, потом вытянул пропуск из наружного лотка и двинулся по утоптанной тысячами утренних бегущих ног дорожке к автобусу.

Всего три остановки. Удобно, близко. И опять же – никакой связи с собственным ка-бе. Женщина трудится в совершенно другой (хоть и родственной) организации. Поехав туда однажды в местную командировку и зайдя за синьками в архив, Анпилогов и нашел себе ее.

Женщину архива, одетую поверх кофты и юбки в казенный белый халат из мягкой бязи, стиранный, истончившийся, вытянувшийся и измятый сзади, там, где она садилась.

Путь среди поздней темной зелени к крайнему подъезду белого, в шашечках, пятиэтажного панельного дома был обсажен низкими кустами, покрытыми мелкими белыми шариками – то ли цветами, то ли ягодами. Шарики возникали на кустах в конце августа, и, если их оборвать, кинуть на асфальт и надавить подошвой – с хрустом лопались, истекая каплей влаги.

Анпилогов сорвал, раздавил такой шарик и ощутил внутри себя тяжелый кол. Влажное лопанье шарика всегда приводило к этому ощущению.

Занавеска в окне первого этажа была задернута, и только край ее оказался слегка не дотянут, там виднелась стопка пожелтевших книжек и ножка настольной лампы. По верхней книге скользнула розовая тень пальцев, Анпилогов нажал на ручку обшарпанной двери, погрузился в затхлый, подсвеченный мясным запахом мусоропровода мир подъезда, миновал несколько ступенек и оказался возле угловой квартиры. Было не заперто.

Веруня прислонилась к стене в тесном коридоре, и Анпилогов, едва скинув пиджак, ухватил Веруню, приподнял, посадил на край тумбочки, откуда посыпались старые варежки и шарфы, уткнулся лбом в мягкую полость ее свитерка, приподнятого до выпуклостей груди – и надавил собой. Словно ту самую белую горошину с куста.

И давил и давил, сжимая руками податливую верунину суть.

А она только шуршала спиной по обоям, глухо стукалась головой – и более ни звука.

Правда, чуть позже Веруня быстро что-то проговорила, метнулась, поставила на стол тарелки, вытащила из холодильника черную бутыль с настоем.

Анпилогов дивился веруниному беззвучию. Она как свои губенки сложит, и не понять – чем дышит?

Про настой Веруня рассказывала с охотой. Про корень хрена, который нужно разрезать елочкой – именно елочкой, тонкими ветками, спускающимися с основного ствола, и погрузить затем в темную бутыль, заполненную водкой или хорошим самогоном. Только обязательно в темную, чтобы не разлагалось на свету.

Веруня тоже глотнула настоя, разомкнула-таки бледные, даже не подкрашенные губы. Глотнула, чуть ожила, поправила хрупким желтоватым пальцем с едва заметным чернильным пятном серую подвитую прядку, которая лезла в глаз – причем прядка тут же упала на прежнее место, да Веруня даже и не заметила – потом подтянула хорошо отглаженную юбку, чтоб закрывала колени, и даже позволила себе чуть хохотнуть.

– Думаешь, что? – Анпилогов полез к тарелке с кусочками сала, – Сейчас еще Обь размонтируют, повыкидывают все, пожгут, как столы…. Бут. р… – Леник зажевал сало.

– А Климаша? – спросила Веруня.

– Нет, ну что ты! Климаша – при мне. Там мою территорию не тронули. Нам же поставили кроссшкаф, который будет их объединять: Климашеньку, и этих, новых… типа «Л». Ящики и ящики. Полная байда получается.

– Погоди… – Веруня сглотнула, и под тонкой кожей по высокой шее прошло движение глотка, – Тебе совершенно неожиданно, в приказном порядке, сменили всю дигитальную технику. Это так?

– Так! – смазанно рявкунул Леник. – Однако, как это ты выразилась?

– Дигитальную. Дискретную, уступчатую, прерывистую. Ведь Обь – цифровая машина?

– Ой, да ну… Сляпали там, в университете… Каких-то полтора адреса, фиг знает что. Но считала как-то. Майка – так прямо виртуоз у нас по проблеме деления в этой адресной системе.

– Видишь ли, Леня, – женщина архива еще глотнула из стаканчика, – уже когда стали поговаривать, что Петруничев вновь работает в слаженном содружестве со своим старинным и верным соратником Нифонтовым, совсем еще недавно сосланным в Нифонтовск Северный, стало ясно – грядут перемены.

– Веруня, да что ты в этом… – Леник положил себе еще ломтиков сала и ложку винегрету.

– Погоди, я представляю это себе так… – у Веруни были большие серые глаза с матово поблескивающими веками: то ли слегка влажными от усталости, то ли покрытыми тонким слоем крема, – Нифонтов вернулся к делам не просто так, а с неким важным основанием. Скажу тебе – я уже рассматривала планы-синьки реорганизации предприятий, министерств, городов, краев… Там все очень просто, словно паутина. Только клетки одинаковые, квадратные. И всюду на пересечениях – структуры типа «Л».

 

11

Леник пришел наутро в отдел, вытащил из сейфа чемодан и вскрыл его, наконец.

Он ожидал увидеть план предполагаемых испытаний, синьки с чертежами узлов изделия, с которыми ему придется непосредственно работать и так далее. Но там помещалась еще и некая брошюра с вложенным в нее планом-картой. Анпилогов развернул его и понял, что это именно то, о чем ему говорила Веруня. На брошюре стоял штамп: «Для допусков А, Б и особого типа. Ознакомительная форма». На первой странице вкратце шло пояснение, примерно такое же, что некоторое время назад давали газеты и журналы: «Освоение на территории нашей страны месторождения породы типа „Л“ и дальнейшее использование выделенных из нее лигокристаллов, позволило в короткое время освоить выпуск вычислительной и связеобеспечивающей техники высокой производительности – корпов. План-карта установки основных узлов системы в масштабах Государства, а также инструкция по выполнению основных требований прилагается. После ознакомления – распишитесь».

Анпилогов пошел с чемоданом на территорию Климаши и развернул карту на двух сдвинутых столах, включив над ними навесную лампу под круглым черным абажуром. Территория государства, по очертаниям напоминающая довольно толстую корову, была покрыта сетью пересекающихся линий с квадратиками разной величины в узлах. Величин было три – корпы высокомощные (правительственные), средней мощности (двойного назначения), а также гражданские.

По краям коровьей шкуры – то есть возле границ – размещено было не менее сотни корпов двойного назначения, за которыми шла махровая, слабо окрашенная полоса под названием «периметрический экран», и еще такие же корпы были отмечены в больших лесных, степных и пустынных районах государства, где, как предполагал, а иногда и точно знал Анпилогов, находились ракетодромы и астросферные станции слежения.

Моделей же корпов, судя по всему, было множество, и их схематичные, но плохо отпечатанные, размытые изображения были размещены понизу плана-карты. Бегло осмотрев их, Леник понял, что в отличие от вычислительных машин, которые раньше стояли только в НИИ, КБ и министерствах, эти новые штуки делаются для магазинов, поликлиник, автопарков, и даже для квартир – в виде мебели, кухонных приспособлений, холодильников и еще чего-то, что в его представления просто не помещалось. Он только понял, что телефон, телевизор и радиоточка – это теперь будут корпы и только корпы. Еще в самом низу, на затертой уже кем-то кромке листа, Леник усмотрел кучу совсем небольших белых кубиков – это оказались корпы «общественного порядка». Леник решил, что устанавливать их будут на потолке и стенках, потому они и белые – под обработанную штукатурку. Ну а если не белые, и еще поменьше – тут, конечно, возможны иные конфигурации – так что держи ухо востро. Можно, подумал, было Леник, сделать прослушку и проглядку и в форме лепнины на потолке. Только вот… все корпы как один задумали в форме кубов или параллелепипедов, в крайнем случае – тетраэдров или додекаэдров, а вот округлых форм, свойственных лепнине, среди них не значилось вовсе.

И всюду на сетке пририсовали стрелочки, которые, судя по комментариям внизу, указывали направления «потока сведений о порядке последовательности продвижений».

Кое-что об этих продвижениях говорилось и в тексте самой брошюры, кое-что Анпилогов уже мог о них представить себе. Во всяком случае, два резвых члена петруничевского молодежного союза – пэмэсовцы – уже нападали на него со своими гроссбухами, расчерченными на множество граф, куда вписывали буквально по часам, чем он занимался в этот день на своем рабочем месте. Пока, как понял Леник, это была только их общественная нагрузка – некая прикидка, но что из этакой почасовой и поминутной слежки получится потом, когда подключатся все эти белые кубики на потолке и стенках, следовало серьезно подумать.

В общих же чертах там была набросана блок-схема такой конструкции.

По самому верху схемки лежали пятиугольники, обозначающие насущные нужды гражданина: питание, одежда, здравоохранение, образование, культурно-зрелищные нужды и так далее. Пятиугольники поделили на более мелкие ячейки, некоторые из которых выкрасили в одинаковые цвета, которые, по сути, оказались универсальными: доставка, обслуживание, учет и так далее.

В сердцевине схемы расположился условный человек, тоже весь разграфленный, и состоящий, как выяснилось – просто очень уж мелко было напечатано – из конечного числа продвижений, и погруженный в заштрихованный прямоугольник под названием производство. Условный гражданин передавал сведения о себе, то есть о своих продвижениях, при помощи технических работников – агентов, стряпчих и контейнеров – к большому квадрату, называемому хранилищем сведений, а от квадрата (как, впрочем, и от гражданина) шли стрелки к пятиугольным облакам нужд. Всюду на стрелках, словно галки, сидели блоки под названием «технич. раб.». Судя по всему, технические работники осуществляли связи и координацию между квадратами.

Все было обведено жирной линией, над которой стояла надпись: «общее управление, оркестровка», а с боков и снизу: «обеспечение безопасности».

Леник почесал в затылке и подумал: «Бутер-итер… Может, что-то в этом и есть, только вот…». «Только вот» он пока для себя не сформулировал.

Все-таки большую часть брошюры Леник отнес к очередной госкампании – авось и затухнет, и погрузился в описание самого изделия КЛ14 и необходимых для ознакомления узлов.

 

12

Забрался же старый на горку! Анпилогова раздражало нынешнее жилье Явича. Когда бывшему каторжанину в самом начале Капели выделили участок под дачку, Явич выбрал эту самую возвышенность, на которой и огородец-то не разведешь – какое-то террасное земледелие. Но в окрестностях города Плещеева, где Явич жил в детстве и закончил экстерном местное реальное училище, таких горок было пруд пруди. Горок, оврагов, впадин, холмов, озер и огромных камней. Когда-то, в доисторические времена здесь шел ледяной поток и вспахал окрестности Плещеева гигантскими вилами. На выделенной ему горке Явич выстроил дом, окружил его высоким забором и поселил на подходе к дому в решетчатой будке огромную собаку. Анпилогов не терпел пса, он напоминал ему жизнь на Ледострове, где Явич отбывал ссылку, а совсем молодой тогда Анпилогов служил в войсках охраны.

Нажав на кнопку звонка, расположенную на столбе калитки, закрывавшей дорогу на лестницу, Леник подождал, пока хозяин ответит и прозвучит щелчок, что говорило о безопасности для посетителя собачьей будки. Только после этого Леник приоткрыл калитку и бочком, стараясь держаться подальше от бушующего пса, поднялся к дому. Высокий старик протянул ему руку с перебитыми в ссылке пальцами и усадил на черный кожаный диван.

– Чего явился, Носатый?

– Да так, Явич…

– Врешь, ты так не притащился бы. Хочешь, скажу, зачем?

– А чего повторяться… То, что у нас крушат всю старую аппаратуру и вот-вот все заменят ящики на твоих лигокристаллах – это можно было догадаться.

– Ну, ты, думаю, ты в этом петришь лучше меня. Я ведь только мог прогнозировать их использование, а все наработки – дело молодняка.

– Хрен их знает, что у них за дело… Природа рассудит… У мня к тебе другой вопрос. Помнишь, когда вы с, к-хм… коллегами, хотели уйти… с Ледострова за забор…

– Да… Забор там был… Забор! – Явич засмеялся, утирая слезящиеся глаза искалеченной кистью.

– Ну, прости… Это так сейчас принято выражаться… за забор… – проговорил Анпилогов вдруг осипшим голосом и сощурился – он увидел перед собой этот «забор» – изумрудно-серое море и крошащиеся льдины вместо береговой полосы, – Да ладно, Явич. Наша шарашка – не многим лучше.

– Так что за вопрос? – прервал его воспоминания хозяин.

– Когда вы собирались уйти, ты говорил, что неплохо бы использовать принцип Плещеевского огнемета, который применяли еще в Гражданскую, да потом напрочь забыли… Ты хотел растопить лед и вызвать суматоху, а потом, под шумок увести катер до большой земли. Так ведь?

– Вроде того. Но огнемет – это было недостижимо. Так, если бы получилось, лишь некоторые его детали. Для шумка и паники этого бы хватило. Только имитацию огня… – печально проговорил Явич.

– Вот именно имитация меня и интересует.

– Ну да, ты же у нас – штатный фокусник, Носатый.

– Нечего Явич меня опускать, без меня тебе бы не выжить. И если я расскажу, где надо, как ты геройски вел себя на Ледострове и сколько ребят из-за тебя…, – Анпилогов приподнялся, опустив круглую большую голову, и пошел на старика на полусогнутых, слегка косолапых ногах.

Старик и не думал пугаться, он схватил изуродованной, похожей на черную клешню рукой, палку, на которую опирался при ходьбе, и спокойно положил на колени.

Ты Носатый, не загибай! Это с какой стороны смотреть! У меня были основания бороться за жизнь! И вы еще все поймете – почему! А про твои подвиги, праведник, начальничек, имитатор хренов…

– Ладно, Явич. Что мы с тобой… ей Богу… Что нам делить? Нас и так почти распяли… Так вспомнишь об огнемете? Хоть грамм?

Явич задумался, почесал клешней лохматую голову, еще больше сощурил узкие глаза, прячущиеся среди надутых влажных век, и проговорил.

– Страшно и сказать-то, но ни черта я, Леник, не помню, – старик опустил голову и затрясся, – И Соня вот… жена моя… ушла все-таки. Пожила немного… И снова уехала в город.

– Софья Даниловна обид не прощает.

– Да какие там обиды! – Хозяин вдруг подобрался весь и, подняв голову, уставился в окно, за которым открывался вид на поле и далекую реку.

– Так вот, Анпилогов, Леонид Михайлович, что тебе скажу. Я действительно видал модель огнемета, выполненную из дерева. Кое-что там можно было разобрать, но лишь кое-что…. Существовали, безусловно, чертежи и описание к ним. Но создатели огнемета – наши же, из реального, – сделали все в единственном экземпляре и, как рассказывают, зашифровали записи самым странным образом. Тогда, перед второй мировой, органы пытались найти это описание, изъяли модель, пересажали многих людей, но, видимо, обнаружили только зашифрованные данные. Так, видимо, в архивах они и пылятся.

– Ладно, Явич, но ты же сам…

– А что я сам? У меня же тогда ни бу-тер-брода соленого не вышло. Никакого огня. Только руки вот перешибли.

– Ну и что, Явич, так ты и в капель родному государству ровно ничего про это страшное оружие не сообщил и ровно никаких советов не давал, хоть тебя и с Ледострова выпустили, и обласкали, и на съезды по-прежнему зовут, как бывшего высокого государственного деятеля?

– Нет, ну как же… Я… Указывал на необходимость. Не больно-то меня и слушали. Просил допустить к Нифонтову. Лично. Он тогда правил государством еще наравне с Петруничевым.

– Ну? – напряженно спросил Анпиогов.

Явич пожевал бледными губами, по дурацки подняв брови.

– Ну, да ну! А не пустили.

– А ты? Так и отступился? Ты?!! Ни в колбасу не поверю… Ни в сыр колбасный, – подначил его Анпилогов.

– Я… я… – захорохорился Явич – я письма писал. На высочайшее имя.

Анпилогов вдруг вскочил с дивана, ударил себя по ляжкам.

– Ну, молодец, ну молодец, старик! А что писал-то? – добавил он небрежно.

Хозяин почему-то замялся, засуетился, стал снова вытирать слезящиеся глаза.

– Не помню, Леник! Не помню ни бутера! Правда, где-то есть же еще наши… Ну, вертикалисты, из реального. Кубатый там, Эва Китерварг, и еще один, этот…Ну, он может, и знал чего. Его номером первым поищи, он, вроде, в Сибири, в Учгородке, я его статьи видал. Так!

– Так!.. – задумчиво, но жестко, уставившись в окошко близко поставленными, очень темными глазами повторил Анпилогов.

– Может, чаю тебе налить? Нашего, крепкого, островного?

– Нет, не стоит, – также задумчиво прошептал Леник.

Он оставил машину за оградой дачного поселка и шел туда среди выпендрившихся рябин, неистово яркой еще травы, иссохших картофельных стеблей и тяжелых подсолнухов. От калитки машина с трудом преодолела подъем к шоссе, устланный потрескавшимися бетонными плитами, и влилась в поток, несущийся к столице.

Дорожное движение в последние дни крайне усилилось. Было много открытых машин с рабочими, машины сворачивали в лес по свежевырубленным просекам. Вдалеке, в лесу виднелись подъемные краны. Леник проехал большой щит с указателем «Ошалово -2», и вспомнил, что в этом месте когда-то была небольшая испытательная станция слежения за объектами. Видимо, скоро пригласят в эти места на приемку новой станции. Какие-то павильоны за высокими заборами с широкими подъездами к ним возводили вдоль дороги, всюду толпились работяги в синих с белым комбинезонах, и здесь впервые на флагштоке одного из павильонов Анпилогов увидал полотнище с непривычной эмблемой – белый остроконечный кристалл, напоминающий необыкновенно хищного вида снежинку на синем фоне. Анпилогову и в голову бы не пришло, что это новый завод мороженого.

Леник был недоволен поездкой. Он считал, что Явич его снова надул. Как всегда не доверял, так и нынче. Не мог он все забыть, Явич – Федор Иванович Выборгский. Именно он, открыв в 26-ом году в одной из уральских шахт трубку, состоящую из породы, с особыми включениями, которые в дальнейшем обозначили как кристаллы типа «Л» или лигокристаллы, предположил, что обладание ими может изменить мировой порядок.

И это изменение уже началось. Анпилогов чувствовал это кожей.

Только все злился – почему он даже не подозревал о том, что это произойдет. Он уже и не вспоминал про радио-телевидение, хотя во времена капели на них в какой-то мере вполне можно было положиться, во всяком случае, пускали и мировые информационные программы. Сейчас же, после – не те времена. Ну, хоть колбасный бутер его забери, хоть какие-то были закрытые собрания, политинформации, бани… ну, хоть в курилке кто-то что-то конкретное нес! Сейчас – как отрезали. Невесть что происходит – все молчат.

– Э-ееее! – Анпилогов со злостью выбросил окурок в окно.

Он должен был выполнить задуманное. Ведь все было ясно как день. Конечно, Явич ему мозги крутил, этот старый козел только прикидывается полным маразматиком – а у самого даже еще зубы свои сохранились! Не зря нанятые шестерки волокли ему с материка еловую кору и брикеты морошки. Все рассчитал, гад! Не помнит он..! А проговорился-таки – что писал на имя Нифонтова, и видимо, пересылал по почте. Ясно, что даже в самом начале капели подобные письма никто не отсылал – они оседали в архиве, и нужные люди из органов непременно с ними ознакамливались.

И пока еще, вроде, никто архивов не закрывал. Так что действовать необходимо срочно.

 

13

Анпилогов несколько раз свернул, взлетел на новенькую эстакаду, сделал над запруженными улицами ряд ложных проходов, съехал и пустился на всей скорости в путаницу дворов, чтобы обогнуть намертво забитое грузовиками шоссе. Он прибыл в центр столицы в послеобеденное время, зная, что сотрудницы архивов в этот момент бывают наиболее добросердечными. Здание Центрального почтамта было огромным, желтым и стояло, словно корабль, рассекающий воды двух расходящихся под острым углом улиц – как раз на перекрестке. Леник представил себе, как больной, только что вернувшийся с Ледострова Явич ковыляет к этому зданию глухого желтого цвета с пакетом в руке, как входит в отделанное дубовыми панелями помещение и отправляет заказное письмо на имя самого Нифонтова. Как женщина с маленькими губами, густо обведенными по моде тех времен, улыбаясь, берет письмо и относит его в соседнее помещение, где царствует начальник смены в сатиновых нарукавниках, как смотрит на адрес на конверте и помещает письмо в папку, завязывает красные хлопчатобумажные тесемки и закрепляет их сургучной печатью.

Анпилогов зашел прямо в почтовый архив, находящийся в том же доме, но – вход со двора, где во всю десятиэтажную высоту вовсе не было окон, показал свое удостоверение с тремя степенями допуска и ласково обратился к женщине, так же чем-то неуловимо напомнившей ему Веруню. Леник вперился в нее небольшими темными глазками, и они тут же начали теплеть и трепетать, по краям проступили ровные короткие ресницы, образовав уютный ободок, сморщился, приподнявшись, нос, и насмешливо и заговорщицки выпятилась нижняя губа.

Женщина архива повела его в главный зал, и Анпилогов очумел от его бесконечно оштукатуренной и запыленной в верхах высоты. Он всегда чумел от незаполненного, но ограниченного пространства.

Архивная женщина потуже подвязала белый халат, обтянувший замятым полотном ее некрупный зад, подставила лестницу и принялась подниматься по ней боком, одной рукой хватаясь за полки, так, чтобы посетитель не увидел окончания ее ног под халатом и юбкой. Потом она долезла и достала пропыленную папку со скрепленными сургучом тесемками и с улыбкой принесла ее Анпиологову. Он очень поблагодарил, вручил ей шоколадку «Золотой ярлык».

– Идите в просмотровую комнату, – сказала женщина архива, – потом добавила шепотом – И считайте, что вам очень повезло, потому что скоро-скоро этого бумажного архива вовсе не будет, его переведут «на ящики».

– На ящики? – деланно удивился Анпилогов. – Ах, ну да… Все занесут в память систем.

– Да, да… – так же шепотом добавила архивная, – и это произойдет очень-очень скоро. У этих ящиков на так называемых лигокристаллах какая-то бесконечно долгая память и совсем-совсем простой ввод. Положил на ящик – и… она хлопнула ладошками – и пшик!

– Пшик вам будет, пшик… – шептал Анпилогов, вскрывая печать.

В папке оказалась записка Федора Выборгского по поводу необходимости разработки оксалитовой жилы на заброшенном Пятом прииске и перечень выгод от использования очищенных оксалитовых выжимок в народном хозяйстве. Основные положения Анпилогов уже знал и воочью видал, но некоторые вещи его изумили…

Леник вытащил из кармана кусок кальки и аккуратно, слово за словом, перевел на нее остро отточенным карандашиком содержимое письма.

Он вполне понимал, что как только содержимое архивов переведут «на ящики», ему этого содержимого уже будет не достать.

Еще же он обнаружил в папке ссылку на дополнительные (по ключевым словам) документы, содержащиеся в других государственных архивах.

За три дня он обошел их все и использовал весь сверток кальки, умещавшийся во внутреннем кармане пиджака.

 

14

Вечером, в пятницу, вся группа имитаторов Анпилогова собралась на Второй территории отдела, находившейся за предбанником и лестничной клеткой – на половине Климаши. Климашей называли большую, старую, занимавшую огромными тяжелыми металлическими стойками целый зал аналоговую моделирующую машину, построенную еще на электронных лампах.

На Второй территории еще не выветрился запах шашлыка, который недавно жарил здесь сотрудник по прозвищу Пень на шашлычнице собственного изготовления, поблескивали несданные бутылки в углу, тихо урчала машина, подмигивая диодами. Анпилогов выключил верхнее освещение, врубил круглую лампу на раздвижной подвеске, укрепленную на стене, и разложил свои калечки на составленных вместе столах.

Леник скопировал всего шесть документов. Письмо Выборгского к Петруничеву, инструкцию по использованию врезного замка на желтой бумаге, набранную замысловатым псевдонациональным шрифтом, стишок на вырванном из тетради в косую линейку листке, картинку – огромный коричневый лось перебирается через весенний ручей. И – несколько листков из блокнота с толстой шершавой бумагой, исписанных крупными буквами полудетским почерком. Еще ко всему этому прилагался грубо вырванный кусок старой газеты, свернутый в несколько раз и потертый на пожелтевших сгибах.

Леник не успел скопировать все полностью – в частности, инструкцию по использованию – лишь частично, да и пейзаж с лосем: сучья и корни деревьев – ему не особенно удался – все время съезжала калька.

Все они: Фельдштейн, Демура, Ульяна, Майка Городошница и Леонид Михайлович Анпилогов стояли вокруг сдвинутых столов и молча разглядывали странный набор документов, ярко высвеченный желтым кругом настенной чертежной лампы.

И тут завыла сирена экстренной связи. Потом сухой синтезированный голос сообщил: «Авральная ситуация. Все работники КБ „Запуск“ остаются на рабочих местах до понедельника. Руководство КБ доставку горячего питания гарантирует». Все на некоторое время опешили. А Леник сразу даже как-то успокоено опустился на стул и выдохнул:

– Та-а-аккк… Остров вышел из тумана.

– Э-т-тоо… Это вы имеете в виду исправлагерь на искусственно образованном ледяном острове в районе Северных морей? – срывающимся шепотом спросил Демура.

– Да… да-ааа! Именно это я имею в виду! – завопил Леонид Михайлович, – Шарашка наша заработала, наконец. Так я и знал! Так и знал, что вся эта капель и последующий сухостой – ненадолго. Так и знал!

– Э-эээээ! Ты того! – раздался из глубин машинного зала рев Пня, – Я так не договаривался! Мне наружу надо… У меня там…

– У тебя Пень, вечно дела снаружи! – Уже совершенно начальническим собранным голосом откликнулся Анпилогов. – Ты вот в этом году новую редакцию рабочего договора подписывал? Там разве не было сказано – чего ранее в договор не включали – что в случае авральных ситуаций персонал КБ «Запуск» может оставаться на территории предприятия до надлежащего указания?

– Нет, – очень серьезно ответил Пень, выходя из своей уютный тьмы, и возникая в свете чертежной лампы всем своим плотным коренастым телом. – Там была сноска: этот пункт – добровольный. Я его не подписывал.

Все молчали, а Анпилогов удивленно, приподняв брови, разглядывал стол и разложенные на нем калечки.

Судя по всему сотрудники отдела подмахнули договор, не обратив внимания на сноску. А Уля просто не могла отказаться от этого пункта – она, заранее обученный кристалльщик, многое знала из того, о чем не догадывался даже Анпилогов.

– Ну, раз не подписывал – так иди! – раздраженно проговорил начальник Отдела имитации – и протянул руку в направлении двери.

Пень долго звякал возле своего гигантского стола, набрал чего-то полный портфель и неторопливо вышел.

Все долго стояли и чего-то ждали. Анпилогов ждал определенно чего – автоматной очереди. Но не дождался.

 

15

Горячее питание, кстати, неплохо организовали. Темно красный борщ был отменным, с золотистыми каплями поверх густой свекольно-капустной массы с островками фасоли, но Анпилогова тут же началось жжение в желудке и всяческие неприятные ощущения в горле. «Да-ааа, подумал он печально – ящики ящиками, всюду понаставили, кабелями обмотали, а без комбижира опять не обошлось…»

Весь аврал, от которого в соответствие с пунктом трудового договора отказался Пень, был направлен на установку персональных и напольных корпов – тех самых алюминиевых ящиков с разного вида экранами, окошками и прорезями, которые всего неделю назад отгрузили в отдел.

По заброшенной еще со второй мировой войны узкоколейке на территорию КБ подвели состав, груженый корпами и персонал предприятия – все как один от творческого инженерного состава до увечного с рождения садовника перевозил на тележках, перетаскивали на руках, волокли на пластиковых полозах по всем отделам и кладовым. Толстые тетки с инвентарных складов, по двое – по трое, обхватив ребристые холодные алюминиевые поверхности, тащили их в свои коморки с чайниками на застеленных цветастой клеенкою письменных столах и ухоженной жирной традесканкцией в горшочках, развешенных по стенам. Седовласые начальники комплексов с молодецкими шуточками везли телеги в свои кабинеты, застревая в дверях гудящих от напряжения грузовых лифтов.

После забегали по лестницам спорые наладчики в синих комбинезонах с ядовитым кристаллом снежинки на отложных воротниках, придерживая рукою на бедре многокарманные сумки с тестерами и отвертками – и к началу следующей бесконечной рабочей недели корпы стояли на столах и в нишах, покоились на установочных кронштейнах и свешивались с потолков на телескопических штырях. КБ «Запуск» было полностью корпотизировано. А Анпилогов мучался от несварения желудка.

Только в конце недели его отпустили к семье – у жены уже был готов для него овсяной отвар.

 

16

А после заказ навалился на Анпилогова с непреодолимой силой.

Огонь. Просто реакция окисления с выделением тепла? И все зависит от калорийности топлива? Нет. В том-то и загадка. По полулегендарным описаниям прорыва в Гражданку, когда на подступах к столице был выведен на сцену военных действий огнемет ударный типа 1-19-23, прозванный потом Плещеевским огнеметом, то, по свидетельствам очевидцев – одного этого было достаточно, чтобы дивизия главного прорыва добровольческой армии внезапно отступила, оставив на поле сражения чуть ли ни половину личного состава, что до сих пор будоражит умы стратегов исторического факультета Высшей школы артиллерии.

Правда, на факультете химфизики, где Анпилогов проходил стажировку после окончания Южного политеха, в существование полумифического огнемета мало кто верил. Но легенда жила и поступивший с самого верха заказ на поиск материалов, осуществление необходимого анализа и подготовку записки о перспективах использования принципа огнемета в имитации крайне дорогостоящих испытаний основного движка изделия КЛ14, говорили о том, что наверху верят в эту идею. Причем, поскольку после последних пока неясных событий к руководству страной вернулся ни кто иной, как опальный, всеми забытый комрад Нифонтов, то начальник отдела имитации мог предположить, что легенда тесно коснулась именно этого лица. Но Анпилогов молчал о своих наблюдениях, и решил сделать буквально все возможное, чтобы не остаться в роли низкооплачиваемого статиста в этом внезапно начавшемся шумном и красочном представлении с корпотизацией всей страны.

Ведь – и Анпилогов это понял сразу же, ознакомившись с открытой и закрытой документацией – не только стать асом, но и хоть сколь-нибудь сносным специалистом в области этой неведомой и внезапно свалившийся на него технологии он был просто не в состоянии – голова не совсем та и, к сожалению, возраст. Вот Улька закончила этот лиготехникум с «усиленным изучением ряда предметов» – пусть она и разбирается.

Итак, шесть документов.

Письмо Выборгского. Ну, здесь он предвидит открытие оксалитовой трубки, выделение одним из доступных способов элементов «Л», какую-то их очистку и обработку, и затем использование в устройствах для вычислений и управления. Причем возможности, по его предвидениям, столь высоки, что управлять можно будет как роботизированным производством так и большими массами людей – и все это на основе устройств различного назначения, устроенных, впрочем, в соответствии с одни и тем же принципом – по правилу ступеньки – гора – пропасть, подъем-провал, скачок-ребро. Можно еще и так сказать – есть сигнал – нет сигнала, ноль – единица.

Ну что тут обсуждать – на основе двоичной арифметики и устройств, обладающих двумя устойчивыми состояниями, строили машины уже не менее трех десятков лет. Начали это делать в нескольких странах практически одновременно в – сразу после окончания мировой войны, что вполне понятно. Войны подстегивают технологию. А далее, производили их всюду с переменным успехом, но, в последние годы, наиболее удачные образцы производились на богатеньком Западе, у нас же приноровились их копировать. Но все это было крайне слабо – не хватало скорости, мощности, коммуникации оказывались излишне громоздкими, наиболее важные узлы перегревались. Расчеты, технологические ухищрения, медленное продвижение вперед… Все это было.

А ведь Выборгский предсказывал совсем иное – мгновенный прорыв – крайнее усиление сигнала, сверхпроводимость, самообучаемость, отказоустойчивость – чего же еще? И – монополия. Монополия государство на добычу в… трубках. Ведь подобного минерала, вроде бы, более нигде в мире не обнаружили. Или – тщательно скрывают обнаружение. Политика в этом вопросе иных правительств была Анпилогову совершенно непонятна – переводы в журналах были крайне скудны, периодика поступала в весьма ограниченных количествах, да Анпилогов и не удосужился как следует освоить ни один иностранный язык, голоса иностранных радиостанций даже в кратковременный период капели продолжали глушить.

Оставалось предположить, что данное месторождение пока существует только в нашем государстве, и есть идеи, что трубки будут открыты и восточнее Пятого прииска.

Судя по всему, Нифонтов долгие годы, еще со времен гениального предвидения Выборгского, вынашивал планы широкомасштабного использования технологии лигокристаллов, о чем свидетельствовал последний документ из указанных. Почему-то, Анпилогов полагал, что это был блокнот Нифонтова, невесть какими путями затесавшийся в архив опального Явича, и некоторые последующие рассуждения это вполне подтверждали.

Кроме того, по поводу этого блокнота Леника потом брали сомнения очень многие годы.

 

17

Барокамера

Писака… Ох, этот писака. Ему нужно было отвечать, а Ленику очень не хотелось ему отвечать, именно сейчас, когда Ульяна пошла знакомиться с Мальпостом.

– А как так получилось, что уже первая система – КЛ14-111, в просторечье «прок», которую предложила Барокамера, дала такой серьезный эффект?

– Да, о чем тут особо говорить, все, что мы делаем – не подражательство, не передирание уже существующего – это результат опыта. Мы обобщаем опыт…

– Да, я все понял, – поморщился писака – А опыт чего, Леонид Михайлович? Тот опыт, что вы накопили, работая с лиготехникой?

– Это вы зря, господин Сокулер, все мы плыли в одной лодке, и не вам судить… – повысил голос Анпилогов.

Ему было совершенно не до этих разбирательств. Он слишком опасался подвоха со стороны иного лица, и ему было необходимо все это устранить. Или хотя бы притормозить.

Он невежливо бросил Максима и направился наружу.

Развал перед конюшней ему не нравился, но Анпилогов туда пошел. Перед входом в конюшню оформители нагородили декоративных пней с вывороченными и залакированными корнями, и Леник все думал эти излишества поубирать.

Заглянув в стойла, в эту галерею или анфиладу со скульптурными головами лошадей – он полюбовался на давние и недавние приобретения. Добрался до отсека Мальпоста – большого черного коня, которого ему сосватал Гера Фельдштейн – уж у кого он его перекупил, понять было невозможно – и вывел Мальпоста в манеж. Потом оба они пооставляли топкие следы в песке, пообтирались боками-плечами, разжевали одну на двоих подсоленную горбушку и Анпилогов, поглаживая Мальпоста по атласной щеке, пошептал ему…

Потом Мальпост стал занят. Кто-то шел к манежу, возможно, кто-то из обслуживающих конюшню девчушек – конюшни ведь всегда обслуживают низкорослые мускулистые девчушки в старых кожаных куртках – и Мальпост занялся этим. Он высвободился из рук Анпилогова, плавно отошел, правда, быстро меняя скорость движений, а затем, подойдя к цепной ограде, задрожал кожей, отнял от песка сразу два огромных черных копыта, взбрыкнул, и вдруг конец живота его, прибивавшийся к задним ногам выбрасился, отяжелился, и гигантский даже для огромного тела высокого коня отросток выпростался из кожных покровов – а извивистый оглушительный крик дополнил этот выброс.

– Ну и ладно, ну и понял… – пробормотал Анпилогов, отходя от манежа.

Девчушку в изгрызенной на плечах порыжевшей кожаной куртке, низкорослую, мускулистую и слегка кривоногую, он повстречал по дороге и сунул ей – очень настоятельно – дурманно пахучую ржаную корку в маленькую крепкую замызганную ладонь, сказав: «Дамскому любимцу». Девчушка положила корку в карман, сплюнула в сторону, кивнула: «Иес, сэр…» – и, даже не взглянув на коня, повернула к стойлам.

Но писака снова достал едва возвратившегося Леника. Подслеповато сморщившись, он проговорил, не открывая глаз:

– Не все мы – в одной лодке, и кое-кто может… и судить…, – потом даже шмыгнул носом. – А, скажем, тот опыт, что вы приобрели, трудясь на Ледострове? Ведь служили там, так ведь, Леонид Михайлович?

Анпилогов уставился на писаку Максима Сокулера, помедлил, потом твердо сказал:

– Да, вы это точно отметили. Как вас по имени-отчеству?

– Максим.

– Отлично, Максим. Это есть во всех сносках обо мне. Не секрет. На прохождение армейской службы я был направлен в распоряжение 21-части дивизии Хран, которая патрулировала Северные прииски по всей территории государства. Да, на экспериментальном объекте Ледостров использовался труд заключенных, причем отнюдь не только физический, но и интеллектуальный.

– И одним их ваших подопечных был Федор Выборгский – кличка Явич?

– Это вы тоже обнаружили в открытых публикациях?

Писака Макс поерзал сигаретой в кристально чистой пепельнице, причем уже начавший раздражаться Леник обратил внимание, какие у Сокулера белые руки – даже ногти белесые, ровные, бескровные. И было такое ощущение, что в поры кожи на руках въелся то ли какой-то порошок, то ли мазь… Наверное, болезнь какая-то, – подумал Леник.

– Да нет. Я ничего особо не искал, слухом полнится… пространство и время.

– Хорохо, (буква «ш» проваливалась в горло Леника, и у него, когда он начинал злиться, получалось: «хорохо»). – Я скажу, произнесу, приисповедаюсь, бутер-р-р… слоеный…

– Это, что у вас, простите, лагерный или, скорее, островной жаргон?

– Д-дда… Федор Иванович Выборгский не признавал крепких выражений – вот и приходилось заниматься изобретательством.

– И что же – общие принципы учения вертикалистов для создания системы анализа предокаменелых слоев вы освоили именно там?

– Ну, у меня было четыре курса местного политеха – забрили-то меня с пятого курса за… – ну, это уже неважно – так что рассуждения Явича в спецстоловке я слушал во все уши. И основные принципы верикалистов – да, это оттуда.

Максим поджал губы, как-то очень глубоко, при этом его довольно большая верхняя губа свернулась вовнутрь, оставив голую побелевшую от напряжения кожу под носом:

– Ладно, об этих – выделяя последнее слово, сказал Сокулер, – принципах мы пока забудем. Значит, на их основе была продумана система предокаменелых слоев и создан приисковый объект?

– Да, остров на шельфе северных морей на каркасе из легких металлоконструкций с искусственным ледовым покрытием. Система поиска – тоже вылилась оттуда. Но дело же, в конце-концов, не в этом, – распалился Анпилогов, подстрекаемый тайной и непонятной ему презрительной злобой писаки Сокулера и постоянной, фоновой мыслью о прибытии вороного коня Мальпоста, – дело в сложившемся в то время и в том месте круге людей, ученых, инженеров…

– А под «тем» местом, вы понимаете лагерь особого назначения возле прибрежного населенного пункта Кыюк и расположенного неподалеку образцового города вольных поселенцев Нифонтовска Северного? Лагерь, в котором из десяти заключенных выживало двое, да и то из той категории, что питались в спецстоловке?

 

18

Ледостров

Непроницаемая, словно нагретое машинное масло глубокая вода лежала возле борта лодки, шли короткие приказы, заказные гребли, тяжело всхрапывая при каждом гребке. Снизу, от масляной воды остров открывался гигантской толстой белой пробкой, плавающей в масле. Стены, отливающие изумрудкой, в которых в глубокой внутренней зелени просматривался металлический скелет, приближались. Лодка подошла к дыре в нижней, видимой над водой части пробки, и люди по одному влезли внутрь. Поднимались по спиральной металлической, низко гудящей лестнице, обдирая бока о перила, рассчитанные на стандартные габариты человека и приминающейся одежды. Но Анпилогову еще необходимо было втиснуть туда согнутые в локтях руки, выпирающий автомат, карманы, набитые приплюсом для заказных, какими-то вечными их бумажками, текстолитовыми пластинами и прочим дерьмом. Все это никак нельзя было сложить в вещмешок, потому что вещмешок могли проверить – до карманов же охраны на глубинных уровнях ни у кого доступа не было.

Пошли гуськом, но не вверх, а вниз. Вниз было шесть этажей – вверх три. Наверху-то что? Тот, что вровень с водой – этаж вертухаев. Им вышки, как на материке – ни к чему. Кто в такую ледяную воду кинется? А вот шлюзы, подходы к острову – их следует охранять. Здесь и посты и казармы. Здесь ночевал и Анпилогов. И здесь всосались вся ненависть и все зло, которые потом жили в нем.

Выше шел этаж полковников – здесь рядовой Анпилогов никогда не бывал, но именно оттуда поступали приказы, сюда ползли медные телефонные провода и летели радиограммы с материка, и этот этаж был продолжением ненависти.

А на самом верху как раз и находилось то, ради чего все создавалось и гибли люди. Там – где ровным бесцветным слоем, а где специально устроенными ледчатыми заторами, переливающимися горами-айсбергами, горбатыми торосами и мелкой гульбой – лежал искусственно намороженный лед. Правда, лед пронизывал весь остров – он составлял его основу, окутывал со всех сторон, составлял главный поплавок снизу, под конструкциями.

Помимо льда здесь были ангары для оборудования, которое могло понадобиться в любую минуту, наблюдательные инженерные посты и – самое основное – три нефтяные вышки, из сердцевины которых, вглубь, к шельфу, шли бесконечно длинные вертикальные трубы-шахты. От вертухайского этажа до самого низу простирались инженерные службы – генераторные, вакуумные, холодильные, котловые.

Здесь стоял бесконечный гул, сновали полуголые мураши с лопатами и гаечными ключами. Внизу же, под инженерными, шли склады, полные ячеек-резервуаров, еще ниже – казармы для мурашей и заказных, а в толще, в самой низу, то есть, вроде бы, в аду, находился, наоборот – местный вымученный рай.

Здесь образовался вспомогательный складской этаж, куда спускали сухие отходы, залежалые груды, списанные механизмы, пустые канистры. В то же время, здесь было довольно много запасных пустующих отсеков, где мудрецы-заказные устроили себе рекреацию и, как говорил Явич, последнюю аптеку.

Здесь в ящиках из-под винтовок, в опилках из столярки, Явич развел грибные грядки и густые заросли крапивы. Споры он привез с материка в кармане, там же сохранил и несколько крапивных корней. Сюда он натащил мешков с еловыми ветками и корой, которые умудрился заказать, якобы, для полковничьей бани – для наведения запаха. Хотя такими ветками никакого запаха создавать не принято.

И еще там стояли корзины с мелкой каменной крошкой – Явич уверял, что это – для абсорбции вредных газов, хотя заказные только удивленно поднимали брови.

Урожай грибов собирали несколько раз в месяц, варили похлебку или жарили на углях, добытых с топливного этажа. Похлебку Явич давал самым слабым, а жевать кору и хвою велел всем из заказников. И, хотя рядового Анпилогова кормили остатками с вертухайской столовки, Явич заставлял и его жевать кору. Зубы выпадали не только у заключенных.

Устраивать подобное – ящики с грибами и ростками крапивы, мешки с корой и корзины с мелкой каменной крошкой, можно было только на острове, потому что это было необычное место, и, несмотря на строжайший режим, Ледостров производил на многих впечатление почти магическое, неземное, или, как стало принято говорить в последнее время – внетерриальное. Именно поэтому отношения между обычными заключенными – мурашами, учеными и инженерами, которые работали над конструкцией острова, и над иными никому не известными задачами – заказными, то есть доставленными сюда по заказу (а, видимо, и арестованными в свое время тоже по чьему-то заказу) сложились совсем не такие, как на материке. Бежать отсюда было практически невозможно, опытные, да и просто привыкшие с тяжелейшей местной обстановке люди – крайне необходимы, без них всем было бы просто не выжить. Поэтому на рай закрывали глаза.

В тот раз конвой привез новую партию заказных, и рядовой Анпилогов вместе с двумя ребятами из служб повел их на второй этаж. Там уже собрались инженерные подполковники и старики заказные, которые строили остров с самого начала, да и работали над его чертежами еще на материке, под городом Нифонтовском.

Сделали перекличку, отметили списки, а потом из группы стариков заказных вышел высокий мужик в особом прорезиненной ватнике, отлично подогнанным по фигуре, так, чтобы не было никаких выпуклостей и зазоров, не приникали жестокий ветер и вода (что у заказных встречалось редко и указывало на непростое положение заключенного), с гордо посаженной головой, с не выбритыми до корней, а с откинутыми назад, правда уже сильно поредевшими волосами, осмотрел прибывших и громко и властно спросил:

– С физико-математическим образованием есть? Топология, теория графов, сложные структуры?

Сначала все задавленно молчали, а самый тихий полковник искал что-то в бумагах. Потом отчаянно дернулся человек с длинным бритым черепом и небольшими синими глазами на красном, болезненно обветренном лице:

– Я!

– Кто это – я?

– Да Федор, нашли же уже! – нетерпеливо заворчал тихий полковник, – это действительно, человек из математического института, академический НИИ, доктор… погоди… очки сползли, доктор физмат-наук, работы в области квантовой механики…

– Свободен, проходи! – скомандовал высокий Федор в непромокаемом ватнике и увел математика за собой.

 

19

Демура

Дом стоял перед ними, раскрытый как тетрадка. Узкие окна– клетки рядами уходили вверх и кое-где были подкрашены оранжевым и голубоватым. С двух сторон стерегли дом прикрытые навесами подъезды, и как два полуткрытых рта зияли над ними овальные застекленные отверстия.

Уля дрожала, Николай прижимался спиной к спинке лавочки и видел эту дрожь на ее губах.

– Выбирай себе окно, – сказал он.

– Вот, вот это, – ответила Уля.

– Это? – указал куда-то Николай.

– Нет, третье от рыжего.

– Почему именно это?

– Я хочу быть там.

– Ну, пойдем.

– Нет, правда?

– Правда. Я там живу.

Но она все же не двигалась, словно хотела спросить и спросила.

– Что ты делал… Что ты делал там с моей рукой?

– Да. С рукой.

Николай унесся обратно сквозь теплый воздух над всей их путанной, перечерченной тенями дорогой, заглянул в красное окно под крышей фабрики и заметил там спящего пожарного, потом попал обратно в душный зал де-ка и забрал себе ее руку.

Нет. У нее была просто горячая влажная рука. Нежная, с мягкой, но негладкой кожей. Все.

– Что ты делал с ней? Я подумала, что заболела.

Уля встала, прошла к подъезду и обернулась к Николаю. Тогда Николай преодолел эти несколько метров до ступенек, открыл дверь, нашел в темноте Улю, взял за плечи, провел впереди себя по лестнице на третий этаж, повернул к обитой черным дерматином двери и достал ключи..

Уля тут же отпрянула, изумленно уставилась на ключи, но дала провести себя по коридору и повернуть к комнате, потом, уже внутри, села на стул возле двери.

Николай засветил трехрожковую люстру на слишком короткой для такого высокого потолка ноге, и Уля стала оглядываться. В комнате были только темный массивный старый шкаф с зеркалом и полуторный раздвинутый диван-кровать с выцветшей обивкой. Окно – голое.

Уля сидела на своем стуле, острые колени торчали из-под бордового платьица, ступни, казавшиеся неожиданно большими под тонкими костями щиколоток, она, видимо, стесняясь стоптанных туфель на низком каблуке, запрятала подальше, под стул.

– А я думала, что этого дома вовсе не существует, что нам только кажется. А у тебя нашлись ключи. Железные.

Она вцепилась пальцами в края сидения стула, скруглила спину, сзади на шее топорщился уже кое-как сколотый пук волос, и казалась черепашкой, выглядывающей из-под панциря. Лицо бледное, усталое, полные неряшливые губы покрылись морщинами и покоричневели.

– Я действительно здесь жил. С мамой, – сказал он. – А сейчас она решила с родственниками съезжаться. Вот, перевезлала все вещи туда.

– У-у-гум, – протянула Уля, вытащила из-под себя ладони и стала разглядывать пятно на обоях.

Николай прижался к косяку двери, постоял так и вдруг понял, что протяни они вот так еще минуту…

Он резко щелкнул выключателем, и окно втянуло сюда лоснящийся поворот реки и отражения фонарей.

Когда его глаза привыкли к темноте, справа выступила светлая ниша в стене, темный диван в ней и слитный, сгорбившийся силуэт с самого края, на фоне окна. Николай сначала не понял, что это – ведь Уля только что была рядом с ним и с дверью, на стуле. От силуэта отделились две белые полосы рук и протянулись в его сторону.

Николай шагнул, притиснулся к дивану, и она ткнулась ему в живот, прижалась к бедрам и держала его очень крепко. Николай попробовал приподнять Улю, но она не поддавалась. Потом хватка ослабла, Уля отползла в темный угол ниши. Николай так и остался стоять, принуждая себя смотреть в окно. А кода вновь повернул к Уле голову – увидел ее в белой, светящейся сейчас, сорочке, сжатую в комок.

Он отошел, разделся, снова, как завороженный остановился против окна, и вдруг почувствовал пространство пустой комнаты и холод.

Глядя на светящуюся улину спину, он решил, что ей тоже холодно, и ему стало ее жаль, и от этого – легко лечь и обхватить белый комок, чтобы согреть его.

Но Уля оказалась неожиданно горячей. Стоило ему прикоснуться, как она задвигалась, перемещаясь, перевернулась лицом к нему, но видно стало неудобно, и Николай почувствовал, как, в него уперлись ее колени, потом локоть, потом она, видимо, отчаялась и замерла в неустойчивой, промежуточной, напряженной позе. Николай попытался найти выход, взял ее за плечи, протиснулся к губам, но поцелуй замялся, затянулся, как резина. Тогда он откинулся на спину, в голове носились обрывки их бега по набережной, укором веяла пустота комнаты. Он прикрыл глаза. Ули близко уже не было, потом что-то скользкое, холодное пронеслось над ним, лизнуло нос, Николай посмотрел в сторону стены.

Выпрямившись, вполоборота к нему, на коленях сидела Уля, острым углом лежали на спине волосы, и светлое свободное тело дышало из-под них. Ровная линия ее прижатой к телу руки переходила в неожиданный, молочно белый, слегка мерцающий всплеск, и чуть выше волосы полностью покрывали повернутую в строну стены голову.

И тут же Николай, словно бы сверху, увидел себя: как лежит на краю дивана в темных сбившихся трусах, тесно и узко обхватившей плечи майке, лежит такой же, как стоял сейчас перед беспощадным окном. А ведь и окно, и женщина с жестокими глазами, уплывающая среди факелов – они указывали, ждали, требовали – резко.

Только почувствовав себя свободным, совсем белым на черной плоскости дивана, ощутив сплошной неодетой кожей его шершавую поверхность, каждой своей клеткой – отчужденный холод комнаты, он опустил Улю на спину.

В ней не осталось уже острого, жесткого, сухого. Но потом Уля снова высвободилась, отсоединилась, села рядом. Глаза ее словно выросли и были очень внимательны.

Она сдвинула ладони большими пальцами друг к другу, плоско, и провела ими по нему, лежащему неподвижно, от шеи до колен, сильно вдавливая ладони, иногда приостанавливаясь, будто слепой, ощупывающий лицо незнакомого человека. Потом она так сделала еще раз, и еще, все также внимательно и удивленно глядя на Николая.

Когда вдруг возникло именно то, что почувствовал он, скользя вдоль зеленой стены возле кассы, волной пронеслось от головы книзу, к животу, он вырвал себя из ее рук и захватил. Но тут же она свернулась, заострилась, он уминал все ее углы, неожиданно сильные бедра. Но все же в ней жил его союзник, Николай примял ее и вошел.

Борьба отошла, он приподнялся и посмотрел на Улю. Она оказалась сжатая, зажмурившаяся. Но, только поняв, что он отстранился, Уля тут же влилась, и он снова ощутил-увидал, как единым цепким взглядом – все в ней: шелковую упругость каждого волоска, складки кожи, прозрачную мягкость груди. Во всем уже жила благодарность, она жалась все сильнее и быстро-быстро гладила его по спине, по всему телу, насколько хватало ее вытянутых, быстро работающих рук.

Николай уже перестал чувствовать власть над собой, и повернулся к Уле. Глаза ее, словно уменьшились, расползлись далеко друг от друга, выделились скулы.

– О-о, я даже не ждала. Так странно. Ты – красивый. Все-все! – Она приподняла его за плечи, взглянула, и снова опустила. – все очень красиво. Каждый поворот.

– Уль, перестань! – он потянулся за одеждой.

– Ага, – ответила Уля. – Погоди, я не буду говорить сейчас. Я рваная вся.

Окно замолкло, еще более почернело перед рассветом. Ночной бег замер, словно удовлетворенный сделанным.

Утром, ровно в полдевятого Николай сел на свой стул и увидел кривляние графиков на желто-коричневой миллиметровке.

– Майя, что это?

– У нас пошли колебания. Так что отчет тебе сдать не удастся, дорогой! – ядовито заявила Городошница.

Как всегда, возле подоконника, Николай видел Улю. Она была сегодня в мягкой розовой кофте, и ее темная голова со слегка наэлектризованными волосками, выбившимися из пучка, снова казалась серединой цветка.

– Хочу в Австралию, – проговорила Майя, сгребая у него со стола бумаги с графиками.

– Кто брал эти показания с моделей? – спросил Николай.

– Улька, конечно. Надо же так. Я всегда все делала сама. А сейчас вот поручила ей. Нужно же человеку дать хоть какое-то дело. И вот теперь – ни отчета, ни премии. Знаешь, Коль – я кажется, на грани…

– На грани чего? – Николай задумался. – Кстати, почему говорят «на грани»? Ведь грань куба – плоская, состояние весьма устойчивое, обширное. С него – не упадешь.

Уля встала и повернулась так, что из эркера на нее вылился свет.

– На грани, на грани… – проговорил Демура, покачиваясь на стуле. – Нет, не так. На ребре! Вот это будет точно.

Стул вдруг ощетинился, встал на дыбы, ножки заскользили, и Николай свалился назад, на почерневший от грязной швабры паркет, увлекая за собой изрисованный от нечего делать лист ватмана, вороха перфолент, ластики и кучу скрепок.

Он упал неловко, и ему было очень больно.

 

20

Имитация

Судя по всему, Нифонтов долгие годы, еще со времени гениального предвидения Выборгского, вынашивал планы широкомасштабного использования технологии лигокристаллов, о чем свидетельствовал один из обнаруженных документов. Почему-то, Анпилогов полагал, что это был блокнот Нифонтова, невесть какими путями затесавшийся в архив опального Явича.

В блокноте писал человек, обладающий полудетским почерком, писал он не слитно, а крупными, похожими на печатные, буквами. Ленику казалось, что он видел этот почерк когда-то в детстве, и это было связано именно с Нифонтовым. «Поперву добыть чудесный минерал, а после делать из него машины, либо какие гайки. Но – чтоб все свое, все в своем дому. Никому из буржуев сам минерал не продавать. Первое: добыть минерал, весь, сколько можно. Второе: делать машины и продавать буржуям. Понастроить заводов, покрыть хоть все земли – и пахотные тож – теми заводами. Третье: народ переуправить. Каждому поставить в дом машинно зеркало и окно – чтоб на себя смотрел и исправлялся, а окно, чтоб за ним глядеть. Четвертое: на деньги от буржуев сделать боевы машины, буржуев согнать, а их народ переуправить. А дальше делать такие повозки-стрелы, чтобы добраться к шустрым на саму вертикаль».

– А хозяин-то блокнота смоделировал нечто очень похожее на нынешнее положение вещей, – пробормотал Леник, – Оче-ч-ень даже похожее.

Дальше шли инструкция, стихи и картинка, и клок газеты.

Пень, как ни в чем не бывало, явился в понедельник на рабочее место и приволок свой позвякивающий портфель.

– Ну, все контрабандные магнитофоны починил? – сурово спросил Анпилогов, по-прежнему ощущая противное жжение в желудке и какую-то гарь во рту.

– Я, кажется, прибыл вовремя? До звонка?

– До звонка, до звонка, как раз за минуту… – проворчал Леник, а сотрудники посмотрели на Пня с усталым осуждением – ведь он пропустил все нелегкие авральные дни.

Пень отвернулся, как часто отворачиваются родители, когда дети несут надоевшие глупости или просят купить ненужную и недешевую вещь. При этом Леонид Михайлович не столько сердился на Пня, сколько боялся возможных неприятностей. Поэтому, когда ближе к обеду в отдел вошел высокий чернявый военный, оправляя под широким ремнем синюю гимнастерку и поскрипывая высокими зашнурованными ботинками, начальник отдела ощутил приступ тяжелой тошноты.

– Подполковник Синицын – представился экзекутор и Анпилогов, скривясь, боком, скептически приоткрывая левый клычок, направился ему навстречу.

– Пень, не вставая, повернулся вместе со стулом навстречу Синицыну и еле заметно покивал головой, напрягая лицо, чтобы не засмеяться.

– Здорово, Паш! – рявкнул Синицын и зачесал пятерней назад все время рассыпавшиеся на прямой пробор пепельные волосы.

– А-аа… вы, собственно знакомы, – играя в просвещенного, развел руками Анпилогов, еще не сообразивший – бежать ему в туалет или обойдется.

– В том-то главная… фишка… хитрость, Леонид Михалыч, что знакомы. Вместе учились… в балетной школе.

Пень хмыкнул. Вид у него был такой, как у тех самых родителей, которые хотят задобрить детей, подкупить чем-то или просто помочь – ведь с ними жить и жить, в конце концов.

– Ты ему покажь, – мотнул головой Пень, – калечки свои продемонстрируй, начальник.

– А стоит? – решил разрядить обстановку и хоть в чем-то оперативно разобраться осторожный Леник.

– Стоит, Леня, – пожевал губами Пень. – Синичка у нас – криптограф со стажем. Он клюет по зернышку, но предпочитает сальце.

Тут Анпилогов представил себе аккуратно разложенное на чистой тарелке с ажурными краями на столе у Веруни кусочек жирной грудинки и ему стало вовсе плохо. Леник кинулся на лестничную площадку, потом по серым гранитным ступеням спустился, зажимая рот, на один пролет, пробежал по выкрашенному темно болотной масляной краской коридорчику и исчез за шершавой, покрытой многолетними наслоениями коричневой краски дверью с черным силуэтом дореволюционного мужчины в шляпе-котелке.

Когда он возвратился на половину Климаши, Пень с Синицыным, притянув ту самую круглую лампу, разглядывали кальки. За ними стоял высокий худой Демура, рассуждал о чем-то, разводил руками, иногда наклонялся над копиями документов, и тогда на глянцевые листы с россыпью карандашных знаков падала ажурная тень его густых волос, стоящих ореолом надо лбом.

– Ты!!! – завопил Анпилогов, выкатив глаза на Пня. – Где взял!.. Кх-х-ххх! – заглотнулась буква в его крупное нутро, – Как посмел?!

– Да ну тя, Леник… – отмахнулся Пень, – ты бы получше программировал сейф. А то – тоже мне… цифири выставил.

– Ладно, ладно, ребята, не ссорьтесь, – небрежно попытался их успокоить подполковник Синицын, – Здесь мы имеем минимум три очень интересных вида кодировки. Первый – это инструкция. Тут, по всей видимости, зашифрован довольно длинный текст, возможно и основной принцип действия огневой машины. Предполагаю, что химические формулы используемых веществ – не зря документ связан с простым, но все же механизмом – какие-то технические характеристики. Далее – картинка с лосем. Это такой вид стеганографии – тайнописи, где может быть зашифровано все, что угодно, но смею предположить, что здесь принцип основного узла. И – стихи… Леса, озера, лунный свет… Вот – и не знаю, – Синицын пожал плечами, усиленными ватным подбивом синей гимнастерки и погонами с перекрещенными телефонными трубками, обозначавшими войска связи, – Ох, не знаю, не знаю пока…

Подполковник говорил еще медленно и размышлительно, но чувствовалось, что если увлечется, разохочется к разговору – то окажется очень болтлив и горяч.

Леонид Михайлович слушал его с по-прежнему слегка выпученными, обалделыми глазками, но постепенно глаза стали усыхать, приобретая обычную весьма органичную форму, Анпилогов провел рукой с коротковатыми, пухлыми у основания, но заостренными к концам пальцами по лицу, и проговорил.

– А отчего это вы, подполковник Синицын, решили, что все так просто. Что тут вам – и принцип действия, и формулы, и чертеж – и все, что хотите. Отчего не предположить фрагментарность данных документов. Я бы, во всяком случае, на месте создателей единственной в своем роде огневой машины – распределил сведения о ней по разным хранилищам.

– И составил некий путеводитель – например – в стихах, – добавил Демура.

– Стихи – штука такая… – начал рассуждать Синицын. – Это на самом деле текст, несущий минимум информации, ибо каждая предыдущая строчка предопределяет последующую – ведь необходима рифма. Чем больше предопределенности – тем меньше информации.

– Не скажите, – вновь заметил Демура, приподняв вверх ровный белый указательный палец. – Стихи несут огромную эмоциональную информацию, и на этом зиждется их очень продолжительное существование.

– О чем мы говорим, коллеги! – завопил Анпилогов. – Что за булда, в конце концов! Вы мне проясните, уважаемые взломщики, что вас так заинтересовало в моих совершенно случайно подобранных бумажках? Может, я их с помойки принес? Может, мне селедку не во что заворачивать? Подполковика-связиста притащили… С чего бы это? И откуда у вас, дорогой сотрудник, вообще доступ в наш отдел третьей степени секретности?

Синицын встал, провел рукою по вислым густым усам, поднял руку к виску, щелкнул каблуками ботинок и достал из нагрудного кармана картонную карточку, запаянную в стекло. На карточке значилось.

«Подполковник службы связи Министерства объединенных систем. Прикомандирован к отделу имитации для поведения спецопераций. Допуск нулевой категории».

 

21

Синицын Ленику скорее не нравился. Он раздражал Леника. Громкий, гнусоватый голос Синицына, как бы сливался в представлениях Леника с Синицынскими висячими усами, как будто речи эти издавали как раз усы. Спросить, есть ли какие-либо мысли по поводу набора, Леник некоторое время боялся – а вдруг Синицын продолжает прощупывать его и при разговоре начнет лезть в мысли, в сознание… Анпилогов знал, что подобные вещи уже делают, но что такое Синицын?..

Тем не менее, все методики, собранные в открытых и закрытых источниках, постепенно были отброшены. Разговор следовало затевать, и Леник дождался, когда Демура, Пень и Синицын засели на климашиной половине под круглой лампой, и подсел к ним. Говорили о Дворовом.

Когда Леник начал к ним подсаживаться, обсуждали любвеобильность Дворового.

– Да к нему бегают даже девочки из приемной… А вы говорите!.. – доказывал Синицын, – Легкая сплюснутость его башки ровно ничего не доказывает. Кстати, у него в левой части лба наблюдается шрам, и я бы даже предположил, что над Дворовым производили эксперимент, и, предположим, вшили микрокорп с определенными функциями. Ведь ходили разговоры, что над умственно отсталыми людьми…

– Ага, – добавил Пень. – И фокус не удался, и вся интеллектуальная мощь вылилась в мощь мужскую…

– А ты вот хочешь мне доказать, что это вещи настолько противоположные, что подобная трансформация невозможна? – Продолжал провокацию Синицын.

Из тьмы за звяканьем запчастей раздался возглас Пня:

– Ба!

Х-ххе!..Ххх-еее! Леонид Михалыч, вы меня не слушайте, я говорю-говорю, остановиться не могу!.. – ерничал дальше Синицын, зафиксировав подсаживание Анпилогова, – Говорят, некоторое время назад – еще до кристаллизации, Домовой там… ну с дамой из техоотдела… в модельном зале, на большом доводочном столе, меж верстаков! А потом, вкатилась комиссия из министерства – существовала договоренность, что изделие А подлежит демонстрации…в общем, не суть важно. Так комиссия вошла – а они друг на друге. И…

– И? – сурово спросил Анпилогов. Он выделил на разговор с Синицыным час, а время шло в пустоте.

– И-ххх! – зашипел, зажался в смехе Синицын, да и Демура со смешливыми глазами уставился в синицынские усы, – так их и транспортировали на носилках друг на друге. Психологический коллапс. В медсанчасть.

– Ба! – откликнулся Пень.

– Нет, нравится мне, эта семейственность, бытовитость нашей зазаборной жизни, – мягко, но уже с суровыми нотками, начал Анпилогов. Он очень не любил находиться не в центре разговора, и доминирование Синицына раздражало, – да и вообще сидение под лампой, конечно вызывает… – постепенно Леник втягивался в свою вкусную речь, с масляным заглатыванием букв, – тем н менее, сроки, как говорится, не просто поджимают, а затягивают петлей, так что…

– А тогда, сказал Синицын, – нужно говорить совсем по другому. Поначалу сообщу – анализ текста инструкции и стишка практически ничего не дал. Если там и есть определенный код, то ключ к нему найти не предоставлялось возможным. Особенно же меня занимала инструкция, поскольку там были чертежи, а всякий чертеж мог, в принципе, в развороте, предоставить определенный интерес.

– Как это в развороте? Там и был-то всего какой-то ерундовый замок.

– Да, замок, – подтвердил Синицын, – но, если уже имеется чертеж, то все го детали – узлы, плоскости, резьбы, винты, гайки – да все что угодно, может оказаться лишь знаком – надводной, нескрытой частью айсберга. Каждая деталь чертежа может иметь разворот – проекцию в другую плоскость, расположенную под углом к видимой. Это, как если бы из этой точки поднялось некое растение – ветвящееся, объемное. Может быть – это пальма, а может и карликовая береза, пригнутая низко к земле. Помните, бывают такие игрушки – книжки. Берешь в руки – книга, а раскрываешь, сложенные до того плоскости раздвигаются и получатся подобие объемной картинки с плоскими же, но расположенными на расстоянии друг от друга фигурами. Причем фигуры могут представлять собой тоже псевдообъемные конструкции, сложенные гармошкой под разными углами – ну, как японские оригами. Но вот этот подводный мир нужно как-то раскрыть.

– А с чего это ты решил, что у замка двойное дно? – спросил Анпилогов.

– Да здесь полно малофункциональных деталей. Вот зачем эта, скажем, планка наверху?

– Декор.

– Но она же утяжеляет всю конструкцию. К тому же, осложняет работу выдвижного механизма… видишь, вот здесь штырек мог бы…

– Погоди, погоди… Но это же все отпечатано типографским способом. Видишь, пожелтевший такой, мятый, драненький даже листок. Значит эти замки продавали, вкладывали бумажку в коробку.

– Ну, это еще вопрос. В те времена замок с инструкцией к пользованию вообще был редкостью, и вещью скорее всего недешевой. Значит, сделали их мало. К тому же вполне могли выпустить небольшую партию этих малофункциональных, ну, скажем так, неудачных устройств и забыть на складе. Может, их и не распродали, а если и распродали, то никто и не подозревал, что инструкция – с двойным дном. Это могли сделать специально. Потом, скорее всего всю партию замков уничтожили, оставили только несколько экземпляров…

– Ну, ты даешь… А в принципе, можно по этому чертежу хоть в какой-то степени воссоздать то, что мы ищем?

– Да это может быть вовсе какая-нибудь малозначительная деталь. А на сомом деле таких деталей в огнемете, скажем, тыща!

Синицын с таким удовольствием и так шипяще произнес это – «тыща!», что Леник решил – дело безнадежно проиграно.

– Но, с другой стороны, – продолжал подполковник, нам же нужен сам принцип – центральный орган машины. Может это он здесь и запрятан – кто знает?

– А тебе как кажется?

– Мне? – Синицын демонстративно поднял газа к потолку, зашевелил усами, будто что-то подсчитывая, и сказал, – На самом деле, в этом чертеже есть все, на чем можно было бы развернуть сложную конструкцию. Но по какому принципу разворачивать? Под какими углами, сколько подобных элементов, какой крепеж? Да и потом – ладно чертеж. Нам же нужен состав топлива, или не топлива… Ну, этой энергетический смеси… Короче говоря, если ты, Анпилогов, что и нащупал, то это только малая часть всего.

– Не верю я, что это малая часть. Слишком тщательно подобрано, и, думаю, мужик, который все это выискивал, а я его знаю – но про Явича пока смолчал, – мужик очень крепкий и нашел он все…

– Все, что смог. Это не значит, что все, – серьезно сказал Синицын. – Ну, а теперь о главном. Мы можем гадать и заниматься итерациями сколько угодно времени, тем более, что соответствующая техника у нас уже имеется, только мы еще совсем не умеем с ней управляться и не понаписали соответствующих программных текстов… Потому нам необходим ключ!

 

22

У Майки Городошницы была нагрузка. По понедельникам она проводила политинформацию, и всякий старался найти в этот момент какое-нибудь важное дело, оправдывающее его отсутствие. Синицын срочно бежал на семинар криптографов, Улю именно в это время консультировали в лиготехникуме, Фельдштейн подряжался оборудовать очередную лабораторию, Пень вообще и всегда был «очень занят»… Но на самом деле кто-то да утром в понедельник зазевывался на Первой территории и глядел в окно на выложивший свои лапы на подоконник темный клен. Анпилогову по должности приходилось присутствовать обязательно.

Майка поднаторела в подобных мероприятиях и говорила скоро, не рассусоливая, чисто номинально, время от времени приостанавливая текучую речь: «Вопросы есть?».

Ее острая мордочка, гладенькая, моложавая, быстро поворачивалась на аккуратной шейке слева направо, ровно подведенные, с отрепетировано загнутыми ресницами карие глазки обводили случайно присутствующих, потом Майка радостно складывала листочки с заготовленными тезисами и стукала папкой по столу: «Ну, все!».

Но на этот раз на Первой задержались Гера Фельдштейн, Синицын и Уля, а потом даже прибрел Пень. Они слушали про совершенно абсурдные заявления заэкранных агентств, о том, что добыча лигососдержащей породы идет на спад, а на самом деле в прошлом месяце было добыто… В то же время наши успехи в астросфере… Пущена в строй вторая очередь Ошаловской станции слежения за астросферными объектами… Выступление Петруничева на Международной ассамблее… Всех поразила его жизненная энергия, сохраненная молодость и ясность мысли…

А когда она стукнула папкой, собираясь закончить доклад, Фельдштейн вдруг спросил:

– А про то, как Нифонтов-то с Петруничевым помирились, ничего не говорят?

– А что, было официально объявлено, что они ссорил… расходились во мнениях? – бегло отпарировала Майка.

– А ведь действительно говорили…нечто такое, – задумчиво проговорил Синицын, – в самом начале капели, помните, на пленуме, Петруничев выразился довольно ясно: «В условиях надвигающегося энергетического кризиса, руководству страны необходимо очень внимательно отнестись к изысканию возможностей поиска новых источников энергии, к поддержке изобретательства, к поощрению технологических инициатив. Все это должно зиждиться на материальном стимулировании, на определенной свободе решений, что предполагает…»

– То есть ты хочешь сказать, что Нифонтов был в корне против «свободы решений»? – вступил Леник.

– Ну да, там была формулировка: «Даже…»… как это… «Даже самые опытные наши соратники в какой-то момент не в состоянии поступиться, хотя бы на время, ранее выработанными принципами… Ведь при всей мощи и при всем опыте ведущих руководителей страны, они не в состоянии охватить все, поэтому только свобода решений отдельных талантливых людей, не зашоренных постоянными заботами о благе…»

– Ага, вот оно что, – рассудительно сказал Гера – Петруничев назвал Нифонтова зашоренным, и тот отбыл в «небольшой провинциальный городок на севере страны». Ты, Анпилогов, уж наверняка бывал ли в этом городке, носящем имя одного из основателей государства.

– Ну, служил я там… – нехотя проговорил завотделом, – Город Нифонтовск, возле карских берегов…

И что, наш один из основателей и руководителей, курировал там добычу нефти на шельфе?

– Да вряд ли… Там уже нормально все, что могли, добывали. Он, возможно, и пытался все это прибрать к рукам, выдоить то, что можно… Да не так уж там велики залежи. Поэтому в какой-то момент он решил вспомнить старое, юношеские свои увлечения, разговоры с учеными, теми, кто начинал…

– И тогда, наверное, и направили экспедицию на Урал, докопались до лигосодержащей жилы…и… – поддакнул Синицын, – и теперь мы имеем то, что имеем. Свободу решений использовали и положили на полку пылиться. Нынче только: давай, давай… Набираем мощь.

– И то верно, – поднялся Анпилогов, давая понять, что разговор следует прекратить, – коли мощь уже набрали, то – вполне вероятен доступ звуковой информации на контрольный пункт. Еще чуть-чуть… Вы мне тут поразговариваете!

– И что же все-таки получается, – не угоманиваясь, сдвинул массивную голову набок Гера Фельдштейн, – как только у нас подходят к концу ископаемые или подкачиваемые – мы меняем политический курс?

– Ты слишком долго мок под капелью! Вымок весь, – показал своими газами пуговками на потолок Анпилогов.

– Да я, Леник, все там пооткручивал, не боись, – почесал в затылке Фельдштейн, – Просто вот раз в жизни поговорить захотелось. А и тема подходящая – политпросвещение.

 

23

Сигнал прозвучал на бывшей половине Оби, нынешней территории, захваченной корпами, или, как ее официально именовали – «Дигитальной группы отдела имитации». Все же, пребывавшие на половине Климаши именовалось теперь «Группой аналоговых методов».

Так вот – на половине Климаши сигнала не было точно, иначе кто-нибудь – Пень или Синицын, схватили бы старую черную округлую телефонную трубку с рогатого насеста. Анпилогов официально пребывал в это время возле кроссшкафа и в раздумье разглядывал поток срывающихся кабелей с его уставленных плоскими приборами равномерно распределенных полок.

Леонид Михайлович приподнял брови и нажал кнопку связи. Из персонального корпа донеслось: «Начальника отдела имитации просят в испытательную башню. Начальника отдела имитации…». Если бы трубку сняли на другой половине отдела, кто-нибудь уже непременно примчался сюда. Но всюду была тишина, и предчувствие катастрофы пришлось Анпилогову пережить самостоятельно. Он думал одновременно о том, что связь через корпы и телефоны теперь идет по разным каналам, что пробные огневые испытания изделия запланированы на ближайшие месяцы, и за это время можно было бы еще продвинуться в поисках, но сейчас он очень не хотел никаких расспросов – все штатные схемы огневиков для нынешнего изделия КЛ14 вряд ли годились. Предполагалось только, что оно должно значительно превышать по мощности все предыдущие. Впрочем, никто точных характеристик Анпилогову не сообщал, и он вполне мог прикинуться наивным чайником и подсунуть то, что есть. Чай…кх-ххх, то есть с бу-тер-бродом. Поэтому Леник вытащил из сейфа потрепанный дерматиновый портфельчик – вместилище документов с допуском степени Б, и направился в испытательную башню, на ходу обдумывая, каков вероятен состав комиссии, насколько формальны будут пробеги и сколько установят фаз.

В конце концов Анпилогов уговорил себя, что это только самое начало испытаний, что еще многое можно успеть. Но перед испытательной башни он приостановился и задрал голову.

Башня или надколодец – кирпичный цилиндр – уходила высоко в небо и только одно круглое, подобное глазу ископаемого животного, окон светилось на уровне десятого этажа.

Чем-то это сооружение вызвало в Анпилогове ощущение почтового архива, но тот был куда ниже и носил желтый глухой цвет. Здесь же чувствовалось внутреннее движение, правда, нетелесное, а металлическое, суставчатое, лязгающее.

Анпилогов сунул палец в отверстие на плоской тяжелой оцинкованной двери – ручки не было, и потянул дверь на себя. Преодолев несколько проемов пропыленной бетонной лестницы, он вызвал лифт. Тот через некоторое время опустился к нему, о чем возвестила красная лампочка и тяжелый глухой удар. Дверца раздвинулись, и показалась решетка. Анпилогов проехал за этой решеткой невесть сколько этажей, вышел, захлопнул решетку с неистовым звонким звуком, отдавшимся по всей шахте, и вступил в зал, примыкавший к смотровой площадке.

В зале оказалось довольно много людей. Анпилогов сначала увидел руководителей всех пяти комплексов КБ – конструкторского, испытательного, вычислительного бюджетного и внешнего, но они его мало занимали. Он разглядел возле того самого круглого, вблизи казавшегося огромным, окна длинного плешивого человека с выступающим вперед носом, с вообще каким-то образом выступающим вперед лицом – таков был особый выворот длинной тощей шеи, и в очках, сидящих криво. А рядом с ним – невысокого, довольно плотного парня с курчавой светлой бородкой.

Подобного Анпилогов никак не ожидал.

– А вот и Леонид Михайлович! – вступил начальник испытательного. – Да вы знакомы, наверное. Это – академик Пеструха и ведущий специалист его института Женя…эээ… Евгений Патокин.

Ленику захотелось выкинуть свой фиговый портфельчик в круглое окно, но огнеупорное стекло никогда не открывалось. И что Пеструхе не сиделось на своих международных симпозиумах или на подземных испытаниях термояда? Что его сюда-то принесло!

– Ну, п-п-пойдемте, п-пп-ойдемте, с-сс-отркудники дорогие, – со своим известным всему миру заиканием на глухих согласных проверещал Пеструха и двинулся к двери в испытательное пространство, расставляя длиннющие руки и приглашая за собой остальных.

Анпилогов туда не хотел вовсе. Он словно врос своими крепкими ногами в сношенных на внешнюю сторону основательных ботинках на толстой подошве в бетонный, крытый огнеупорной мастикой пол и, насупившись, смотрел как начальники потекли к балкону.

Балкон выступал метра на два из стены над пустым, казавшемся бесконечным пространством, и был шириной в три метра. Такая небольшая группка вполне могла на нем уместиться.

Анпилогов все же добрался до балконной двери, но все время стоял, прижавшись спиной к стене, и этого ему было вполне достаточно.

Гигантский колодец, уходящий вниз до уровня земли и еще глубже на немереное пространство и шедший также куда-то вверх, куда и смотреть-то было тошно, был весь заклепан сверхстойкими, но все же оплавленными и проявившими изнемогший до темно-коричневого красный цвет раздвижными металлическими створами.

Бесконечно глубоко внизу видны были укрытые брезентом сложные конструкции, едва скрывающие вздыбленные ребра и острые выступы. Между ними сновали люди в обширных защитных костюмах, отбрасывая блики целлулоидом антирадиационных намордников.

Пеструха подбежал к перилам балкона и начал командовать, водя сухой кистью то вверх, то вниз. Тонкие седые волосы, окружающие его лысину, слегка шевелились в нарастающих потоках воздуха, согласные буквы застревали на подходе к языку, и он помогал им то движениями морщинистой шеи, то выталкивал буквы подергиванием носа и неожиданно сильными просторными взмахами головы. Коллега и главный помощник академика Пеструхи Женя Патокин, словно небольшой надежный холм прикрывал его с тыла. Начальники комплексов, сгрудившись у стены, молча ждали.

Глубоко внизу, на дне испытательной башни, с конструкций стянули брезент, и обнажилось зажатое трубопроводами овальное, суженное книзу сердце изделия, укрепленное на телескопической платформе.

– П-п-пятая фа-а-за! – негромко сказал Пеструха – и снизу доверху многие голоса повторили, в отличие от эха, добавляя необходимые уточнения: пятая фаза – идем на местном тепле, пятая фаза – нагрузка от комплекса энергетиков, пятая фаза – подключаемся к дяде Ване – и так далее, до самого дна, откуда пошло тихое жужжание, и изделие начало слегка приподниматься на платформе, постепенно расправляя обрамление, собранное из изогнутых опор.

Изделие шло на местной энергетике до трети высоты испытательной башни. Затем Пеструха обернулся к коллеге, тот спокойно направился к лифту и поманил за собой начальника отдела имитации Леонида Анпилогова – Леника. Когда за ними захлопнулась грохочущая решетка, взвыла сирена.

Женя и Анпилогов вышли на одном из срединных этажей. За бронированными дверьми начинался энергетичеcкий обод начального уровня, который соединялся с основным пространством башни теми самыми металлическими заслонками. Женя Патокин подвел Леонида Анпилогова к пульту и указал на систему выкрашенных блеклой масляной краской трубок и тороидальных емкостей, укрепленных на тяжелой тележке, с которой сочились на бетонный, покрытый изоляционной мастикой пол струи кабелей и текли затем от этого места вправо и влево по окружности башни.

– На той стороне, по диаметру, расположен дубль установки. Сейчас я… или лучше вы – опустите вот этот тумблер, и изделие получит еще… пожрать. Ну, жмите, Леонид Михалыч!

Вид у Жени Патокина при этом был такой, будто он заведомо хочет надуть Анпилогова – так он сжал мелкие крепкие зубы, так расцвел в красногубой улыбке, открывшейся среди золотых волос бородки и мягких зарослей усов – что Леник вообще не захотел связываться с сотрудником Пеструхи.

– Жмите сами, – повел он плечами, – это же не моя диссертация, в конце концов. Отделу за этот пробный пуск – одни подзатыльники.

– Да, Леонид Михалыч, задача у вас – не из легких. При нашем-то энергетическом кризисе, – Женя изобразил шепот, но очень громкий шепот. – Нефть-то, говорят, повыкачали! Вот вам и твердят: беззатратная технология, постный огонь! Хотел бы я знать… как вы его найдете, этот постный огонь.

– Да крутите свой ветхозаветный тумблер. Люди же в напряжении, – недовольно буркнул Леник.

– Не беспокойтесь, я чувствую контрольное время.

Эксперимент пошел.

На смотровых экранах было видно, как отодвинулись оплавленные заслонки, как вышли из них многочисленные, изогнутые под разными углами сопла огневых устройств, и как начало подниматься к ним уже совершенно самостоятельно, медленно левитируя, раскаленное до красноты изделие, постепенно сбрасывающее хищные лианы трубопроводов. Изделие преодолело четвертую фазу, поддерживаемую ядерной энергетической установкой Патокина, поднялось до второй фазы, которая находилась много выше балкона, и там, после открытия нового ряда обугленных заслонок, и нового выхода леса изогнутых сопл – разогрелось до красноты, приобретающей лиловый оттенок, и разорвало себя на бездну бушующих частей.

Грохот завис в испытательной башне, затем, обрушившись на бетонное ее основание, постепенно замер.

В курилке Анпилогов оказался непосредственно возле академика Пеструхи и, наконец, понял, почему очки сидят на нем как-то косо. Левая дужка очков была насажена на обрубленную и закрученную плоскозубцами скрепку, а стекло в самом углу возле этого места пошло трещинами. Анпилогов вспомнил, что очки с подобной оправой (правда, без скрепки) носил его учитель физики лет двадцать пять назад.

Евгений Патокин спокойно курил, и, сощурившись, наблюдал детское любование осанистого Анпилогова очками своего научного шефа.

– Ну, – проговорил, наконец, начальник Испытательного комплекса, – первый этап мы выполнили. Результат предполагался. В основном, все штатно. Необходимо отметить высокую степень отдачи энергетической установки, предложенной коллективом академика Пеструхи и лично…

– Жрет, гадина, много, – сплюнул Женя кусочек табака.

– Дело даже н-н-ннеее в этом, – продолжил Пеструха. – Во-первых, подобные испытания крайне н-ннн-ебезопасны для окружающей среды и для нас с в-в-авми…

– А во-вторых, стоят немереных денег, – закончил Женя.

– И насколько немереных? – переспросил Анпилогов.

Женя Патокин замер, отвел сигарету, так, что она исходила дымом в сторону Пеструхи. Тот даже не поморщился и у обоих у них был такой вид, словно происходит нечто крайне важное и трагическое. Но взрыв опытного изделия к этому отношения не имеет.

– Ну, это дело бухгалтерии, вы, собственно можете справиться, – отрезал начальник Внешнего комплекса. – Вам и следует, обязательно следует справиться, Леонид Михайлович, иначе…

 

24

– Пеструха… Мать его… Принесло же… – бормотал Анпилогов, засовывая портфельчик степени Б в свой рабочий сейф.

Майка Городошница, всегда занимавшая стол в эркере, а нынче пересаженная за металло-пластиковое светло серое сооружение, и, если не было работы, сидевшая неподвижно, как сфинкс, уткнув ручку вертикально, кончиком пера в чистый лист бумаги – вдруг вскинулась. Анпилогов и забыл, что при Майке нельзя было произносить этого имени.

– Пеструха ровно ничего не делает спонталыку, Леник. Раз приходил – стало быть, возникла крайность.

– Голоса сообщали, что он сделал доклад в Наднациональной лиге. Назвал «Об особенностях применения корпов в отдельно взятом государстве», – заметил Демура, приподняв один наушник.

– Сотрудник Демура – вы сейчас сорвете отработку модели. Не забывайтесь, сами знаете – сроки поджимают, а у нас отработана только дюжина вариантов! – «И все – хреновые» – подумал он про себя. – Верните наушник на место!

Анпилогову уже давно казалось, что установленные на потолке и в углах противопожарные корпы несут и функцию прослушки, а возможно и используются как телекамеры, только он надеялся пока, что система расшифровки сигналов не отлажана и разбираться с их дурацкими разговорами пока некому. Но со временем…

Майка, видимо, не задумывалась о противопожарных корпах, поэтому упрямо повторила свое извечное:

– Пеструха всегда всем давал взаймы. И никогда не интересовался – на что. Просто вытаскивал из нагрудного кармана – и совал человеку в ладонь. А потом забывал об этом.

– Майя, эти ваши студенческие воспоминания….

Леник указал глазами на потолок, но Городошница не поняла или не пожелала понять, а гордо подняла коротко остриженную головку с густой шапкой тщательно подкрашенных волос, раздула хитро вырезанные ноздри и вжала перо авторучки в чистый лист.

 

25

Комиссия по испытаниям собралась в кабинете Кэтэвана поздним вечером. Леник был сегодня в ночной смене на Климаше, и его вызвали, в конце концов, хотя ему и вовсе не хотелось идти.

Решил, что жучить станут именно его, но оказалось, что он – последняя спица. Обсуждали все аспекты испытаний, планировали персонал, схемы. Дымили не переставая, Кэтэван зажигал новую сигарету от докуренной до предела предыдущей. Насколько понял Леник, в энергетическом плане рассчитывал и на имеющийся запас жидкого топлива, на установку Академии, и только потом – в малой степени на его имитацию. Поэтому Анпилогов осмелел и, как всегда принялся выпрашивать повышения социальных фондов для отдела, намекая, что от его специалистов слишком многое зависит. На это он, опять же, как обычно, получил от конкурирующих отделов ненавистное: «Ты и так, Михалыч, создал для своих тепличные условия». Потом Леник уже собирался авторитетно и туманно сообщить, что работы ведутся и, возможно, к следующему этапу…

Но вдруг коротко гуднул и засветился отдельный корп, стоявший в левом углу кабинета, тот, который привыкли называть красным – там раньше помещалась «вертушка», и по которому запросы шли непосредственно из-за красных башен. Саму же «вертушку» куда-то убрали. На этот раз корп воззвал очень строго. Кэтэван стремительно подскочил и надел наушники. По мере того как он слушал, лицо его менялось. Сначала оно демонстрировало почтительное внимание, потом внезапно покраснело, и Кэтэван резко вскинул руку со сжатым кулаком, но потом стал медленно опускать руку и разжимать кулак.

Затем, видимо, из корпа пошли очень громкие и грубые звуки.

Все молчали, никто не сдвинулся с места. Начальник комплекса содрал с себя наушники, прошагал к своему столу, взял портфель, сложил в него кое-какие бумаги, тщательно застегнул обе пряжки на портфеле, с трудом всовывая язычки замков в прорези, потом засунул портфель подмышку и быстро пошел прямо в противоположную двери стену.

 

26

Анпилогов, Пень и Синицын торчали на половине Климаши.

Ульяна, Фельдштейн и Демура – на территории корпов. Шкаф осуществлял объединение и трансформацию сигналов.

Листьев медь шумела в Климаше. Она маялась под дождем, медленно облетала, была высушена холодеющим осенним солнцем, потом снова мокла и принималась преть. Преть и пряно пахнуть.

Пень виртуозно создавал новую модель, вставляя штекеры все в новые и новые гнезда, плетя паутину разноцветных концов и цедя сквозь зубы: «Мы ее… мы ее…», а Анпилогов, жирно и равномерно покрывал формулами лист за листом. У него очень хорошо шло. Чернила мягко шли из авторучки, а шершавая бумага ровно впитывала альфы, беты, укороченное «де» дифференциала. Анпилогов заканчивал и тут же передавал бумагу Синицыну, и тот мгновенно рисовал сложную систему стрелок, перекрещивающихся дуг, каких-то валов, змеящихся обрывов и точек. Пень понимающе кивал и снова ткал свою паутину. На черных, шершавых, с въевшейся в текстолитовые бока пылью осциллографах торжественно плавали зеленые петли и седла, перетекали друг в друга синусоиды и медленно разворачивались фигуры Лиссажу.

Анпилогов время от времени брал черную трубку и звонил ребятам на корпах:

– Есть сигнал?

– Отличный сигнал! – отвечал Демура.

Шкаф работал нас совесть – он делил роскошные плавные кривые процессов, несущиеся с Климаши, и превращал их в ступенчатые подъемы и спуски, то есть принимал сигнал и совершал аналогово-дискретное преобразование, перемалывая огненные порывы Климаши в примерно соответствующие им ровные наборы нулей и единиц – подъемов и спусков.

Они прошли за прошлую неделю всю начальную стадию эксперимента и сейчас вгрызались в самый центр процессного котла огненной машины. Уже начинала гудеть медь листьев, уже шел по ней густой шелест, и вот поток начал было литься на черную рыхлую землю.

– Нет сигнала!!! – вдруг закричал Демура в микрофон, – Нет сигнала!!!

– Анпилогов мысленно видел, как он срывает наушники, бежит к шкафу, проверяет гнезда, прозванивает тестером все сервисные ящики на синих полках. – Нет сигнала!

Вот Уля отталкивает тонкого и медлительного Демуру и принимается сама хлопотать над кабелями. Затем зовут Геру Фельдштейна, и он, чертыхаясь, вскрывает фальшпол и прозванивает все силовые и сигнальные кабели.

Все в полном порядке – но сигнала нет.

Пень и Гера встречаются на пороге, еще раз проходят по всем критическим участкам и возвращаются к тихо гудящей Климаше. Она благосклонно принимает формулы Анпилогова, урчит и закручивает многослойные фигуры на зеленых экранах черных осциллографов.

– А ну ее на фиг! – вдруг заявляет Пень, переглядывается с Фельдштейном, и они садятся рядом с мрачным, готовым сорваться Анпилоговым.

– Нет, вы мне скажите! Нет, вы скажите, бу-тер соленый, так его! – вылизывает крупным задом дерматиновую поверхность старенького стула Анпилогов. – Сроки – месяц до повторных испытаний остался!!!

– Ух-мму! – вытягивает голову и губы вперед Пень, похоже что, – и поводит крупным плечом в сторону Климаши…-

– Сигнала нет, потому он сознательно прерывается на выходе из аналого-цифрового преобразователя, помещенного на нижней полке кроссшкафа! – вдруг заявляет ворвавшийся Демура. – К тому же, переговоры можно вести только с помощью старых телефонных аппаратов с овальной трубкой. Да и наша круглая лампа…

– Этого не может быть, – тупо говорит начальник отдела имитаций.

– Похоже, Климаша просто не хочет… работать вместе с ящиками, – тихо выговаривает Демура, и тень его окруженной ореолом головы снова падает на листочки Анпилогова, покрытые чернильными закорючками.

– Именно это мы и хотели сказать, – добавляет Пень.

 

27

Демура

Демура молча смотрел на дверь, за которой были предбанник, лестничная площадка, а далее тянулась темная Вторая территория, где мигала Климаша. Что причиной, каким образом, при исправных соединениях и нормальной работе всех систем, сигнал с Климаши на корпы не проходил – и наоборот? Демура тут же решил, что аналоговая машина автоматически создала фиктивный контур, закольцевала его и гоняет сигнал внутри себя. Но что ее заставило? Он подумал также, что, пожалуй, подобные вещи наблюдались и раньше, но ситуация была не столь критична и полагали, что идут сложности с кабелями, наводки, помехи и так далее.

Тогда Демура достал из стола красную папку, которую когда-то припрятал для важного момента, и вложил в нее стопку бумаги. Через некоторое время несколько листов уже было покрыто изображениями пиков и плоскогорий импульсов, за которыми клубились заштрихованные в раздумье пологие склоны, хвосты и шлейфы. Дальше шли ручьи формул, щетинившихся сигмами и завистливо уступающих место изящному орнаменту интегралов, а также бесконечные, полные округлых «де» дифференциальные строки.

Демура долго сидел за своим неудобным пластиковым столом, и в какой-то момент возникло то самое ощущение – в его двойную макушку начал бить тот самый пузырящейся идеальный газ, как это было при покупке билетов в де-ка, или на их первом сидении над калечками Анпилогова. Демура хорошо знал это ощущение и верил, что идеальный газ – а именно так он его для себя определил: гипотетический газ, в котором не существует связей между молекулами, легкий, чистый, подвижный… и ненастоящий – позволяет ему войти в состояние, когда решение становилось вполне возможным. И бывали случаи, когда Демура и решал таким образом многие задачки.

Он настолько погрузился в свои расчеты, что легкая ладошка на плече и шутливый окрик:

– Коль! Ты заночевать здесь решил? – вдруг вывели его от себя.

Он скинул с плеча улину руку и резко проговорил:

– Ну, что ты себе позволяешь, в конце концов! Дело серьезное… я должен… И вообще, иди, иди Ульяна!

– Ага, в знании высшей математики я не замечена. И потому – марш на кухню! А тебе не кажется, что это именно корпы прервали связь с вашим старьем? Тебе не кажется, что там блокировка на входе?

– С какой это стати? – зло повернулся к кристалльщице Демура.

– В целях самосохранения, – слегка назидательно ответила Уля.

Демура отвернулся и охватил голову руками:

– Уля, шла бы ты…

Кристалльшица мотнула юбкой, резко развернулась и, ссутулившись, выскочила из отдела.

Демура впервые ощутил, что она мешает. Ему казалось, что необходимо кому-то срочно показать расчеты, но все уже разошлись, и в отделе оставалась только Уля, она, видимо, дожидалась его. Николай натянул узковатое ему в плечах пальтишко, и поехал домой к Анпилогову. Уже в метро он начал думать о том, что зря обидел Ульяну, но нечто отодвигало его от этих мыслей, заставляло вернуться к бумагам в красной папке и говорило ему: твои рассуждения – вовсе не для девушки из лиготехникума.

Демуру всегда поражало и даже слегка злило просторное жилье Анпилогова, он входил в его квартиру, сжав губы, но держался предельно независимо, ибо пришел по делу. Было уже довольно поздно, но в доме пахло сдобным печеньем, и жена Анпилогова стучала на кухне крышкой духовки. Коля не успел пообедать, и запах мешал ему.

Леник просмотрел демурины выкладки и задал один вопрос:

– Это импульсы на выходе оконечного корпа?

– Естественно, а что же еще? Мы можем замерить только там – внутри все монолитно, впаяно в смолу и опечатано, что об этом говорить… Если б был хоть какой-нибудь образец…

– А что ты, собственно, предполагаешь?

– Предполагаю изменение уровней сигналов, зависящих от… ну просто не знаю уж, как сказать, от каких причин.

– Образец, образец… – потеребил пальцем затылок Леник, – У меня, кстати, была такая мысль… Там, в перечне того, что я добыл в архивах, был обрывок газеты. Видимо, Выборгский на ней что-то писал, вот ее и сдали в архив. Так вот – мы ведь ее не стали исследовать, она не походила на зашифрованный документ, ведь так?

– Так, – неуверенно ответил Демура.

– Но там, на сгибах – какая-то желтая пыль.

– Ну, песок, сланцы…, – предположил Николай, но он уже чувствовал, газ зарождался где-то в глубине.

– А я вот могу предположить, – заговорил вдруг шепотом Леник, – что Явич раскладывал на этой вот газетке образцы той самой оксалитовой породы. Известно ведь, что она – желтая. Все, впрочем, за время стряслось, но на сгибах-то осталось. Можь, пробьемся, а?

– Ну, я подумаю… В принципе, можно найти связи у кристалльщиков.

– Да, да, ты поищи, я помогу, – быстро-быстро проговорил Анпилогов, как будто что-то крепко думая про себя, потом вдруг сказал.

– А что, Коль, я вот думаю, а нельзя, скажем, на Климаше, сделать модель… корпа.

Демура смотрел при этом вопросе в сторону, то сворачивая трубочкой, то раздвигая щелью тонкие сухие губы над небольшим, но четко очерченным подбородком.

– Только на основе сигналов входа-выхода? Работая, как с черным ящиком?

– Ну, мы же уже пытались исследовать корпы таким образом, система воздействий продумана. А, Коль, а?

– А зачем тебе это нужно, Леник?

– Пригодится, Коль, я запасливый.

– Ну, смотри… – проговорил Демура задумчиво, а потом добавил – А кто ее знает, эту Климашу. Она ведь любопытна.

Потом засобирался в общежитие. Анпилогов сначала подал ему пальто, потом заглянул на кухню, и, видимо, был оттуда изгнан, поэтому прошел в комнате к новому гарнитуру, в несколько шкафов которого были вделаны корпы, достал с полки коробку шоколадных конфет и вынес несколько Демуре. Тот взял одну, поблагодарил и вышел. На улице он выбросил конфету, и решил, что больше никогда не пойдет к начальнику домой.

Коля Демура догадывался, куда теперь следует пробиваться – в святая святых, в Лигоакадемию, туда, где установлен Микроскоп Ноль, о котором даже говорить вслух не разрешалось.

Леник так и не узнал, кто и каким образом помог Демуре пробраться в Лигоакадемию, только довольно скоро стало понятно, что Коля побывал возле микроскопа.

При этом он ничего не рассказал и молча вернул начальнику кусок газеты с едва заметным желтым порошком на сгибах. Анпилогов заметил только, как дрожат демурины тонкие пальцы, держащие обрывок.

Потом Демура собрал свои вещи и переехал на территорию Климаши.

 

28

В раннем южном детстве у Леника было два надолго запавших в память момента. Во-первых – яичница. Эх, как она пахла у соседей! Они жарили ее на печке во дворе, и этот запах яиц на сале потом преследовал его. Но практически ни в одном месте, где приходилось потом питаться: в интернате, в студенческой и рабочих столовках, на кухне Ледострова и даже дома у жены – он блюда с таким запахом не находил.

 

29

Имитация

Частое отсутствие Пня на рабочем месте страшно раздражало Леника. Он знал, где его искать и пошел в сторону свалки, куда стаскивали отходы опытного производства, строительный хлам и прочее. Чтобы не вызывать ненужных подозрений Ленник взял с собой накладные и сказал всем, что решил зайти на склад канцтоваров и проверить «что вы там набираете и куда уходит бюджет». И, не дожидаясь язвительного замечания Майки, выскочил за дверь.

На складе, который помещался в каменном одноэтажном строении на задворках ка-бе, неподалеку от огораживающей территорию стены, все было, казалось, как прежде. Тетки в белых халатах – правда, совсем не таких, как у архивных женщин, тонких, заминающихся, схватывающих форму тела – а в саржевых, плотных, отглаженных дома утюгом – сидели на расшатанных дерматиновых стульях и пили чай из покоричневевших стаканов. Но все равно Леник тут же почувствовал себя в своей тарелке, он начал болтать, посмеиваться, наклоняться к столу и передвигать там предметы одним пальцем.

Но, посмотрев на полки, Ленник невольно поморщился. Раньше на них помещались арифмометры с крутящейся сбоку ручкой, чернильные приборы с перьевыми ручками, чернильницами и пресспапье, тарелки для радиотрансляции, настольные лампы различных форм – от прикрытых выгнутым черным диском-абажуром на раскладывающейся подвеске, которые Леник называл «круглыми», до обычных – под зеленым стеклом, и даже светящиеся от вставленной внутрь лампы красные правительственные башни. Внизу обычно лежали отрешенной пахнущие сухими растениями рулону льняных тканей и связки пеньковых веревок. Анпилогов всегда с удовольствием впускал в себя эти запахи – нового, чистого, незаляпанного, только что с фабрики, с деревенских закромов.

И, что его удивило сейчас – ведь Ленник не ходил на склад уже с год, сюда заглядывали то Майка, то Уля – хоть на полках нынче стояли корпы различного назначения: и большие и маленькие, канцелярские, оповещательные, отопительные, холодильные и прочие, – на нижних полках еще сохранились эти самые «чернильные приборы» с массивными, закованными в бронзу кубическими чернильницами и те самые настольные лампы в виде правительственных башен.

Но абсолютно исчезли круглые рабочие лампы, а также рулоны тканей и связки веревок. И запахи ушли.

Правда, стол кладовщицы еще был покрыт выцветшей клеенкой в цветочек, на которой, правда, пристроился канцелярский мерзкого грязно-бежевого цвета корпик, но зато рядом с ним стоял чайник, стаканы и, главное, округлая, уже початая краюха ржаного хлеба, сероватая и ноздреватая на срезе и испускающая запах, который поразительно легко распространялся и заполнял это лишенное прежней жизни помещение.

Несмотря на всеобщее покрытие корпами, скрепки, карандаши, ластики и прочая мелочь со склада выдавались в отделы. Тетка удивилась, что сам начальник явился проверять, все ли в порядке с заказами:

– И, какой же вы аккуратный, Леонид Михайлович, другие вот и не заглянут, все сведения, если нужно, я им пересылаю через этот… корп – там же все в табличку занесено – и по общей отдельской магистрали. И все дела.

– Да, да… – пробормотал Леник, – а что у вас тут, свалочка-то раньше обреталась, можно было что-нибудь полезное для дома добыть – уголки, там, проволоки моток, бывало, и припой попадался, и детальки.

– Мусорка-то? – тут же встрепенулась кладовщица и даже улыбнулась, на всякий случай отвернув лицо от корпа, – Да деталек там этих было, когда все на ящики переводили – море! Правда, многое сразу пожгли, но кое-что осталось. Мусорку сейчас огородили, потому и входа не видать, но люди знают: нужно завернуть за угол, а там найти пятую по счету от угла доску, которая висит на одном гвозде – вот тебе и мусорка. Я вот тебе скажу: на кой все это нужно, ящики-то и так работают, без деталек, но мужики все равно на мусорку шастают – руки что ли чешутся?

Ленник пожал плечами, смущенно улыбнулся и отправился к дощатой ограде. Отодвинув доску, он увидел за кучей действительно сохранившихся грубо вырванных из аппаратуры блоков прочей непонятной дряни, нескольких мужчин, сидевших на корточках. Ленник с самым решительным видом направился к ним, по дороге с остервенением оттолкнув нагой кособокий почерневший ящик из неструганных досочек.

– А ты, начальник, зря так неуважительно, к этому… параллелепипеду, зря! – Проговорил один из сидевших на корточках – сухонький мужичок с торчащими над низким лбом в разные стороны жесткими непокорными прямыми волосами. Он это сказал очень зло, и сидящий рядом Пень прикрикнул на него:

– Ежик, поостынь! Леонид Михалыч тут просто за мной зашел, дела у нас. – Потом обратился к Леннику. – А ты, сотрудник Анпилогов, не топчись тут, присядь.

Пень чуть отодвинулся и освободил Ленику место рядом с собой, аппетитно звякнув распухшим портфелем, полных каких-то железок. Леник присел на корточки, крякнул, припомнив привычную позу еще с Ледострова, и слегка прислонился спиной к куче. Пень вытащил сигаретку из-за уха, протянул ее начальнику. Тот взял, неторопливо осмотрел, сунул в рот, но прикуривать не стал, мотал так – из одного угла рта к другому. Как ни странно, прямо напротив себя он увидел сподвижника академика Пеструхи Женю Патокина. Он дымил сигареткой и всеми силами делал вид, что совсем не знает Анпилогова. Четвертым оказался совсем мелкий паренек в очень потертом, прямо-таки проскобленном чем-то коричневом кожаном комбинезоне, больших, испачканных в земле белых перчатках. Рядом с ним лежало что-то напоминающее ржавое пожарное ведерко конусообразной формы, но с какими-то наплывами по бокам.

Заполошный Ежик все же решил взять реванш и бросил Ленику:

– Что снова к небу и к занебу потянуло? Не все еще топливо у народа уворовали? Мало людишек на Ледостровах извели?

Анпилогов поморщился и жевнул сигаретку.

– Брось, Еж, – Пень, вроде в шутку, но довольно грубо, зажал ему рот широкой ладонью. – Леонид Михалыч на Ледострове-то тоже попотел. И при самом Явиче состоял, так что ты его не кусай.

– Заметано, – неохотно пробурчал сосед, – только вот, – и снова в запальчивости он кинул резкий взгляд на Леника, – Только как теперь – без ящиков-то, и ракету не запустить, и танк не сработать, и огнемет не выдумать? Раньше-то ведь обходились…

Анпилогов решил сразу покончить с этим разговором, ему было недосуг, да и Пень нужен был позарез:

– Запускали и будем запускать! И неча балакать пресно!

– Э-эээ! – потянул Ежик.

– Повторяю – и будем! Ибо это и наука, и прогресс, и наша, скажем так, обороноспособность.

– Да-да-да, – подчеркнуто вежливо встрял Женя Патокин, – И главное – постный огонь двойного назначения!

– А я это все к тому говорю, – дотошно продолжал Ежик, – что же мы без ящиков теперь – и никуда? И – не запустить, и не пропустить – он щелкнул себя по шее, – и плита на кухне – они, и холодильник, только что – не баба. А то и эт-то, как его, придумают. А как ящиков не станет – куда же мы?..

Анпилогов начал злиться.

– А вы тут предполагаете их все сразу взорвать, и дело с концом! Ведь так, я вас правильно понял? – Ленник встал и, постарался хитро и понимающе улыбнуться, хотя как-то у него кольнуло под ложечкой, – Ну это вряд ли удастся, ведь корпотизация повсеместна, а распределенные структуры…

А про себя Ленник думал самые простые вещи, которые раньше вовсе не приходили ему в голову. Не приходили – и все! Корпы, ведь вроде и возникли-то ниоткуда, и все приняли их как должное, и даже речи быть не могло!

Тем не менее, он все же вспомнил про Горчишный дом, а Женя Патокин добавил, подмигнув по дурацки:

– В то же время, предусмотрен и двоякий подход. Вот Пень насобирал тут элементной базы, соорудим машинку – на всякий случай.

– Ну да, – Ежик вдруг заговорил медленно и проникновенно, – аналоговый музыкальный проигрыватель, вот это вещь!

Тут над ними прошелестел какой-то звук, пошел перестук по забору, и тут же все время молчавший чудной паренек в белых перчатках подвинулся спиной к куче земли рядом горой аппаратуры, схватил свое бронзовое ведро, и как сквозь землю провалился. Ежик метнулся к ограде, подтянулся на руках, смешно загребая ботинком с прорванной подошвой и перевалился наружу. А Пень с Женей встали, подхватили Леника под руки и завели с ним серьезную беседу, причем Пень продолжал ковырять металлическим прутом кучу отходов, позвякивая разбитыми реле.

Через ту же недоприбитую доску на территорию мусорки проник отряд охраны во главе с лейтенантом Зотовым.

– А ну доложите обстановку! – рявкнул осмелевший Зотов, успев заметить, что все тут – свои, – Что поделываем? Как это отражено в ваших продвижениях?

– Да вот, ремонт затеял, – сконфуженно сообщил Анпилогов.

– А эти что – консультанты по свалке? – кивнул на сообщников Леника Зотов.

– Ну!.. – обрадовался Ленник.

– Да, уж, Пенек-то – консультант со стажем. Смотри у меня! – Зотов с видимым облегчением скомандовал отряду покинуть территорию сквозь ту же доску, которую и не подумали забить, как следует.

А когда уже подходили к корпусу, Ленник спросил Пня:

– А этот, в коричневом комбинезоне и перчатках – куда делся?

– В землю ушел, – снисходительно ответил Пень, – Он же – Крот.

 

30

Демура

– Проходите, Леонид Михайлович! – бесстрастно проговорила немолодая, но стройная женщина с такими же вьющимися и пышными, как у сына, но почти совсем седыми и как бы притихшими, поубавившими свое буйство, волосами, тщательно примятыми и убранными с помощью заколок, – и добавила, – Раз уж добрались до нас.

Она впустила Анпилогова в длинный коридор коммунальной квартиры, утяжеленный плотно заполненными вешалками и старыми темными шкафами, которые, словно одним глазом, поблескивали в тусклом свете гранеными окошками сверху бельевых отделений. Они прошли в одну из комнат с круглым столом посередине и несколькими кроватями вдоль стен и с отгороженным ширмой углом, где стояли узкая коечка и этажерка.

Женщина прошла к этому углу, села на койку возле этажерки и предложила Анпилогову старый деревянный стул, похожий на те, что не так давно выкинули из отдела и сожгли на пустыре. В комнату время от времени заглядывали стройные пышноволосые люди, смутно напоминающие Демуру и его мать, вбегали дети, удивленно таращились на Леника, потом ныряли под задрапированный скатертью стол или одну из кроватей, выуживали заклеенный резиновой заплатой мяч или уродливого плюшевого зверя, и снова под строгим взглядом женщины удирали в коридор, все-таки оглядываясь на непонятного гостя.

– Вот, – заговорила первой мать Демуры – Серафима, поглаживая потрескавшимися подушечками пальцев какие-то неровные, фигурные столбики этажерки, – перебрались мы к сестрам. С родными людьми жить полегче. Да я здесь и с детьми помогаю, – потом грустно добавила, – Но Коля пока ушел в общежитие.

– Я это прекрасно знаю, Серафима Юрьевна, – начал было Леник. Ему было неуютно в тесной комнате, казалось, что он очень мешает этим вбегающим и выбегающим детям, – И я вообще поставил вопрос на заседании месткома, чтобы Колю, как одного из наших ведущих специалистов, поставили в очередь на квартиру. КБ сейчас строит дом в новом, хорошем районе.

– Спасибо вам, Леонид Михайлович, – монотонно ответила мать Демуры.

– Только мне бы прояснить один вопрос… – Леник оглянулся на дверь, – ну, не прояснить, – он несколько замялся, – а обсудить, посоветоваться. Я же интересуюсь жизнью отдела, – он снова приостановился, потом добавил, – многое происходит у меня на глазах…

– Коля вон говорит, у него сейчас даже и задачки не решаются. Словно войлок… – мать Демуры положила ладони на голову по обе стороны от пробора и добавила, – Словно войлоком прикрыли мозги, – дальше болезненно покачала головой, из стороны в сторону, но все же выпрямилась. – Нет ему нужды в этой девке, кристалльщице вашей! – твердо заявила Серафима.

И Леник словно заново увидел ее лицо.

Оно побледнело, легкий румянец, с которым она встретила Анпилогова, сошел, кожа оказалась сморщенной, словно сбрызнутый дождем, а потом подсохший газетный лист, тонкие губы она свела в полоску, но круглые светлые глаза только распахнулись еще шире и замерли, как покрытое водой стекло.

– Ну что же вы так сурово, Серафима Юрьевна, – заметался, засуетился Леник, – Уля… отличный сотрудник и… очень хорошая девушка, умница.

– Да, – упрямо мотнула головой Серафима, – умница она. А как позвал, так она к нему на нашу старую квартиру и пошла. Нет, чтобы обождать, как у людей.

От этих вымученных обоими слов, Леник поежился и кинул взгляд на руку Серафимы. Она по-прежнему поглаживала столбики этажерки, и тут Ленник понял, что столбики собраны из катушек из-под ниток. Женщина проследила за взглядом гостя и обстоятельно пояснила:

– Этажерку папа собирал. Очень долго, дожидался пока нитки изошьются, складывал катушечки в мешок, потом взялся нанизывать, склеивал столярным клеем.

И мать Демуры продолжала поглаживать округлые брюшки катушек, теребить обработанный вручную край салфетки, а Леник представил себе, как Серафима или кто-то из ее сестер обшивает эту салфетку – стежок за стежком. Узел – оборот, узел – оборот, один за другим, много-много погружений иглы в ткань, тысячи и тысячи погружений.

Он вспомнил слова Демуры: «Мама у меня такая кропотливая. Я – в нее, делаю все медленно. Но делаю же!»

 

31

Имитация

Ехать а Ошалово, да еще в момент, когда задание по изделию КЛ14 застыло на непредсказуемой стадии, было совершенно не к месту. Но начальство не принимало никаких возражений. В Ошалово-2, на торжественное открытие второй очереди секторов слежения съезжались руководители испытательных подразделений всех отраслевых ка-бэ и институтов. Но, с другой стороны, Ленику было весьма любопытно, что же такое понастроили в Ошалово – ведь раньше-то там был небольшой трехэтажный домик для обслуги, да башня с радаром.

Народ загрузили в автобусы, на задние сиденья пристроили ящики, позвякивающие при резких толчках, и понеслись к Ошалому бору. Когда он открылся с шоссе, как всегда, замерло сердце – так легко и торжественно золотистые стволы всходили на неожиданно высокий холм. Но красота бора сейчас не занимала Анпилогова, он снова поразился размаху строительства. По пологому склону к подножию стекала залитая бетоном широкая полоса дороги, а у подножия лежало целое бетонное поле, уставленное тяжелыми грузовиками. Вереница, груженных строительными блоками и зачехленным оборудованием машин тянулась наверх, где за вершинами сосен виднелись высокие стены и несколько строительных кранов.

Когда автобус прошел проверку на проходной и подрулил к центральной аллее, Леник заметил группу подростков, опекаемую молодым вихрастым руководителем, и подумал: чего это на такой серьезный объект возят на экскурсию школьников?

Главное здание было уже вполне готово, огромный вестибюль блестел отполированным мраморным полом, только кое-где, отгородившись агитационными стендами, укладывали кафельную плитку и прибивали деревянные рейки.

Приглашенных было много, толпу прорезали складные, ровные фигуры охранников, видимо ждали кого-то из министерства. Ходили даже слухи, что в Ошалово прибудет сам Нифонтов. Наконец открыли высокие двери, но за ними был не обычный актовый зал с трибуной для выступающих, а обширное круглое помещение планетария с проекционной установкой, похожей на карикатурного инопланетянина посередине, с рядами темно-синих, утопленных в мягком пластиковом полу кресел, расположены по дугам внутри окружности. Леник с размаху плюхнулся в мягкое кресло, обнаружил, что коленки взлетели выше головы, покрутился, устраиваясь, потом задрал голову и увидел над собой снежно-белый высокий купол. Выступающие подходили к микрофону, установленному возле проектора, и произносили речи, посвященные росту производительности, заботе правительства и, особенности, мощи техники, созданной на основе технологии лигокристаллов, которыми богаты недра государства. Изображения выступающих проецировались на белую поверхность купола. Приехавший, наконец, министр, показался Ленику крайне напряженным и даже испуганным. Он говорил о перспективах астронавтики, о достоинствах современных инженерных решений, опять же на основе технологий… и так далее, и Леник вполне адаптировался к его голосу и начал слегка дремать, как вдруг его задела фраза:

– И мы не остановимся только на исследовании ближайших планет, не побоюсь сказать, что планы нашего руководства, и, в частности, сотрудника Нифонтова, весьма серьезны. Поэтому он и ставит перед работающими в отрасли особые, не совсем, так сказать, ординарные задачи…

«Ничего себе „не совсем ординарные“», – пробурчал себе под нос Леник и, было, снова закемарил, но тут его разбудил громкий девичий голос, и он уже представил себе детишек в галстуках со знаменем на трибуне, приоткрыл слипающиеся глаза и прямо над головой увидел изображение некрасивой, длинноносой девчонки из той самой группы, как он подумал, экскурсантов. Под изображением значилось: «Зинаида», а фамилию Анпилогов так и не разглядел. Девчонка читала стихотворение, видимо, поздравительное, для министра, и в нем было снова про чудесные кристаллы, а потом промелькнуло: «и дальний Космос по плечу». Леник поежился, фыркнул про бутер-итер, и попытался поудобнее вывернуться в кресле, как если бы он повернулся на койке на правый бок, и снова прикрыл глаза. А когда открыл – сам себе не поверил. Он лежал, задрав колени, а над ним развернулся небесный купол со всеми своими фонарями, а потом разложил и Большую и Малую медведицы, и Вегу, и Стрельца, зеленоватую красавицу-планету на юго-востоке. Небо было черным, как в те часы, когда еще не взошла ни одна из Лун. Но потом световые пятна звезд побледнели, и на куполе появилась сначала серебристо-сиреневая, осенняя Луна, а потом – красно-золотая, та, что «смотрит на лето».

Леник крякнул, планетарий сработали здорово, у него даже левый глаз стал влажным, давно такого не было. А когда включили свет, директор станции слежения Ошалово-2 рассказал, что предполагается сделать одну из зон станции открытой для посетителей, особенно для учащихся, потому что именно им – продолжать великое дело освоения новых технологий, а так же осваивать бескрайние просторы Вселенной.

Дальше присутствующим продемонстрировали учебные классы и тренажерные залы, музей астросферных аппаратов, очень напоминающий модельный зал в отделе имитации и даже небольшой зоопарк, где содержались животные, пригодные для исследовательских полетов.

От основного, парадного, корпуса, застекленные галереи, а также, видимо, и подземные тоннели, вели к соседним зданиям с окнами из затемненного стекла, и оттого казавшимися слепыми. За этими сооружениями виднелись котлованы с вздымавшимися из них железобетонными опорами.

 

32

Запаска

Анпилогов, наконец, решился ехать. Ну, что тут высиживать. Даже гигантские возможности корпов, даже злосчастный опыт Синицына давали очень малые результаты. Есть же где-то этот ключ, или намек на ключ к кодам, или, бутер знает что…

Итак, вертикалистов из Плещеевского реального оставалось всего трое: Номерпервый, фамилии которого Явич не помнил, толстяк Кубатый и девица Китерварг.

Ленику хотелось надеяться, что он привез из своих странствий важную вещь. Только сразу никак не мог понять, какую именно. Поэтому, он тщательно перенес воспоминания о поездках в запаску – так он называл особые памятные записки, которые заносил в свой личный рабочий корп и прикрывал достаточно сложным длинным паролем. Свои – не полезут, случайные люди – не вскроют, а уж если полезут люди опытные – все одно не жить.

Запаска

Дорога к Номерпервому заняла всю ночь и часть утра. Я летел на самолете почти 7 часов с пересадкой, и впереди все занималась и занималась заря, а внизу блестели стеклянные нитки речек и светили красные глаза. Потом сообразил, что красные глаза – это домны. И их было много, и вообще меня поразило, что огромная территория в районе Урала и Западной Сибири несет в себе так много огней. Всюду варилось что-то, создавалось, вырастало из земли даже посреди тайги.

Я достал из сумки пристроенную там Веруней хорошо знакомую настойку, и уже засыпал, когда перед глазами вдруг возникла план-карта, так похожая на корову, и я сонно подумал, что все это управление массами и оркестровка уже вполне начались, что все продвижения, видимо, фиксируются, и мы, в кой веки, действительно начали продвигаться, и все эти люди, что внизу: ходят, действуют, спят, едят – по какому-то единому плану, продуманному и рассчитанному с помощью тысяч и миллионов работяг-корпов.

А когда ехал в Учгородок из аэропорта – стал разглядывать деревья. Вроде бы, те же березы – но не такие высокие и тонкие, как у нас, а тяжелые, упорные, изрезанные очень толстыми черными шрамами.

Еще меня поразила плотина, воздвигнутая совсем уж близко от города. Железобетонная громада, бурые мутные струи с грязной пеной, огромное зеркало воды, подмявшее суровый, привыкший ко всему, местный лес.

Потом я решил порасспрашивать в автобусе, как вообще дела в городке, все ли там молодежь, и есть ли старики. Попутчики говорили, что здесь больше нестарые люди, и живут в общежитии, но есть и семейные, которые выписали сюда своих родителей. С точки зрения моих соседей по автобусу, идея Нифонтова о построении Учгородка в этом суровом месте была удачной только с точки зрения учений, которыми здесь занимались. Но вот с прочей жизнью здесь все получалось плохо – продуктов и промтоваров не хватало даже сейчас, хотя кое-что начали уже завозить. Проживать с семьей здесь очень непросто – голодно. И ходить в лес страшно – клещи.

– Развелись… Климат, что ли теплеет, то ли какие-то испытания…

Я вспомнил привычную фразу: «Особый химико-термический состав срединных почвенных наносов, возникших в результате загрязнения окружающей среды и расточительного использования энергоносителей, а также распыления в воздухе традиционных видов топлива…» И с чего это здесь развелись вдруг в таких количествах клещи?

Учгородок состоял из ровных рядов пятиэтажек из серого силикатного кирпича, нескольких кварталов одноэтажных коттеджей и ряда институтских зданий с разбитыми вокруг них парками. Балконы пятиэтажек выдавали особенности здешней жизни, а также некоторые отдушины – в ящиках уже курчавилась рассада, прикрытая прозрачной пленкой, наверху были привешены лыжи и санки, балконы утяжеляли эмалированные бачки и ящики, где, видимо, хранили привезенные из погребов овощи, тщательно утепляемые старым тряпьем.

Я пошел прямо к горсовету и безошибочно, нюхом, обнаружил архив. Здесь поначалу не повезло, в архиве сидела мужеподобная особа в брезентовой штормовке и квадратных очках – так выглядели первые исследователи оксалитовых трубок на Урале и в Сибири. Но я решил не отступать и вытащил первую из приготовленных шоколадок. Женщина в штормовке ахнула и так сложила крупные грубые руки, словно молилась, и порозовела вся, когда брала брусок в золотой фольге с красной зубцовской стеной на обертке.

А потом архивная женщина заплакала.

Я не выдержал и достал вторую шоколадку. Но женщина вытерла слезы и отказалась.

– Что вы, это слишком редкая вещь. Я могу получить удовольствие и запивая чаем обыкновенное толокно. Но с какой стати такая щедрость?

– Да мне вот нужно… – и я назвал Номерпервого.

– Сейчас, сейчас… – архивная полезла на полки, – Я ведь помню, приезжал какой-то пожилой к сотрудникам Кинетики, вроде они в свой институт его пристроили на работу.

– И их адресок?..

А адреска-то и не оказалось, сначала и молодые и старик жили в общежитии, а потом они куда-то уехали. Эх, сказала она, если бы ее архив уже перевели на корпы – все данные лежали бы порядке, а сейчас – и не найдешь, и она посоветовала мне съездить в районный центр в справочную, но я не выдержал и дунул прямо в этот ХимФиз или ФизХим.

Здание оказалось красивым, с огромными окнами, с массивным портиком при входе. Я прошел по дорожке парка – там все цвело – по северному, блекло, желто, фиолетово и мохнато, но так медово пахло! А когда протиснулся за тяжелую дубовую дверь – на меня вдруг пахнуло запахом подвала, к которому примешивалось еще что-то очень знакомое. Вдоль стен отделанного мрамором вестибюля стояли мешки, на которых белой краской в порядке возрастания были проставлены номера: 32-ой участок, 33-ий, 34-ый и так далее– всего около ста мешков, наполненных округлым, продолговатым, выступающим пузырями крупноячеистой мешковины. А прямо посередине стояли штабеля коробок с корпами и точно также, как в столице, пахли железом, пластиком и еще некой терпкой вонью, к которой потом привыкаешь и перестаешь замечать.

Я, было, подумал, увидев мешки, – «чего это тут, ведь не биологи же, не агрономы», но вот появилась тетка в черном форменном пиджаке с пагонами и спросила:

– А вы, сотрудник – корреспондент? Директор вас ждет, поднимайтесь на второй этаж.

Ну, я и пошел, так даже было лучше. И, надо же, ни бумаги никакой не спросила, ни пропуска.

Директор института оказался маленьким, шустрым и разговорчивым.

– Вы приехали писать о насекомой пушке?

– Да, да, – обрадовался я, – потепление, разрывы озонового слоя, активизация клещей – переносчиков инфекции…

– Пушка выбрасывает струю отравляющего вещества, расщепляющуюся на капли, размеры которых…

– Погодите, погодите… Но ведь капли оседают на растениях, на листьях, на невредных насекомых. И это как?

– Нет, вы не поняли, – обиделся директор, – капли точно соответствуют размерам именно этой породы клещей, и потому оседают только на их спинках. Больше капли нигде не осаждаются.

– Как это? – не понял я.

– Уж так рассчитан выстрел пушки, жидкостной снаряд предельной скорости и вязкости, разрывается на определенное число капель строго выверенных размеров. И вы должны понять главное – произвести столь тонкие расчеты нам помогли недавно установленные в лаборатории разбрызгивания корпы, ну, и, конечно же, специальное программное обеспечение, созданное сотрудниками института, которое производилось на основе строго определенной системы продвижений. Знаете, – он доверительно и лукаво глянул на меня – здесь уж не побалуешь – и зря в курилке не поторчишь, и в соседней лаборатории за чаем не засидишься – все регламентировано.

Я кивнул и быстро перешел на сотрудников института и поинтересовался возрастными категориями, а также тем, как они живут, велики ли семьи…

Директор назвал мне средний возраст сотрудников, число кандидатов наук и количество молодых семей, а потом перешел к проблемам исследования термояда.

Но я быстренько попросил показать мне лаборатории института, и директор отпустил меня побродить вместе с вахтершей в черном форменном пиджаке – остальные сотрудники, как оказалось, были на выезде.

И тут я снова принялся за свое – а нет ли в институте старейших сотрудников? Я бы написал «о преемственности поколений».

– Да есть тут один дед, Первачов его фамилия, – ответила дама в форме, хотя, может, и сама уже была бабушкой, – так и сидит в сарае, не выгонишь его.

– А в… сарае он что делает?

– Плазматрон там у него, – ответила вахтерша, и мы пошли в сарай. Когда проходили через вестибюль, поинтересовался, что это за мешки и что за номера.

– Ну, как что? – удивилась вахтерша, – Это посевной материал. У каждого сотрудника свой участок за городом, на мешках обозначен номер участка. Часть мешков уже отвезли, их хозяева картошку уже сажают. А в пятницу придет машина, отвезут остальные.

Сарай – металлическое сооружение с огромными гаражными дверями, стоял во внутреннем дворе института – грязноватом, залитом машинным маслом, уставленным проржавевшими стеллажами, ящиками с химическим стеклом, фрагментами испытательных установок. Как только мы вошли, в сарае зашипело и засветилось, словно в его глубине возникла шаровая молния. Я ненароком подумал: «Вот он и мой постный огонь».

– Первачев, а Первачев! – крикнула вахтерша, – Тут корреспондент, он прям от директора к тебе. Показывай свою сварку, не стесняйся.

И вот Номерпервый сам ко мне и вышел. Он оказался такой сухой и старый, что мне даже расспрашивать его было страшновато – еще переволнуется, давление там… Лицо у него худое, почти прозрачное, нос весь в красных прожилках, щечки – в сетке тонких сосудов, словно в румянце. Он показывал мне свое изделие, стоя в другом конце сарая за перегородкой, и гнусаво поясняя:

– Этот огонь называется – плазма. На самом деле – ионизированный газ, облако ионов. Температура очень высокая, может производиться сварка… Для достижения высокой температуры между анодом и катодом создается высокое напряжение, для чего устройство подключается к сети. Так вот: к сети.

И еще раз повторил: «К сети». Как будто его к чему-нибудь еще можно было подключить.

И только он потушил этот свой отнюдь не постный огонь, как я подобрался к нему и пристал:

– Мне о вас Федор Иваныч рассказал, и мне нужно…

И я был прав. Старик запыхтел, замкнулся, прожилки еще больше закраснелись, заалел даже кончик носа, и я заметил, что уж очень узок этот нос, почти плосок.

– Я – тут ни при чем. Я ничего вам не скажу… ничего. Вам нужно к Кубатому… в Яицк. У него там есть, есть… Или – к Китерварг. Я тут ни при чем, у нас тут сложная жизнь, голодно, тесно, я у детей…

 

33

А оттуда, из Учгорода, я решил переместиться в Ослябинск-5, но, как мне сказали в аэропорту «город временно закрыт», хотя и посмотрели с огромным уважением на все мои допуски. Ну, бутер солоноватый, это нам было не в новость, что-то тут всюду происходило, менялось, а Ослябинск вообще всегда был под вопросом, поэтому я переменил решение и попросил билет до Яицка. Дали.

Самолет сел в голой степи, и, я как спустился с короткого трапа, сразу почувствовал запах сухой полыни, который умудрялся пересилить даже топливный вонючий дух. К Кубатому пошел пешком, прямо из крохотного аэропорта. Шел по обочине обсаженной несколькими слоями тополей дороги, и, что удивительно, высмотрел в суховатой прямой траве среди тополей кучи огромных грибных шляп белого цвета. Дотопал, загрузился в город. Домишки там на окраинах – словно и в Плещееве – снизу каменные, сверху деревянные, чаще почерневшие. Я решил, что видимо, очень старые. На одном даже была надпись: «Здесь бывал Емельян Иванович Пугачев».

Топал я к центру, где виднелись серьезные кирпичные здания, коричневато-рыжие, с арками возле крыши – ну, как везде тогда строили, когда вообще начали строить, но по дороге наткнулся на церкву с маковками, заглянул – заколочена. Побродил еще, увидал разбитый местами бетонный забор, а за ним большие деревья. Потыркался вдоль забора – каким-то ветром, не полынным, другим, оттуда понесло – и вышел к здоровым воротам с чугунными зубьями, кое-где выломанными. Над воротами тоже была арка, а над ней надпись: «Парк им. Горького». Зашел, потому что не мог понять, чем оттуда тянуло.

Так, сначала – ничего особенного: густой сорняк под тополями, народу – никого, понятно – рабочее время, так я по аллее, потом деревья стали все выше, какой-то уже особой породы, вместо репья пошла гладкая, но сухая трава, и дорога потекла, вроде в гору, и просто я в этот лес погрузился, и тут земля оборвалась, за ней простерся песчаный склон-обрыв, а дальше – река. Здоровая!

Темно-синяя, мелкими буранчиками, бурлит, водит, а по ней идет плоскодонка – прям вровень с водой, сидят два мужичка – хиленьких, в каскетках, в пиджачках, один – с веслом, другой – на корме, и очень четко рулят на другую сторону, прям к степи, к берегу, заросшему густым кустарником, в котором даже отсюда видны яркие малиновые вкрапления. От реки идет водный вольный дух, а от кустарников – даже на таком немаленьком расстоянии – тянет розовым масляным запахом.

Какой там «Парк им. Горького», думаю…

Когда я добрался, наконец, до Кубатого, он все мне пояснил: что никой это не парк, а – Ханская роща, а ветер дул с Бухарской стороны – значит из Азии, потому так и несло шиповником.

Яик – большая река и разделяет Европу и Азию.

Когда добрался, здорово устал – жарковато все-таки было в этой Европе-Азии. Домик оказался тоже неновым, с крытым двором – там деревянная крыша-навес начиналась уже от больших почерневших ворот, что было здорово – все ж прохлада. Для Кубатого такая предосторожность важна – я еще большего толстяка не видел. Хотя счас-то я… бутер. А ведь было, в сущности, отлично. Свобода, степь, река, интерес, запал… Если бы мне Кубатый назавтра не показал того, что показал – мед была бы, а не поездка.

Кубатый был страшным толстяком с детства, причем, как о нем рассказывали, вечно ему жарко: даже зимой ходил нараспашку, а все остальное время года – в одной рубахе, выворачивающейся из-под ремня, и все норовил закатать рукава. Выборгский даже говорил мне, что в реальном ходили слухи, что у Кубатого – два сердца. Но никто из медиков подобного не подтверждал.

Но энергии у толстого Кубатого было столько, что я бы поверил. Он мне страшно обрадовался и никакого страха, который я наблюдал у Номерпервого, я тут не обнаружил. Он напоил меня водой из своего колодца, завел в залу, оклеенную желтыми обоями по доскам (стыки досок проступали под обоями), порасспросил, как там Федор, и уложил на низкий топчан, застеленный хлопчатобумажным покрывалом в рубчик. Я что-то тут же заснул – так я устал из-за перелета и жары, а также из-за моего невыполнимого задания.

С низкого топчана было видно гладкий, свежевыкрашенный прохладный пол, на желтых обоях висела репродукция какой-то очень знакомой картины – там где босая девчонка с малышом бегут через мостик в страшную грозу (у нас в доме было пруд пруди таких девчонок), и я так сразу заснул!..

Причем, сначала я стал думать об этих босых девчонках, о нашем доме – пустоватом, неухоженном, без тряпья на окнах, но нескучном, о всяких выдумках братишек, о дыре под забором, о зеленых ходах в зарослях молодого грецкого ореха, потом из ходов я вдруг попал к Веруниной стенке, прям к той, что идет к окну, где приподнята занавеска и слегка видно пачку книжек…

Когда я проснулся, Кубатый, пыхтя, но двигаясь быстро-быстро и выталкивая впереди себя очень маленькие для его тела ступни в остроносых шлепанцах, притащил электрический самовар, чашки и разложил на круглом обеденном столе бумаги и фотографии.

На фотографиях был молодой красивый Федор Иваныч, очень плакатный, как я и предполагал, но все же с испуганными, слегка выкаченными глазами, что ему было совсем несвойственно; Номерпервый – очень худенький, внимательный, бритый по ноль, сам огромный Кубатый в мундире, ушитом металлическими пуговицами, дядька с усами и бородой, крупная темная девица, стоящая как бы между прочим, поодаль, и поднимавшая к улыбающемуся лицу огромный каракулевый воротник – а также кусок какого-то сооружения, а может и машины, а кусок потому, что дальше все было обрезано ножницами.

– Вот, обрезал и пожег, а то загребли бы меня, – заявил густым глубинным голосом Кубатый, – говорят, в начале войны, все в реальном перерыли – искали чертежи огнемета, людей невинных забрали, утащили макет из музея – а так все равно ничего и не поняли.

– А что следовало понять? – спросил я, еще не проснувшись, но уже ощущая в себе настороженность.

Кубатый тут же обиделся:

– Ты, Носач, давай просыпайся и начинай шевелить мозгой. Это тебе не автомобиль Запорожец, и не инвалидная коляска, а «огнемет четырехзвенный, большой, второй модели, на шестипалом твердорезиновом ходу, использующий наполнение троекратно сообщаемого запала…»

Я снова захотел было зевнуть, меня опять потянуло к той стенке в квартире Веруни, и даже пахнуло тем воздухом, когда она подтянула край шерстяной кофты. Я подумал, что Кубатый не зря отстриг часть фотографии, было чего опасаться, но его не взяли, потому что он полон собственной чуши, привык нести эту чушь, и нес ее уже давно, оттого его и отправили после санатория к родственникам в Яицк.

– Постой, Кубатый, что есть троекратно сообщаемый запал? Это что-то связанное с топливом? Я уж не говорю, о конструкции, ты мне, может, скажешь, на чем эта штука вообще работала?

Кубатый запыхтел, напустил на себя важности, попытался затрясти головой, на которой благородно рассыпались седые, разделенные ровным пробором волосы, отчего затряслось все тело, так как шеи вовсе не было, и заявил:

– Как – на чем она работала? А не на чем.

– А огонь?

Кубатый взял бумагу, начал выводить чернильным карандашом какие-то цифры и корявые печатные буквы, поясняя мне – вроде так я понял – вычисление степени давления на какой-то наполнитель, да так напористо, сверля меня взглядом, вставая и садясь, стуча руками по столу, укоряя меня в глупости и незнании основ.

Я все-таки не выдержал и спросил:

– Дядька Кубатый, мне бы чертежик, а то я тупой, как пень. Или, хотя бы, – я оглянулся на дверь и шепотом проговорил – адресок персоны, кто про чертежик знает.

– Ишь, ты, какой прыткий! – завопил дядька, все ему скажи, а даже основ правил вертикалистов не вызубрил.

Я насторожился.

– Об основах – слыхал. Кто такие вертикалисты – не совсем понимаю. А вот что на военном параде в 24-году выкатили на площадь огнемет, и он дал залп, да такой, что пятеро солдат загорелись как факелы – об этом знаю.

– Ой, он слыхал! Он слыхал! – завопил Кубатый, свернул все свои листы, засунул все это в старый плоский кожаный портфельчик, и потом, выглянув в окно и сунувшись все телом за дверь, ухоронил в особую щель за печкой. А фотографию протянул мне, и я ее демонстративно спрятал под рубахой и перетянул ремнем.

– Пошли, мне гулять пора! – вдруг заявил он и крикнул куда-то, в глубину крытого двора, – Племяша-а! Я – пройтись..! – и так в своих остроносых шлепанцах, подтягивая штаны на широком сверху, но сужающемся к низу, при переходе в массивные ноги плоском заду, побежал к воротам.

Мы миновали старые темные дома с каменным основанием, прошли по улице пятиэтажных, с арками и балконами, с парикмахерской и гастрономом в первых этажах, снова погрузились в одноэтажные улицы и выбрались за город, где стояли серокирпичные бараки – прямо в степи, даже без полисадников, только кое-где возле них были врыты столбы с натянутыми между ними веревками, и сушилось, развеваясь, густо подсиненное белье.

Там мы поймали грузовик, прокатились километра с три, вылезли на развилке, еще прошли по степи и вдруг сели.

– Передохнем, – заявил Кубатый.

Я сорвал низкую сухую полынину и пожевал.

– Что, вкусно? – заинтересовано спросил дядька, – Не вкусно? Вот нам всем скоро так станет невкусно. – Потом подтянул под себя толстые ноги, хитро оттолкнулся ладонями, поднялся и поманил меня за собой. Мы прошли метров триста и увидели впереди какой-то сиреневатый пар или дым.

– Идем, идем! – позвал меня дядька и скоро, словно шар, покатился дальше.

Мы шли в сторону дыма, и постепенно открывался провал в степной почве, провал неровный, какой-то зигзагообразный, но довольно большой, и заполненный желтоватой, местами, словно кипящей жидкостью, над которой витал, сворачиваясь странными фигурами тот самый пар.

– Что это? Серное озеро? Зачем ты меня сюда привел? – спросил я.

– Серное, как бы не так… – захихикал Кубатый. – Это, шут его знает из чего озеро, – а потом очень серьезно посмотрел на меня, и тут же мне показалось, что толстяк вовсе и не смешон, а вполне гармоничен, и голова его с ровным косым пробором показалась мне благородной. – Оно появилось как раз тогда, когда началась промышленная разработка на Пятом прииске, когда даже в наш горсовет завезли эти… ящики – корпы. Да и вывеска на улице Первого мая – «Разнарядческая контора. Прием списков продвижений по четвергам» тоже ведь тогда возникла.

– Ну и что? – я снова засомневался в нормальности Кубатого, – государство решило разобраться – рационально ли расходуется время населения, кто чем занят и так далее. Я и сам сдавал такую разнарядку.

– Ну, сам будешь кумекать – как, да что… – ответил вдруг равнодушно Кубатый, – только любой вертикалист сразу поймет – «что это». Хотя, думаю, из выживших вертикалистов никто этого озера не видал. А ты – думай! И я вот тебе хочу сказать, – он взял меня за пуговицу сорочки и слегка притянул к себе, – огнемет никогда не давал горячего огня, способного сжечь что-либо. Тогда на параде была его неумелая копия, даже и не копия, а просто подделка, жрущая топливо безмерно. А у истинного огнемета – того, что посеял страх на Центральном фронте – был особый огонь, постный.

– Верно, – согласился я. – Но пойми, Кубатый, какой бы ты ни был вертикалист-развертикалист – кто тут будет вспоминать всякие ваши дореволюционные партии, да фракции – стране нужен этот постный огонь. Мы – должны быть первыми. И я указал головой на небо, туда, в астросферу.

– Зачем туда? – неподдельно удивился Кубатый, потом добавил. – То, чего ищите – ничего такого там нет. Оно – в другом. И не в пространстве вовсе… Эх, сумели бы как-то без них… Были же Ледяные острова, люди же сами делали что-то…

– Надо, брат, значит надо! – похлопал я его по плечу.

– Ну, что я тебе взаправду-то могу сказать, – вдруг быстро и довольно суетливо, как тогда с бумажками и цифрами начал дядька, – все закрыто-перекрыто, закодировано. Нам ключ не даден. А что, там, в Учгородке – ничего, ничего тебе не ответили? Ну, так я и знал. Тогда у тебя один выход – Китерварг. Дуй прямо к ней.

– Думаешь, дядька?

– Да фиг ее знает. Она очень была девица себе на уме, и из наших вертикалистов – совсем не последняя.

– Это она там, с воротником?

– Она.

– Очень крупная девушка.

– А теперь она – крупная и важная старуха. Это мы тут… у племяшей. А Эвелина Захариевна – завкафедрой в Ослябинском политехническом.

 

34

Это Китерварг… Девица с фотографии из Плещеева. Ну да, она была большая. Большая, с ровной плоской спиной, с гигантскими сухими ногами, которые и на фото угадывались под несуразной длинной юбкой. Зато спереди Китерварг была, словно древний корабль, украшенный фигурой морской девы, столь же выпуклая. Две немалые торпеды, запрятанные под блузку в горох и разделенные мужским галстуком, до преклонных лет предваряли путь этого корабля. Да я ее поначалу и разглядеть не мог – завкафедрой автоматики Эвелина Захариевна Китерварг носилась по коридорам ослябинского Политеха, распахивала и захлопывала за собой тяжелые дубовые двери аудиторий, выкликала кого-то, приказывала, выговаривала.

Заглядывая в прикрываемые ею двери я видел такие же, как и в нашем Южном политехе аудитории, только всюду были понатыканы эти ящики-корпы.

Даже и не скажешь, сколько Эвелине было лет. Волосы, видно, красила в темное, губы там, помада… Лицо широкое, гладкое, словно надутое изнутри. До безобразия Кубатого она не дошла, но и старческой немощи Первачева у нее абсолютно не было.

А вот нос… С носами у них у всех – странное дело. У Китерварг нос большой и рыхлый и, возможно, он бы и выдавал ее древний возраст, но точно также, как и у Номерпервого и у Кубатого, у нее не было видно ноздрей, их, словно бы скрывали обвисшие складки кожи. Это была какая-то их общая особенность, но думать об этом мне тогда не хотелось.

А вот сейчас я об этом думаю, и вспоминаю, кстати, что у Явича, у Выборгского, ноздри аж выпирают из самого носа – такие над ними выпуклые носовые крылья, да и само строение ноздрей, я бы так сказал – длинное и извилистое, Они у него, словно упираются и выползают с силой. Впрочем, что я вперился в это дело – не к чему. Но кое-что попозже я увидел и сам.

В конце концов, я поймал Китерварг – встал на почерневший от тряпки уборщицы паркет посреди коридора и перегородил ей путь. Она притормозила так, что даже пыль столбом поднялась из-под ее огромных ступней:

– Что у вас? Я предельно занята. Совсем в скорости – перспективная учебная игра. Собираю народ. Вам – две минуты!

Я вытащил древнюю фотку и показал ей.

– Ну, и?.. – Она зыркнула в нее очень темным быстрым глазом, и даже, вроде бы, не удивилась, словно видит себя каждый день в большом квадратном каракулевом воротнике, в низкой шапочке – на лоб, с обведенным черным глазищами, в обществе лихих вертикалистов, на фоне самого огнемета и – такой молодой.

– Меня могли бы вам рекомендовать бывший председатель Палаты мер и весов Федор Иванович Выборгский, сотрудник Кубатый и…

– Понятно, – устало проговорила Китерварг, – Видите ли, у меня – игра. Это я уже сказала. Кстати, вы тоже можете поприсутствовать. Вы кто по специальности?

Я пояснил, потом протянул удостоверение и допуск.

– Хорошо, – спокойно и даже, как мне показалось, слегка торжественно, согласилась Эвелина Китерварг, – наша игра будет проходить в столовой.

Я решил не удивляться – в столовой, так в столовой. Мы вот с женой недавно ездили к ее детям в лесной лагерь, смотрели, как они носятся по кочкам в поисках желтого и красного флагов – тоже игра. Привезли им кило печенья – было сгрызено за несколько мгновений после того, как желтый флаг так и не достался.

А тут была обычная студенческая столовка с запахом щей на бульоне из костей, заправленном комбижиром. Но, как я заметил, вместо кассового аппарата там уже примостился невзрачный корпик.

Все столы были сдвинуты в угол, а посередине зала столовой оставили только стулья.

Но стулья особые – квадратные сидения, плоские, без изгибов прямоугольные спинки, тяжелые ноги-обрубки. Выкрашены стулья были в темно коричневый цвет, отдававший в немногочисленных трещинах в желтизну, и стояли в беспорядке посреди зала на светлом линолеуме.

Участники игры – студенты и всякая молодежь из преподавательского состава столпились у дверей. Я посмотрел на них – ну такие же точно ребята, что недавно пришли и в наше ка-бе – в этих мелких пиджачишках с кургузыми узкими плечами, с обязательными шлицами позади, над тощими задами, в застиранных клетчатых рубашках, застегнутых под самое горло. И девчушки – в коротких, открывающих неформатные бедрышки юбках, в обязательно обтягивающих свитерках под горло. Субтильные детишки, мы не такие, вроде были…

Китерварг, огромная, словно башня, сама похожая на эти массивные квадратные стулья, вышла на видное место и велела начать игру.

Включили быструю музыку (под такую передают утреннюю зарядку), и ребята струйкой потянулись к стульям. Китерварг командовала:

Все вы знаете свои роли. Вы – стряпчие, вы – агенты, вы – контейнеры. Стряпчие собирают сведения с мест о многочисленных продвижениях, передают агентам, тем – несут к контейнерам.

И каждый из ребят подошел к своему стулу и произнес свою фразу: «Расскажите, какие вы проводите в данный момент работы? И какие еще продвижения вы должны будете сделать в следующий момент?». И они повторяли эту фразу некоторое время, но не хором, а невпопад, и их голоса гулко отдавались под сводами столовой. Потом каждый, поднатужившись, схватил по стулу, и они принялись ходить со своей ношей по видимо, ранее задуманным, извилистым маршрутам, а потом начали передавать стулья, видимо, агентам, а те… Я все пытался врубиться в эту систему, а потом – бутер его знает почему – погас свет. И музыка замолчала.

Китерварг завопила:

– Где монтер? Ко мне, сюда!

А мне послышалось сзади тихое хрюканье. И дальше пошла другая музыка. Я такую не люблю. То есть не то, чтобы не люблю. Она мне просто никогда не доставалась, а когда стал начальником – уже стало не до того. Но и движок пошел из динамиков!..

Сзади – шарканье, стук каблуков, да и стук потяжелее – видно носилась эта зелень со стульями, и уже не только хрюкала, но шипела и давилась, зажимая ладошками рты. И еще в полной темноте я заметил зеленые искры, видимо, народ нацепил значки с диодами. И зеленые двигались вовсе не так хаотично, как поначалу казалось. Судя по всему, они со своими стульями носились по кругам и эллипсам, а потом устремлялись к определенному центру, и там начинало что-то происходить.

Китерварг трубно продолжала:

– Монтера! Коменданта сюда!

Дали свет. Посреди столового зала образовалось сооружение из стульев, влепленных друг в друга – кто как. Кто на ножках, втиснутых в пространство между спинками, кто, перевернутый набок, кто – установленный на попа.

И было не понять – то ли хаос, то ли – высочайший порядок разумной случайности. А в целом это хранилище стульев – а ведь, судя по предварительной программе завкафедрой Китерварг, все это и должно было стянуться в хранилище – оказалось компактным, спрессованным, но совсем не собранным в ровный куб. Я бы даже сказал, что это разлапистое, с торчащими в разные стороны кургузыми ножками – все равно склонно было по форме к фигуре вращения: эллипсоиду или даже шару.

Игроки выдохнули: «О!». Хрюканье переросло в гогот.

Но Китерварг простерла руки – очень длинные руки с массивными рыхлыми, морщинистыми кистями:

– Я не знаю, кто вырубил электричество и поставил Хендрикса. Но! Игра удалась! Следующая в среду, в коридоре общежития.

Эвелина Захариевна направилась потом прямо ко мне, деловито взяла под руку и отвела в сторонку.

– Сотрудник Анпилогов… у-ффф. Тяжело прошло, ну ладно. Найду еще силы с вами переговорить. Пойдемте, у меня тут комната, в общежитии.

Комната ее находилась в конце бесконечно длинного коридора железобетонного корпуса общежития, где с одной стороны шли большие квадратные окна, выходящие на близкие к городу горы, а с другой – обшарпанные двери в жилые помещения.

За таким же здоровенным окном комнаты Китерварг открывался вид на сосновый лесок, поднимающийся на холм, желтый, с осыпями песчаника, и даже – берег светлой реки.

– Красота! – я решил все это дело похвалить.

– Ну да, – согласилась завкафедрой, – только сильно подгаженная. – Водку с водой будешь?

Я что-то устал, наволновался и сказал, что буду, конечно.

Тогда эта большая женщина пошла в угол комнаты к стеллажу, напоминающему кусок химической лаборатории, и принялась там колдовать: сливала воду из кранов, вдувала в нее воздух из трубки, цедила в пробирку через целый пук фильтровальной бумаги, потом налила в два граненых стакана, плеснула туда водки из бутылки, видимо, привезенной из столицы. Пила она потом не залпом, а маленькими глотками и заедала кое-как накромсанными кусочками сыра, и мне тоже сунула бутерброд.

– Так ты, сотрудник, Анпилогов, побывал у Кубатого, и, видимо, в Учгородке?

– Верно.

– И что нужно теперь Федору?

– Да Федору теперь, вроде бы, ничего не нужно, сидит себе на даче под Плещеевым, – Китерварг кивнула, – но вот нашему… – я приостановился – государству, так сказать, понадобился вдруг, постный огонь.

Китерварг снова понимающе кивнула, и я приободрился.

– Я – руководитель отдела имитации КБ «Запуск», и мне необходим это самый постный для испытаний нового астроизделия, ибо – нехватка топлива…

Эвелина еще раз мелко сглотнула и пожевала.

– Это, насчет топлива, они врут. И бесконечно продолжают нагло врать. Но я тут сделать ничего не смогу, – потом посмотрела в окно на изгаженную летнюю красоту.

– И что, Федор, не дал тебе никакой наводки?

Я пожал плечами:

– Да нет… Но ведь он и сам не знает. Я ведь был там, на Ледострове, помню его попытку.

Китерварг кинула на меня очень быстрый взгляд, – ну немолодая же женщина, в конце концов! – но глаза у нее так и горели, куда там, Первачеву и Кубатому! – и я добавил еще к своим словам, не из-за водки, но отчего, по сути, было и не сказать?

– Он там пытался, конечно, лед топить. Вызывал постный огонь – но… не вышло!

– Ну, в подробностях, он, конечно, не знает ничего. Да и никто из нас, оставшихся, в подробностях не знает. Все закодировано.

– Вот. Он мне так и сообщил, – я решил говорить все начистоту, иначе, зачем ехал? – И даже я добыл всякие бумаги, чертежик замка… А умные мои сотрудники, твердят – в этом есть тайнопись. Повторяющиеся последовательности.

Она вскинула подрисованные краской брови, и я добавил:

– Для раскрытия кода на перебор всех возможных вариантов последовательностей потребуется довольно много времени. А у меня – сроки. – Я ударил ребром ладони по своему горлу, – Вон, завкомплексом так разнервничался, что приказ отдал и пошел… Прям в стену. Увезли его.

– Это Кэтэван Ламидзе? И что – с него требовали возможности сверхдальних полетов, причем так жестко требовали, что он разум потерял? – быстро спросила Китерварг.

И я подтвердил.

– Ладно. Видно срок вышел.

Она отодвинула стакан, тяжело поднялась, подошла к шкафу и достала с верхней полки из-под разномастного неглаженного белья старую кожаную дамскую сумку, а из нее – тяжелую связку проржавевших ключей и протянула мне.

– Сотрудник Китерварг, – недовольно проворчал я, – мне нужен ключ к шифру. А вы мне что даете?

– Ах, да! – хохотнула большая древняя женщина, взяла один из ключей, поднесла ко рту… и лизнула своим желтоватым, рыхлым языком.

– Главное, не предмет. Главное – вещество, – загадочно произнесла она.

Мне ничего не оставалось, я принял ржавый ключ, положил в непромокаемый пакет и сунул в нагрудный карман.

– А теперь я тебя спрошу, Леонид Михайлович, начальник отдела имитации КБ «Запуск», – загудела, наконец расправившаяся со своим стаканом завкафедрой Эвелина Китерварг, – Неужели с помощью парка этих вот… корпов – вы не смогли прокатать все итерации для разгадки шифра? Ведь я смотрю, мощь в них – нечеловеческая.

– Сдается, что так, – ответил я очень осторожными словами полковника Синицына, – только мы пока осваиваем их, то бишь, разбираемся, но постепенно.

Эвелина Захариевна снова вскинула брови. Я пояснил.

– Если раньше люди приближали возможности машин к своим, во всяком случае, делали такие попытки, то теперь, мы, люди, пытаемся приблизиться к их неожиданно открывшимся возможностям.

– Ох, не знаю я! – Китерварг схватилась массивными ладонями за голову, – Пошла ведь со скуки – лютой скуки! – в кружок к Артамонышу, – и хорошо выучила правила вертикалистов. – Потом все это потянулось: революция, Нифонтов, Петруничев, большая война. И я все ждала, что казавшиеся мне разумными правила хоть как-то проявятся: у меня все время было такое ощущение, что Нифонтов с Петруничевым как-то были задействованы вертикалистами, хотя понятия не имею, как. Уж никоим образом к нашему городу и реальному училищу они отношения не имели.

– А откуда вы взяли, что… – я выразительно глянул на потолок, но Китерварг махнула рукой: мол, бояться мне нечего, – подобные общества были только в вашем городке. Возможно, эмиссары движения прибыли в разные точки государства.

– Я думало об этом, – медленно проговорила Эвелина Захариевна. – Думала. И решила, что и на этой и на чужой земле вертикализм был многим… привит.

– Приви-и-и-т? – протянул я, не зная, что сказать.

– Ну да, все это, словно прививка. С одной стороны – спасают от тяжелой болезни. А с другой – заражают той же оспой некоторые участки кожи. И остаются углубления и шрамы – оспины. И эта наша безуспешная борьба за экономную энергетику. Ты куда приехал-то? Ослябинск-36 – это же зона великих энергетических испытаний. Видел, как я обрабатывала здешнюю воду? А некоторые, просто раз по двадцать кипятят и потом только пьют. Такая вот у нас живая вода. И теперь все кинулись на породу из Пятого прииска, на находку Выборгского. А он – артамонышев выкормыш. И ваш движок… Для вертикального взлета, так ведь?

Завкафедрой Китерварг пошла мыть стаканы, потом спросила.

– И как там Кубатый?

Я не стал ей рассказывать про провал и желтое озеро.

 

35

Имитация

Вернувшись, Леник тут же отдал аккуратно упакованный в непромокаемый пакет ключ Синицыну. Через несколько дней они снова собрались на Второй территории и Синицын сообщил:

– Я провел исследования… ну, это не важно… В общем, в центральную лабораторию у меня есть свои ходы. Итак – во-первых, фрагменты вещества на ключе включают элементы, сходные по характеристикам с оксалитовой породой, обнаруженной Выборгским…

– А откуда ты знаешь об этих характеристиках, подполковник? – недоверчиво и даже грубо спросил Анпилогов.

– Ну, тут и сомневаться не приходилось, – хмыкнул Синицын, – ты же знаешь, Демура этим занимался.

– Но ведь Колька так и не сказал ничего! А, Демура? – воззвал Леонид Михайлович.

– А нечего говорить, – хмуро и глухо проговорил Николай из своего угла. – Возможности там, конечно, гигантские, мы пока задействуем процентов десять. И что дальше будет – и представить себе трудно. И страшно. Только, – Демура вдруг вышел на свет, запустил пальцы в волосы, прикрыв ладонью лоб, глаза, и вдруг заявил:

– Вот расскажу… Когда я работаю, во мне иной раз что-то бьется, вспухает, словно поднимается к голове, я еще смеюсь над собой: идеальный газ, – он беспомощно обернулся к Анпилогову. – Я как-то говорил об этом тебе, Леник, – начальник отдела медленно кивнул. – А вот в последнее время, что-то… газ пропадает. Словно спугнули. Эти. – Коля кивнул в сторону двери на Первую территорию.

– Ну, тут ты загнул, – фыркнул Пень.

– Возможно, – коротко кивнул Демура. – Только при той работе, что я делаю в последнее время, для меня очень важно настоящее рабочее состояние.

Анпилогов быстро поднялся, подбежал к Демуре и положил ему руку на плечо:

– Ты, Коль, не усложняй, не усложняй. Все образуется, вот с матерью в новую квартиру въедете…

А Синицын продолжил:

– Вам что – неинтересно? Могу тоже информацию зажать, но не стану, ибо хочу денежную премию. Итак: переданное мне вещество, непосредственно в своей структуре имеет инородные включения. На атомарном уровне в этих включениях – а они рассыпаны по всей структуре – я наблюдаю определенные последовательности, отличающиеся, скажем так, рядом коэффициентов. Если же эти последовательности выявить и предположить, как они взаимодействуют со знаковой системой чертежа – тут-то…

– А топливо?

– Там ведь еще имеется спецификация, и, кстати, рецепт смазки.

– Хорошо, – Анпилогов приподнялся, потом грузно осел на стул, пристроил локти на поверхности стола и высунул голову в круг лампы. – Что тебе нужно из аппаратуры? Сколько людей? А вот времени от меня не требуй – уже сложно.

– Да ничего мне особо и не нужно, – стыдливо ответил Сницын, – вот Демуру в помощники, да Климашу – только снимите с нее все задания.

– Да ты что? У меня же все процессы на ней.

– А ни к чему эти процессы. Они все ложные. Мы станем раскодировать один. Главный.

Ленику пришлось поднажать на все педали. В результате Синицын был допущен в Центральную аналитическую лабораторию Лигоакадемии.

Здание академии практически полностью находилось под землей. Пропускная система основывалась на биометрике, тем не менее, каждый имел талон с лигометкой, несущей код посетителя. Сотрудники академии проходили с помощью каких-то других методов, во всяком случае Анпилогов никогда не видел, чтобы они прикладывали свой талон к табло возле вахтера в проходной.

Даже Ситницын не мог получить такой талон, но ему выбили.

Именно здесь велись исследования новых партий пароды, привозимых с Прииска номер 5, где, по слухам, когда-то завалило Федора Выбогского. Но исследования проводились за бронированной дверью в конце коридора, а Синицина и Леника пустили только в лабораторию общего пользования, где работали представители сервисных служб, разбирающиеся с элементами на лигокристаллах, на работу которых поступали жалобы. На самом деле не было такого случая, чтобы элемент отказал полностью, но он мог не выполнять каких-то определенных команд – глючить.

Работа Синицына и Леника была обозначена как анализ неполнодышащего элемента службы распознавания речи, и такой неполнодыщащий элемент они действительно добыли, принесли и вставили в тестовый аппарат, несущий ряд функций. С одной стороны он производил стандартное тестирование элементов, возбуждая его функции токами высокой частоты и различными видами излучений, а, с другой стороны, имел возможности микроскопа Ноль с выходом на уровень наноструктур.

Пакетик с веществом с ключа был вшит Веруней в карман Леника. Выждав, когда лаборатория опустела, Леник срезал бритвой шов, вытащил пакет и передал Синицыну, вставшему в мертвой зоне просмотровых корпов. Синицын положил фрагмент в щель анализатора.

– Ну, Синюшншкин? – не выдержал Анпилогов, потому что подполковник возился с клавиатурой и экранчиком уж очень долго.

– А вот, – Лень Михалыч, – отозвался, наконец, Синицын, – когда-то это называлось квантовая криптография. Все держится на различных энергетических уровнях фотона. Удерживая их в соответствие с определенным алгоритмом, мы можем записать некий код. Тем не менее, всегда, хоть этот принцип знали еще с начала прошлого века, создать такую структуру было проблематично, так как уровни никак не могли стабилизировать. Система распадалась – все тут.

– Ты мне зубы не заговаривай, – рявкнул на подполковника Анпилогов.

– Не знаю, не знаю… – продолжал бормотать Синицын, рассматривая таблицы на светящейся панели корпа, – Одно дело – лигоэлемент, добытый, как известно в трубке прииска нумер 5, а то – старуха лизнула металлическую поверхность, причем еще и ржавую. Каким образом в образце возникли эти повторяющиеся включения? Что за источник энергии ее поддерживает? Да еще столько лет?

– Ладно тебе! – Леник заторопил Синицына, – Это мы с тобой тут не решим, ты давай алгоритмключа срисовывай. Там посмотрим… кто кого.

Синицын скопировал все выведенные таблицы, перенес их в заранее присланные на тестирующий корп шаблоны испытаний глючных лигоэлементов, написал внизу: «Испытание провел подполковник Синицын», скрепил все это своей лигоподписью и предложил клавиатуру Анпилогову. Тот набрал: «Результаты испытаний принял. Начальник отдела имитации Испытательного комплекса КБ „Запуск“ Анпилогов Л.М.» и перенес из базы данных индекс своей личной лигоподписи.

Шаблон заархивировали и передали на адрес КБ.

Больше делать было нечего. Апилогов отцепил кусок пластыря от застарелой мозоли на пятке, вклеил туда же на пятку пакетик с образцом, и они ушли.

 

36

Синицын притащил Леника в испытательный корпус и, где-то не первом этаже, минуя охрану возле лифта, пропуска в отсек возле просмотровых балконов, провел в боковую дверь, потом – по коридорам, вымазанным красновато-коричневой противопожарной мастикой и устланным переплетением кабелей, все дальше, мимо штабелей труб и прислоненных к стенам унылого темно-зеленого цвета тронутых окалиной листов высокотемпературных сплавов, провел к узкой двери с покосившейся табличкой, на которой была изображена черная теневая фигурка женщины на высоких каблуках.

– Ты, Синицын, что? Это ж женский туалет!

– Да давно упразднили за ненадобностью, женщин тут бывает… Ну, это все неважно, главное все позабыли это место, гвоздями вот забили, да гвозди же выколупываются…

Дальше Синицын вытянул плоскозубцами гвозди и провел Анпилогова в помещение с кафельными стенами, сплошь уставленное самым невероятным подбором техники. Здесь были и древние черные вечно пропыленные осциллографы, и вывезенные контрабандным путем из-за Глобального экрана скромненькие пластмассовые мониторы со столбиками процессоров, и даже списанные с производства технологические корпы – ровные, торжественные, загнанные в корпуса из ценных пород дерева, увенчанные государственной символикой. Возле осциллографа маячила чья-то знакомая спина, причем Анпилогов сразу понял, что это – не его человек, но, тем не менее, это был знакомый человек, но знакомый не совсем приятно.

Между перегородками, известного назначения, стояли грубые бежевые бумажные мешки с сургучными печатями, а посередине помещения на заляпанном плиточном полу помещался стандартный пресс из инструментального цеха.

– И что в них? Оно? – спросил Анпилогов, ткнув пальцем в склад возле перегородок.

– А здесь, Леонид Михайлович – всякого намешано. Чтобы, впрочем, отравить… извините, перепугать насмерть половину человечества – вполне хватит, – обернулся человек, сидящий возле осциллографа, и Анпилогов с неудовольствием понял, что это Женя Патокин – ближайший сотрудник академика Пеструхи. Патокин смотрел на Анпилогова с вымученной торжественностью, приподняв брови, и все время делал движение головой в сторону мешков – мол, вон пойди, отсыпь, попробуй! И даже добавил, по-доброму, приглашающе:

– Испробуйте, Леонид, не пожалеете!

– Мне, ребята, не до шуток. Если у вас есть, что показать… – Леник сделал крайне занятой вид, словно проблема постного огня его занимала не сильно, а других дел было невероятно много. Но и Женя, и подполковник Синицын вполне разбирались в нынешнем состоянии дел, и ложная анпилоговскаяя озабоченность им претила.

В конце концов, Синицын торжественно стащил с вешалки комбинезон-хламиду их несгораемой ткани, влез в рукава и потребовал, чтобы Патокин завязал сзади тесемки и натянул на него, словно на хирурга перед операцией резиновые перчатки. Потом Женя снова пошел на свой пост, а Синицын вскрыл мешок, достал мерной мензуркой на длинной ручке некой бесцветной крупки, от которой, казалось, исходило несильное свечение, насыпал ее на рабочую поверхность пресса и покрутил ручку.

– Давление? – нарочито сурово бросил Патокин.

– Пошло давление, – рявкнул полковник.

При этом на осциллографе у Патокина всплыла зеленая воронкообразная кривая, затем края ее начали изгибаться, словно сама она засасывала себя внутрь, а на экране контрабандной машинки возникло каплеобразное изображение и покрылось сложной гаммой цветов от красного до лиловато-синего.

Анпилогов инстинктивно попятился, вспомнив, чем закончился эксперимент всего месяц назад. Но Синицын продолжал чудовищно медленно крутить штурвал пресса, воронка продолжала всасываться сама в себя, а каплеобразный факел полыхал на контрабандном мониторе, постепенно удлиняясь, вытягиваясь.

И только корпы не давали никаких картинок. На них лежали ячеистые таблицы, убористо загруженные цифрами. Звуковой корп время от времени выкрикивал команды, и Патокин покручивал вольеру осциллографа.

– Так, ну что мы имеем? – наконец, строго и брюзгливо спросил Леник.

– Мы имеем: состав горючего, вычисленный нами с Демурой на основе анализа зашифрованной информации создателей огнемета, – рапортовал полковник Синицын. – Мы имеем описание конструкции самого огнемета, выраженное в цифрах – длинах, величинах, углах, толщинах, кривизне поверхностей и так далее. И, в-пятых, мы имеем весьма странное описание вызова – я не зря употребил это слово – именно вызова, некоей инициации процесса постного горения. Процесс идет только после воздействия давлением на твердое вещество, причем увеличения рывкообразного, путем повышения воздействия, кратного набору простых чисел с определенной последовательностью коэффициентов. Только при повторении последовательности чисел со сложным путем подобранными нами коэффициентами, мы можем инициировать зарождение постного огня – крайне экономно расходующего недорогое топливо и способствующего выбросу высокотемпературной плазмы…

– Ну да, – задумался Леник, видимо Явич тогда этой последовательности подобрать-то и не смог! А ведь ящики-то с каменной крупкой него стояли…

– Какое «не смог»! – возмутился Патокин, – Да вы думаете, что говорите, Леонид Михайлович! При вскрытии этой шифровки пришлось задействовать такие вычислительные мощности! Нравится нам или не нравится использование корпов, но производить столько вычислений за столь короткий период вряд ли можно было бы в иных условиях. Вот эти – он ткнул пальцем в пластиковое создание несерьезного вида, на экранном личике которого полыхал постный огненный хвост, – не выполнили бы и тысячной доли того! Важен же процесс факторизации. А вы говорите о Выборгском, о том, что он собственными силами пытался вскрыть эти шифрограммы. На чем он мог считать? На счетах? На логарифмической линейке?

Анпилогов провел ладонью по внезапно вспотевшей лысеющей голове.

– Вы правильно, намекаете, Женя. Но при этом забываете, что Федор Выборгский был весьма здравомыслящим и талантливым человеком… И еще – он мог в юные годы общаться с создателями огнемета – хотя никогда об этом не говорил. Да он вообще был… Впрочем, почему был? Он жив живехонек. Только выудить из него чего…

– Жив? – почти хором выпалили Женя им Синицын. – И не желает ничего говорить?

– А вот – не желает. На фиг ему не нужны наши космические достижения. Ну, это я так полагаю. А, впрочем, не знаю. Сам он ни в чем не признается. Помрет, и не признается.

– Дело тут думаю, не в достижениях, – проговорил вдруг подполковник. – Сильно я подозреваю, что Выборгский боится рассказывать о своих знакомствах с создателям огнемета. Ибо все эти таинственные возможности, все эти шифровки на квантовом уровне… Ну, кто в те времена был способен на такое?

– А ты побольше ори! – возмутился Анпилогов и стал тщательно оглядывать высокий запыленный потолок дамского туалета.

– Да нету тут прослушки, поверяли уже! – замахал руками Синицын.

– Это он хочет сказать, – распевно начал Патокин, что при внимательном, на Планковском уровне, изучении лигоструктур, а также предметов, связанных с зашифрованными текстами и схемами, касающимися данного изобретения – всякий раз возникает мысль о неестественном, нетерриабельном – происхождении данных элементов. Да уже и не потому, что нетерриабелен их состав, а прежде всего потому, – еще более издевательски и распевно добавил Патокин, – что обычные составляющие микромира поддерживаются черт знает каким образом в ряду возбужденных энергетических состояний, что возможно только при воздействии очень мощного точечно направленного поля. А откуда оно берется, а? – наивно закатил глаза Патокин.

– Это вы по вечерам со своим шефом обсуждаете? – загремел на него Леник Анпилогов. – А вы со своим милейшим шефом понимаете, что такими рассуждениями наносите смертельный вред государству, которое только сейчас воспряло на основе величайшего открытия Федора Выборгского? И вы с вашим шефом… – уже плюясь горячей слюной, продолжил Леник, выкатив свои мелкие очень черные глаза на Патокина.

Женя нехотя поднялся со стула, подошел к Анпилогову, обнял его за плечи и сказал. – Леник, мы… с шефом-академиком никогда больше этого делать не будем! И еще, учтите, я ни за что, ни при каких ваших потугах не перестану уважать отдел имитации, дорогую Климашу и вас лично. И прежде всего за то, что на своей Второй территории вы, сами того не подозревая, упорно отстаиваете главную – аналоговую составляющую нашего несчастного государства. Да и вообще, – Женя оставил ошарашенного Анпилогова, повернулся, пошел к выходу и проговорил, словно нехотя, – нашей горячей… живой жизни.

Подойдя к криво прибитой у входа вешалке, он снял с нее свою видавшую виды штормовку, сказал, что ему надо торопиться, и ушел.

 

37

То, что нагородили Женя Патокин, подполковник Синицын и Пень – окружило гигантской баранкой рабочее пространство испытательной башни (колодца и надколодца) в трех поясах.

Как обычно первый этап шел на местной энергетике (от дяди Вани), дальше решили для подстраховки задействовать локальную установку Пеструхи-Патокина от Государственной академии наук. При этом в случае отказа источника постного огня, разработанного отделом имитации, все питание должно было идти от академиков.

Все, как и в прошлый раз, собрались на балконе, расположенном на уровне круглого окна, забранного огнеупорным стеклом. Пеструха снова опасно сновал возле тонких перил, но Патокина не было, он дежурил внизу.

Наконец изделие, скованное фермами и шлангами, начало медленно подниматься, подкармливаемое поначалу от дяди Вани. Потом гигантский росток, сбрасывая ненужные ему прошлогодние сухие ветки, постепенно разогреваясь и приобретая розоватую румяную окраску, начал вырастать из невообразимой глубины и постепенно приближаться к аккумуляторному уровню уже испытанной ранее установки Пеструхи.

Со скрежетом отъехали на сторону сизые от перегревов заслонки, синхронно были выброшены толстые кабели с присосками и мгновенно и идеально точно впаялись в предназначенные для них жерла, пошла подпитка, и началось все убыстряющееся движение. Кабели на предельной скорости сматывались с мощных катушек, вихляясь, змеясь и ловко распрямляясь следовали за изделием, которое все разгонялось, и тут, вопреки многолетним расчетом и ноль девять, девять, девять…. и так далее степени надежности, один из контактов разорвался с неожиданным острым треском и оглушительным шипением.

Вслед за этим сноп искр полетел вниз на снующих там людей, на горы брезента и штабели защитной черепицы. Изделие, дергаясь, левитировало и продолжало продвигаться вверх на оставшихся контактах, но аварийный кабель, обнажив прорванную медь, кружась и раскачиваясь, испускал уже не просто крупные искры, а облака лилового газа, в считанные мгновения пожирающего все тщательно выделенные на испытания ресурсы и готового взорвать все вокруг.

Академик Пеструха схватил телефонную трубку и тут же бросил ее, потом сорвался с места и, приволакивая одну ногу, и неестественно вытянув шею, побежал к лифту. Но из-за броска напряжения лифт оказался обесточенным. Пеструха кинулся, было, на лестницу, но, видимо, движение по ней показалось ему слишком медленным, и он перелез через перила и стал спускаться по скобам, проложенным на первой внутренней защитной рабочей кирпичной стене башни.

Комиссия, бестолково толкаясь, двинулась к дверям и тоже застряла возле лифта. Анпилогов с членами комиссии не пошел и как завороженный смотрел на кабель, кружащийся и изрыгающий лиловый газ и искры.

В это же время на нижнюю площадку лестницы вылетела небольшая фигурка в защитном антирадиационном комбинезоне, подстерегла готового сорваться со скоб Пеструху, потянулась к нему через перила, с видимым трудом оторвала его от стены, перетащила на лестницу и поволокла на горбу под гулкие крики академика и хор хриплых начальнических голосов сверху.

Пеструха что-то громко произносил, но эхо не давало понять что.

Только позже, уже на подходе к обжитому комиссией уровню стало слышно:

– Зет 5 на Аш 7, Зет 5 на Аш 7…. Быстрый сброс потока. Нештатная ситуация. Быстрый сброс. Они же не знают, им давали только основную инструкцию. Женя… Жен…

– Да сделано уже все, сделано, – говорил Патокин, похлопывая академика по безжизненно свисающей руке.

– Как же так, младший коллега, – вдруг вскинулся академик и сполз с плеч Патокина на пыльный пол, – вы ведь должны были быть на уровне постного огня? Вы покинули непроверенный уровень?

– Да ладно вам, старший коллега, – Женя стянул колпак защитного костюма, и показалась его голова с прилипшими и потемневшими от пота волосами, прямой, блестящий от влаги нос и покрасневшие глаза, – а я – и тут и там… ну, вообще успевал.

– Я же сам должен был, Женя, я сам. И основную инструкцию я должен был делать сам, и персонал обучать…

– Все, старший коллега, все. Инструкция, персонал, это – дело испытателей.

Комиссия принялась хрипловатыми шепотами обсуждать последние слова Патокина, и уже повернула было назад к балкону, где пораженный Анпилогов, не отрываясь и даже не смея мигнуть наблюдал как оранжево-синее облако постного огня, вышедшее из опаленных заслонок следующего уровня подхватило замедлившее ход и уже, видимо, задумавшее падать в немыслимые глубины испытательной башни изделие, повело его – разгоняя, постепенно подзаряжая новую серию аккумуляторов – все выше и выше, к теряющейся в дымке вершине надколодца.

Потом изделие разогналось, начало в свою очередь выбрасывать порции постного огня из своих жерл и рвануло, было, к самому дымковому верху, но было захвачено мертвой хваткой исполинских манипуляторов, отделившихся от стены при его приближении, и, постепенно отдавая свой алый оттенок замерло, бесстыдно демонстрируя лиловеюшие раны и наплывы на своем корпусе.

 

38

Патокин свинтил шлем и доставил академика на безопасный этаж. Комиссия встретила его аплодисментами. Новый начальник испытательного корпуса подошел, крепко пожал руки Пеструхе, Патокину, а далее и Анпилогову.

Затем спросил, не нужна ли Пеструхе медицинская помощь, но тот энергично замотал головой.

– Ну тогда, дорогие сотрудники, – торжественно проговорил новый начальник испытательного, – прошу всех в столовую. Там у нас, – он многозначительно крякнул, – организован силами работников питания небольшой праздничный стол по случаю удачного завершения испытаний. И особо я хочу поблагодарить… – он обвел взглядом присутствующих и не нашел того кого искал, – Леонида Михайловича Анпилогова, начальника отдела имитации, ведь именно его лично и его сотрудников большой труд позволил…

Но Леник его не слышал.

– Пропустите, пожалуйста. Мне, тут, срочно, нужно… – он бочком продвигался к уже мигавшему красным глазком лифту. В результате этих усилий он с трудом добрался до мужского туалета, находившегося как раз напротив того заколоченного женского, и потом, наконец, почувствовал себя человеком.

Уже возле вертушки и поста при входе в имитационный отдел пахло шашлыком – это на половине Климаши на знаменитом сооружении Пня жарились нанизанные на шампуры кусочки антрекотов из офицерской кулинанарии. Охраннику вынесли на блюдечке.

Когда Анипилогов уже в отделе доставал из сейфа банку со спиртом, внизу, возле постового, возник шум. Леник вручил банку Пню и тот принялся разводить спирт дисциллированной водой и разливать по стаканам.

Спустившись, Анипилогов обнаружил возмущенного академика Пеструху, совершенно трезвого, и очень веселого Женю Патокина, который пытался ласково говорить с дежурным:

– Ну, как это, нас не пустить? Отдел имитации сегодня – геройский, но и мы тут с академиком сегодня не последние люди. Ты что же, разве этого не знаешь, милок?

Пеструха отталкивал Женю.

– Нет, нет, погодите, Евгений. Вот мой академический пропуск, вот все степени допусков. Такого же не может быть, чтоб нам не было сюда прохода!

– Да вы поймите! В имитацию – только с особым грифом и треугольной печатью! – прижимал руки к груди дежурный, курсант корпуса дальней связи.

– Ладно тебе – с грифом, без грифа! – запыхавшись выпалил Анпилогов и поставил перед постовым стакан с только что разведенным спиртом. – Эти – ко мне лично. А пропуск я выпишу позже, задним числом. И поставлю треугольную печать.

– Ну раз так – проходите. – Курсант спрятал стакан в ящик письменного стола и аккуратно, чтобы не расплескать, задвинул его.

Войдя на вторую территорию, Пеструха сразу прошел к Климаше и погладил ее по железному боку.

Анпилоговские люди сидели за застеленными белой казенной бумагой и заставленными закуской столами справа от машины, возле окон. Поскольку к организованным Пнем стаканчикам все уже начали прикладываться, то, завидев академических гостей, поднялись и заголдели громче обычного.

Тогда Пеструха, по-прежнему стоя возле Климаши, начал говорить, причем обращался он не только к анпилоговским людям, но и к самой машине.

– Поздравляю вас! И, прежде всего, вас, коллеги. Мы с Женей, так это… Сделали просто привычную работу, но ведь нынче все чуть было не сорвалось. Да мы со своими баранками всегда на подхвате, когда не хватает топлива, нам не привыкать. Но и отвыкнуть не в состоянии, втянулись.

– Ну, тут думаю, виноваты конструкторы испытательной башни и обслуживающий персонал, – низким голосом, авторитетно вступил Леник.

– Мы – мы… – засомневался Пеструха. – Но нужно же было вдолбить в голову этому обслуживающему персоналу, что аварийное выключение: А7 на…

– Это ж, лабораторный жаргон, ей Богу, – вдруг повысил голос Женя, и зоголосил ерническим фальцетом, – А7 на Е5.

– Верно, коллега Патокин, – согласился академик, – в повседневной практике у нас все обозначения носят шахматный оттенок, но это не значит, что…

– В официальной документации сказано, – деланно посерьезнел Женя, – в случае аварийной ситуации, необходимо задействовать тумблер антиперегрузки и установить вольеру отхода в максимальное левое положение.

– Но это же медленно! Тот способ, который я предложил, практически мгновенен, – отпарировал академик.

– Ладно, проехали! – загремел Леник, вдруг почувствовавший, что здесь – он хозяин. – Присаживайтесь-ка, сотрудники хорошие, за наш скромный стол.

Тут же вскочила Майка Городошница, ухватила Пеструху за руку и потащила к свободному стулу рядом с собой.

Пеструха, хоть и позволил себя утягивать, но приостановился, повел носом и проговорил:

– Ну и запахи у вас тут!

– А что – не те запахи?! – Возмутился Пень и даже встал.

– Да те, те, те. Но все же – рядом с такой техникой, – академик покосился на Климашу.

– Это вы зря, – Майка отпустила рукав Пеструхи, – Климаша тут совершенно не в обиде. Она тоже… наш сотрудник. Вообще, – Городошница обвела вдруг притихших анпилоговских людей взгдядом тщательно подкрашенных глаз, – она такая… Она… тоже человек.

Академик помолчал. Потом снял очки и очень старательно заправил их в верхний карман пиджака:

– Ну да, ну да. А Климаша – это, собственно, «машина, сделанная в Клину»? Я правильно сообразил?

– Да, все верно, – хмыкнул Анпилогов, – только я вам скажу, что данная техническая единица, КАМ-75, производства Клинского завода аналоговых машин..

– Я прекрасно помню этот коллектив разработчиков, – с готовностью отозвался Пеструха. – Они были довольно чудными. Ходила даже легенда, что коллектив умудрился заложить в одну из версий модельного ряда КАМ… ну, скажем так, свой вариант осознания мира. Пусть это звучит ф-ф-фантастично, но такова легенда, поверьте.

Тут академик Пеструха начал стесняться присутствующих и вновь надел очки.

Женя Патокин нервно сглотнул, сполз со своего стула, подошел к Пеструхе и сказал:

– Старший коллега несколько преувеличивает: «осознание мира»… Я вот знал людей, которые делали эту машину. И это были хорошие… коллеги. И у них все было несложно. Они хотели сделать хорошую машину, которая с помощью подачи электрического тока, пропущенного через всякие там сопротивления, емкости и намотанные вручную медные катушки, способна воссоздать некие процессы. То есть, простите, как вскоре будет говориться – продвижения. Это я с латыни перевожу. То есть получается – как имитация человеческого состояния, выраженная в странных кривых на конкретном черном осциллографе. Формулу-то не выразишь – ни словами, ни переменными. Но в картинке – вся суть.

– Ну, коллега, здесь вы не совсем правы, – снова вступил Пеструха. – Существуют ведь такие многомерные математические построения – и это касается таких областей, как топология, на основе которых, как я читал, действительно строились модели сознания.

При слове «топология» Леник вскинулся, но промолчал. Он прекрасно помнил, как произнес это слово на Ледострове Явич, и как из ряда заключенных вышел тот математик с красным обветренным лицом.

– А некоторые, между прочим, гадают по руке… – вдруг сказала Майя.

– Как– как? – переспросил Пеструха.

И в этот момент все увидели, что академик, наконец, занял свое место на этом празднике.

И стало заметно, что все разместились на трех уровнях. Но был и промежуточный.

Пеструха не пошел за стол, а забрался на лесенку, на последней площадке которой Пень обычно собирал схемы на верхней панели Климаши, то есть академик Пеструха сидел на верхнем уровне, на последней ступеньке лесенки. А внизу, у его ног, устроилась Майка Городошница – и стоило ей поднять голову – она могла уже видеть своего кумира. Так она оказалась на нижнем уровне.

Остальные же продолжали сидеть за столом – на среднем.

Промежуточный же уровень – стоя – пока занят не был.

Женя опорожнил свой стакан, сооруженный Пнем, потом подал его создателю и потребовал возобновления. Пень исполнил. Тогда Женя протянул стакан академику Пеструхе, переступив через Майку, и поставив ногу на среднбюю ступеньку. Пеструха долго отмахивался, но Женя не отступал и дождался, пока Пеструха доведет стакан до посденего глотка.

– По руке! – продолжила Майка. – Как жить, с кем жить, от кого ждать беды, чем все это кончится… Вообще – про любовь.

– Хм… – проговорил сверху Пеструха, переставший вдруг застревать на гласных. – Кое-что об этом слове. Вы же произнесли это слово?

– Да, произнесла, – проговорила Майка визгливо.

– А вот не знаю такого слова, – опять вступил Пеструха.

– А я… вот узнала, – вдруг громко вставила Уля, быстро-быстро переплетая кончик косы.

Женя забрал у Пеструхи стакан, приподнял его и удовлетворенно крякнул.

– Нет, – вдруг замотал головой академик, – нет и нет. Вы ошибаетесь. Здесь нужно произнести другое слово. – Он приостановился, снял очки, зажмурил беззащитные глаза, проговорил. – Сеябус.

Женя прошел на свое старое место, сел, протянул руку и обнял Улю:

– Да не пугайте вы нас, старший коллега. Женщина все просто и понятно назвала. И в этом суть.

– Нет! – вдруг взвился академик. – Не в этом! И вы прекрасно знаете, Патокин, только передергиваете! Помните фразу: «И тогда нам уже не будет свойственно то полное и всепоглощающее чувство…» – это и есть сеябус. Только что мы стали свидетелями реального использования так называемого «постного огня». И о чем это говорит?

– Да ни о чем это особенно не говорит… – Женя с аппетитом положил в рот полную ложку салата из картофеля, колбасы и яиц. – Ну, старший коллега, люди постарались, люди нашли закодированную информацию, разобрались с ней, создали… скажем так, реально действующее устройство и… – Женя с удовольствием еще раз глотнул из заботливо подставленного Пнем стакана, потом медленно и безмолвно повернулся к сидящей рядом Уле, приобнял ее за талию, – использовали его в испытаниях движка для астрофизического объекта. Все. Что же тут «всепоглощающего»?

Академик на своем третьем уровне, на верхушке лестницы, приставленной к Климаше, схватился за голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. – Ох, в-в– ы з-з-ззря меня напоили, Женя! Я ведь сейчас все скажу, как бы мне не было безумно интересно работать в этом слое мысли. Вам всем скажу сейчас, коллеги… Постного огня быть не м-м-м… не м-может. Не может его быть!

– Простите, – Анпилогов посчитал своим долгом вмешаться, хотя точно знал, что в комнате нет ни единого прослушивающего корпа. Но ведь здесь были его люди, – Техника на лигокристаллах – очень серьезное направление, такое, с каким мы еще не работали. И, честно говоря, не всегда и осознаем все ее возможности. Просто там, на Пятом прииске, в силу определенных природных явлений – давления, влажности, химического состава земной коры в данной географической точке, создались необходимые условия. И вся наша линейка, собранная на лиго, позволила, в конце концов, на основе расшифрованных данных, найти параметры постного огня.

И пока шли все эти разговоры, Коля Демура, который несколько отстранясь от улиного плеча, все смотрел сверху на руку Жени Патокина, по прежнему спокойно лежащую на улиной талии, встал, брезгливо отодвинул стул и ушел в темноту, за лестницу академика, к теплой панели Климаши, где подергивались светляки диодов. Теперь он занял дополнительный уровень.

– Н-нне знаю, н-нне знаю, коллеги… – продолжил Пеструха уже, как казалось, безо всякого энтузиазма, – Яб-б-локо от я-б-б-лони… Лигокристаллы ведь тоже в п-п-приниципе невозможны. Но, Боже, какие они нам дают преимущества! Одни эти продвижения – чего стоят. Представьте, ведь ни один нормальный человек просто не в состоянии представить себе огромное поле и смысл всех деловых процессов, которые происходят в одном, скажем так, государстве. Но если поделить эти процессы на сотни мелких и конкретных составляющих, расположить определенным образом в гигантской памяти системы машин – то ведь можно будет всем этим весьма продуктивно управлять!

– Ну это вы переусердствовали, уважаемый коллега, – взвился вдруг Женя Патокин. – Система продвижений и постоянное обрезание наших возможностей – это вовсе не выход. Да достаточно одного-двух разумных и талантливых людей… Господи, что я несу?

– Нет, вы в чем-то правы, Женя. Но сверху-то все увидеть может только существо, обладающее возможностью озарений. А это ведь очень мало кому свойственно. Обычным людям вполне удобно все тщательно распределить по кусочкам, вот как, скажем, ваш салат.

Женя кашлянул и отложил ложку. А Пеструха продолжал со своего высокого места:

– Как я мог бы работать! Какая мощь у этих фиктивных кристаллов! Но по поводу чувства…. Это я, Леонид Михайлович, прочитал однажды в сборнике статей приверженцев такого научного направления… темпористики. Он-н-нии предупреждали-и-ииии… Не идите на поводу. Вам предложат великие возможности, и поведут на поводу… И лишат вас…

– О-о-о! – Женя Патокин вдруг посерьезнел, оставил смущенно улыбающуюся Ульяну, пробрался к академику и подал ему руку.

Старший коллега уже и так начал спускаться со ступенек.

Потом представители Академии раскланялись, пожали руки близкостоящим и ушли с территории Климаши.

 

39

Второй раз Анпилогов приехал в Ошалово незадолго до отказа всех систем на лигокристаллах, сразу после инцидента на орбите, в составе правительственной комиссии.

Спутник слежения Сполох, постоянно находящийся на связи с системами Ошаловской станции, неожиданно пропал с экранов радаров. Приборы зафиксировали взрыв. Сразу же после этого прозвучало грозное заявление Петруничева и Нифонтова для ряда заэкранных держав в связи с потерей нами спутника Сполох и содержащее намеки на вероломное нападение на наше астросферное устройство и, соответственно, на территорию государства. Это заявление действительно было грозным, и отнеслись к нему очень серьезно, так как государство, обладающее монопольным владением технологией лигокристаллов, вызывало постоянную тревогу, и его относительно тихое сидение за глобальным параметрическим экраном пока всех устраивало.

В свое время Леник был просто поражен, с какой тщательностью подошел международный экспертный совет к расследованию инцидента на орбите, были просмотрены километры лент телеметрической информации, ошаловские диспетчеры опрошены несколькими государственными комиссиями, но ровно никакого намека на приближение к станции посторонних устройств и ровно никакого постороннего радиа радиационного и лучевого фона обнаружено не было. Проблема так и повисла, и Леник прибыл с одной из последних комиссий. Он долго слушал скучные рассуждения сотрудников в демонстрационном зале. Потом вышел наружу, и тут что-то его потянуло походить по станции.

Спустившись по лестнице, он увидел дверь, видимо ведущую в подземные помещения. За дверью шли коридоры, новые коридоры и лестницы. Сам не ведая как, Апилогов добрался до проема, за которым виднелся слабый отблеск света. В проеме открылось тускло освещенное помещение, заставленное приборами и еще какими-то предметами. По стене рядом с ним тянулись книжные полки, в глубине комнаты, вроде бы, просматривалась кровать, на которой кто-то сидел, а прямо посередине стояла обычная домашняя батарея отопления, покрытая грязновато-бежевой масляной краской, от которой к окну шла тонкая труба и потом ныряла куда-то вниз, в дырку в полу.

– Эй! – позвал Леник, – Здесь есть кто?

С кровати поднялась крупная женщина в полурасстегнутой грубой мужской сорочке, медленно подошла к нему, и Леник узнал повзрослевшую и даже как-то постаревшую выпускницу лиготехникума Зинаиду, которая тогда во время его первого посещения Ошаловской станции бодро говорила с трибуны о завоевании Космоса.

– А, ты тоже пришел… послушать. Их… – проговорила Зинаида низким голосом.

– Что, кто-то еще приходил? – спросил Анрилогов, веря и не веря в старую байку.

– Приходил. Нифонтов.

Леник смотрел, как Зинаида прошла с старому холодильнику в углу, достала оттуда бутылку, хлебнула из нее и повернулась в сторону батареи.

– Ну? – она протянула руку к Анпилогову.

Он сделал несколько шагов и сел рядом с батареей на грязноватый пол.

И потом в батарее забулькало.

Этот свой проход он будут вспоминать, как один из снов. Леник иной раз видел сны.

В батарее свистело и булькало, Зинаида снова села на кровать и раскачивалась в такт этим звукам.

Анпилогов ковырнул пальцем нарост краски на батарее и вдруг понял, что появился голос, но, пожалуй, и не Зинаидин вовсе голос, а словно исходило ото всюду тихое нытье, приправленное непонятно знакомым гулом: «Слабость… без деятельности… нефункциональная сырость всюду. Пропажа вектора сулит забвение, нет никакого смысла в затекании, в отсутствии забот, в поддержании удобств. Не возвести крышу – оставить один на один с небом. Но атмосфера давит и крошит. Потеряли вектор, застыли, обустроились…»

А потом, престав раскачиваться, Зинаида совершенно ясно произнесла:

– У тебя – есть? Есть? Храни, пригодится!

Анпилогов замер. Вместо того, чтобы спрашивать Зинаиду, что она вообще здесь делает и что такое сейчас произнесла, Леник подтянул колени, оперся руками о пол и поднялся. А когда поднимался, ткнулся носом в батарею и заметил, что стык в самом низу у пола слегка подтекает, и на полу образовалась малая, желтая, пряно пахнущая лужица.

Он спросил только одно:

– С Нифонтовым-то как?

– А никак. Не поговорили, – со вздорным напором отчеканила Зинаида.

– А ведь со мной-то… – начал было Леник.

«У тебя – есть? Есть? Храни, пригодится!» – выстукивало в анпилоговском мозгу.

 

40

Запаска

Как это произошло – каждый рассказывал потом по-своему.

Я проговорил в себя сразу: «Этого и следовало ожидать», как потом по совсем иным поводам все повторял: «Накроется медным тазом».

Начало, то есть самые первые признаки этого начала, я приметил во время поездок в Ошалово-2. Такой размах – и гигантский основной корпус с телеметрическими постами, с модельным залом и лабораториями, демонстрационные постройки – с планетарием, с показательными тренажерами, со зверинцами – и бутер-итер, чего там только ни понаделали! И еще ведь были заложены несколько строений – а бюджет, а этажность! Я уж не говорю о подземной части сооружений… Честно говоря, я не больно-то интересовался Ошаловским вопросом, да все было и под каким-то особым грифом – но определенно видел – Нифонтов кинул на этот объект все свои оставшиеся силы. Напоследок. Видимо, Зинаида, начальник службы телеметрии станции слежения Ошалова-2 – была права: Нифонтов верил, что лигокристаллы и на славу и на беду – подкинули невесть какие пришельцы и всеми силами пытался с ними связаться, найти хоть какой-то общий язык и, соответственно, поиметь «всеобщее знание и неодолимую власть»…

Но опять же, как и намекала та же Зина, «они», если «они» все же были – а в дальнейшем я получил немало доказательств, что все же были, но искал-то Нифонтов совсем не там! – с одним из руководителей нашего Государства в контакт не вошли. А ведь Зинаида всегда была у них на связи, и астросферное или космическое назначение Ошаловской станции – это вовсе побоку. Думаю – что же я такое несу-то? – «они» просто поняли, что станция создавалась ради поиска хоть какой-то связи, и, послав подальше всех государственных чиновников, нашли себе способ связи – фанатичную Зинаиду.

И вот в чем я сам себе боюсь признаться – они ведь, вроде, и со мной поговорили. Вернее, повещали, или засадили мне в башку, или… как бы это сказать – имплантировали в сознание – свое послание. А потом я сам перевел в слова: «У тебя есть ценность, клад. Сбереги, пригодится».

Были ли еще люди, с которыми они поговорили? Видимо, да. И в свое время, много много раньше, те же Нифонтов с Петруничевым – иначе откуда бы взялись записи в пожелтевшем блокноте? А уж те, что без ноздрей… Не знаю я и знать не хочу.

А по мере того, как темпы добычи породы типа «Л» замедлялись, строительство Ошалова-2 начинало сворачиваться, деятельность станции становилась все менее заметной, мои командировки откладывались, а потом и вовсе все отменили «из-за отсутствия финансирования». В последний раз я был в «Ошалово-2» после инцидента на орбите. Руководство станции (всех, кроме Зины), перевели на новое место работы, а инцидент замяли, «дабы не портить отношения с заэкранными».

Но потом хватило одной фразы академика Пеструхи, которую он передал «за экран» через неизвестного посредника:

«Взрыв спутника не имеет ровно никакого отношения к терриальной политике. Полагаю – и даже уверен – нам ясно дали понять: „Не суйтесь!“. Впрочем, возможно, что это и демонстрация грядущих перемен, ведь „Сполох“ был начинен системами на лигокристаллах, и последние просто лишили поддержки извне. Что может произойти в любое время и со всеми остальными устройствами подобного типа».

 

41

Имитация

Леник глядел как обычно на кроссировочный шкаф, глядел, и не видел его. Он так привык к ненавистной ему картине синих полок, стекающих с них переплетений толстых вздутых наглых кабелей, привычно терпел, что эта картина закрывала ему обзорный вид на отдел и светящийся эркер, открывающий кусок пространства за ним, что даже и не заметил, что в этой картине произошли некоторые изменения. Он заметил их только когда оторвался от полуслепого созерцания, получив несколько отрывистых приказов корпа, выкрикнутых механическими голосами, прочитал несколько служебных писем и одно личное, но довольно небрежно замаскированное под служебное. Леник отметил про себя, что в последнее время стали плохо отслеживать личную переписку – ух, раньше за это драли! – прочитал несколько строк, утопленных в форму заявки на канцтовары. И тут взгляд его снова упал на шкаф – и он увидел это!

Наполненные упругой силой проводящих жил толстые кабели, словно бы обмякли, глянцевое их покрытие пошло волнами, словно от внутреннего жара – хотя, сидя совсем рядом, никакого повышения температуры и никакого запаха гари Леник не ощутил. Кроме того краска на всегда победно поблескивающих синих полках вдруг растрескалась, а верхняя полка вообще покоробилась и провисла, словно пытаясь скинуть с себя плоский передающий корп. И даже, как показалось Ленику, возник и звук – п-ффф! – так сдувается резиновый мяч. Анпилогов моргнул, потер глаза – и тут услышал нарастающий со всех сторон шум – кричало сразу много людей, но, видимо, в разных местах, и не от боли, не от страха, а от какого-то изумления. Потом возник короткий растерянный грохот – видимо что– то сорвалось, прокатилось и уперлось в преграду.

И взмолилась сирена.

Леник привычно перевел глаза к корпу, ожидая сообщения от начальства, и замер. Впервые за все годы правления этих ящиков, корп не светился. И молчал.

Вбежал, как тогда с бригадой и шкафом, взмыленный, выворачивая вбок голову на короткой шее, Гера Фельдштейн и заорал:

– Все, Леник! К начальнику комплекса, бегом! Все!

Лифты не работали, пневматика переходов между корпусами замерла, Леник понесся бегом, тяжело припадая на внезапно вспомнившую о своей болезни пятку. И пока он бежал и в сознании свербила привычно-назойливая мысль: «Не ешь соленого, обжора!». И пробегая вдоль тщательно обстриженных кустов, краем глаза, Леник заметил безжизненно лежащего под ними Дворового. Он лежал ничком, и что-то сочилось справа из его неправильной головы.

И потом рядом с бытовой мыслишкой о соленом и безжизненным телом под кустами, перед Леником встали образы катастроф, которые мог повлечь за собой повсеместный отказ систем автоматизации, а ведь на них, казалось бы, сейчас держалась буквально все. Он почему-то видел перед собой ту самую плотину возле Учгородка, где бесились бурые струи, видел огненные глаза домн, и абрис труб пригородных атомных мини-станций, обозначенный яркими желтыми фанариками.

По лестнице он уже еле поднялся, пятку резала подловившая самый неподходящий момент боль.

В кабинете начальника комплекса, ранее принадлежавшем Кэтэвану, да так негласно и сохранившем его имя, собралось уже все гладколицее руководство. Такое впечатление, что ждали только Анпилогова. Как только он появился, начальник, уже во второй раз сменивший начальника, который был после Кэтэвана, сообщил, сдавленно и глухо, глотая слова:

– Сотрудники! По…положение крайне серьезно. По невыясненным пока причи… причинам во вверенном мне комплексе внезапно вышла из строя вся техника, собранная на основе комплектующих класса «Л», то есть на лиго… к-ха…к-ха… на лигокрис… Будем надеяться, что это временные недоработки и в ближайшее время поступят соответствующие распоряжения.

Все молчали, некоторое время никто просто не знал, что сказать. Потом появился звук, который никто просто не ожидал услышать. Это был звонок, обычный телефонный звонок, а не бодрая мелодия или синтезированный окрик корпа. Сменивший начальника поочередно посмотрел на все темные сейчас экраны, и принялся бесцельно вертеть головой – откуда звук? – а Леник вспомнил, где всегда стояла эта штука, подошел к краю секретарского стола, упиравшегося в подоконник, сдвинул занавеску и вытащил округлый телефонный аппарат с обычной дугообразной трубкой, придавившей контакты. У аппарата была одна особенность – глухой, без цифр в отверстиях, диск. Анилогов машинально схватил трубку и поднес к уху:

– Начальникам комплексов! – прохрипела трубка голосом накричавшегося человека, причем голос показался Ленику знакомым. – Всем начальникам комплексов! Немедленно задействовать резервную технику. Вскрыть запаски и подключиться к общей аварийной сети! Начальникам комплексов!..

Леник громко и почему-то брюзгливо повторил услышанное перед собравшимися, и кто-то из гладких, уже не в силах сдерживать отчаяние выкрикнул:

– Анпилогов! Климашу! Климашу – в аварийный режим!

Леник знал инструкцию – в аварийном режиме Климаша, а также вся замороженная дискретная техника «заэкранного производства» комплекса энергетиков, а также клоны, схороненные в Горчишном доме, должны были включиться в систему поддержки сети пригородных атомных станций. Поэтому он тут же сорвался с места и, забыв про пятку, понесся на Вторую территорию.

Там было полутемно, но, как ни странно, горела круглая лампа над сдвинутыми столами. Здесь никто еще ничего не знал.

Климаша ровно и спокойно гудела, и это напоминало дыхание спящего великана, и, вторя дыханию, по ее стенкам ходили равномерные волны диодовых огоньков.

 

42

Неделю, как в до сих пор не забытый период водворения корпов в ка-бе, сотрудников с территории не выпускали. Связь практически не работала, только руководство, охранники и военпреды могли пользоваться телефонами с безглазым диском. Слухи просачивались только из проходной – туда пробирались родственники сотрудников и кричали что-то сквозь окна и опущенные решетки. Выходило, что за забором все нехорошо, но в городе пока особых катаклизмов не было. Стало быть, резервная техника залатала хоть какие-то дыры. В конце недели Леник исхитрился и добился разрешения связаться через диспетчера в Доме властей со своей семьей. Жена тут же заплакала и попросила хоть как-то помочь с детьми и достать дополнительные талоны на газ и свет. Леник поохал в ответ, заверил, что непременно забежит – и тут же обратно, потом получил пропуск на пребывание в семье в течение 6 часов, и выскочил за забор.

В баке осталось еще немного горючего, кое-что из добытого с автобазы, удалось протащить мимо ошарашенного охранника. В конце-концов, Леник схватился за руль и полетел в сторону Плещеева.

Дороги были пустынны, только иногда пролетали перегруженные молчаливыми людьми в черном грузовики. По обочинам выстроились легковушки, брошенные, покоробленные, некоторые еще догорали, испуская удушливые запахи горелой резины пластмасс.

Проезжая мимо ошаловского леса, Леник заметил сиреневатое свечение над соснами, но не придал этому значения, решив, что там просто сконцентрировались темные тучи и сквозь них просвечивает солнце.

Анпилогов рвался к железному дому на горе, ему нужно было, наконец, понять! Он был уверен, что вытрясет из Явича то, что тот не сказал ему в прошлую их встречу.

Калитка оказалась распахнутой, решетка поднятой, собака, видимо, вырвалась на свободу. Леник бегом преодолел лестницу и принялся стучать кулаками в черную, гладкую, глухую дверь. Ему уже стало казаться, что Явич не появится оттуда никогда, но тут заскрежетал засов, и над цепочкой появилась его полуседая голова.

– Ну, пророк от лигокристаллов, ну?! – накинулся на него Леник и стал рваться внутрь.

Выборгский скинул цепочку и впустил его. Леник с размаху влетел в недавно выбеленную чистую и светлую комнату и продолжил натиск:

– Ты мне все скажешь, бутер щербатый!

Явич провел темной клешней по щетине на подбородке и поморщился. Ругательство, брошенное Анпилоговым, считалось на Ледострове крепким и наиболее оскорбительным.

– И с чего бы это ты, Носатый?.. – начал Явич неуверенно.

– С чего? Ты хоть радио слушаешь?

– Так в поселке же электричества нет, вот и калитка не работает. Я и собаку спустил – пусть погуляет. И батарейки все сели.

– Ага, значит, ничего не знаешь – не ведаешь? – прищурился Анпилогов.

– Да-а-ааа… – протянул Выбогский, – и хлеб в доме кончился, и идти в магазин сил нет, там, правда, в подвале тушенка осталась. Много.

– Понятно, Явич, ты вполне можешь продержаться, – Леник слегка остыл и сел на черный, обитый древней потертой кожей, диван.

Выборгский, в конце концов, перестал жаловаться, притих, посерьезнел и выслушал рассказ Леника молча, не перебивая.

И покуда Анпилогов говорил, срываясь на крик, объясняя про пригородные станции, плотину под Учгородком, архивы, «переведенные на ящики» и прочее и прочее, о чем он подозревал, но у него не было ровно никаких данных из-за недельного глухого сидения за забором, лицо Явича становилось все более серьезным, более успокоенным, причем, словно бы даже более молодым – оно разглаживалось, сбрасывало выражение жалости, зависимости от мелких страхов. Явич постепенно возвращался к себе – к себе стойкому, жесткому, умному, тому, которого Леник знал по Ледострову.

Дальше пошла речь о дороге, отсутствии топлива, горящих автомашинах, и грузовиках, несущих куда-то людей в темной, словно одетой наспех, одежде.

– Армия? – спросил Выборгский.

– Не знаю, ни бутера я не знаю! – визгливо выкрикнул Леник, – Наш охранный отряд и военпреды молчат и гужуются в курилках.

– А что за башнями? – Явич преобразовал и свои жалостливо распахнутые слезящиеся старческие глазищи, собрал их в острые щели, на которые тут же наползли вздутые веки, и бросил на Анпилогова быстрый испытующий взгляд.

– Де не фига там нет, за башнями! Старцы давно сгинули, нам давали одно изображение на лигах. А где те лиги? Телевидение ведь все было из корпов, другого пока не наладили, но, говорят, регулярно идут передачи как с радиостанций со старой аппаратурой, так и по сохранившейся еще трансляционной сети – и это, кстати, хоть как-то стабилизирует жизнь.

– И ты эти передачи слышал?

– Мне – не до них. Но я слышал другое – голос из телефончика с диском без цифр.

Явич прикрыл глаза и кивнул.

– И кто там был, на вертушке?

– Вот ты хочешь, чтоб я все знал… Я же, как кур в ощип… Голос, голос, – Леник вцепился пятерней в коротко остриженные полосы, поелозил подушечками пальцев по коже, словно бы стараясь утихомирить разгоряченную голову, и тут вдруг сообразил, об этом голосе, – Явич, а ведь это Женька Патокин. Ей Богу. Хриплый, сорванный, но его… Явич, может быть такое?

– Может, – твердо сказал Явич. – А этот, в лаборатории-то твоей? Толстый, кряжестый… Пень? Да, да, Пень. Он как?

– А он, как раз, и смылся куда-то. Мне нужно было подключать Климашу, работы круглосуточные, а Пень – как сквозь землю. И как он вышел за забор – просто и представить не могу.

– Святая ты душа, Леник. У меня была с ними связь, через сына, через Олега. Но потом они меня подзабыли, стар я слишком. Но организация существовала, и, видимо, был крепкий куст в Доме властей. Какое-то время они поработают, думаю, но потом их… – Выборгский резанул искалеченной рукой по воздуху. Здесь таким людям власти на долгое время не дают.

Леник задумался, подошел к окну. Уже почти стемнело, глянцевые листы вишен стучали в стекло, небо было подсвечено странным сиреневым цветом, словно за облаками кто-то включил люминесцентную трубку.

Выборгский взгромоздился на табурет, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу, подвешенную к чистому белому потолку.

– Значит, говоришь, матросики наши, Нифонтов-то с Петруничевым, накрылись?

– А ты думал как? При такой-то нервной жизни? Откуда силы?

– Не скажи, не скажи, – прошептал Явич, – Эти, что без ноздрей, они…

– Стало быть, ты такого не удостоился? – Леник протянул руку и ткнул пальцем в хитро вырезанную, извилистую ноздрю Явича, из которой торчали седые волоски.

И Выборгский вдруг захохотал, отчаянно, яростно, откинувшись на черную потертую спинку дивана. При этом приоткрылись его пожелтевшие, кое-где пообломавшиеся, но еще полностью свои, крепкие зубы, которые он умудрился сохранить даже на Ледострове, жуя запасенные кору и ягоды. Потом он провел клешней по лицу, смахнул с глаз слезы и заявил:

– А я, Леник, их умнее. Вот.

Анпилогов ухватился за это словечко «их» и взвился.

– Кого это «их», Федор Иваныч? Кого именно? Из какой, извините, планетной системы? А галактика-то там наша? То есть – соседи это или вовсе иногородние?

– Не-е-е-т, Носатый! Здесь, думаю, что-то вы с сотрудником Нифонтовым, со своим постным огнем и многотонными изделиями, просто, в буквальном смысле этих слов, попали пальцем в небо.

– И откуда же они взялись? – ядовито спроси Леник.

– Они? Не знаю, Носатый, не знаю. Но у них, полагаю, есть свое место. И не в таком нашем примитивном вместилище, как пространство, или, как Нифотов-то все – космос, космос… Здесь совсем иное вместилище, и как-то это все связано с нашей головой, – Явич погладил себя по редким, седым, слишком отросшим волосам.

Анпилогов снова вернулся к окну, поковырял стекло ногтем, потом покружил по комнате, поддергивая брюки и затягивая на новую дырочку ремень.

– Ну, это ты так считаешь, Явич. Допустим. И когда же ты обнаружил их, в этой… немаловажной детали своей фигуры?

А Выбогский вдруг словно переломился пополам, склонился к коленям, спрятал лицо и снова перешел на шепот:

– В Реальном. Мы собирались у Артамоныша, нашего учителя по естествознанию. Он говорил про вертикалистов, про их правила. Все, кстати, вполне разумно. Правда, позже я с ними разошелся в некоторых постулатах… И во время речей Артамоныша, я все время ощущал в себе еще и другой слой речей. И там тоже было много верного и сообразного моим собственным суждениям. Даже казалось, что все придумал я сам: и про породу, и про включения, и про управление народами на их основе.

– То есть, – Леник присел на корточки и попытался заглянуть в глаза Явича, – в тебя заложили, скажем так, предпрограмму.

И Выборгский тогда чуть приподнял голову и поглядел куда-то наружу, вроде и не замечая больше Леника, куда-то вперед и вверх, туда, где горела красноватым огоньком керосиновая лампа, вдруг начавшая покачиваться, подгоняемая неизвестно откуда взявшимся сквознячком. На лице Выборгского в этом неправильном свете обозначились височные кости, бугры лба, а из провалов глазниц выплыли отсвечивающие красным белки, лишь внизу уступившие место сектору темной радужки.

– Предпрограмма. Предпрограмма есть у гения. Гений – это предпрограмма.

– Ой, Явич, – Леник поднялся и брезгливо отряхнул брюки, – Бормочи ты, что хочешь. Только я думаю, что у «них» есть вполне конкретное обиталище. Во всяком случая я видел нечто оч-ч-чень даже материальное – желтое озеро в провале в степи, под городом Яицком. И над озером – сиреневый дымок.

– Возможно, ты и прав, Носатый, – Выборгский ни с того ни сего сладко потянулся, – я ведь тогда в Пятом мятежном и насобирал желтой породы, от которой иной раз и шел твой, как ты выражаешься, сиреневый… Был еще и вовсе лиловый камушек… – но все это Выборгский уже еле выговаривал, язык его заплетался и одной рукой он взбивал цветастую подушку в углу дивана.

А потом стал устраиваться поудобнее, то так, то эдак, подгибая ноги и подкладывая под щеку ладонь:

– Ты, Леник, притуши-ка лампу. Спать хочу.

Анпилогов махнул рукой, разобрался с лампой и захлопнул тяжелую черную дверь.

Когда на обратной дороге он проезжал мимо Ошалого бора – все небо окрасилось над ним ярко лиловым, свет шел снизу волнами, видны были и всполохи с желто-белым ободом. Леник понял – это полыхала Ошаловская станция слежения – полыхала странным, нетерриальным огнем.

 

43

Барокамера

Поле кнопок поплыло перед его глазами – красные, желтые, синие – грубые цвета. Анпилогов жал и жал на свою кнопку – пропуск не выпадал. Знакомый до каждой родинки на лице и каждой желто-седой толстой волосины в бровях, охранник разводил руками – пропуск не вылетает на ленту транспортера. Что-то испортилось? Или?.. Невероятно. Но будто сквознячок пронесся по проходной.

– Звони! Звони, приятель, ведь там – хрен знает что… Система в развале, план всмятку! Звони, мать твою!

– Пропуск ваш… Пропуск ваш заблокирован, Леонид Михайлович.

– Хана! – проговорил подошедший к проходной Пень.

– Двигайтесь же скорее, сотрудники! – возник сзади истошный женский визг. – Звонок через три минуты, а вы там чикаетесь!

Женский визг стоял от Анпилогова за 6 человек: Пень, Демура, Ульяна, Синицын, Майка Городочница, Гера Фельдштейн. У всех пропуска оказались заблокированными.

Пришлось отойти и переждать паническую толпу. Ввинтился и разросся до рева звонок. Мгновенное столпотворение, пробка, затор – и проходная опустела.

Анпилогов и его сотрудники остались в пустом помещении проходной, где еще стояли штабели светлых кирпичей для запланированного ремонта, и выблескивали из крафтовой упаковки толстые стекла.

– Звонок – а ты тут стоишь – и никуда не двинься, – выдавил Демура, и все поняли, о чем он говорит и насколько это непросто для каждого.

Время, когда звучит эта разрастающаяся сирена, скромно обозванная звонком, давно стало для них рвущем внутренности кличем, стремлением – успеть, не отстать, пронестись по территории ка-бе, пройти все посты охраны и, еле дыша, застыть за своим столом.

– А у меня там тапочки в ящике… – потерянно сказал Анпилогов.

– Фолкнер… в столе остался. А ведь в среду просили вернуть, – проговорила Ульяна.

– Лак! Бронзовка… – всхлипнула Алла.

Фельдштейн повел головой на низкой шее и, как всегда, боком шагнул к внутреннему телефону. Поговорил – и быстро вернулся к своим.

– Отдел закрыли, – сказал он просто. – Говорят – пора вам новую работу искать.

– За забор! За забор! – вдруг ернически заорал Анпилогов. – Все – за забор!

В первую минуту после сиренной паники он почувствовал облечение, прям-таки ощущение полета, словно оторвал шасси от поля. Он решил больше не выяснять, что и как (внутренне он прекрасно понимал это и так), и увел свою команду через разросшийся парк, через пятачок стариков-танцоров, через массивные литые ворота– к полной троллейбусами улице, бытовой бедной жизни пятиэтажек и криминальному, корсарскому, почти рецидивистскому промыслу. Ведь сколько раз ему намекали, что при нынешнем безрыбье его отдел с его затратной техникой, сложными технологиями – никому особо не нужен. А он еще и выбивал для своих специалистов зарплаты повыше, требовал продовольственных заказов и раз год – путевку в санаторий.

Так крыша? Крыша – это Горчишный дом. День позднего лета, с уже усталой грязноватой зеленью, покусанной жучком и полусвернутой над жилищами мглистых, паутинных личинок, насупился тучами, которые дают духоту, нарушаемую лишь сквозняками возле проточных переулков. Но тучи вдруг прорвало, и пошел крупный дождь, сильно охладившийся в высотном рефрижераторе.

Сотрудники шли за Анпилоговым, словно гусята за гусыней. Он спиной чувствовал их ошалелые от неожиданной свободы, но уже взрывающиеся голодным перепугом взгляды.

Леонид Михайлович думал сразу и о беспомощном майкином паралитке-отце, и о кропотливой демуриной Серафиме, которая снова пойдет нянькой в детсад, и о том, что Пень сызнова траванется денатуратом, а Синицына призовут за новый, куда более высокий и с пропущенным поверху током высокого напряжения, забор. И что Уля, в конце концов, просто покинет государство.

Он все это осознал спиной, своим крепким позвоночником.

Бывший начальник отдела имитации повернулся и резко скомандовал:

– Синицын – поможете мне подготовить документы для образования юридического лица. Гера… ты пойдешь к коменданту Горчишного дома. Поставишь ему там… У меня под кроватью еще в канистре осталось…

– Поставлю, Леник, – сердечно обрадовался Фельдштейн.

– Ульяна… Вы зайдете на кафедру и предложите трем-четырем отличникам, которым отдел выплачивал стипендии, стать нашими стажерами.

– Отправляемся, в плаванье, Леник? – спросила Майка Городошница, интимно взяв его под руку.

– Да, – горловым, вкусно заглатывающим буквы голосом ответил Анпилогов – но в очень-очень автономное.

 

44

И еще вдруг вспомнил второе – то, что иной раз всплывало. Он снова был маленьким, играл с пацаненком на бедной деревенской помойке и видел перед собой его шелушащиеся щеки, и сопливый нос и слышал его слова: «А вот, может, этой ерунды где-то и вовсе нет, а здесь у нас – навалом! И ты скажи – почем там ее можно будет продать?»

Откуда, что занесло в его головенку эту фразу – «где-то нет, а у нас – навалом!». Это сидело во множестве поколений до пацаненка, и навеки засело в Ленике.

 

45

Барокамера

Леник слез с электрички, спустился по лесенке с платформы, быстрым шагам прошел к руслу дачной улицы, втекающей в большую поляну перед платформой, и тогда получил, наконец, свой заслуженный дух – горячая сонная сосновая смола, шорох белого песка, острова колкой травы. Анпилогов вступил в дачную улицу, словно в отвоеванную страну, и провел неблизкий путь среди горделивых двухэтажных, украшенных верандами, резными светелками и башнями домов заслуженных деятелей, к снятой им накануне даче. Ему предстояло в первый раз в жизни переночевать в этом заповедном месте, полным сейчас перепуганных переменами владельцев, привыкших к спокойной, размеренной, в меру обеспеченной жизни.

Леник достал ключ, открыл калитку, прошел по боковой дорожке между кустов малины, уперся в стену из потемневшего соснового бруса, зацепил раму окна, приоткрыл его, подтянулся, перекинулся на подоконник и спрыгнул в комнату.

Веруня, свернувшись калачиком, устроилась с книжкой на кровати, стоймя прислонив подушку к никелированным прутьям спинки. Анпилогов стянул жаркий пиджак, скинул ботинки и заполз в это пахучее нутро полуденного покоя, постепенно, всем телом, почему-то сомкнув руки за спиной, разрушая его, внедряясь, веселясь, скрипя колчужной сеткой.

Веруня уже слегка загорела, и очень жаловалась на хозяйку, академическую даму, вдову, «которая и не работала никогда, а все имела».

Здесь на Веруне был цветной измятый халат без рукавов, но сшитый из такой же мягкой ткани, что и белые халаты работниц архивов, и постоянно расстегивающийся на груди.

– Мне хозяйка говорит – а что вы не уезжаете, все же уезжают? Я отвечаю, что у меня же работа, а она – да у всех работа рухнула… И ведь верно, у нас всех сокращают.

– Ну, это все пока… – Анпилогов со счастьем в пересохшем горле отхлебывал чай, согретый на стоящей тут же в комнате плитке. Веруня купила в магазине на станции розовые конфеты-подушечки, начиненные кислым переваренным джемом, и Анпилогов с тем же счастьем, но уже в языке и небе, сосал начиненные подушечки.

– Сейчас не только мы разворачиваемся, многие начинают. Собираем технику, сделаем к ней программы. У нас же – запас умений, мы же такое делали! Ребята хорошие… Попросилось еще несколько человек из ка-бе. Даже, знаешь, я, наглец такой, позвонил главбуху, а он очень толковый дядька. Предложил перейти ко мне. И он…

– И что? Ты совсем заврался, Леник… – со страхом в голосе переспросила Веруня.

– Он сказал, что подумает. И… – Анпилогов поперхнулся, и выкашлял кусок конфеты, – Вчера звонит – бери меня со всеми потрохами! Я взял. А еще, знаешь!.. Я, – Леник причмокнул, – я там… ну, можно сказать, своровал, одну вещь.

– Леня, что ты говоришь! – ужаснулась Веруня.

– Ну да, подогнал грузовик, шофер сделал вид, что вывозит устаревшее оборудование – да так, впрочем, оно и было, – документацию мы ему подтусовали, оборудование мешковиной укутали – и вперед!

– И что же это было, Леник?

– А… ничего, – вдруг посерьезнел Анпилогов, – Это была моя вещь. Лично моя.

Веруня не стала выяснять дальше и грустно посмотрела в сторону.

– Хозяйка все время шипит, что ты – империалист, и что вас всех в августе пересажают.

– Да что ты с ней разговариваешь, Веруня, ей Богу!

– Ну как я могу с ней не разговаривать, я же через нее хожу, она же спит в той комнате – Веруня указала на дверь, – а как я иначе выберусь наружу? Я же не могу, как ты, все время лазить в окно.

– Можешь-можешь, – игриво сказал Анпилогов, склонив голову к массивному плечу, прямо как Фельдштейн.

 

46

Коля Демура тогда вошел боком в закуток Анпилогова, который тот выгородил себе на арендованном этаже в Горчишном доме. Итак, Демура вошел и встал, как бы, между прочим, вполоборота к Анпилогову, отставив слегка косолапо в сторону одну ногу и перенеся тяжесть тела на другую, опустил кудрявую, но, словно уставшую от буйных волос голову к плечу, и сказал:

– Лень…Михалыч…Наши люди что-то обижаются.

– А что, Коль, не все так? – спросил Анпилогов, – Сам знаешь, что денег мы пока не зарабатываем.

– Денег не зарабатываем – ладно, – сказал, поморщившись, Демура, – Но у нас действительно не все «так». Люди почти не говорят друг с другом, каждый таит свою, скажем, деятельность, от ближайшего сотрудника – где какие заказы проходят не знает никто, помимо непосредственного исполнителя, половина людей числятся в непонятных фирмах где-то на стороне. Скажем, бухгалтер. Ты же переманил главбуха прямо из нашего ка-бе, так? Разве это честно? Ты не мог найти человека где-нибудь еще? И потом, вы с Майкой ездите на машине обедать, его не зовете – я уж не говорю о нас с Пнем, с ребятами…

– Но у нас с Майкой была назначена встреча с заказчиком! Это был деловой обед! – вспылил Леник. – Должен же вам кто-то добывать работу и деньги. Это всегда входило в мою компетенцию.

– Да не в этом дело! Ты вышел за забор точно так же, как и мы. Ты обещал, что по-прежнему будем вместе. А узакониваешь… субординацию. И Фельдштейн ведь туда же, и Майка!

И Анпилогов встал, взял Демуру за локоть, подвел к окну и прочитал небольшую лекцию:

– Как известно, старые сотрудники обычно поддерживают между собой очень тесные и неформальные отношения, но по мере роста бизнеса и прихода в компанию новых людей – выстраиваются и новые уровни, а бывшие партнеры по команде не всегда готовы ни к изменению статуса коллег, ни к соблюдению дистанции. Энтропия растет, сохранить между партнерами те же отношения, что и в период создания компании, как правило, невозможно.

– Да что ты говоришь! – высвободился Демура, – Это твои люди, и они сидят тут с тобой совершенно без средств, поскольку надеются, что мы переменим обстановку. Они вот попросили меня выяснить хоть что-то, поговорить с тобой!

– Ага, стало быть, ты – представитель! – вдруг рассвирепел Леник, – Ты решил организовать профсоюзный комитет?

– Причем тут?.. – нахмурился Демура.

– Так вот! Никакого профсоюза я не потерплю. А если ты считаешь иначе…

Тогда Демура вышел из закутка, потом достиг двери на лестницу, дальше стал спускаться.

– Коль! Коль! Но ведь имущество-то я перевез! Твое ведь будет дело! – Анпилогов бежал вслед за сотрудником, но настичь легконого Демуру на лестнице уже не удалось – и Леник, запыхавшись, стоял у двери, возле которой тогда еще не было никакого поста охраны, и глядел, как Демура уходит.

Он шел, не оглядываясь по осаженной желтеющими липами улице, шел очень легко. Было тепло, хотя лето подходило к концу. Демура приспустил пиджак с плеч, но не вынимал руки из рукавов, да так и бежал, откинувшись, высвобождаясь из горбатившего его пиджака, выдвинувшись вперед к позднему, почти осеннему солнцу.

 

47

Свой загородный дом, который начали строить, как только в Барокамере появился намек на то, что появятся деньги, Анпилогов воспринимал как вот эту самую изрытую глину с ямами и горушками, а затем, как свой апартамент под крышей – и больше не воспринимал никак.

Поэтому и задумал свой Бак на слиянии речек. Там он себе отвел хороший люкс с камином и большим овальным столом в гостиной, куда можно было зазвать важных для него в данный момент людей. К люксу неплохо относилась и Майка Городошница – да много ли им надо, в сущности?

Но в загородном обиталище, в конце концов, образовался еще и участок (когда ямы зарыли, а горушки заровняли). На участке Леник велел врыть стол под яблоней – это было обязательное условие – и в более-менее приличную погоду, под вечер, он отправлялся туда есть. Он сидел с большой глубокой тарелкой или скорее фаянсовой миской густого супу, куда еще и наламывал хлеба, нагребал суп в объемистую ложку, некоторое время держал ее перед собой, потом рывком отправлял в рот и долго не вынимал.

При этом никакого второго или там десерта он себе не требовал.

Однажды, сидя за эти столом… Под вечер это было или днем? Нет, скорее днем – потому что птицы рано ложатся спать и куда-то деваются – на яблоне завозилась какая-то кучка жирных ворон. И одна жирная ворона с серым выступающим брюхом, с короткими лапами и набольшими крыльями – именно такой, карикатурной, он ее видел – видимо, поссорилась со своей группой и то ли свалилась, то ли слетела на нижнюю ветку… и тут в большую глубокую миску с густым супом Леника потекла сверху тонкой струйкой желтоватая жидкость.

– Пописала, гадина! И разве можно теперь есть этот суп? Эх, жалко как… Анпилогов поднял голову, посмотрел на ворону, а ворона опустила свою безшейную голову, приблизила клюв к когтистой ноге, словно вычищая там что-то, и боком, черным глазом, посмотрела на Анпилогова. Тогда он увидел, что писает она глазом.

«Что же это снова такое, – ощутил в себе Анпилогов, – опять, что ли приснилось?»

 

48

– Пойти – не пойти, – думал Леник, – В конце концов, как начальник лаборатории, я вполне могу сходить, поговорить, выяснить. Уже сколько времени прошло… С другой стороны – разумнее было послать к Демуре кого-нибудь, скажем, Пня – как, вроде бы, приятеля. Или Майку Городошницу, как бывший профсоюз.

Но Анпилогову казалось, что пойти должен он сам. Он не стал бы себе признаваться, что слишком многие мысли, за которые потом получала премию лаборатория, да иной раз и все КБ, и гладили по головке на коллегии – подсказывал Демура, но уж ощущать сигналы, которые шли из анпилоговского «живота» он мог великолепно. Он отгадывал даже зарождение мысли начальника и следовал ей. А уж с того момента, как они завели Барокамеру, демурин опыт и изобретательность были просто необходимы… Хотя… С этой новой сборкой и продажами, куда лучше справлялись Пень и Майка. Но вот иное… То, что сидело у Леника в загашнике, то, на что он бесконечно рассчитывал, на что делал основную ставку – здесь без Демуры было не обойтись. Правда, Анпилогов, совершенно самостоятельно кое-что уже сделал. Но этого было мало. Так мало…

От метро было недалеко, в свое время Леник выбил Демуре неплохую квартирку. Наконец, Анпилогов вышел на поверхность и зажмурился. Вроде, входил на станцию в центре, небо было серым, а здесь – солнце.

От прячущегося за бетонным парапетом спуска в метро начинался широкий проспект, который лежал серой рекой, вздыбленной нечастыми бурунами автомобильных крыш. Река плыла среди высоких берегов – срезанных для ее русла холмов, а на холмах поставили белые башни сот-новостроек десятилетней давности. Эти дома были с виду получше тех, где жила Веруня, но внутри, насколько представлял себе Анпилогов, эти коробки тоже были разграничены на крохотные отсеки, заполненные либо унифицированным магазинным товаром, либо свезенным из бывших здесь не так давно деревень родительским скарбом.

Анпилогов углубился в проспект. Дома стояли далеко друг от друга, и нужный ему номер оказался в отдалении. По склону, поросшему густой, уже начавшей колоситься травой, шла пологая тропинка, медленно и постепенно поднимавшаяся к жилым кварталам. Леник с удовольствием прошел по ней, а наверху увидел такие же густые заросшие газоны. Здесь уже было жарко, поток воздуха над рекой проспекта сюда не добирался. По газону ходил голый по пояс парень с косой, и трава, отдавая острый, обезжиренный запах, ложилась у его ног. С проспекта внизу доносился гул, но здесь он казался томным пчелиным гудением. А, может, и впрямь летали пчелы?

Анпилогов пошел в этом бесплотном запахе, среди стоячих и лежачих уже трав, подремывающих на лавках мамаш рядом со своими коляcками и сонно бредущих пожилых женщин с сумками-тележками, катившимися за ними, словно верные псы.

Леник чувствовал, что вспотела спина, но лоб его оставался сухим и ясным.

На том доме, который он искал, оказалась табличка с номером, в подъезде слегка пахло картофельным погребом, но лишь слегка. Выщербленные плитки на полу недавно мыли. Анпилогов нашел нужную дверь с одним простеньким замком и позвонил.

– Он не хочет работать в этой вашей артели! – сказала мать Демуры.

– Почему? И с какой стати – артель? Мы просто организовали хозрасчетную лабораторию на арендованной площади…

– Ну не знаю я… – мать Демуры – Серафима сжала бледные, словно слепленные из бумаги губы и чуть склонила набок голову.

Вокруг ее, словно такого же бумажного лица, лежали серебряные, мягкие, так же, как и у сына, вьющиеся волосы, скрепленные на затылке приколками – металлическими скрепками с дважды загнутыми на концах крючками. Одна из сторон приколки была обмотана разноцветной блестящей пленкой – малиновой или желтой. Анпилогов увидел эти штуки в ее седых волосах, когда она повернулась к двухконфорочной плите, чтобы поставить чайник, и подумал, что видел такие же скрепки для волос на косах девочек еще в детстве и удивился: «Неужели такие еще делают?».

Видимо, это было то самое жаркое летнее пространство с гудением то ли машин, то ли пчел, со стоящими и лежащими травами, когда делали разновременное, но многое уже обрывалось…

Мать Коли Демуры – Серафима Демура, решила напоить его бывшего начальника чаем, и принялась делать бутерброды с маргарином. Она достала из очень чистенькой хлебницы, со слегка отбитой с краю, но тщательно замазанной масленой краской эмалировкой, початый батон, сходила к ящику старого фанерного (под дерево) буфета за ножом, вернулась, положила хлеб на отскобленную дощечку и стала аккуратно резать, каждый раз прмериваясь, чтобы получились ломти равной величины. Потом она долго и гладко намазывала маргарин. Потом споласкивала заварочный чайник горячей водой, что-то шептала бумажными губами, видимо, прикидывая, сколько чая выбрать из жестяной темно-синей с золотистым узором коробки, потом заливала чай крутым кипятком, укрывала чайник полотенцем и придерживала кистью с коротко остриженными, потрескавшимися возле ногтей пальцами.

Анпилогову не казалось в этот момент, что необходимо спешить, бежать на свою арендованную площадь и производить хозрасчетную деятельность.

Он опять вспоминал, как Демура называл свою мать: «Кропотливая Серафима».

– А где он сам-то? – спросил Леник, кладя в рот край бутерброда.

– Чего-то метнулся… поехал вдруг в Питер. Там – мой брат, его дядька. Я думаю, Коля поехал поговорить.

– Ну, хорошо, Коля отправился советоваться… Но что может его дядька… Пожилой человек. Серафима Юрьевна, понимаете, сейчас будет все так ломаться, как вам и не снилось. Все эти КБ и НИИ повалятся, денег никаких не дадут. Где бы он ни пригрелся, вы будете жить впроголодь. Я сам не знаю, как я стану выбираться, но я выберусь.

– Да, Коля мне гуторил, что вы что-то такое хотите покупать у островных людей, потом, словно муравьи какие затаскивать сюда и скручивать, а дальше торговать, как своим.

– Ха!.. Ой, бутерброд соленый! Серафима Юрьевна! В общих чертах вы, конечно, правы. Раньше мы «сворачивали», вроде бы, из своего. Хотя это – весьма спорный вопрос. Но весь мир-то жил не так! Свое – кончилось. Все вышло! Теперь, знай – крутись!

– Ты и рад крутится! – Серафима засмеялась, показывая ровный ряд сероватых зубных протезов, – А ты, Леник – цыган!

Слово «цыган» Серафима произнесла с ударением на первом слоге, и Анпилогов узнал это раннее слово. Да, именно так ему и кричали с соседнего двора, когда он забирался на глинобитную ограду и смотрел в чужую жизнь.

Видимо, Серафима как раз и жила в тех чужих дворах, откуда так пахло яичницей!

– Давайте так, – сказал Анпилогов. – Я очень надеюсь, что Коля вернется из Питера, подумает и придет ко мне. Мне не кажется, что он так уж привержен идеям Нифонтова и Петруничева, и что его с детства учили, что все люди одинаковы и что все необходимо делить поровну.

– Не поровну, а по справедливости, – поджала губы Сима и положила свой слегка откушенный бутерброд. – Не будет тут справедливости. Вы сейчас так все поразрежете, что делающему человеку не достанется ничего. А ничего справедливого ты, цыган, не придумаешь.

– Так что, значит, по-вашему, справедливо, Серафима Юрьевна? – со смешком отмахнувшись от этого «цыган», спросил Анпилогов.

– Справедливо – это когда делаешь, делаешь и делаешь. Знаете, как мне говорила моя еще бабка? Сделай, Симочка, и не думай. Сделай и не думай. А я вот картошечки намыла, сложила в сухой корзинке на холодку, на сквознячке.

– Нет, Серафима Юрьевнва. Я так и не понял, что, на ваш взгляд, предполагает теперь делать Николай. Передайте ему, что я дальше намерен собирать и тестировать системы – пусть на основе импортных комплектующих – которые хоть в какой-то мере позволят заменить утерянные нами технологии. Ну, не важно, как я сказал… Которые поправят нашу жизнь. Ну, а вам, Демуре, Уле – если у них что-то сложится – я постараюсь обеспечить нормальный уровень. И вот – он поглядел вокруг – жилье попросторнее.

– Не нужно ему этой беспутной девки, – Серафима снова отложила бутерброд, хотя и с удовольствием облизнула губы. – Может, дядька пристроит Колю где-нибудь возле себя. Он там, в Питере, работает на нормальном заводе. Как-нибудь жизнь подуспокоится, мы перетерпим.

Анпилогов вышел из прохладного подъезда в жару, но бумажный лик Серафимы так и стоял у него перед глазами. Он прекрасно понимал ее, она никак не могла сделать скачок. Он медленно мазала клейкую массу гладким плоским ножом, и текла в своем сознании дальше, меняясь едва заметно.

 

49

Барокамера

И, что было очень похоже на давнишний приход Демуры – Анпилогова посетил Пень. Вернее, как нынче принято стало говорить: Павел Петрович Панов.

Он устроился поодаль Анпилогова на мягком кожаном диване под экзотическим растением, закурил.

Леник, сидя за своим гигантским полукруглым письменным столом, постукивал толстым пальцем по красной полированной поверхности и думал, что Пень не следует указаниям Майки Городошницы, не посещает штатного косметолога, да и у парикмахера был недели три назад, не меньше. Костюм, правда, у сотрудника Панова, вполне соответствовал заданным стандартам, но Павел Петрович не умел носить его так, чтобы в течение дня он не превращался в подобие измятой спецодежды.

– Леник, – начал нынешний Панов (Анпилогов шмыгнул носом, но смолчал, была же договоренность не обращаться уменьшительными именами друг к другу даже наедине) – Так вот, Леник. Наши люди недовольны. И мощно. Ты набрал целый отдел рекрутов из артеллерийского училища, ты решил приобрести Институт практической гляциологии. К чему это, Леник?

– А ты так полагаешь, сотрудник Панов?

– Еще, говорят, ты купил участок земли на слиянии рек, более дорогого места и представить себе трудно, и собираешься строить там что-то: пансионат, клуб, поместье… Это так?

– Павел Петрович, я же просил, чтобы подчиненные, кому нужно по личным вопросам, являлись ко мне в определенные часы. И записывались у Майи. У меня, как тебе известно, шестидневная рабочая неделя, и один из своих рабочих дней я выделяю для бесед с сотрудниками.

– Ну да, тут ты мастер. Это ж надо, у каждого молодого специалиста выспросить, какие у него отношения с родителями, с друзьями, с девочками… И не отрывает ли его все это от основной работы. Прям, еженедельный отчет о ежедневных и ежечасных продвижениях. Как в старые добрые времена, б-ббб..!

– Вот чего не терплю, так это искусственно вызванных конфликтных ситуаций, а также крепких выражений в рабочем помещении. Еще одно слово, Павел…

– И ты меня, б…бутерброд соленый, просто выставишь за дверь?

И Анпилогов вдруг рассмеялся. Он никак не ожидал сейчас этого старого слова, этого призрака времени и звука.

– Ну, Пень! – вырвалось у Леника. – Вот построю на слиянии рек свой пансионат-поместье – под названием Бак, там мы с тобой и посидим, поговорим. Задуман неплохой винный погреб.

– Бак? А, ну мы же – в автономном плавании. Там, на баке… Слушай, а почему именно департаменту специальных проектов, в который ты набрал ребят из инженерного отделения артиллерийскго училища, выделили квартиры в 4-ом подъезде нашего дома в Каратаево? У тебя что, в других подразделениях нет очередников? Между прочим, Ульяна Владимировна до сих пор живет с родителями, а при ее служебном положении…

– А при ее служебном положении она могла бы и прикупить себе апартаменты, – снова начал раздражаться Леник, имя Ульяны подействовало на него, словно красная тряпка. – Да еще и при наличии у нее любезного друга из Минналогов и сборов, так их!..

– А ты, Леник, в выделенные часы обсуждаешь не только личные планы молодежи, но и интересуешься финтами своих людей?

– Не юродствуй, Паша, это знают все. И неплохо бы, кстати, чтобы эта дама посодействовала нам в получении заказа от вышеуказанного ведомства. А то ведь, открытый конкурс, это, конечно…

– Как же, отдать заказ в твои руки, чтобы ты там насочинял. Нет уж, Леник, эта дама знает, чего ты стоишь.

Анпилогов вспылил.

– Чего я стою, знаю только я и мой банк! А то, что вышло несколько неудачных проектов, так у кого их не было? Вся эта байда, которая вслед за мной повыскакивала из «ка-бе – нии» и посоздавала юрлиц, она что же не ошибалась никогда? Качели! Все – качели! И, – Леник сморщился, – тараканьи бега. Вот, истинно так.

– А Гохран? Что ты там хранишь, скупой рыцарь?

– Еще и Гохран! – Леник крякнул и замотал большой головой, покрытой седым ежиком волос. – Мой Гохран тоже требует денег?

– Требует! И немалых! Во-первых, помещение, во-вторых, электроэнергия… Дежурный там, в конце-концов.

– А странное дело, Павел Петрович, раньше ты столько слов сразу и не говорил. А тут – разговорился. Видимо, четвертый подъезд тебя испортил!

 

50

Так тратиться не хотелось… Но – все вылезли за бывший Глобальный, и Анпилогов решил тоже вылезти. Каждый квадратный метр выставочной площади лишал Анпилогова возможности отремонтировать еще этаж Горчишного дома. Но пришлось пойти на это. И дорога, и гостиница… Правда, на самолете он принципиально не полетел, а заказал билеты на поезд. Ну и намыкался, с пересадками, с паромом, практически не зная ни одного языка.

Да он уже помотался один разок по Европе, когда искал концы для закупки комплектующих, и зря мотался. Нужно было сразу лететь на Юго-Восток. И второй раз пришлось вытащить себя на выставку, выгадывать на сооружении стенда, экономить, дергаться. Вот, кстати, ребята из разработчиков, которые со своей фирмочкой так и не вылезли из своего вуза – так тоже полетели выставляться, но на гостиницу решили не тратится, и вообще спали прямо на стендах в привезенных с собой спальных мешках. Но Анпилогов… Гера, который тоже увязался, Ульяна, каждый день меняющая тряпки – и откуда в ней взялась такая наглость? Синицын, держащийся так, словно он не отставной подполковник, а отставной эрцгерцог – какие там ночевки на стенде? Леник решил больше никогда не выставляться, но хоть раз-то нужно было… Кстати, один из модулей прока вдруг заинтересовал кучу народу. Леник и не очень-то хотел показывать этот модуль, но сотрудники настояли, поясняя, что без этого не раскрутимся. Анпилогову хотелось показать, хоть пилотный экземпляр поводка, но опытный цех затормозил сборку. В общем, не так он хотел…

Уля уверяла, что необходимо хоть что-то повидать, оторваться, не приклеиваться. Леник приценился в турбюро по поводу экскурсий. Цены не понравились.

Какие-то люди раскладывали афишки с предложениями по частным поездкам. Оказалось дешевле.

И однажды с кипой рекламок мимо стенда прошла молодая женщина, которую Анпилогов почему-то хорошо запомнил, настолько она казалась несоответствующей заштукатуренному облику увиденных им земель. Женщина была высокая, с острым смуглым лицом, причем, даже мельком увиденная, создавала ощущение небрежности и непрокрашенности. В темных волосах выделялись бурые пряди, словно плетеные из пеньковой веревки, на скулах выступали пятна, темнеющие на желтоватой коже. Женщина еще и близоруко щурилась, и ходила быстро, но небрежно, загребая правой ногой. Именно она положила кипу рекламных глянцевых бумажек, которые Леник из любопытства принялся рассматривать. Там приглашали на экскурсии в разные места – «Парк ораторов», «Двор зимних макетов», «Стартовая площадка западного куста Кротов» и… «Музей-квартира общества вертикалистов» – причем цены стояли совсем уж невысокие.

Леник поначалу пожал плечами и отложил листочки. Потом что-то его зацепило, и он тут же понял что: «Вертикалисты». И тогда, предупредив сотрудников об отсутствии на некоторое время, Анпилогов пошел в направлении указанной площади, где должен был ждать автобус.

Автобус ждал. И ровно никого, кроме Леника, в нем не оказалось. Но шофер взял с него указанные небольшие деньги и повез сначала по широким улицам, где стояли широкие дома, потом по узким, где теснились строения с одним подъездом, но в 2–3 этажа, и остановился возле неприметного кирпичного дома с квадратными зарешеченными окнами и простой дверью вровень с землей, над которой даже не было козырька.

Леник вошел, поднялся по деревянной лесенке на один этаж, и, оказавшись в довольно большом помещении со столом посередине и застекленными витринами вдоль стен, был снова неприятно поражен, так как и здесь никого не было народу, помимо него. Правда, проходя по коридору, за аркой, в глубине, он заметил худосочного мужчину в темных широких брюках, когда-то белой, но пожелтевшей и слегка измятой сорочке, черной жилетке и, что удивительно – черных сатиновых нарукавниках – а такого предмета одежды Анпилогов не видал с детства. Мужчина протянул ему плоское устройство с ручкой – радиогид, нажав на единственную кнопку которого Леник тут же услышал пояснения на родном языке.

Вначале скучный старческий голос, произносящий слова с устаревшими, вовсе неиспользуемыми сейчас окончаниями, ударениями и суффиксами, сообщил, что общество вертикалистов возникло в самом начале века, что создателем его был Ярмо Винтер, портрет которого вы можете видеть напротив окна. Леник посмотрел, там действительно висела крайне невыразительная темная фотография, на которой было лицо, словно выточенное из дерева: все углы сглажены, нигде не возникало изменений в окраске, не выделялись ни волосы, ни губы, ни почти бесцветные глаза. Нос был широким и приплюснутым, крупная челюсть плавно выступала вперед.

Ярмо Винтер, по версии старика радиогида, ратовал за всеобщий научный прогресс, причем прогресс неотступный, безошибочный, глобальный, а точнее, как сам называл такую форму прогресса чудак Ярмо – «вертикальный». В идеи этого вертикального прогресса и распространение своих идей, господин Винтер и ухлопал свое немалое состояние, оставив наследников ни с чем. В частности, это именно он учредил знаменитую премию Винтера, которой награждаются люди, проявившие свой научный талант в наиболее оригинальной, но не приносящей в ближайшее время никакой практической пользы, области научных исследований.

Сам же Ярмо, как поведал надтреснутый радиоголос, более всего поддерживал направления, связанные с механическими, а позже, использующими возможности электричества, а далее и достижения электроники, счетными машинами. Существуют, как было указано, и интересные работы самого Винтера в области теории автоматического управления.

Основные принципы вертикалистов можно было увидеть на плакатах, выставленных за стеклом.

На них было три дерева. Одно – совершено прямое, высокое, с острой верхушкой, с очень небольшим количеством веток, также как и ствол, почти вертикально стремящихся вверх. Второе – приземистое, пухлое, распахнувшее ветки в разные стороны. Третье – кривое, с разветвленным на две части стволом, с большим числом полузасохших веток. На стволах, циклически повторяясь, были написаны слова: эврика, гедоник, эврика, марс, эврика, аргентум, эврика, гедоник, марс, эврика, аргентум, эврика… Слова прекрасно располагались на устремленном ввысь стволе дерева, терялись в листве на обширном и ломались на кривом.

Бесстрастный голос из коробочки при этом произносил пояснения, еще более неясные, чем эти картинки. «Эврика, марс, эврика, аргентум, эврика, гедоник, марс, эврика… Таковы правила Вертикалистов. Развитие науки, с их точки зрения, должно подстегиваться большими деньгами – „аргентум“, желанием удовольствий, невозможностью отказа от предоставляемых все новых и новых удобств – „гедоник“ и постоянными войнами, уносящими даже не столь человеческие жизни, сколь многие машины и сооружения – „марс“.»

На стене в рамке висело и высказывание основателя Общества: «Все это привело нас к мысли воспользоваться некоторыми общими принципами науки управления кораблем для усовершенствования человеческого общества: в планировании поведения масс, в экономических аспектах, в законодательстве, в процессах обучения…»

На столе лежал старинный альбом в коричневом кожаном переплете. Леник подошел, обнаружил, что к альбому вовсе не приделана цепочка, намертво привязывающая его к казенной мебели, и перелистал. На первой фотографии был человечек, стоящий на невысоком постаменте среди деревьев – видимо в парке. Видимо он что-то горячо внушал, сильно жестикулируя, собравшимся возле него людям.

Вообще-то Леник читал, что в некоторых заэкранных странах было такое правило – произносить речи прямо в парках, и таких ораторов было там немало. Попробовали бы они все это проделывать у нас, во бутер бы вышел. На другой фотографии была толпа молодых бездельников неряшливого вида, нацепившей на головы какие-то круглые коробки, наверное это была такая тара для шляп. Судя по всему эти ряженые куражились над человечком на постаменте, которого было видно на заднем плане. И что он им дался?

Полистав альбом дальше, Анпилогов нашел еще изображения таких человечков – в черных пиджачках с узкими лацканами, с высокими белыми воротничками сорочек, жестко приросших к ней, в черных шляпах-котелках – в таких у нас в старых фильмах изображали агентов царской охранки. Изображенные не только держали речи, но и раздавали зевакам какие-то листы с крупными надписями. Рядом с альбомом лежала лупа – словно кто-то хотел, чтобы фотографии рассмотрели очень внимательно. Леник взял лупу и подвигал над фотографией, и обнаружил как раз то, что внутренне ожидал – у человечков были прямые коротковатые носы с заросшими ноздрями.

На листках тоже можно было кое-что разобрать, правда с языками у Леника было плохо. Тем не менее, он перевел некоторые слова, которые никак не мог собрать в осмысленную фразу, а именно: гений, предпрограмма, разум, отбор… А потом шло почему-то про песок и порядок.

Потом он заглянул в смежное помещение и обнаружил там странное: сложенные горкой, варварские разбитые детали старых вычислительных машин. Причем из кучи торчали не только текстолитовые платы с блямбами пайки, но и ручки механических арифмометров и даже валялись медные пластины с прорезями от табулятора – что-то вовсе древнее – но и на пластинах виднелись зазубрины и трещины, словно их кромсали тесаком. В кучу был воткнут шест с пояснением. Я включил радиогид: «В начале века неожиданно возникли демонстрации Новых луддитов. Сначала они просто орали и стучали трещетками возле эмиссаров вертикалистов, агитирующих население. А позже стали устраивать так называемые „казни машин“, причем выбирали для этих действий места, где в древние века совершались публичные казни. При этом разбивались топором и кувалдами процессоры, блоки памяти, системы хранения, корпуса, шкафы и так далее. Участники демонстрации имели традиционное облачение, грим и прически: волосы подбриты спереди и сзади, остатки волос собраны в пучок на темени и выкрашены зеленой краской, в качестве верхней одежды – большие картонные коробки с прорезями для головы и рук. Вот размышления очевидца подобных выступлений: „Новые луддиты – неожиданное, почти потустороннее явление нашей прагматичной цивилизации. „Сеябус, сеябус!“ – выкрикивают они старинный клич луддитов, черт знает, откуда возникший. Возможно, это слово имеет латинский корень, относится к определенному культу и означает нечто кромешное, парализующее человеческую волю и связывающее навек. Впрочем, не исключено, что так называли деталь ткацкой машины. Тем не менее, на волне многочисленных молодежных выступлений конца десятилетия, среди всеобщего возмущения традиционной моралью, акции новых луддитов не кажутся столь заметными. Действительно, пока что вычислительная техника нисколько не сокращает число рабочих мест, напротив, создает новые и облегчает труд, делает его, как принято считать, более творческим. Но откуда же это трансцедентное стремление к гибели машин? Словно люди интуитивно опасаются потерять что-то важное, свойственное только роду человеческому. А, быть может, кто-то подталкивает их к подобным действиям?»

Анпилогов смотрел на все это, пожимая плечами, и стараясь не показать, что ему определенно стало не по себе.

 

51

Запаска

Я был, с одной стороны, ошарашен увиденным, но с другой стороны, возникало такое чувство, что я внутренне всего этого даже и ожидал. Ну, ясно, ведь само слово «вертикалисты» сидело во мне еще с Ледострова. Правда, вся эта обстановка, экспонаты, книга, стенды, изображения – вовсе вывели меня из того брюзгливо-сонного состояния, что было у меня во время выставки. Да и не просто вывело, а прямо-таки напугало. Не понравилась еще и безлюдность этого места. Я стал раздраженно дергать все двери, но они были заперты. А когда я уже пошел к выходу, то снова заметил ту арку, а за ней – низкий коридор, в конце которого виднелась приоткрытая дверь, причем даже среди бела дня помещение за ней освещалось: то ли там горела настольная лампа под красноватым абажуром, то ли свеча. Хотя – с чего бы?

Причем, сейчас-то я вспомнил, когда шел сюда – видел эту арку и полуоткрытую дверь, затем же, засмотревшись на экспонаты – совсем забыл. А ведь тогда я приметил там человека, старого, сутулого, в черных брюках, жилете, в не очень-то новой и отнюдь не сверкающе белой, как у почти всех в этом городе, сорочке, и, что мне особенно бросилось в глаза – в черных нарукавниках, которых я не видел уже ни на ком несколько десятков лет. Но эти-то нарукавники тогда вызвали во мне мимолетное расположение к этому старому, но, думаю, нормальному, все-таки трудяге. Он, мне, кстати, дал радиогид.

Но в конце осмотра, когда я туда влетел, потому что жуть как хотелось поговорить с живым человеком, то обнаружил: то ли человек стал другой, то ли я тогда его не так разглядел, только тот, кто там сидел, вовсе не был похож на старичка-бухгалтера.

Это был немолодой остроносый человек с желтоватым лицом, с темными, редкими, давно нестриженными волосами, в просторном блеклом свитерке, у которого он засучил рукава, а жилистые и, видимо, очень сильные руки его с длинными – тоже желтоватыми пальцами, бесцельно перебирали измятые листочки на столе. И где те нарукавники? Стены небольшой комнаты были завешаны полками, на которых громоздились папки, полные бумаг, и стояли запыленные гипсовые фигуры.

– Простите, – сказал я, поскольку больше ничего придумать не мог, слишком мал был запас иностранных слов.

– Не простите прощения, – ответил человек за столом, – это мне вы понадобились, это я помешал вам идти по вашим делам.

И все, как ни странно, даже при моем малом словарном запасе было понятно.

– Дело в том, – продолжил он, – что, насколько я могу предположить, именно вы, Леонид, сумели сохранить каким-то непонятным мне способом образ действующей системы на… – он, словно бы, брезгливо поморщился, – как вы говорите, лигокристаллах, – системы чуждой и опасной. Это так? – и он глянул на меня криво, боком, мельком.

– Да вы… Какое… дело? – выдавил я нечто невразумительное, потому что, с какой бутерброд этакий, стати? И здесь, и этот лже-бухгалтерский тип, заманивший меня нарукавниками?

А он вывернул голову, и уже не боком и мельком, а снизу, пристально, посмотрел мне прямо в глаза своими – коричневыми, нездоровыми, выцветшими, скошенными к вискам:

– Я могу и не знать точно, ведь вы все это прикрыли, но я… чую.

Точно, чует. Этот – точно чует. И ноздри-то у него на месте – длинные, узкие, злобные, прямо вздрагивают.

– Так то, что вы сохранили – уничтожьте! – говорит он и даже привстает, опираясь на стол желтыми пальцами. – Оно не принесет пользы, не даст нового, только принизит то, что уже есть или может возникнуть. И… засушит, все, до чего сможет дотянуться.

А дальше он произнес фразу, которую я, вроде бы, поначалу и не узнал: «И тогда нам уже не будет свойственно то полное и всепоглощающее чувство…».

Я, совершенно сбитый с толку, молчал.

А он еще раз также настырно и резко повторил:

– Мы боролись с ними долго, нам почти удалось их добить. Те остатки систем, что вы сохранили – следует уничтожить. Сделайте!

И сверлит меня глазами, и с такой ненавистью!

И тут, когда дело коснулось того, что у меня есть, на что я делаю ставку, того, что я собственными руками… А если дело касается таких сторон, я плюю на все эти дурацкие ощущения – пустой автобус, чудные экспонаты, красноватый след от непонятной лампы, и всякие скошенные взгляды сбоку. Я просто действую, как на Ледострове. И все сверхстоящие – за меня, по регламенту.

И я ему говорю:

– Так, господин. Сотрудник, скажем, музея. Я вот сейчас иду и обращаюсь к нашему торговому представителю. И – в консульство. И – в руководство выставочного концерна. А потом, вы совершенно неизвестное, непредставленное мне лицо, касаетесь вопросов собственности моей компании – не важно какой: существующей на самом деле или только гипотетической, материальной или эфемерной – и приказываете мне ее уничтожить?

– Собственность? Ах да, теперь еще и собственность. Что ж…

Человек со злобными глазами и ноздрями поднялся из-за стола, быстро повернулся к полкам, потер, как бы в задумчивости, пальцем корешок папки и внезапно шагнул в открывшуюся дыру в стене.

Я, как болван, постоял еще возле стола в этой затхлой коморке, попытался разглядеть, что там было написано, на этих измятых листках бисерным почерком, но так ничего и не разобрал. А потом, видно, от раздражения, взял один листок, свернул его и засунул в верхний карман пиджака, как когда-то засовывал в архиве изрисованные калечки.

Автобус, снова пустой, стоял у дверей музея. У шофера из-под брезентовой кепки с непомерно длинным козырьком, торчал кое-как перевязанный хвост курчавых рыжих волос, автобус он вел рисково – никто, кроме него, по этим несерьезным улочкам, так резво не скакал.

Но мне уже надоело дергаться, чихать я хотел на рыжего шофера. А чтобы не думать об этом дурацком событии, я вспоминал ту давнюю детскую историю. И видел перед собой шелушащиеся щеки, сопливый нос соседского хлопчика и слышал это его: «А вот может этой ерунды где-то и вовсе нет, а здесь у нас – навалом! И ты скажи – почем там ее можно будет продать?»

Почем я продам то, что у меня запасено? Почем? И – кому?

 

52

Барокамера

Максим не унимался. Анпилогову уже очень хотелось пойти обедать. Коллеги потянулись к ресторану. Там было намечено много, расставлены таблички с именами – кто рядом с кем сядет, и Леник должен был занять место с необходимыми ему людьми, чтобы впаривать им и впаривать эту бутер-итерную ассоциацию.

Но Максим все говорил.

– А как так получилось, что в тот момент, когда все находились в полной растерянности, рушились академические институты, люди уходили торговать на вещевые рынки, вы, даже не приостановив своей деятельности по сборке, с тем же составом людей, создали единственное в своем роде программное обеспечение – как вы его назвали по старой привычке – КЛ14-111, в просторечье – прок, организующий деятельность любого мало-мальски предприимчивого человека.

– Да ладно вам, господин Сокулер, – не выдержал Анпилогов, – что о нем говорить. Всего-то обычная бухгалтерская программа с небольшим набором аналитики, ее в те времена, как говорится, «только извозчики не писали». Да исуществуют примеры куда более успешных продуктов, вот, скажем бухгалтерские программы моего коллеги Сережи Курулиева. Сейчас у нас – куда более интересный цикл решений – КЛ14-115, версия С… Ну, это же общеизвестно. В решении используется и наше «железо». Мы – партнеры ряда малазийских компаний, поставляющих элементы…

– Спасибо, я читаю ваши пресс-релизы. Но любого, даже не сведущего человека весьма удивило бы, что ваша простейшая бухгалтерия с аналитикой – оказалась столь успешной.

– Что ж тут необычного? – деланно удивился Анпилогов, – Просто у меня очень приличные математики в команде, была создана удачная модель работы компании в условиях переходного периода. Рассмотрены многие ситуации, применены различные методики оценок. Я, как известно, покупал права на использование разработок различных мировых поставщиков, все лицензионно чисто – уже не раз проверяли.

– Да ладно вам, Леник, – вдруг грубо, панибратски проговорил Максим Сокулер, и Анпилогову даже показалось, что он скрипнул зубами.

Но лица Максима Анпилогов не видел, писака отвернулся, и только рука с белесыми вкраплениями продолжала исступленно мять сигарету в пепельнице. Но почему-то по положению головы Сокулера, по повороту шеи и расслабленности затылка, Анпилогов решил, что выражение лица Максима не изменилоcь, и было тем же – презрительно бесстрастным. – Ладно вам, Леник. Ну, купили вы эти приложения, ладно… Но вы же и базы данных купили, а там – бездна информации, самые разные показатели, опыт работы небольших компаний с нуля до процветания в самых разных странах мира, в самых разных условиях. И ведь всю эту кашу требуется еще и обработать, и адаптировать к нашим пенатам, и подключить пакеты с отечественным законодательством. Да здесь требуется супермашина класса С, а не то, что вы, как говориться, собирете «на коленке».

– Слушайте, вы, писака! Вы тут будете мне нести свою байду, а я вас, извините, кормлю, пою…

– Пошли вы – кормлю, пою… Я ни крошки здесь еще не съел… Пепельницу вот запачкал – сам вымою. Но вам, Анпилогов скажу… И у меня есть на это причины и очень серьезные причины. Ваш прок – вполне полезная штука. И на нем действительно вылезли и выжили кучи мелких компаний, лавируя между нашими дурацкими законами и подзаконными актами, подтасовывая факты, выдавая исправленную вовремя отчетность, добывая самыми невероятными – но сообразными закону способами! – кредиты… Честь и хвала вашему КЛ14 и т. д. Но эта программа требует переработки колоссального объема информации и очень серьезной вычислительной мощности. И отсюда я делаю вывод…

Тут, как говорится, их все семеро вошло… Группапотенциальных членов ассоциации, отобедавши, неся запахи жареного мяса и терпкий дух спиртного, вплыла в переговорную, окружила Анпилогова, принялась дотягиваться до его щетинистого уха, вынимать его из кресла, влачить в сторону ресторана, оттесняя от голодного писаки, задвинутого в бесплотно поблескивающий полировкой стол.

 

53

В Барокамере редко проходили общие собрания. Президент Анпилогов предпочитал вызывать людей к себе в кабинет группами и по одному и на это выделял специальный день.

Но тут он вдруг пригласил Майю и предложил собрать всех, кто был в это время на работе в помещении Гохрана – своего небольшого музея. Там особенно никто и не бывал, большинство почитало это помещение блажью президента и многие жалели о непрофильно занятой площади. Правда, Леонид Михайлович водил сюда различные делегации и журналистов. Люди, тем не менее, постепенно собирались, в какой-то мере обрадованные тем, что их сорвали с надоевшей монотонности жизни. Старшее поколение снисходительно разглядывало малазийские комплектующие, которые позволили Барокамере выжить в первые тяжелые годы саморазвития. С потолка свисали гроздья дисков и мышек, в стеклянных шкафах щетинились платы, лежали, свернувшись, черные кабели и зияли пустые корпуса. Залетевшие, наконец, в Гохран, молодые из отделов разработки, те, которым Барокамера платила стипендию на старших курсах университета, лишь бы они пришли работать именно сюда и не упорхнули за кордон, пристроились возле стендов. Обтянутые поблескивающим трикотажем дипломницы и нарочито неуклюжие дипломники, сгребающие пыль широкими, спущенными на бедра брюками. Девочки со смехом тыкали разноцветным маникюром в старинные неуклюжие клавиатуры, дипломники сжимали в низких неудобных карманах сигареты и оглядывались на дверь – нельзя ли покурить?

В какой-то момент одна из девушек подцепила острым ногтем стеклянную крышку и вытащила плоскую красную коробочку, звякнув многочисленными браслетами на тонкой ручке. Покрутив коробочку в руке, она приглушенно взвизгнула и бросила ее в сторону своих скучающих дипломников противоположного пола. Коробок отловили, но подругам первой ловкачки удалось выудить из ящика еще кучку разноцветных пластиковых коробок и запустить ими во все тот же противоположный пол. Один из длиннобрючных перехватил коробок и, ощутив некий звук, приложил ее к уху.

– Э-э! – закричал он тут же, – А вы по членораздельному произносить вовсе не можете?

Появившаяся в этот момент Майка Городошница со смехом посмотрела на летающие по Гохрану коробки и удивленно развела руками:

– Ну, надо же, военные, видимо, наконец, дали нам частоту. А вообще, ребята, сложите-ка поводки назад, это, в конце-концов, экспонаты.

Последний коробок, просвистев по дуге, врезался в ряд медных пластин старинного табулятора, поместившийся на массивной бронзовой станине. Пластины повалились, словно костяшки домино, протяжно, чисто и медно зазвенев, и, поначалу никем не замеченный, по Гохрану пошел низкий однотонный гул.

Как только звон иссяк, по до блеска оттертому линолеуму коридора, в ногу, но с уже присущей штатским прохладцей, прошествовали десять выпускников-артиллеристов: в одинаковых темно-синих костюмах, одинаково коротко остриженных, с почти что одинаково высокими скулами и приподнятыми кончиками носов.

Они заняли позицию посередине помещения.

Через несколько минут после артиллеристов в Гохран торопливо вошел Анпилогов, а за ним – деловито, боком, чуть опустив удивленное, красноватое, отглаженное косметологами лицо – Гера Фельдштейн.

– Ну, вот мы тут все и собрались, – начал подчеркнуто просто, по-дружески, Анпилогов. – А если и не все – он поискал глазами среди дипломников Ульяну Викторовну, но так и не нашел, – так почти все. И вы, конечно, думаете, чего это я вас тут собрал. А…к-х…. – Леник заглотнул свою проваливающуюся букву, – дело в том, дорогие, сотрудники, что сегодня Барокамере – ровно 10 лет. Юбилей, так сказать.

– Да что вы, Леонид Михалыч, – не выдержала Майка, – юбилей назначен на март месяц! Все прекрасно в курсе, уже начали переговоры с пи-ар-агенствами.

– Ну да: Майя, Георгий, Павел, Ульяна – все те, что со мной начинали. Но сегодня – тот самый день, когда всех нас не пустили на территорию КБ. И мы отправились в свободное плавание. А потом… потом юридическое оформление-то действительно, через полгода… А дальше – вот вы, ребята не знаете, да и просто не представляете себе, что значит жить без зарплаты. Мы первое время так и жили. Закупили комплектующие, занялись сборкой, как тогда говорили «на коленке». И представляете себе состояние – то ты лихорадочно звонил, тебе отвечали – а тут – тишина, телефон молчит. Но выдержали же! Заработали свой первый миллион, а там – пошло. Сами знаете, сборку бросили, когда выручка резко упала. Дальше был и сервис, была и разработка. Вот вы высыпали цветные коробочки. Под ними зарыто много надежд. Я назвал их: изделие КЛ 14-341. Я, – Леник почесал пальцем покрытый седой щетиной затылок, – почему-то все так называю. КЛ – и цифры. Привычка!

Гера понимающе развел руками и покачал склоненный, как всегда, набок головой, словно беззвучно смеялся.

– Тем не менее, штуку мы довольно быстро окрестили «поводком». Многие помнят, что это – такой коммуникатор для подростков – ну вот как раз был бы для вас несколько лет назад, чтоб переписываться в школе, на вечеринке, в лагере, играть там, во всякие игрушки… Идея по тем временам была неплохая, я вложился… Но военные долго не давали нам частоту, а время шло… Ну, это не столь уж важно. Потом вы все знаете 342, 343-и и так далее КЛ-ы – такие финансовые системки, которые в народе зовут «прок». Бухгалтерия там, база данных, хранилище, некоторая аналитка… Все это мы ставили вместе с техникой, и, знаете, пошли неплохие результаты. Отсюда – и жилищное строительств и определенные вложения капитала.

Леник старался говорить попроще, попроникновеннее, своим добрым «жирным» голосом родственника, но сам все время вглядывался за спины курсантов, в конец помещения Гохрана, туда, где под массивными оцинкованными воздухопроводами стояли какие-то шкафы, тщательно упакованные в мешковину и промасленную бумагу. Гул шел именно оттуда.

Один из артиллеристов поднял руку и довольно громко спросил соседа:

– В каком ухе звенит?

– Не звенит, а гудит, – басом ответил его товарищ.

– А теперь – прошу в столовую. Там нам приготовили именинный торт! – быстро проговорил Леник, и, когда, помещение Гохрана опустело, пробрался сквозь стенды к еще не разобранным экспонатам.

Там, под слоем упаковки мерцали красные и зеленые диоды. Видимо, переполох, вызванный летающими изделиями типа «поводок», а может и то, что они неожиданно заговорили на соответствующей частоте, вызвало к жизни и ухороненную за стендами устаревшую технику.

 

54

Запаска

Говорят, что много из того, что называют внезапным, происходит в результате скрытых, давным-давно накапливавшихся причин. Последнее время я отказываюсь в это верить.

Корпы и вся вообще лиготехника и лигоиндустрия накрылись своим медным тазом совершенно внезапно.

Это уже миллион раз описано, но для себя я зафиксировал. Это было даже не утром, когда все проснулись – и вот… Это было посреди дня. Корпы отказали, заводы, транспорт, связь – все к бутеру собачьему полетело…

Потом, правда, говорили, что месторождения лигокристаллов уже давно начали оскудевать, просто это держалось в строжайшем секрете. Я вот вырезал и сохранил заметку: «Емкость месторождений минералов, получающих при определенной технологии обработки свойства, близкие к сверхпроводимости, и называемых в специальной литературе лигокристаллами, по данным некоторых источников в правительстве Российской Федерации, начала резко снижаться. Цифры по добыче минералов умалчиваются, но, судя по тому, что уже свернуты некоторые производства, и на международном рынке ощущается резкая нехватка комплектующих на лигокристаллах, монопольное право на поставку которых имеют лишь несколько российских государственных концернов, данные наших источников верны. Стоит ли говорить о том, как скажется на экономике вышеуказанного государства, вспухшей, подобно мыльному пузырю, на поставках лигокристаллов и различных видов информационной и телекоммуникационной техники на их основе и затмивших все достижения Силиконовой долины, на мировой рынок? Следует предположить, что уже в ближайшее время будут свернуты многие проекты, приносящие немалые прибыли, начнется отток капиталов за границу, возможна смена политической власти и возникновение беспорядков. При этом, если учесть, что руководство страны – знаменитая руководящая пара – г-да Нифонтов и Пертруничев уже много лет не появлялись в общественных собраниях, и все видели их только издали – стоит предположить, и в настоящее время они вряд ли являются реальными лицами. Возможно, это всего лишь объемные виртуальные изображения. Поэтому понять, кто осуществляет управление огромной страной – практически невозможно.

Правительства США и многих европейских держав советуют своим гражданам покинуть в ближайшее время пределы России.

„Вашингтон пост“ от 17 сентября, 2… г.»

Заметка, естественно, была переведена и перепечатана в одном журнале значительно позже означенных событий.

Дальше пошло особое «восстановление народного хозяйства», и здесь во многом помогли дублирующие системы, которыми я, в частности, тоже активно занимался. Дублирующие системы, собственно, содержались в Горчишном доме, да и не только в нем… И тут мы недурно подсуетились. Чем и горжусь.

 

55

Барокамера

Анпилогов по-прежнему сидел на веранде Бака и нюхал измятую сигаретку. Но в голове у него засел демурин… идеальный газ и Ленику – ему-то! – почудилось, что газ начинает подбираться к макушке. Хозяин Бака просто не знал, как избавиться от этого газа и решил пока пойти в бассейн.

Но и здесь было неуютно. Анпилогов плавал подобием брасса в этом прихотливо изогнутом сооружении – с заливами, проливами, ступеньками и водопадами, пальмами в кадках, на которых топорщились глянцевые листья вьющихся растений. Леник подплыл, лениво вытянул из воды руку, потрогал лист – так и не понял, живой он или из хорошо подобранного пластика. За одной стеклянной стеной, окружавшей бассейн, виднелась темная зелень оранжереи – там все было настоящее, за другой стеной открывался вид на берег. Кинув взгляд на эту стену, Анпилогов поморщился – там были землекопы, и даже отсюда виднелись их темные двигающиеся головы – и траншея. От воспоминания о темно-оранжевой траншее, Анпилогов весь сжался, вылез из бассейна и пошел в душ.

Там, стянув с себя противные холодные, тяжелые от воды плавки, Леник с удовольствием схватил гибкий шланг, вытянул из держателя хромированную мелкодырчатую насадку и стал поливать себя теплой водой. Он делал это нетвердой рукой, то ли подустав от плавания, то ли еще ощущая влияние идеального газа, а скользкий шланг вырвался и со звоном упал на пол душевой кабины. Леник нагнулся, схватил снова шланг и случайно бросил взгляд на выпуклый бок хромированной насадки для душа.

И тут с него глянуло чудовищное существо – с вытянутой тощей шеей, сплющенной плешивой головой, перечеркнутой кривой палкой носа. Анпилогов сглотнул, ему все это не нравилось. В зале со светлыми шкафчиками и резными деревянными скамейками, Леник несколько минут постоял у зеркала. Ничего особенного он в нем не увидел – обычное обтекаемое тело, в меру обрюзгшее, но знающее по временам (и по настоятельному требованию, почти приказу Майки Городошницы) прихоти тренажерного зала и дорожку бассейна.

«У-уууу… бутер-итер, – пробормотал Леник, – вспоминая душевое наваждение, – А, может, я именно такой монстр и есть? Может это обычное зеркало мне врет, а душ сказал правду?».

После идеальный газ зашумел в животе и, силясь подняться выше, кинул в Анпилогова еще одну мысль: «А не к тому ли монстру пытался прорваться Нифонтов, всеми силами устремляясь в космос?»

 

56

Мимо Анпилогова проплывали бильярдные столы и подсвеченные изнутри бары, открывались любимые им эркеры, демонстрирующие вид на большую воду, с пристроенными в них мягкими диванами, многочисленные лестницы, отделанные мраморной плиткой. Он видел широкие, особо плотные спины соратников и коллег, столь необходимых ему сейчас для достижения цели.

Потому что там, в Гохране, под промасленным пергаментом, было нечто, куда следовало вкладывать деньги.

А спины вжимались в кресла, расставленные вокруг низких дубовых столов, и сновали всюду руки, охватившие овальные стаканы с темно-коричневой жидкостью. И, сдерживая на подступах к макушке идеальный газ, Леник понимал, что именно сейчас они решают, войти ли в анпилоговское сообщество или же примкнуть к другой партии. Давление в Барокамере менялось прямо на глазах, и Ленику уже начало казаться, что оно сейчас превысит все возможные пределы, и задуманное им предприятие взорвется и разлетится на мелкие куски.

Несмотря на бассейн, душ и коричневую жидкость на дне стакана, идеальный газ продолжал биться в голове Леника, и мог уже, наверное, достичь его макушки, поросшей серой порослью жестких волосков. Во всяком случае, возможность того, что Барокамера вот-вот разлетится на два конкретных куска, он осознавал достаточно хорошо. Вставал только вопрос времени. Если второй кусок под руководством небезызвестной Ульяны Викторовны с ее расхлябанными дипломниками сумеет получить вполне конкретные очертания в ближайшую неделю, то ему не удастся занять в ассоциации лидирующие позиции, ибо его первоначальный взнос окажется слишком низким. Помимо этого, именно сейчас было крайне опасно, что второй кусок оторвется вместе с наработанными и выстраданными технологиями, а в какой мере они известны раскольникам Анпилогов мог только догадываться.

Свои люди могли унести и общие секреты. Из своих людей, собственно оставались: Гера Фельдштейн, Пень, Майка Ферапонтова и Уля. Но именно Уля была не совсем своим человеком, ибо изначально именовалась лигокоисталльщицей – поэтому вряд ли будет до конца поддерживать внутреннее давление барокамеры. И именно Уля могла унести с собой те знания, которые никак нельзя было выпускать наружу.

Впрочем, эту проблему, как ему казалось, Леник уже начал решать, и следовало только увидеть результат.

 

57

Анпилогов с трудом заставил себя просидеть целый час в номере. Потом надел джинсы, удобную, уже грязноватую на животе и локтях куртку, фуражку с коротким козырьком – каскетку, надвинул низко на лоб, и вышел из Бака через складские помещения.

Время он рассчитал точно. Ему оставалось пройти по большому полю, отданному местным жителям под огороды, достичь круглого озера, где обычно купали лошадей, и проследить кое чей путь от озера до конюшни.

Только выйдя за территорию, Анпилогов ощутил резкую перемену. Дело было даже не в том, что исчезли ярко-зеленые ухоженные газоны и по обочинам дороги возникли августовские пропыленные растения – грязно-желтая пижма, мелкая ромашка, дырявые листья лопухов и острые клыки жесткой и стойкой осоки, но все вокруг изменило скорость. Окружающее тут же перестало нападать на него – как нападали зеркально чистые стекла эркеров, плотные спины предполагаемых членов ассоциации, крепкие пальцы, сжимавшие толстостенные стаканы, и – замедлилось.

Оказалось, что снаружи тепло, даже слегка припекает. Поля были разрезаны на мелкие, сотки в четыре, огороды, на которых кое-где соорудили сараи из ржавого железа или даже сложили из старых шпал небольшие домики. На общем уже жухло-желтом фоне здесь зеленели кусты смородины, выглядывали белые и беспардонно сиреневые флоксы, несли свою солнечную службу желтые зонты, уже полные семечек. Лежали обтрепанные махровые лисья, отдавшие свою силу и сочность нагло оранжевым тыквам. Почвы здесь были бедные – песок, но, судя по всему, землю все же натаскали в мешках и на тачках, а в неприметных углах, прикрытые старой клеенкой тлели кучи перегноя. Уже жгли картофельную ботву, шел серый с желтизной запах дыма. И даже оказался здесь звук – в одном из шпальных домиков или ржавых сараев играло радио. Анпилогов даже и представить себе не мог, что люди еще слушают эту старую унылую песню (как, впрочем, не мог себе представить, что в мире существуют заколки с глянцевым брюшком, как у кропотливой Серафимы). Но унылая песня благополучно сжилась со светлым песком дороги и придорожных канав, со смиренной и неряшливой красотой огородного поля и дымом от картофельной ботвы, Леник утерял свое биение в районе макушки, и шел уже совершенно бестелесный, спокойный, неряшливый и почти красивый. И совершенно забыл, зачем идет. Он впервые за годы Барокамеры перешел в другую жизнь, в которой и пребывал долгое время: время Явича, Климаши, Веруни…

Веруня ему отказала. Сначала немного полежала в больнице – причем попала туда по скорой и не велела ему платить. Потом вышла, долго еще лечилась – и «все было нельзя». А после… ну было немного, но все ей казалось не так, и боязно, и уставала. А дальше: «Иди, Леник, своей дорогой. У тебя пошли какие-то деньги, я уже не понимаю… Мне спокойнее одной».

Открылось озеро – блеклое и плоское, как окружающие поля. По мелководью, уже поблескивая после купания, брел огромный черный конь. Сидящая на нем женщина в мокром комбинезоне, босая, трепала его по шее. Конь, видимо, казался ей слишком понурым. Он действительно брел довольно медленно. Потом рука женщины взметнулась – рука, казавшаяся с такого расстояния магически удлиненной, протянулась к крупу коня – это наездница всего лишь дотронулась до шелковой блестящей кожи хлыстом.

Мальпост сорвался с места, вызвал в этом притихшем пространстве кратковременный мираж сияющих брызг – и полетел галопом навстречу Анпилогову. Конь приближался с большой скоростью, и Ленику уже хорошо было видно, что Ульяна не успела застегнуть шлем, а черный круглый набитый пробкой головной убор упал на песок. Волосы летели вслед за всадницей, как всегда, не сплошной темной полосой, а легкой наэлектризованной стаей… Леник только успел скатиться в кювет, как конь с орущей и раскачивающейся из стороны в сторону фигурой на нем, пронесся мимо. Потом, видимо, Ульяна сумела на некоторое время осадить коня, и издали было видно, как она неслась, пригнувшись, но ее голос, перекрывая унылую радиопередачу, продолжал заполнять дорогу и поля.

Итак, Анпилогов уже кое-что увидел. Он вылез из канавы и быстро направился к территории Бака. Подойдя, на пределе видимости, он снял куртку и каскетку, сунул их в сумку, висевшую на плече, и вошел через центральный вход.

И тут же к нему кинулся охранник, козырнул, шепнул что-то на ухо. Хозяин Бака вскинул брови, отцепил от ремня трубку, переговорил, сел в подруливший автомобиль, и через несколько минут уже вылетал из дверцы на подъезде к конюшне. Здесь скопились все, кто был в это время на Баке. Здоровенный служитель едва сдерживал огромного, черного, покрытого пеной коня, уволакивая его на огороженное пространство, возле вспученных залакированных пней лежала скрюченная женская фигурка. Анпилогов с силой отстранил подскочившую к нему медсестру, которая голосила: «Скорая едет, трогать ничего нельзя!» – и сел на колени возле лежавшей женщины. Лоб ее был в крови, влажные волосы казались особенно темными.

За спиной Анпилогова слышался топот, неистовое ржание и тяжелая ругань охранника.

 

58

Они потом все-таки встретились на той европейской выставке. Писака Максим Сокулер – все такой же бесстрастный, седой, с палкой, прошел мимо стенда, покосил глазом, и поначалу, видимо, не узнал Анпилогова – или просто не поверил своим глазам. Но потом вернулся, подозвал девчонку-стендинстку, принялся спрашивать. Апилогов все это прекрасно видел из своего стеклянного закутка. Максим набрал проспектов и двинулся было дальше. Но тут на Анпилогова что-то нашло, он выскочил из своего закутка и нагнал Максима.

И тогда они уселись в каком-то баре на шаткие стульчики, и Сокулер договорил ровно с того самого места, на котором тогда, на Баке, их прервали.

– Я и сейчас тебе скажу, Леник… Прости, но твой прок, о котором все уже и позабыли – у тебя нынче совсем новый брэнд. Так вот твой прок – наоборот-то, просто– напросто, корп.

– И что? Вполне нормальная историческая аллюзия.

– Для кого другого была бы аллюзия, а для тебя – выгода. Я понятия не имею, каким образом – голова уже не та, не могу сообразить – но ты сохранил технологию лигокристаллов. Законсервировал как-то и удачно скрыл.

Анпилгов молчал. Даже не хмыкнул. Даже не вспомнил о соленом бутерброде.

– Это тогда, на Баке, – продолжал Максим, – я был вне себя и пытался тебя добить по этому поводу. Но потом понял: ты – не один. Как это произошло – уму не постижимо! Но корпы живы и по сей день. Они скрыты у разных людей, в разных группах, организациях и обществах. Они сидят в подкорке, ей Богу! Я вижу их проявления во множестве процессов. Но я не остановлюсь. И буду бить их до конца. И не только я.

Да… – вкусно глотая буквы проговорил Анпилогов. – Мне тут довелось пересечься с одним… человеком. Вот, кстати, – Леник добыл из нагрудного кармана тот листочек из коморки, исписанный мелкой вязью черных букв.

Сокулер жадно схватил его, пошевелил побелевшими губами, трижды повторил слово «темпористика», потом сказал:

– Я знаю этого человека, имя только не назову, нельзя… имя. Тут у нас много схожего. Силы только не равны. Он много сильнее… Но мы их будем бить, будем бить и дальше!

– Ну-ну, – проговорил Леник и заказал яичницу.

 

59

Запаска

Но все же меня сломал другой кризис. И я ведь тоже считал его внезапным. Он возник как нарыв, а потом нарыв прорвался.

Сначала мне было просто все равно. Разные программы радио и телевидения произносили весьма отличающиеся друг от друга слова – это тебе уже не единообразные корпы, а бестолковые человеческие СМИ, и я слушал вполуха. В Горчишном доме было много дел, кое-что мы затевали, Гера договорился о приличных кредитах и вложениях. Но я вообще-то знал, что в парламенте произошел раскол… Ну, ей Богу, не хочу сейчас все это поднимать. Головой я, вроде бы, прекрасно осознавал – кто и за что… Народ побесился-побесился, да и поделился на П-эшников – последователей Петруничева и Н-эшников – эти были за Нифонтова…

Но…. До того момента, когда у нас дома отключили телефон – ровно ни о чем всерьез я не задумывался. Дом властей был как раз перед моим балконом, когда-то меня это даже устраивало. Но в тот момент я пожалел, что у нас одна АТС. Хорошо, я схватился за персональную трубку – ну, бутер-итер – нет сигнала! Видимо, что-то с передатчиком. Я кинулся на улицу, пробежал с квартал, заходя в каждую телефонную будку – нет сигнала! И только возле метро нашел оживший автомат и позвонил на работу. Они, надо сказать, даже удивились. Гера заорал, что я преувеличиваю, ну, П-эшки с Н-эшками что-то не поделили, кто-то из них засел на Набережной – но дела-то тут при чем? И что я нужен срочно, хоть и выходной. Я решил вернуться, но забыл, что из дома не смогу позвонить шоферу. Полная байда. Но тут что-то мне на улице не понравилось – стало слишком пусто. И я повернул к нашей Набережной.

Сначала меня поразил блеск. Что там могло блестеть, что отражало солнце? Подошел ближе и увидал их: охранные отряды выстроились вдоль улицы, отгородившись от прохожих прозрачными щитами, которые как раз так отчаянно и бликовали. А все люди ходили именно здесь. Они гуляли! Именно гуляли и с любопытством смотрели по сторонам. Погода то!.. Просто жаркий, роскошный, полный желтого и красного конец месяца августа. Листьев медь.

Некоторые вышли еще и семьями, с детьми, даже с колясками. Люди двигались к набережной. Я же просто шел домой, но возле ограды, окружавшей двор, меня остановил этот, со щитом, из войск охраны. Нет, сказал, сюда заходить не стоит, здесь сверху могут и стрельнуть. Я возмутился – я же домой! Как хотите – под вашу ответственность, вас предупредили.

И тогда я вспомнил то, на что не обращал вниманиея всю прошлую неделю. Проезжая позади Дома властей, я ни один раз видел молоденьких солдатиков в шинельках, с небольшими вещмешками за спиной. Они шли в сторону низкого забора, окружавшего дом, и там пропадали.

А вчера вечером меня разбудили голоса. Грубые мужские голоса, какие в нашем дворе вряд ли услышишь. Мы живем на втором этаже, да еще перед окном небольшой пригорок. Я откинул занавеску и увидел, что по пригорку бегут люди – мужики, в грубых полувоенных суконных куртках, таких, какие были во времена моей молодости.

Осень, сухо, от соседнего фонаря – светло и желто. И странное видение – эти мужики во дворе, в нашем чистом привычном дворе.

Я, честно говоря, никогда не обращал внимания на то, что происходит за окном, но в тот момент казалось, что мужики совсем рядом, чуть ли не в квартиру сейчас заскочат.

Я пошел в другую комнату к жене, хотел сказать о том, что увидел, – она смотрела телевизор. На экране ходили вовсе не артисты, а люди, и люди весьма известные, причем ходили по одной из центральных улиц и призывали всех идти туда. С их точки зрения необходимо протестовать против Н-эшек, а, впрочем, и П-эшек, и всем собраться на этой улице. Если б Пеструха был жив, он бы точно был там. Но жена, стоя возле входной двери и раскинув руки сказала: «Не пущу!». Мне, правда, и самому идти туда было некогда, стоило еще посидеть и проработать план завтрашней встречи с партнерами. Я только взял пульт и потыкал по разным программам. Больше по телеку ничего не показывали – я понял, что происходит нечто серьезное, и соотнес это с мужиками за окном.

Подходя к дому и набирая код на двери, услышал выстрел. Я не понял, что это выстрел – громкий шлеп: стул за окно выкинули, трехлитровая банка на пол упала… Нет, не так. Неважно. Я рванул дверь, нажал на кнопку лифта. В кабине был запах, там так никогда не пахло, не должно было. Дешевые сигареты, тяжелый дух.

Жена впустила меня в квартиру молча, и тут же повела в сторону кухни, я не понял, зачем и повернулся, чтобы спросить, но она втолкнула меня в ванную. Там, прямо, в ванной, уже сидели дети, и внучка держала на коленях коробку с кошкой и котятами. Я хохотнул и начал, было свое: бутер… Но жена вытащила с полки тазик, несколько мисок и кастрюль, которыми пользовалась, когда отключали горячую воду, пригнула меня к полу, заставив сесть на корточки и надела мне на голову таз. Я что-то орал, но она надела миски на детей, кастрюлю на себя, и присела рядом со мной так, чтобы за стеной оставался шкаф с посудой.

И тут в районе кухни загромыхало. Звук напоминал одновременный разрыв сотни банок с помидорами – но это было первое, что пришло мне в голову: я ведь уже слишком долго не работал в ка-бе и сотню лет не был на Ледострове.

Женин парнишка пробормотал, заикаясь: «Гранатомет. По центру Торговли бьют».

Жену прорвало: «А здесь окна, чтоб их – во всю стену. В комнатах и кухне просто страшно сидеть. Непонятно откуда полоснут, и куда?»

– А что… уже кого-то… – начал было я, стаскивая таз.

– Не знаю, – сказала жена. – Но тут я услыхала за дверью голоса, выглянула наружу… А там, возле нашего лифта – ну, практически возле моего коридора, где висят вещи, где зеркало, шляпки… все… Стоят трое в черных кожаных куртках, в кепках – кто, откуда? – говорят: «мы – спценаз, а вы никуда не выходите, у вас на чердаке засели снайперы».

Я почесал голову под тазом и вспомнил вчерашних мужиков, которые бежали мимо окна.

А потом мы услышали гулкие мерные удары, от которых обрывалось все внутри. Я не выдержал и кинулся в комнату.

Телевизор работал. На очень ярком экране под голубым небом сиял Дом властей, и тут я снова слышал глухой удар, и возле Дома в телеке появлялось облако белого дыма, затем раздался страшный треск, взрыв за окном, а на безмолвном экране на белой стене появлялось пламя и выросло черное пятно. И так много раз, пока я лежал в комнате, обхватив ножку стола, и, открыв рот, глазел на экран. Здесь было только безмолвное и безмятежное изображение, а реальный, тупой, нутряной – из гигантского пустого нутра – звук шел снаружи. И на изображении светлый верх Дома властей постепенно покрывался то облаками пара, то все расширяющимся черным пятном.

И еще одного, того, страшного, со стеклянным звуком удара было достаточно, чтобы жена вползла в комнату и уволокла меня обратно в ванную к своим тазам.

Ночь жена и дети провели в ванной. Я – в комнате, под столом, подальше от окна, чтобы был виден телевизор. Обстрел в конце концов прекратили, появились благополучные лица дикторов, но звук я все равно включать не стал.

Утром пошли обычные передачи, и почерневшие этажи Дома показывали только в новостях. Дальше включилась моя персональная трубка, и Гера потребовал срочного присутствия на рабочем месте. Я сказал, что ведь стрельба, снайперы, Дом властей бомбят. Гера ответил, что все – чушь, дележка пирога и маркетинг. И в их районе – все абсолютно спокойно, а уж тем более возле Горчишного дома. Он пришлет за мной машину. Но машины я не дождался и отправился к метро пешком. Возле Дома и на Набережной было много темных фигур, которые что-то волокли к кромкам тротуаров – и тут же отъезжали машины с красным крестом.

У метро было совсем мало народу, но никто меня не остановил. Уже подходя к круглому стеклянному зданию, я услышал треск выстрелов, потом быстрый-быстрый треск – автоматную очередь. Я кинулся к дверям, но внутрь не пошел и по стенке пробрался чуть подальше к соседней улице.

Там шел странный бой. Из-за угла здания выбегали отдельные люди в черном, армейском, словно бы, даже и с погонами, и отстреливались. За дорогой залегли люди в защитной форме, оттуда-то и шли автоматные очереди.

Перестрелка продолжалась недолго, но сколько именно, я не запомнил, потому что упал носом на асфальт.

Что это были за люди, и что они делили между собой, никто так и не узнал.

Когда я подошел к двери метро, то потрогал пальцем оплывшую дырку от пули, распустившую вокруг себя лучи жирных трещин.

Потом меня окликнул шофер, он, оказывается, давно меня тут поджидал – на Набережной проезд оказался закрыт.

А Гера прав, ехать мне необходимо было срочно. Все наши банки приостановили платежи, у нас остался лишь один годный для этого клиент. Гера их едва уговорил, но что будет сейчас?

 

60

Анпилогов много лет не ездил в метро. Он совсем забыл о влекущей вглубь толпе, о талом снеге в вестибюле, который истоптали тысячи ног, и снег, так и не превратившись в грязную водицу, силится прорваться в ваши низкие осенние туфли. Он забыл, как толпа вносит тебя в вагон, как чья-то уверенная рука вдавливается в твою спину – и вот ты уже вставлен, ты несешься, ты в пути, словно у тебя есть важная цель. В тот день у Анпилогова не возникло важной цели. Но он все же ехал к Горчишному дому в надежде, что уже наложена резолюция на его заявление, и ему будет позволено иногда работать в Гохране или перевести коллекцию в другое помещение. После того, как последний, якобы уговоренный клиент, перевел свои капиталы в оффшорную зону, контрольный пакет Барокамеры пришлось продать. Но Анпилогов еще надеялся, что в зал Гохрана подадут электропитание. Все это можно было просто узнать по телефону, но он уже столько раз получал ответ: «Пока ничего неизвестно», что решился ехать. А если туда хоть раз подадут питание…

Ближе к нужной ему станции толпа постепенно рассосалась, и Анпилогов стал обращать внимание на одежду и лица. Чем дальше от центра – тем меньше молодых лиц, приукрашенных яркими челками, перламутровыми бусинами звуковых устройств, да и просто молодым смуглым румянцем. Становилось слишком много бледных вялых щек, низких потных лбов с выбившимися седыми прядями, толстых помутневших линз очков… Леник тяжело висел на руке, ухватившись за поручень и все пытался пробраться к удобному месту между дверьми, где можно было держаться за хромированный столбик и даже прислониться спиной к надписи «не присло…».

И вот тут он чуть не наступил на полу широкой шубы, небрежно раскинутой на влажном, утоптанном множеством ног полу.

У задней двери вагона, на корточках, прислонившись к пластмассовой планке, сидела пассажирка в добротной, широкой книзу шубе. Голова ее была опущена, лицо отвернуто в сторону, пальцы с коротко подстриженными ногтями очень знакомо теребили ручку коричневой замшевой сумки, кинутой на пол.

Сухие, электризующиеся волосы небрежно падали на воротник шубы. На темени видна была выползающая из-под краски седина, а на виске – припудренный неровный шрам.

Пассажирка неслась в черном тоннеле, плотно перевитом лианами высоковольтных кабелей, тоже, видимо, без особой цели. Просто в знакомом направлении.

2004–2006 гг.

 

Глава 1

Игра

– Так! Ледяные булавки с искрами – в гнезда – быстро, быстро! Да не тяните их, разобьете же… Красные Башмаки оставьте на месте. Хоботы Размороженного прислоните к стене. А ты – давай-давай, забирай свою одежонку… этот, как его, лигосамокат, или, как его… их…

– Да саночки. Саночки же! – подсказывал из-за стенки макета cоломенно-лохматый Женя, кашляя от смеха.

Сова направила объектив на длинную фигуру Зины-Бабушки, выкидывающей из комода игровые предметы одежды – куртку, короткие до колен штанишки, клетчатый шарф и меховую шапку с козырьком. Санки были обозначены на плане крестиком у двери, и Сова уже совсем собралась установить объектив в этом направлении, но ее кто-то тронул за плечо, и она поняла, что это Марик, до сих пор молчаливо стоящий у темного окна.

– Кать, может, пошли уже? – слегка небрежно, но в тоже время просительно сказал он. – Поздно, а в нынешних условиях…

Катя-Сова бегло взглянула на него, как всегда поразилась правильности его черт, даже скучновато стало: такой уж был у Марика прямой нос, уж такие ровные, зачесанные назад волосы, уж такие большие темно-серые глаза с густыми ресницами, такой матово-смуглый румянец, что она энергично затрясла головой, словно скидывая наваждение. И, как всегда, ей показалось, что мариково правильное лицо словно затянуто кожей, как кисть романтического персонажа может быть «затянута в перчатку».

– Ребят, есть предложение: по домам! – в конце концов, крикнула Катя и включила на полную мощность прожектор. Тот мигом выхватил игровую площадку, заполненную сложно скомпонованной горой зеленых ящиков из-под апельсинов, фигурами игроков, обсыпанных контактным порошком, каждая частица которого передавала сигналы катиной технике, и набором бытовых предметов, четко пронумерованных на плане.

Из снующей среди ящиков группы, скатившись по невидимым опорным точкам с отливающей зеленью скалы, собранной из тех же пластиковых ящиков, вылетела Лисина: в развевающемся белом палантине из выпрошенного у медсестры халата, с замотанной махровым полотенцем головой, в резиновых купальных тапочках, да еще высоко неся факел бенгальского огня, рассыпающегося золотыми искрами того же контактного лигопорошка, делая балетные па и пронзительно завывая:

– Не пропадем! Никуда не денемся! Не выпадем! Марик, чуши не пори! – потом подлетела к катиному приборному столу, вывернула объектив из стойки, мгновенным движением загасила прожектор, выключила лиго-терминал и понеслась к двери:

– На выгул! На выгул! Идем в Центр – и, кокетливо развернувшись у двери, капризно заявила. – Собирались же! Давным давно!

Все объединились компактной группой, посовещались, указывая поворотами голов и плеч на Марика. Потом, как и Лисина, замахали руками и решили: «Идем, раз собрались, идем!» И пришлось идти со всеми, хотя Марик полагал, что это неразумно и опасно, а Катя страшно устала, ведь ей нужно было не просто двигаться и произносить придуманный лохматым Женей Комлевым текст, как остальным, а следить за аппаратурой и фиксировать, не всегда доверяя автоматике, последовательные фазы игры про Кея и Герду. Кроме того, в ее обязанности входило обсыпать фигуры игроков лигопорошком. Сове было неохота идти к контейнерам с предметами, и она сунула коробочку с порошком в карман.

Они шли, взявшись за руки, и галдели. Так им было не страшно.

«Говорят, у зампредседателя 5-го Управления сынок выпал на прошлой неделе! – взвизгивал кто-то в первом ряду, низкий голос с южными нотками возражал: „Нэ выпал, нэ выпал… Он с сэкрэтаршей сбежал на Курилы“, а вольный говорок Лисиной успокаивал: „Да враки все. Ну кто точно видел человека, у которого кто-то бы выпал? Скажем, у девочки – ее мальчик, или у мальчика – его девочка. Или у брата – сестра…“, „Или у сутенера его пр…“, „Фи, Комлев, что за литературу вы читаете, у кого набрались словечек?“ „Я Сашу Черного читаю…“ И прочитал: „У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок…“»

И-ииии! – завопила вторая выпускная группа седьмого лиготехникума и понеслась вперед. Марик шел последним и при чтении стихов Комлевым вообще демонстративно сделал несколько шагов назад, да так и так продолжал некоторое время пятиться, протестующе маша руками. Катя, было, двинулась за всеми, но постепенно тоже начала отставать, ибо совсем забыла про намечавшуюся прогулку и надела новые полуботинки, которые мама наконец-то получила на выданные аж прошлой осенью талоны.

Потом еще и хромота из-за неудобной обуви возникла. Катя обычно ходила быстро, смешно топая, слегка даже косолапя. Но это никогда ее не портило, а напротив всегда выделяло ее походку – Сова она и есть Сова. Небольшая, но складная, какая-то обтекаемая. Ее тело было из тех, что все ладно умещают в себе – и ровную, в меру, выпуклость груди под свитерком, и покатые полные плечи и круглые ладошки с маленькими ловкими пальцами, и крепкие ровные ноги с большими, чуть косолапыми ступнями. Слегка округлым было и лицо с огромными светло-карими широко расставленными глазами – чистыми, почти безресничными, всегда удивленно-насмешливыми – и маленький, тонко вырезанный рот, и выступающий вперед подбородок, похожий, по всеобщему мнению, на «нищую горбушку батона за тринадцать копеек».

К площади шли неширокой центральной улицей, на которой уже почти не было прохожих – пролетел один раз одинокий троллейбус, да прошуршала пара такси. Тем не менее Марик всякий раз переходил переулки только на зеленый свет.

В начале улицы Лисина ткнула пальцем вправо и сказала, что здесь-то и есть самая лучшая в городе парикмахерская и косметический салон. Длинная Зинаида тут же вставила: мол, это не для нас, это только для избранных, у кого связи и кучи талонов. А потом просяще пробасила: «Лись, а там нос можно переделать?» «Можно, все тебе будет можно», – тут же вступил, не отходящий от нее ни на шаг, толстенький Вова Вараксин и добавил: «А ведь мы – студенты лиготехникума – и есть избранные! Или кто-то сомневается?» Женя Комлев при этом присвистнул и запрыгал, словно большая обезьяна, согнув колени и загребая воздух длинными, не по росту, руками. А перед светлым зданием дома литераторов прокричал, указывая на светящиеся в глубине двора окна замка-ресторана: «…Пью портер, малагу и виски… Сосиски в томате и крем, пулярку и снова сосиски…»

Катя, с трудом бредя рядом с Мариком, и тщетно надеясь, что он предложит ей ухватиться за его локоть, во все глаза смотрела по сторонам. Она видела эту улицу только днем, и, в основном, в детстве, когда бабушка таскала ее с собой по магазинам. Тогда еще не понаставили всюду этих кубиков и пирамидок – ярко раскрашенных будочек с надписями: «Засохший хлеб – ценное вторсырье». И – «Консервные банки – в переплавку!» Кое-где попадались и теремки для бездомных собак, из которых доносились звуки странной возни.

Сова помнила невысокие чистенькие дома этой улицы с лепниной вокруг окон, напоминающей ей белые воротнички школьной формы, большой раскидчатый дом с переходами-террассами между боковыми и центральным зданиями, словно протянувший к улице распахнутые для объятий руки. Всегда удивляла ее большая церковь, вечно окруженная грязноватым бетонным забором, за которым что-то постоянно низко гудело; и дом с бледными картинами под крышей, что стоял за церковью. Этот дом из-за непривычности формы Сова в детстве считала «недостроенным, да так и кинутым». Мимо музыкального здания справа прошли тихо, что-то надоело шуметь, да там и как-то было строго.

Разглядывая дома по сторонам дороги, Катя даже забыла о своей пятке. А когда вышли к широкому пространству, где перед парадами ходили по кругу танки, Катя готова была заныть. Поэтому они с Мариком, едва добравшись до ограды парка под стеной, завернули туда и сели на скамеечку. Фонарь был яркий, Катя сняла коричневый грубый полуботинок и потрогала пальцем вздувшуюся под тонким чулком водяную мозоль. Марик нагнулся, внимательно посмотрел и сказал: «Надо же, чулок не протерся, а кожа протерлась…» Потом медленно протянул белый прямой указательный палец и, коротко и испуганно втянув в себя воздух, потрогал вздутие на розовой пятке.

Катя покраснела, подложила под пятку свернутый носовой платок, быстро поднялась и потянула Марика за всеми. Голоса были слышны уже на площади. Марик пошел, за ней, но медленно, все время приостанавливаясь и поглядывая назад, на скамейку. Потом неловко схватил Катю за руку, задержал и сказал:

– А знаешь, кто сидел на этой скамейке, здесь, в Александровском саду?

– Кто-то из твоих родственников? Мама с папой, когда начали встречаться? Или…? – Катя фыркнула – Нифонтов с Петруничевым?

– Ну, что ты, ей Богу, вдруг здесь услышат, охрана же всюду! – испугался Марик, поспешно двинулся за Катей и всеми, добавив на ходу. – Нет здесь, под стеной, сидели совсем иные… персонажи.

Они вышли на темную площадь, в глубине которой сиял, подсвечиваемый снизу, упрятанный в пузырившую и горбатившуюся прозрачную оболочку, законсервированный до генеральной реставрации, Собор Василия Блаженного.

Рубиновые звезды стойко горели на высоких, выступающих из тьмы башнях, и всем сразу стало спокойно. Не хотелось думать о страшном. В незыблемости главной площади и привычной веры, рождающей чувство защищенности, отпали все страхи. Кто и зачем станет выхватывать их из привычного и как-то устроенного мира. Их – молодую надежду страны, лучших из лучших, учащихся элитного лиготехникума, куда стремятся попасть тысячи абитуриентов.

Ребята прошли под стенами, за которыми – они это знали – продолжали неистово трудиться на благо Нифонтов с Петручевым и все остальное правительство. Караул у мавзолея вытягивал шаг. Все притихли, миновали площадь, спустились к метро.

Катя с Мариком заметно отстали, у Совы все больше болела пятка. Вылезши из метро, они решили сначала завернуть к Марику, чтобы одеть хотя бы старые мариковы кеды, иначе Кате было просто не дойти домой. Катя осторожно обошла глубокую трещину в асфальтовом покрытии – справа, возле выхода из метро – и глянула мельком на темный и страшный многофигурный памятник со вздыбленной лошадью и людьми с поднятыми кулаками, а потом повернула к марикову дому.

– Ой, а давно вы тут этих ящиков понаставили? – заявила Катя, только переступив порог.

– Недавно, – пожал плечами Марик, – маме в ее институте достался талон в очередь на корпы, она подзаняла денег – и вот, – Марик с гордостью отвел руку и показал Кате комнату с вожделенным многими гарнитуром из интеллектуальных модулей на лигокристаллах – корпов. Модули образовывали различные конструкции, аккуратно втягивающие комплекты одежды, принимающие сигналы радио и телевидения страны, делающие необходимые расчеты и осуществляющие связь с правительством. Кухонные корпы и комплексы для стирки у Марика в квартире стояли уже давно, Катя их видела.

Но Сова не проявила должного уважения к гарнитуру, плюхнулась в старое удобное кресло, которое осталось еще с тех времен, когда мариков дед был жив, и потребовала кеды. Пока Марик ходил за ними, Катя тупо смотрела на переднюю панель платяного шкафа, где светилось последнее обращение правительства: «Внимательно относитесь к бездомным собакам. Приносите им еду и, по возможности, отводите в ветеринарные отделения».

Мозоль на пятке лопнула и сочилась. Катя постеснялась снять чулок, влезла, примяв задник в принесенный кед, быстро попрощалась и двинулась к двери. Марик сдавленно предложил проводить ее. Но Сова сразу поняла, что он побаивается, и сказала, что теперь прекрасно дойдет сама. Марик молча кивнул, слегка покраснел, прошел к креслу, в котором только что обитала Катя, и сел, аккуратно положив руки на скругленные подлокотники из полированного орехового дерева. Катя помахала ему растопыренной круглой ладошкой, двинулась к двери и обернулась. Марик сидел неподвижно и, не отрываясь, смотрел вперед на корешки книг в модульном шкафу, туда, где стояли томики по математике и философии. Там же расположилась и фарфоровая статуэтка на математическую тему: длинноногий и прямоносый Ахиллес тщетно догонял черепаху.

«Ох, достала его мамаша, – подумала Катя, – мало того, что засунула в этот лиготехникум – ну какой Марик технарь? Она его еще и в институт заставляет готовиться, а там – вообще кромешь… Вот Вовка Вараксин – правда, легко все сечет. Так то Варакуша, у него голова на лигокристаллах…» Катя захлопнула дверь и двинулась домой.

Дома никого не было. Мама, наверняка, засиделась в редакции. Катя добрела до кухни, машинально вставила в розетку шнур трансляционной тарелки и зажгла газ под чайником. Есть очень хотелось, но сил не было даже разогреть знаменитые мамины котлеты. Намазывая на горбушку батона за тринадцать копеек надоевший икорный концентрат «богатый витамином це, витамином а, витамином… а также различными микроэлементами», она рассеянно слушала радио. Из тарелки сначала неслись песенки бесконечного сериала про потомка Чингисхана, да еще опять рекламировали икорный концентрат и кофе из натуральных зерен, выращенных в высокогорных районах Кавказа. Потом на некоторое время все стихло, и Сова молча жевала, всей душой отдыхая от просветительской рекламы. Но тут тарелка вновь заговорила, и Сова сразу обратила внимание на резко изменившийся тон ведущего. Это был юный, срывающийся, совсем не поставленный голос: «Прислушайтесь к нам, молодые! Говорит радио „Сполох“! Прислушайтесь к нам! Боитесь по вечерам выходить на улицу? Не верите официальным заявлениям о том, что многочисленные исчезновения молодых людей, наблюдавшиеся в последнее время во всем мире, – лишь вредные слухи? И правы! „Выпал“, – говорите вы. Выпал – не значит пропал. Если человек пропал, его начинают искать. Если человек выпал – до него уже никому дела нет! Необходимо создавать комитеты поиска, подобные тем, что есть во всем мире. Исчезновение соу-звезды Мэри Снаут, потрясшее ее поклонников в Америке, должно волновать и нас. Нет никаких сведений о том, что правительственные службы розыска и высшие научные круги США смогли хоть как-то пролить свет на это и другие исчезновения. И только Международный форум „Ученые – за детство без границ!“ пытается открыто говорить об этой проблеме и ведет исследования. Молодые! Мы призываем вас к борьбе…» Но тут не поставленный голос совсем захлебнулся, и тарелка некоторое время вообще молчала.

Сова так и застыла с полным ртом, боясь даже жевать. Потом подобралась к этой самой черной штуковине, которую мама как-то купила в магазине имитационных товаров, в очередной раз изображая, что собирает старинные вещи, сняла со стены, покрутила в руках и повесила назад. Тарелка ровно ничем не отличалась от обычных репродукторов, разве что тем, что была круглой.

 

Глава 2

Мастерство

На другой день была практика в сборочном цеху – мастерство. Нужно было прийти раньше обычного, чтобы одеться в костюм для работы в чистом помещении. Снежно-белый комбинезон, прозрачная нахлобучка на волосах, маска, закрывающая рот, и огромные очки, делали всех одинаковыми и страшноватыми. Женька Комлев, правда, и тут находил прикол, и принимался ползать по высокочистому полу на четвереньках, отыскивая снежных клопов, которыми пугали всех начинающих криталльщиков. Женька глухо выкрикивал из-под маски: «Клопы – не мы, мы – не клопы. И потому… лэ-э-таем мы». Потом заладил и вовсе что-то несообразное: подняв сведенные руки на головой, он кидался на стены, словно пытаясь их протаранить, и орал, что теперь он гигантский Крот. И верно, была когда-то такая опасная игра, в Кротов…

Катя пристроила, наконец, на голове нахлобучку, очки и намордник и остановилась посередине раздевалки в ожидании, бессильно опустив руки и выпятив вперед, как-то еще по детски, плотный животик. Женя с Нерсисяном, обладающим натуральным кавказским «э-э» подскочили к Кате и хором, глухо, через респираторы, завопили: «Ну, Катька, ты – Сова-а-а!» И действительно, огромные катины глаза за пластиковыми очками казались еще больше, желтее и непроницаемее. Возник зуммер, и высокая, словно бы, неземная фигура Зины Красильниковой, укутанная в комбинезон самого большого из выданных им размеров, двинулась к системе проходов в цех и призывно помахала рукой.

Цеха были расположены в помещении старинной фабрики на берегу реки. Перечеркнутые переплетами, клетчатые окна фабрики, темно-красный кирпич ее толстых стен, высокие металлические, наглухо зарытые двери – все это вовсе не напоминало о том, что нутро фабрики перемонтировано – вынуты полы, потолки, перекрытия, заменены системы вентиляции и канализации – и организовано знаменитое на весь мир учебное сверхчистое производство техники на лигокристаллах.

Когда вошла вторая выпускная, четвертая средняя сорвалась с крутящихся сидений возле ленты конвейера и понеслась к выходу. Катя заняла свое место, размяла пальцы и поначалу машинально делала заученные движения: 7–8 канал, 5-ая звездочка, 3 с половиной – клепаем… Потом снова по пришедшей панельке – 7–8 канал, 5-ая звездочка, 3 с половиной – клепаем… Так продолжалось часа два. Потом, как обычно, Сова начала чувствовать, как возникло некое жжение под левой ключицей. Потом, как водится, начало мелко-мелко, заметно только для нее, дрожать левое веко – кусочком, возле переносицы. Ей даже показалось, что сейчас поползут по полотну конвейера снежные клопы…

Тогда Сова стала применять недавно придуманный ею метод. Она решилась на смену последовательности действий и начала с пятой звездочки. В этой ситуации локоть не так прижимался к краю рабочей плоскости, ощущения несколько менялись, и Катя спасалась от монотонности. Таким образом, она еще час старательно трудилась, но вдруг услыхала над ухом: «Катерина, что дуришь? А ну – на профилактику!» Пришлось повиноваться и пройти в отгороженный стеклянной стенкой закуток начальника учебного цеха. Высокая белая фигура в такой же прозрачной наколке и очках-семафорах двинулась за ней. «Вечно, этот Чубаров…» – ворчала про себя Сова.

Чубаров завел ее за шкаф – единственное место, которое не просматривалось со всех сторон.

– Ты зачем чудишь, Катерина? Ведь тебя за такие вещи – за нарушения технологической последовательности, могут, знаешь как?.. А уж меня-то… – шепотом, отвернувшись в сторону, чтобы не засекли звукоуловители прошипел Чубаров. – Известно ведь всем, что со мной…

Сова стянула все с головы и слегка опустила молнию комбинезона, потом твердо сказала:

– Аким Юрьевич, я так уже делала. И ни разу при тестировании не забраковали ни один элемент. Ну, если это меня держит? Не могу же. Не могу я…

– Знаю, моя Умница. Знаю. Не выносишь ты нудной последовательности, тебе необходима смена впечатлений, рваный ритм. Ну, потерпи. Сейчас наш мир так устроен, а завтра – кто знает? Ведь выпускной курс, закончишь и…

– И на настоящий завод. Привяжут к этим лигокристаллам навечно. Разве что заведу троих детей.

Чубаров слегка отпрянул, вышел из закрытой шкафом зоны и принялся ходить по закутку, запустив руки в свои густые, темные, стоящие шапкой надо лбом волосы и как всегда «выдрючиваться». Он захватывал прядку большим и указательным пальцами, сжимал, выкручивал и слегка дергал. Потом хватал другую прядку, и так, в задумчивости, издевался над волосами некоторое время. В конце концов, он вернулся за шкаф, где продолжала молча стоять Катя, покусывая нижнюю губу.

– Катенька, лигокристаллы обнаружили десяток лет назад на Урале наши доблестные геологи – и на большую радость и на беду. Все эти немыслимые триллионы, что наше Государство за них выручает… Не знаю, у меня даже не укладывается в голове! И при всем при том – все эти ящики для черствого хлеба на улицах… Да – мощь страны, да – всемирная монополия в микроэлектронике, да – возможность придерживаться единой идеологии.

Катя насупилась, зажмурила глаза, сморщившиеся веки ее мелко-мелко задрожали, а пухлая нижняя губа выползла вперед и захватила верхнюю. Но потом, вдруг собравшись, она сцепила руки, подняла их над головой и рубанула воздух с хрипловатым криком: «О-ы-охх!»

– Ты что же это? – Чубаров зацепил замочек молнии ее комбинезона, застегнул ее до отказа, слегка встряхнул Катю и напряженно спросил – Ты, это… А что ты дома… слушаешь?

– У нас – такая круглая, трансляция…

Чубаров быстро повернул голову, глянул в сторону замершей в ожидании группы датчиков на стене и громко произнес:

– Впрочем, Совушка, ты, прежде всего, технологического цикла придерживайся. А оттягиваться будешь вечером, ведь вы еще не закончили съемки игры?

– Нет, там нужен вид сверху. Знаете, когда перемещения объектов видно на плане… – всхлипнула Катя.

– Да, да! – глаза Чубарова сощурились, на бледной, покрывшейся лучиками смеха коже вокруг глаз проявились веснушки. – Я знаю, как это сделать, ты мне только напомни завтра в обед.

Чубаров надвинул Кате на глаза очки, поднял намордник, схватил за плечи и повел к дверям в цех. Только Сове все время казалось, что у него очень уж горячие ладони, и это чувствовалось даже сквозь комбинезон.

Катя вернулась на свое место, конвейер опять пошел, а Марик опустил голову, до того напряженно повернутую в сторону пустующего катиного стула. Теперь он немного успокоился – Катя вернулась на место, можно было погрузиться в свои мысли. Со вчерашнего вечера он был словно сам не свой. Необходимо было как-то осознать себя, привести в порядок. И, тем не менее, даже задумавшись, Марик работал аккуратно и точно. Он не делал ни одного лишнего движения, технологические операции не утомляли его, но казались полностью лишенными смыла. Однако даже и приятно было: здесь его абсолютно никто не трогал и не смел одергивать.

Не отдавая себе отчета, зачем, собственно, Марик вспоминал вчерашний день – четверг, в который он, как обычно, ходил к учительнице латыни и французского языка.

Софья Даниловна – немолодая сухонькая женщина жила в одном из старых многоквартирных домов на Западе. Подъезд был темный, грязноватый. Но, только переступив порог ее квартиры, Марик погружался в теплый присушенный запах, в шуршание желтоватых листов бумаги с текстами, в поскрипывание старого паркета. Запах старой бумаги, книжного клея, красок, исходящий от многочисленных картин, украшавших квартирку – тут же выбивал Марика из привычной колеи. Дальше было еще сложнее. Мало того, что Софья беспрерывно говорила и порхала возле огромного концертного рояля, занимавшего почти все пространство ее единственной комнаты, она еще и постоянно загружала Марика непонятным ему эмоциями, провоцировала намеками и жестами. Софья поясняла при этом, что вызывает тем самым его скрытые силы и активизирует проявление его способностей. С одной стороны Марик молча обижался, ибо полагал, что его способности для всех очевидны. Правда, был при этом глубоко убежден, что используют их не в том направлении. А с другой стороны, ему все время казалось, что Софья добивается чего-то иного.

Последний выпад Софьи Даниловны, уж особенно заморочил ему голову. Они переводили французское стихотворение, в котором все время повторялась фраза: «Ты замрешь возле ее ноги…»

«Не буду я сидеть ни у чьих ног!» – цедил Марик и вгрызался в текст, стараясь правильно понять значения слов и выстроить из них логическую конструкцию. Текст был тяжелый и воспринять его Марику было довольно сложно, но он старательно переводил: «Когда у тебя нет ничего, кроме страха за любимую и бесконечной дрожи в тот момент, когда она ставила ногу на подоконник и казалось – еще чуть-чуть и высокий скользкий воздух заменит каменную опору. Нога была изящная, живая, кафель – мертвый, ведущий во впивающийся в душу зеленоватый колодец».

Софья взмахивала тонкими ручками, ложилась грудью на черную крышку рояля, ерошила свои подкрашенные чернилами легкие кудряшки и уверяла: «Будешь! Будешь!» Марик возмущался, раздраженно откладывал книгу, даже вылетал на лестничную площадку и хлопал дверью – но потом снова возвращался, ибо не любил незавершенных дел.

И вдруг Софью прорвало, и она, облокотившись на крышку рояля, красиво вдавив в его поверхность локоток (так, чтобы не было видно заштопанного рукава кофточки), произнесла ряд французских фраз, сверкая глазами. Марик не все сразу понял, но и сейчас повторял их про себя:

– Ты увидишь голубую бьющуюся змейку под тонкой щиколоткой, ты увидишь бледный овал ногтя на игрушечном, словно бы восковом пальце, ты увидишь это нежное восхождение все чувствующей бархатистой кожи на высоком подъеме…

Зачем была Софья, к чему были все эти ее разговоры, Марик никак не мог понять, знал только, что индивидуальные занятия с репетитором по языку были для него большим прорывам, достижением, результатом длительной борьбы с родителями. Мама всегда считала, что вполне можно использовать лингвистические курсы на кассетах, которые продавались в каждом магазине, благо дом полон лиготерминалов – воспроизводи – не хочу. И эта Софья с ее бумажными текстами, с пронзительным голосом, да еще и талоны ей нужно подкидывать – от себя отрывать…

И Марик осторожно, мельком, не отстраняясь от работы, кинул взгляд на катины ноги, прочно упакованные в белые неуклюжие валеные конечности комбинезона, и подумал о розовой незамысловатой пятке и вздувшемся пузырике мозоли. Потом перевел взгляд дальше, вгляделся в череду ног, закутанных в чехол комбинезона и заметил тут некую несообразность. Валенок одной из безличных фигур за конвейером странно загибался снизу, ткань комбинезона натянулась и плавно облегала какое-то непонятное острие, утыкавшееся в пол. Марик никак не мог понять что это, в голове его все перемешалось и вдруг в закупоренном пространстве комбинезона стало тесно и жарко. Марик с трудом втянул в себя воздух сквозь намордник-респиратор, и тут взвился неожиданный звонок на обед. Все вокруг задвигались, заскользили в своих белых валенках по сверкающему полу к дверям, начали спешно скидывать комбинезоны. И Марик понял, наконец, отчего произошло его странное волнение в цеху. Лисина гордо выступала в почти запрещенных для девочек ее возраста туфельках «на шпильках». Она побоялась снять и оставить их в раздевалке, а напялила прямо на них комбинезон.

Столовая представляла собой пятиэтажную трубу со стенами из красного кирпича, расположенную в центре старого здания фабрики. Вход был со опускающейся решёткой: ровно в 14.00 решётка с шумом грохалась вниз: и кто не успел поесть – пиши пропало. Там же, у решётки висело подробное меню. Необходимо было выбрать вариант, взять себе пластмассовый талончик, номер и цвет которого соответствовал выбранному, а также отдельный талончик на напиток, стать в правильную очередь с правильной стороны лестницы у входа, (соответствующую номеру и цвету выбранного варианта обеда), отстоять ее, схватить плывущий к тебе по конвейеру поднос с поставленным на нём вторым, добавить к нему пакет с сухими щами и салат, стать в отдельную очередь за напитком (лимонад, «Буратино», яблочный сок, «Боржоми»…), подняться с этим горячим и качающимся подносом на этаж выше, маршируя через весь зал, найти место, поесть. Потом спуститься с грязным подносом опять вниз, выбрать правильный конвейер, снять стакан из-под питья, поставить его отдельно на большой поднос, куда ставят все, а затем водрузить грязный поднос на конвейер вилками и ложками в сторону дырки, куда он должен уплыть. Уф!.. Однако всё это было бесплатно, родители не тратили талоны на учащихся детей.

Наконец, обед удалось удачно преодолеть, удалось даже подняться к учебному цеху и начать облачение в комбинезоны, но тут староста группы Паша Нерсисян вдруг застыл с поднятым вверх пальцем, и все поняли, что он получил важное сообщение от руководства техникума, которое передается только на вшитый у старосты под кожу за ухом микро-мобильник.

Паша постоял так несколько минут, расставив ноги и подняв руку с предостерегающим пальцем, потом завопил:

– Победа! Счас, пошли! Нашу игру выдвинули на лауреата конкурса! Переодевайтесь, живо. Летим в райком!

– Погоди-ка! – возмутилась Катя. – Мы же еще не сделали игру в плане. Нет съемок сверху. Все ерунда – надо же доделать.

– Нэ знаю я нэчего! Раз вэлят в райком – нужно скидывать эти белые простыни – и в райком! Им виднее. А где Чубаров?

Чубаров – уже в строгом костюме, приглаженный, появился из преподавательской и строго сказал:

– Судя по всему, вы удостоились большой чести. Вашу работу заметили. Действительно, занятия на сегодня отменяются, – и уже тише. – Цех закрыт, все ушли в райком…

 

Глава 3

Предбанник и кабинет

Неслись они, что есть сил. Впереди – длинноногая изящная Лисина, слегка раскачиваясь, как бы неуверенно, разрывая воздух далеко выступающим носом и не препятствуя себе срезанным мягким подбородком; за ней Зинаида, словно греческий атлет; и – как ни странно, не отстающий от нее никогда, пыхтящий, но точно рассчитывающий маршрут движения Варакуша; потом Паша Нерсисян – полный сил, достоинства и надежд; потом ровненькая Катя, довольная, что отодвинули от ненавистной работы и дали подышать; за ней – вихляющийся и неряшливый Женя Комлев; а сзади всех Марик, откинувший назад большую голову с бледным лбом, выставивший вперед кадычок и с напряжением передвигающий тяжелые, не желающие нестись невесть куда ноги. Чубаров бодро и тренированно трусил сбоку, придерживая портфель с бумагами.

Райком был недалеко – темно-розовое, отдельно стоящее здание над потоком машин – словно на высоком берегу реки. Над зданием развивалось два флага – красный с серпом и молотом, и красный же – но со стилизованной снежинкой в углу – торговой маркой техники на лигокристаллах. Этот кристаллик льда, доведенный до неузнаваемости мастерами художественной пропаганды и превращенный хищную звезду, перечеркнутую слегка наклонными перекладинами, называли иногда «корпусколой вьюги».

Разгоряченные, ребята влетели в высокие двери и сгрудились возле вахтера.

– Вы к хому? – раздраженно спросил толстый дядька в темном, фирменном, маловатом ему кителе со снежинками в петлицах.

– Нас вызывали, срочно! Мы на конкурс! – возник общий галдеж.

Дядька-вахтер порылся в бумажках на столе и безапелляционно заявил:

– Нету бумах на группу. И на преподавателя тоже нету.

Чубаров слушал молча, стоя позади всех, сжав губы. Потом рывком подскочил к стойке продвижения сотрудников и сунул свою личную карточку в щель приема. Стойка моментально сработала и втянула в себя шлагбаум. Чубаров позвал за собой ребят.

– Куда!!! – завопил дядька, – По личной карточке спеца вход сто лет как отменен. Нужен письменный пропуск. Подписанный Первым. Нечего тут. Ходили уже, напели тут всего…

Потом подошел, цепко схватил Чубарова за плечо и отвел в сторону. Дальше, не спеша, двинулся к старенькому телефону, взял допотопную трубку и спросил у кого-то про группу. Долго выслушивал ответ и осанисто пояснил:

– Погодите тут, счас вам вынесут…

Чубаров громко выдохнул воздух и выпустил из рук портфель, который с грохотом свалился на мраморный пол. Катя тут же пошла, подняла портфель, аккуратно поставила возле Чубарова, и погладила его по руке:

– Аким Юрьич, дадут нам пропуск. Всем – по списку. Не гневите…

– По списку – так по списку, – сглотнул Чубаров. И потом с трудом сдерживая раздражение, прошипел – Никогда не бери меня за руку, Сова. Тем более, здесь.

Сверху и с боков на них смотрели глаза замаскированных под украшения лепного бардюра кинокамер, со своего стула взирал вахтер в тесном кителе, а из-за низкой перегородки таращились гардеробщицы.

В мраморном вестибюле-предбаннике стало тихо, и визгливые голоса гардеробщиц вступили в свои права, продолжая начатую перед приходим ребят беседу:

– Ты где пряжу-то брала, Ксеня?

Та, что непрерывно вязала, тут же ответила:

– Да баба Первого выдала. Я у их на даче огород полола. Ты б видала, какой водопад на участке соорудили. Говорят, прям из Мельбурна выписали. Но, я тебе скажу, у нас, в дворовой оздоровилке – не хуже. Влезешь в него – так и массажирует, так и массажирует. Просто спина потом горит.

– Да ну, Ксеня – «огород». Вон, из отдела Мобильных систем, уборщица – так она в выходные мотается ко Второму на кофейные плантации в Краснодар. Ну, он там купил себе… Да, ладно тебе, все же знают…

И тут пухленькая девушка в очечках спустилась с мраморной лестницы, подала вахтеру серую разлинованную бумажку с печатью, он что-то долго с нее переписывал в толстую амбарную книгу и только потом пустил ребят с Чубаровым к Секретарю по интерактивным играм.

– Только Секретаря нет, – предупредила девушка, пока все поднимались на второй этаж и вступали в коридор, устланный бордовой дорожкой. – Она – на совещании. Но там «окно» между выступлениями, и она согласилась побеседовать с вами по Каналу. Зайдите в кабинет, я вас подключу.

Кабинет был большой, тоже с дорожкой, только с темно-синей. За огромным столом с лиготерминалом никого не было. Ребята сгрудились возле малахитового экрана, висящего на стене. Экран пока был просто зеленой плитой с замысловатой и торжественной сетью природных линий и прожилок, на котором в правом углу была прибита табличка «Ударнику учебы и работы 2-ой степени». Потом возник писк, и в зеленой глубине экрана проявилась рука с хищным маникюром и авторучкой, а потом – движущиеся губы и волевой подбородок Секретаря по интерактивным играм:

– Ой, это выпускная из 7-го лиготехникума? Здорово! Вы меня уж простите – запарка. Верно, верно вам передали. Выдвинули вашу игрушку на призовое место. Только вот сейчас и проголосовали. Так что – радуйтесь. Только вот…

– Но мы же еще не закончили. Вид сверху, съемка на плане… – начала было Катя.

– Это ерунда, – отпарировала Секретарь по интерактивным. – Мы приняли работу «в целом». Доснимите. Только мигом мне! А так… Все отлично. Я очень рекомендовала – мой же микрорайон! – и все проголосовали. Только… что это я хотела? Тема какая-то… Правда, «Снежная королева» – вполне официально одобренный и проверенный материал. Были и игровые фильмы, и мультики в старину… Но в вашем сценарии – все ведь с ног на голову… Драки с разбойниками, битва со снежными клопами, полчища ледяных булавок… Да все верно – игра есть игра. Но – идеология-то в чем? Вот, скажем, у 5-го училища – игра «Соловей-разбойник. Одихмантьев…» А кто у вас сценарист?

Женя Комлев торжественно выступил вперед, прокашлялся и заговорил неожиданно низким официальным голосом:

– Меня привлекла в сказке датского писателя Ганса Христиана Андерсена тема вечности. Мальчик Кей, похищенный коварной Королевой – и он кивнул на Лисину, – можно сказать, взятый в заложники, – собирает из кусочков льда – обратите внимание – дискретных элементов, по сути, кристаллов, – слово «вечность». Вот эта кристаллическая, дискретная вечность….

– Вот– вот!!! – радостно оскалился рот Секретарши по…, – Как это я сразу не просекла. Молодец, Комлев. Я поговорю по поводу опубликования твоих стихов в молодежной газете.

Обратно все шли как-то медленно и бочком, стараясь не наступать на бордовую дорожку. На улице Марик подошел к мрачному Женьке и тронул его за плечо:

– А если б она спросила, зачем это Герда растапливает все это кристаллическое нагромождение слезами? И к чему у нас в последнем кадре всюду теплое соленое море?

– Так ведь – как сказать, – сплюнул в сторону Комлев. – Это ж ты гипотетический вариант сейчас выдаешь. Наш клиент – игрок, может и отменить «режим слез». В финале слово «вечность» будет великолепно набрано – кстати, прекрасно Чубаров разработал многомерный фигурный вариант «Тетриса». Чубаров, он же вообще…

– Ты, Женька, мне очевидных вещей не поясняй, – обиделся Марик. – Ты ей еще и того не сказал, что осколки зеркала – тоже ведь кристаллы своего рода – подкинули в нашу игру злые тролли. И кого мы с тобой под троллями подразумевали…

– Марк, тебя понесло. Что ко мне пристал-то? Ты у нас консультант – вот и проконсультировал бы секретаршу. Какой ротик-то у нее, а зубки!

– Евгений, – вскинул голову Марик, – я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне. Твои вечные шуточки на тему… на тему различия полов – меня просто выводят из себя… Неужели ты не понимаешь, что таким образом ты нарушаешь гармонию нашей жизни, ты отвлекаешь… Мы должны сейчас учиться… Мы должны. Нас же учат – не осложнять, сохранять разум для лучшей работы.

– Да какой там разум для нашей лучшей работы нужен? – прошипел Женька прямо в покрасневшее ухо Марика. – Голова пустая наша им нужна, напиханная схемами сборки, и ловкие молодые руки. И вообще, чего ты кипятишься-то? Ты ж у нас философ, Строгий Юноша.

– Да, – взял себя в руки Марик, – Я совершенно не согласен с тобой, но вовсе не собираюсь входить в состояние аффекта. Тем более, что еще Спиноза говорил о могуществе разума – рацио – его власти над аффектами и о том, в чем состоит свобода или блаженство души.

– Но что же ты при этом с телом-то своим будешь делать? – не унимался Комлев.

– Я говорю о пути, ведущем к свободе. «До того же, – учит Спиноза, – каким образом и каким путем должен быть разум – интеллектус– совершенствуем и, затем, какие заботы должно прилагать к телу, дабы оно могло правильно совершать свои отправления, здесь нет дела, ибо первое составляет предмет логики, второе – медицины»..

– Отлично. Это самый Спиноза так и жаждет сдать тебя хирургам. Да поживи еще, Маричек. Мы к тебе все очень хорошо относимся, – вывернулась откуда-то сзади Лисина и заглянула прямо в лицо Марику.

– Мир, по Бенедикту Спинозе, – сказал Марик, отодвигая Лисину от себя обеими руками, – закономерная система, которая до конца может быть познана только геометрическим методом. Человек часть природы, душа его модус мышления, тело модус протяжения. Воля совпадает с разумом, все действия человека включены в цепь универсальной мировой детерминации…

– Спятил совсем… – прервал лекцию Паша Нерсисян, – Здесь дело в другом.

Меня вообще не очень радует, что секретарь вытянула нашу игру в лауреаты. Сидели бы себе и снимали ее тихо. Любители бы ее наверняка оценили. Тем более, что Чубаров с Варакушей делали движок, а они – асы.

– Да и Катька – ас со своей техникой, – вставил Комлев.

– Да… Катя, да… – Марик чуть притормозил, отстал от Комлева и постарался прекратить этот разговор.

Решили пойти в Игровой центр, посмотреть отснятый материал, «затянуться» еще разок, пока не стало темно. Сделали небольшой крюк, пробрались дворами среди очень древних кирпичных домов – их когда-то строили с потрясающим терпением и совершенно дискретно: набирали дом кирпичик за кирпичиком. Сейчас уже не строили ничего подобного. В железобетонные панели еще на заводе запрессовывались кабели и разъемы, каждое новое здание было насыщено лигокристаллами, оно дышало ими и плевалось… ими же.

А за старыми кирпичными стенами доживали свой век бабушки, работавшие еще на той самой текстильной фабрике, что сейчас была превращена учебное производство. Жили здесь и их внуки, которых по утрам увозили за город вагоны дороги на магнитной подвеске – к многокилометровым полям цехов для сборки лиготехники и элементов, к складам комплектующих, к ангарам, откуда коробки с изделиями рассылались по всему миру.

Студентов лиготехникума ни один раз возили на экскурсию в Промзону, а однажды даже катали над ней на вертолете. Эта экскурсия очень хорошо запомнилась Кате.

Плоские поверхности крыш одноэтажных цехов-сараев простирались до горизонта. По бокам зоны тянулись сияющие ряды теплиц, обеспечивающих витаминами темные ручейки из человеческих тел, устремляющиеся по узким протокам к дверям цехов. Теплиц было много, но, если приглядеться, удавалось заметить, что с одной стороны они продолжают размножаться – строиться, захватывая улочки темных деревень и неряшливых городов, а с другой – уже разрушаться, подталкиваемые теми же деревеньками, огородами, оправленными заборами из ржавой проволоки, сараюшками из железнодорожных контейнеров и прочей неубывающей чумазой живой суетней.

А от города к Промзоне тянулась разлапистая дорожная стройка – прокладывали трассу для поезда с магнитной подвеской, с целью быстрой и дешевой доставки рабочих к цехам. И только на краю этого изувеченного пространства виднелась полоса леса, но и там можно было заметить подъемные краны – это возводили корпуса Ошаловской станции слежения за космическими объектами. Все строилось, менялось, стремилось к будущему – ровно таким образом, как представляли его себе Нифонтов с Петруничевым.

И сидящие тогда внутри мощного промышленного вертолета студенты гордились открывающейся им картиной и уже четко ощущали: все эти увиденные ими внизу рабочие – лишь персонал, «клопы в белых валенках». Им же уготовано будет право руководить этими людьми. Разрабатывать проекты и принимать необходимые решения.

Катя помнила, как проявились тогда, в вертолете, лица ребят. Зинаида, не отрываясь, следила за кранами, утопающими длинными ногами в лесу. Ее лицо сменило свое неуверенное, какое-то вечно стесненное, озабоченное некрасивостью черт выражение. Зинаида стала вдруг напряженно-просветленной – ее влекли космические исследования, имеющие, судя по всему, большое будущее, благодаря развитию лиготехники.

Варакуша, сдвинув брови, крутил головой, и рассматривал каждый угол и каждый тумблер мощной машины. Марик был бледен и зажимал рукой рот. Женька что-то строчил в блокноте. Лисина вообще не полетела, заявив, что у нее ОРЗ, а на самом деле, и Сова это знала, Лисиной очень не понравился темно-зеленый комбинезон с горбом парашюта, который пришлось бы на себя напялить. А вот зато Паша Нерсисян стал на редкость спокойным и горделивым – он определенно ощущал ответственность за снующих, стоящих, перекладывающих и перебирающих изделия на ликокристаллах людей: маленьких и спроецированных в черную точку головы, там, внизу…

Но особенно весело от этих мыслей не становилось. Плечи сжимались, хотелось съежиться и завыть – очень уж горячо и опасно было ступать по бордовой дорожке.

Дворы с неподвижно застывшими фигурами бабушек в одинаковых белых (выдаваемых по особым талонам) платочках кончились и ребята подошли к невысокому уютному зданию с колоннами, которое, по рассказам родителей когда-то называли «киношкой», а теперь, опять же, переворотив все нутро, сделали «высокотехнологичным» игровым центром. И по дороге никто из них и не заметил, что Чубаров свернул в сторону, нагнулся, вроде бы, завязывая шнурок, а потом двое в темном и невзрачном быстро подхватили его под локти и увели в низкий подъезд одного из домов.

– Не тащите же меня так! – вырывался Аким Юрьевич, что есть силы отбиваясь локтями.

Но двое в серых кустарных кепках, надвинутых на лбы, втолкнули его в совершенно пустое полуподвальное помещение – бывшие комнаты домоуправления, в раздражении дали в нос и бросили на пол. Потом расстели газетки, сели рядом и аккуратно поставили между собой бутылку «Столичной» и тарелочку с сероватой колбасой, испещренной ровными кругляшками жира.

– Ты совсем показываться перестал, Ач, – сказал один из тащивших и принялся раскупоривать бутылку.

– Некогда мне показываться, – Чубаров вытер кровь носовым платком, – Да и с работы выгонят, если только с кем из вас заприметят. Знаю, знаю. Слышал: умельцы группы Сопротивления умудрились запустить какое-то эфемерное сообщение по трансляционной сети…

– Это не везде удалось, нам что-то постоянно мешает. Не поймем пока закономерности. Дай-ка нос посмотрю…–

Второй стащил с головы кепку и оказался темноволосой, очень коротко стриженой женщиной.

– Закономерности… Не трогай, Ми, больно ведь, – боднул головой Аким Юрьевич, – Закономерности им… Глушат вашу станцию и все. Кабельных червей запускают.

– Не скажи… Нас власти точно не засекли. Проверено железно. Ведь сообщение кое-где прошло – а кое-где нет.

– Да, я знаю, без дураков, – Аким запрокинул голову, чтобы остановить кровь, – Глушат – не власти. И если я вам выдам сейчас эту…закономерность, вы же мне не поверите! Нет! Вы вообще не желаете мне верить, а только затаскиваете меня и затаскиваете на ваши дурацкие собрания. Так вот. Верьте – не верьте – сообщения проходят только через округлые объекты. Если это антенна-тарелка, репродуктор или монитор в виде диска, шара или овала.

– А внутреннюю структуру этих…э-э-э объектов ты не исследовал? – Мужчина, так и не снявший кустарную кепку, глотнул из стакана и направился к куче какого-то старья в углу. – Может, состоят они из…э-э-э… округлых корпускул.

– Ежик, ты, как всегда передергиваешь, ершишься и расправляешь колючки. Давай-ка лучше послушаем Акима, – сказала женщина, – все равно у нас нет больше ни одного уха в структурах, кроме него. Забрали же всех…

– И меня у вас не будет, если продолжите все ваши подставки. Меня у вас уже почти и нет. Именно из-за связи с тобой, уж извини, Маша, аспиранта Чубарова поперли из Лигоакадемии.

Женщина поднялась и прошла к зарешеченному окну, высоко расположенному в этом полуподвале. Тем временем Ежик выудил из кучи хлама какой-то синий чемодан, притащил его в угол, протянул шнур до замшелой старой розетки, поколдовал над чемоданом, и вдруг оттуда прорвалась музыка. Сначала прерывисто, и Ежик заворчал: «Фу, иголку не так поставил!», а потом все более густо и властно.

– Неплохо звучит, – сказал он, снял кепку и пригладил волосы. – Да, хорошо звучит. Вот что значит – аналоговый сигнал.

Густые звуки заполнили комнату, Ми замерла у окна, и на светлом фоне обрисовался ее четкий, словно принадлежащий старинной монете, горбоносый профиль. Чубаров доковылял до Маши Ивановой, нагнулся, чмокнул ее туда, где начиналась шея и кончался ежик волос, и уже увереннее двинулся к двери. А перед выходом обернулся и бросил:

– Да перестаньте вы зря детей пугать. Все равно ведь ничего не можете сделать. Станция «Сполох», тоже мне!..

Ми не пошевелилась, только замороженно подняла руку и вытерла пальцами шею, которую Аким запачкал кровью.

В подъезде Чубаров глянул на доску домоуправления, укрепленную на стене. От нее шли внешние навесные кабели, словно нити паутины, собиравшиеся в единый узел в будке дворовой подстанции. На доске светились фамилии жильцов, перебравших допустимый уровень по электроэнергии, и тех, кто превысил норму покупок в местном ларьке. Чубаров нажал код пустующего помещения, где находился только что, и удостоверился, что счетчик там удачно пережат, и сведений о подключении старенького проигрывателя к сети не поступало…

А тем временем выпускная группа, так и не заметив потери мастера, благополучно добралась до игрового центра.

Здесь их карточки учспецов вполне сработали, стойка убрала свой шлагбаум, и ребята забрались на галерею, под которой находился игровой зал.

Катя отправилась в операторскую, вставила игровую карту в щель ЕСС (Единой сети страны) и тут же получила все данные по игре на терминале. Запуск прошел быстро, хотя из-за недоделок пришлось применить программные заплатки.

Игроки замерли на галерейке, расположенной над круглым залом с колоннами. Под ним, на середине зала, поблескивал лигопроектор. Как только на его боку мигнула лампочка, в пространстве зала начали возникать изумрудные ледяные иглы, расплющенные с одного конца. Булавки постепенно заполнили весь объем зала и начали угрожающе наступать на играющих, поднимаясь и держа на уровне их глаз хищные острия, по которым стекали холодные искры. Лисина завизжала и нажала кнопку пульта, и тогда все, перевоплотившись в сознание Герды и Оленя, начали обстреливать Булавки огненной смолой их хоботов Размороженного Стада Мамонтов. Необходимо было прорвать оборону и занять позиции. Причем, только лишь с одной стороны «прорыв и занимание позиций» вполне соответствовало лозунгам Государства, возникавшим всяким ранним утром на общественных корпах, а вот с другой… Таинственная и обжигающая зелень Булавок, мохнатые извивающиеся хоботы Мамонтов и острые выплески огня вокруг Красных Башмаков создавали внутри играющего особую пустоту, некий вакуум, в который вторгались все чувства, сворачивались напряженным клубком и затем взрывались, принося разрушение ровного строя жизни и расчищая небольшую площадку, где мятежному сердцу можно было на миг растянуться и вздохнуть.

Чубаров пробрался на галерейку в самый разгар общего визга и гогота. Катя оставила приборы и поднялась за ним. Даже в тусклом мелькающем свете, который давала голограмма, было заметно, что нос мастера предательски распух.

– А я, я… Сова, оступился по дороге. Шнурок развязался. Вдруг так сразу. Да-а… Попроси мать выбросить вашу дурацкую тарелку. Я тебе хороший хромированный ящик приволоку, мне случайно обломился.

 

Глава 4

Вечер у Марка

После просмотра игры ребята двинулись к Марику, он обещал, что родителей дома не будет – у них собрание домового комитета.

Женька с Нерсисяном застряли возле теле-корпа, показывающего последний матч между «Локомотивом» и «Крылышками», Лисина устроилась на ковре, положив тонкие ножки друг на друга и, полусняв туфельки, поигрывала ими, подкидывая пальцами узкий мыс. Катя рылась в книгах, а Марик разбирался с бутербродами. Женя Комлев тут же вытащил из кармана и вставил в аудио-щель дискету с песенками из «нерекомендованного до 16 лет» ремейка фильма «Строгий юноша». Когда колбасу съели и принялись за припрятанные в кухонном корпе шпроты в масле, Варакуша поинтересовался, чья это фотография стоит на общественном мониторе, с правительственным призывам высаживать весной проросший лук в городских полисадниках.

– Это мой дед, Сергей Леонидович, – ответил Марик, – Только его нету.

– От старости умер? – спросил деловито Нерсисян.

– Не знаю, я не видел этого, – ответил туманно Марик и внимательно посмотрел на подлокотники кресла, в котором так любил сидеть его дед. Потом устроился в кресле, пощупал округлые ореховые выверты и задумчиво посмотрел перед собой.

– Знаете, мне вчера приснился сон, – начал он тихо. – Будто из Москвы ездит маленький вагон метро – точнее, обрезанные зачем-то четверть вагона – прямо в Париж – и там соединяется с парижскими подземными поездами. Можно путешествовать туда запросто, не нужно получать характеристику в райкоме, и никто на границе не пристрелит. Садиться надо на «Октябрьской-кольцевой». Я побаиваюсь пользоваться этим четвертьвагоном, но во Францию очень хочется. Разве когда-нибудь попадешь? И вот я решаюсь. Сажусь в скоростной лифт, который везёт на платформу, «к поездам». Никто меня не проверяет. Какой-то дядька едет со мной, видно, работает во Франции. Лифт ухает вниз и летит по наклонной плоскости. Летит долго-долго; я уже начинаю беспокоиться и ложусь на пол кабины, мне кажется даже, что там есть частичная невесомость. Наконец, двери открываются, приехали: да, это Октябрьская, а там уже стоит четверть вагона, полным-полно людей: все хотят во Францию. Я еле втискиваюсь, и мы едем. Но на «Парке культуры» громкий голос из репродукторов объявляет: «Внимание, предупреждение. У вас последняя возможность выйти из вагона, чтобы избежать неприятностей: попытка проехать на территорию Французской республики будет рассматриваться как тяжкое уголовное преступление и повлечёт за собой наказание по ст. 533333-бис Уголовного кодекса». Я боюсь. После ещё одной станции начнутся французские. И я схожу. Поверхность земли, звёзды, огоньки. Станция называется «Ночная». Иду к площади Восстания. Потом передо мной вдруг возникает большой песчаный обрыв, и я плавно съезжаю вниз, а ноги утопают в вязком-вязком песке…

– С ума сойти, – тут же откликнулась Лисина, – Такое и представить себе трудно.

– Трудно? – Катя отложила книжку про апории Зенона, что крутила все это время в руках. – А ведь люди же куда-то исчезают. Ну… выпадают. Я только вчера слышала, у нас такое радио… Радио «Сполох»….

Паша Нерсисян постучал себя кулаком по лбу, потом ткнул указательным пальцем в Катю.

– Да здесь же… – начала, было, Катя.

Но тут все широко открыли рты и подставили растопыренные ладони к ушам, а огромная Зинаида подошла к корпу с общественным терминалом и ласково приобняла его. И, хотя никто не был уверен в том, что квартира профилактически прослушивается с районной «эпидемподстанции» именно в это время, решили все же уйти чуть подальше от корпов – а то, кто их знает, может они и напрямую связаны. Потому гурьбой просунулись в тесную соседнюю комнатушку, куда пока до разборки составили старую мебель и сложили портящие новенький интерьер вещи. Древний буфет с гранеными стеклышками занимал целый угол, возле него были свалены друг на друге несколько венских стульев. Буфет казался сам по себе отдельным домом. За гранеными стеклами стояли тонкие чашки с отбитыми ручками, украшенные блеклыми цветами сирени, лежали остатки маминой коллекции бабочек, где сквозь желтоватую папиросную бумагу просвечивали мохнатые тельца и глазастые пыльно-замшевые крылья, возникали из хрупких обрывков бумаги изогнутые усики, и свисал снизу листов какой-то непонятный, трепещущий на сквознячке хлам. Тут же прислонены были к чайнику без крышки сложенные веером старые фотографии, опять улыбался с них крупный, густоволосый, странно моложавый дед Леонидыч и печально поглядывала совсем седая бабушка Ольга. Мама Марика в форменном пиджачке, со значком-снежинкой у сердца стояла очень гордо и независимо, высоко подняв голову, так что отчетливо были видны большие круглые отверстия ноздрей.

Сова примостилась на узкой кушетке за буфетом, не выпуская из рук книжки, с ней она чувствовала себя увереннее – всегда можно было уткнуться и отвлечься от общего трепа. Но сначала необходимо было говорить, и она как можно тише, почти шепотом передала услышанное вчера сообщение. Все молчали, сгрудившись на небольшом пространстве возле буфета. Марик непроизвольно пододвинулся к Кате, поначалу, собираясь спросить ее, какой именно был там голос, по этому радио. Но девушка тут же сжалась, приблизила локти к телу и вцепилась в Зенона, словно в спасение. На Кате была старенькая, истончившаяся от стирок, еще на первом курсе выданная футболка с эмблемой техникума. И Марик вдруг почувствовал прохладную, покрытую мягкими волосками, похожими на подшерсток новорожденного щенка, почти бессильную руку, и там, выше, за тонкой шелковистой тканью – мягкое, невесомое, продавливающееся даже от легкого прикосновения. И сидящая рядом казалось уже не плотненькой Катей, и в то же время и Катей, и еще кем-то таким, кто мог бы – то ли от легкости, то ли от слабости – поддаться, надави он чуть крепче, поддаться, отшатнуться и лететь, лететь…

Строгий Юноша совсем забыл про «Сполох», весь предыдущий разговор покинул его сознание, он ощущал только что-то предельно новое и раскрытое настежь. Это новое незащищенно сидело на тесной кушетке, зажатой между буфетом и старой газовой плитой, и, в ином обличие, оно играло туфелькой на венском стуле, оно бежало по вечерней улице и во множестве открывалось, открывалось и открывалось ему…

Сова шумно втянула носом воздух и тоненько произнесла:

– Марк, а почему ты так любишь эти апории?

– А-а-а… – прокашлялся ее сосед, – мне, собственно дед объяснял. Он, да, как-то это ценил. Он повторял так… Ты меня слушаешь, Кать? Смешная задачка – ребенку ясно, в чем дело. Черепаха же медленно ползет, а Ахиллес– он же длинноногий. И черепаха все – по мелкому, мелкому, бесконечно мелкому шажку от него отдаляется. А шажок все мельче и мельче. Все – бесконечно малое… Бесконечно… Понимаешь?

– Да она понимает, понимает, – передернула плечиками Лисина на своем стуле и разладила юбочку на коленке. – Все дело – в системе отсчета.

– Да, в системе – пробасил Женя Комлев. – В системе сна, например, он ее прекрасно догонит, и они, даже, может быть, станут близки. Но – на бесконечно малом расстоянии…

Марик слушал их, как некий отдаленный шум. Его мозг подсказывал привычное – сейчас ты должен сказать, должен объяснить то, чего многие не знают, и, быть может, и не узнают никогда. И он сказал:

– Леонидыч считал, что черепаха и Ахиллес просто находятся на разных временных поверхностях… Может, это и есть системы отсчета?

– Может, и есть, – опять строго и громко вступил Паша Нерсисян. – Только, уже темнеет, и нам определенно пора по домам. Какие бы тарэлки нэ вэщали, а начальство настоятельно советует – как темно – так домой.

– Домой, домой, спатеньки! – Завопил Комлев, и голос у него был такой, словно его именно сейчас не поняли и обидели. – Спатеньки же! – Еще громче сказал Женя и прочитал:

Катя пошла в другую комнату ставить Зенона на место. Марик поплелся за ней, и на середине комнаты задумался, устало присел в дедово кресло, положил ладони на сглаженные полукруглые подлокотники и произнес:

– Спасибо, Сова. Я бы и сам поставил.

– «Взял – положи на место», – деревянным голосом отчеканила Катя правило всякой инструменталки сборочного цеха.

 

Глава 5

Крыша

В обед все же решили доснимать игру в плане. Ребята в игровых костюмах собрались во внутреннем дворе фабрики, который несколькими зданиями складов был отгорожен от набережной. Катя сначала долго обсыпала их лигопорошком, потом выясняла, почему это с утра не было Марика и не получила вразумительного ответа, затем настраивала аппаратуру, исследовала возможности нового дальнодействующего пульта и ждала Чубарова, который обещал помочь ей отнести портативку наверх. Но Чубарова все не было и не было, ноша была нетяжелая, и Сова, подхватив камеру и лиго-приемник, пошла по бесконечной лестнице на чердак. Лестница огибала помещение столовой и поэтому шла спиралью, имела широкие пролеты и довольно высокие ступеньки. Сова явно не рассчитала свои силы, запыхалась, вспотела и вылезла на крышу не с той стороны из полуразбитого слухового окошка. Снимать они должны были возле декоративного домика, где хранились лопаты для чистки снега и брезент, которым накрывали часть крыши над цехом во время сильных ливней, чтобы шум падающих капель и вибрация не мешали процессу сборки.

Катя с трудом, аккуратно ступая, подобралась поближе к домику и застыла возле ажурной антенны местной связи, потому что услыхала непонятный звук, доносящийся из-за двери. Дверь была снята с проржавевших петель и прислонена к стене домика, так что прикрывала, но не полностью, дверной проем. Звук был сложный, троякий. Первый – шуршаще-ухающий, второй – грудной, трагический, с высокой отдаляющейся нотой, третий – простое металлическое скрежетание. И так все время, повторяясь, пока плавно не перешло в непонятные, произносимые глубоким женским голосом слова, будто бы естественно выросшие из предыдущего звука: «А-а-а – ким… Вечно ты так… Режет же, все смялось. Мне больно! Ты так и отрываешься… Оторвешься навзничь…» И гортанный низкий, едва-едва знакомый: «Ми-иии… Не ерунди, Машка…» А дальше уже совсем обычный хрипловатый, сглатывающий, будто обладательница его что-то поспешно доделывала, голос: «Уходишь от нас? Иди– иди… Они тебя оценят, уже оценили. Ты, с твоими данными – учишь верноподданных собирать кристаллы…» Дальше возник тот же железный скрежет, потом заминка, шарканье, прислоненная дверь поехала в сторону, и на пороге появился Аким Юрьевич, с как всегда запутавшейся в густых волосах пятерней, в измятых рабочих брюках, в расстегнутой на груди сорочке.

– Боже, Сова!.. – сказал он, и резко дернул клок волос пальцами. – Я же совсем забыл, что должен тащить приборы! Сама добралась? Молодец! – Чубаров воровато оглянулся и посмотрел на железную крышку люка, ведущего на чердачную лестницу. Крышка медленно, с тем же самым скрежетом, опускалась.

Катя, застывшая воле антенны, вся напружинившаяся, сжатая, вдруг отчаянно ступила в сторону домика и кинула взгляд в угол. Куча брезента была продавлена на середине, причем еще, все также шурша, продолжала криво оползать сбоку. В самом центре вмятины валялся неряшливый кусок марли. Катя быстро сунула в руки Чубарову аппаратуру, оставив себе только пульт, и отошла подальше, оставаясь некоторое время совсем одна на фоне чистого, ветреного, светлого неба. Чубаров некоторое время смотрел на нее, потом коротко простонал и одним рывком задвинул дверь на место.

Катя пошла к тому краю, откуда было лучше видно движущихся во внутреннем дворе ребят, и скомандовала:

– Внимание! Сцена в плане. Разбойники – слева. Герда, олень, голуби, кролики, Красные Башмаки – справа. Начинайте движение!

Чубаров некоторое время смотрел на монитор, наблюдая развитие игры, ему что-то не нравилось, он фокусировал то и дело настраивал оптику, менял освещение, дергал себя за волосы и совсем было отвлекся от недавних событий, как вдруг из гулких недр двора раздался совсем не указанный в плане крик. Крик был всамделешный, неистовый, горький. Чубаров перестроил оптику и тут же, глазам своим не поверив, увидел на экране немолодую женщину с распухшим заплаканным лицом и тут же узнал ее – это была мать Марика.

Аким Юрьевич вскочил, с грохотом опрокинул ненавистную дверь и кинулся искать Катерину. Она замерла возле пожарной лестницы, перегнувшись через перила. Мастер метнулся к спуску, отстранил на безопасное расстояние Катю, и через мгновение она уже видела его быстро спускавшимся, причем в память ей врезались покрасневшие костяшки его пальцев, напряженно цеплявшихся за ржавые стержни.

Сова пока никак не могла понять, что там происходит, но смятое, сдернутое с места состояние, которое преследовало ее со вчерашнего дня, совсем уже непредвиденные только что возникшие намеки, какое-то происшествие внизу, заставило ее зажмуриться, перелезть через барьер и быстро-быстро, не гляди вниз, перебирая руками и ногами, спуститься вслед за Чубаровым.

Он еще выяснял что-то, размахивая руками, в группе ребят, а Сова уже узнала, уже мелькнуло перед ее глазами запрокинутое лицо с широкими круглыми ноздрями, рассыпавшаяся прическа и четкая полоска седины у корней крашенных волос, и уже прошло в сознание слово: «Выпал, выпал, выпал!!!»

Чубаров продолжал выяснять и успокаивать женщину, все спрашивая, заявляла ли она в милицию, звонила ли по знакомым, не мог ли мальчик, в конце концов, остаться у хорошей знакомой, а Катя уже неслась к проходной, тяжеловато и слегка косолапо топая новыми коричневыми полуботинками. Проходная, автобус, спрыгнуть еще на ходу, не доезжая до остановки, чугунный забор, калитка, лифт, четвертый этаж…

Дверь оказалась незапертой, и Катя с разбегу влетела в квартиру, почувствовав, пожалуй, при этом быструю и мерзкую тошноту. Но это состояние быстро прошло, она прокашлялась, уже спокойно и медленно вошла в гостиную и…

…и увидела Марика, как и вчера вечером, когда она уходила, сидящего в кресле напротив книжных корпов. Он казался таким же усталым и бледным, на лбу видна была темная, затянувшаяся ссадина, а руки по-прежнему лежали на подлокотниках кресла деда Леонидыча. Только подлокотники были уже не прихотливо скругленные, а прямые, ровные, соединявшиеся с ножками под углом в 90 градусов.

 

Глава 6

Выпали

Неподалеку от двери, прямо возле катиных ног лежал огромный кухонный тесак.

– Ты… что? Выдавила из себя Катя.

– О стену. Бился головой. Потом пытался тесаком. – Очень серьезно ответил Марик.

– И?…

– Совершенно бессмысленно. Мы выпали. То есть сначала я. А теперь и ты…

И несмотря на эти страшные слова, Катя получила вдруг некоторое успокоение. Нарастающий страх в последние дни, радиопередача, непонятное что-то на крыше, и крик матери Марика и отчаянный бег – все это закончились, остались где-то вне. Тем не менее в самой комнате она ничего особенного не видела. Она вышла в коридор, мельком заглянула в маленькую со свалкой мебели, потом прошла в кухню, вернулась, все было как раньше. Но тесак по-прежнему лежал на месте и заставил Катю поверить – именно с его помощью Марк пытался выбраться отсюда. Это было необъяснимо, ибо Катя частью своего сознания была еще за дверью, толкала ее рукой, вбегала в прихожую… Сова вернулась к двери и… вместо обитой дерматином деревяшки обнаружила глухую темно-серую панель.

Что это такое сразу понять было невозможно, ибо ничего похожего она еще никогда не видала. Гладкая с виду поверхность при ближайшем рассмотрении казалась дымящейся, имеющей глубину и, пожалуй, слегка вязкой на вид, словно болото. Таким бывает черное торфяное озерцо, прикрытое вечерним туманом. Катя толкнула панель и обнаружила, что впечатление ошибочно, материал ее был совершенно твердым, и пальцы больно ударились об него. Катя со всей силы стукнула кулаком, боль пронзила руку. Она кинулась на дверь всем телом, но ее взяли сзади за плечи и увели в комнату.

– Не к чему, Катька. Я уж и головой бился, и вообще весь в синяках. Вот, глянь-ка…

Марик подвел ее к окну и отдернул штору. Прямо в окне, словно на экране общественного корпа, шел футбольный матч «Локомотив» – «Крылышки». Катя прижалась лбом к стеклу и впилась глазами в пространство за ним, как когда-то смотрела в темный-темный сад на даче и видела там все же иногда то отблеск фар на дороге, то свечку в соседнем окне. И тут ей тоже показалось, что за бегающими по зеленому полю футболистами она видит некий провал – гигантскую пропасть – и ни огонька…

Катя тихо отошла от окна, села рядом с Мариком на подлокотник кресла и уставилась, как и он, на общественный экран. Там шла передача «Очевидное-невероятное» и надоедливый ведущий говорил что-то о теории последовательностей.

– Марик, а мы тут с голоду помрем? – жалобно спросила Катя.

– Не-а, там холодильник полон. Пакетики разные, кульки. Но еда какая-то, на вкус вся одинаковая… Но от этого – не помрем. Я проверял.

– А-ааа. Тебя еще не просили вот в это окно… пальчик высунуть?

Какой еще пальчик? – Марик, до того приклеенно таращившийся в экран, повернулся к Кате и, мучительно сдвинув брови, глянул на нее воспаленными влажными глазами:

– Ну, как… как Баба-Яга просила братца Иванушку пальчик показать, чтобы проверить, откормился ли, можно его есть-то уже, а он прутик от метлы высовывал…

– Прутик? Прутик?! – брови Марика поднялись, лоб мгновенно разгладился и он начал смеяться, поначалу совершенно нормально смеяться, и даже Катя стала подхихикивать, но потом хохот его начал перерастать в визг, он зажмурился, принялся ритмично раскачиваться, столкнул Катю с ручки кресла, свалился сам, бился некоторое время на полу, потом застыл. Катя села рядом с его горячим боком и принялась гладить его по спине, ощущая как вздрагивают лопатки под шерстяным свитером, как то проваливается, то выгибается позвоночник…

В квартире Марика, отрезанной от всего дымчатой панелью и окном, демонстрирующем футбольные и хоккейные матчи прошлых лет, можно было существовать. В холодильнике возникали все новые и новые пакеты, из кранов шла горячая и холодная вода, плита грелась, свет горел, даже правительство то советовало для закалки бегать босиком по снегу, то отоваривать талоны равномерно и, желательно, по четвергам. Государственный гимн исполняли с определенной периодичностью и по нему можно было отличить день от ночи, все часы равномерно тикали и передвигали стрелки. Только телефон молчал.

Катя насчитала десять дней подобного существования, когда вдруг поняла, что никогда еще в жизни не ощущала такой свободы. Поначалу она не могла выразить этого словами, потому что данное внутреннее чувство вовсе не соответствовало никаким внушенным раньше представлениям о жизни. Но не нужно было утром заставлять себя просыпаться и бежать в техникум, никто не заставлял писать контрольных и заполнять таблицы тестов, и, главное, не было никакого конвейера! Вот только маму жалко…

Марик не отрывался от мониторов, которые доставляли ему любые заказанные тексты, изображения и фильмы. Он даже начинал подозревать, что ему покажут какое-нибудь заграничное кино (предположим, более-менее приличное) или выдадут статьи из западных журналов или – доже! – тексты из Британской энциклопедии – но и в мыслях боялся подобного попросить. Да он и не знал, какой фильм стоило заказывать, ребята произносили какие-то названия, но он старался не слушать…

А уж что, поговаривали, было во Всемирной сети (тоже ведь на выкупленных у нас же лигокристаллах построенной), с которой Единая Страны ни в коей мере не соединялась и охранялась мощнейшими экранами и Средствами Защиты. А вдруг здесь?.. Но Марик даже не делал попыток, кто их знает, этих новых руководителей…

Сова поселилась на узенькой кушетке в меленькой комнатке, заполненной старьем. Кушетка была жестковата, но примерно такая же, как прежде. Зато вся остальная мебель была странно перекорежена – все скругленные углы были заменены на прямоугольные, а округлые поверхности как бы набраны из кубиков, все более мелких сверху, чтобы старательно воссоздать прежнюю форму. Катя жила, словно во сне, не чувствуя как копилось в ней ее вечное противление. Оно прорвалось внезапно, ночью, когда она вдруг толчком проснулась и пошла к ненавистной двери.

Некоторое время Сова качалась с пятки на носок, стараясь хоть как-то привести себя в норму, но это ей не удалось. Там тут же возникло то самое явление, что и в прошлый раз: поверхность начала отражать, в глубине возникла фигура, похожая на статую, отлитую из темного металла. Катя подняла руку, и статуя тоже приняла законченную картинную позу. Изображение было похоже на то, что получалось при адаптации фигуры персонажа при подготовке игры, но намного точнее. Потому оно и воспринималось, словно зеркальное отражение. Оно и впрямь было зеркалом, но зеркалом, устраняющим недостатки. Свет мой зеркальце, скажи…

Катя покрутилась еще, видя в панели свою усовершенствованную, доведенную до невесть какой законченности фигуру, потом опустила руки и прислонилась к матовой мгле, то ли пытаясь захлебнуться в ней, то ли потеряв все силы для жизни и борьбы. Мгла целиком облепила ее и еще бы мгновение… Но тут проснулось катино возмущенное: «О-аа-ы-ы-хх!!!»

Руки сами потянулись вверх, рубанули воздух, согнутые в локтях они понеслись вниз, правый локоть задел обманчиво-болотистую поверхность, и острая боль пронеслась по плечу и груди и кинулась в голову. У Кати появилось одно бешеное желание – убить, разнести в клочья. Она сунула больную руку в карман и нащупала что-то твердое – это был контейнер с лигопорошком. Сова вытащила его, зажала в кулаке и начала в отчаянии долбить по дверной панели. Контейнер лопнул, легкий, цепляющийся ко всему порошок, полетел на Катю, на дверь, осыпал все вокруг. И тут произошло давно ожидаемое и неждаемое. Дверь начала падать вниз, словно подъемный мост или карта карточного домика, Катя полетела вслед за ней. И в этот момент свет сзади потух – возвратиться назад, в квартиру Марика она бы уже не смогла.

Со всех сторон на нее надвигались такие же панели, где-то виднелись острые выступы, словно углы кубических строений. Все было того же темно-серого или слегка бурого цвета. Сова поднялась и шагнула вперед, и тут же все вокруг начало сдвигаться, перемещаться, какие-то панели поехали наверх, и открылась что-то вроде лифта. Катя ступила в него, кабинка понеслась, но где-то затормозила и остановилась. Зато впереди возникло некое нагромождение, похожее на высокие ступени, ведущие к острой верхушке – как бы к вершине пирамиды. Ступени были крайне неудобные, но ничего другого не оставалось, как только нестись наверх. Самым ужасным было еще и то, что и ступени, словно эскалатор метро, неслись вместе с ней и как бы подталкивали вперед. Воздуха не хватало, ноги немели, колени уже ударяли в подбородок, и тут Сова заметила что-то вроде срезанной спереди вагонетки и кинулась к ней с ненавистной пирамиды. Вагонетка полетела вбок, мимо проносились скопления панелей, собранных в правильные многогранные конструкции, они роились кучами, влиплялись грань в грань, сталкивались ребрами – но тишина было полная. Вагонетка неслась, и Катя внезапно решила, что попала в сон Марика, рассказанный им в той, иной жизни. Сон про четвертьвагончик в Париж… Куда же, куда, в какой Париж? Воспоминание о сне и прошлой жизни, от которой она, казалось бы, отошла лишь на шаг – на шаг по лестничной площадке в доме Марика, так резануло ее, что, пожалуй, впервые за все время пребывания здесь, Катя ощутила безумную жалость к себе и заплакала. Четвертьвагончик застыл на месте, потом вдруг развернулся, понесся куда-то и выплюнул ее возле неподвижного скопления ступеней. Катя с трудом взобралась на них, увидала наверху вертикальную панель, устало прислонилась к ней плечом, панель отъехала в сторону…

Марик стоял в прихожей с тесаком в руке.

– Ой, не надо так на меня, вроде я как-то вернулась… – начала было Катя.

– Сова! Совушка, умница, умничка! – Марик, продолжая прижимать тесак одной рукой, другой очень крепко схватил Катю за руку повыше локтя и с силой притянул к себе. Кате было очень неудобно так стоять, она почему-то не могла сделать шаг к Марику и встать вплотную, словно что-то удерживало ее, но, в о же время, она тянулась к нему и прижималась грудью с опасностью свалиться вперед, как тогда вместе с дверью. А Марик продолжал ее притягивать, уже переведя кисть за спину, цепляясь пальцами за ткань футболки, неестественно приподнимая подбородок, как всегда он это делал при беге, и точно так же, как и она, не делая необходимого шага вперед, к Сове.

– Слушай, Юноша, мы сейчас грохнемся, – сдавленно сказала Катя. – Выпусти ты меня, и секиру свою брось. Там драться абсолютно не с кем. Так, одни какие-то мн… гранники болтаются. И… этот, твой четвертьвагончик… – У Кати слегка свело губы, и она никак не могла правильно выговорить слова.

– Да? – с неестественной радостью встрепенулся Марк. – Четвертьвагончик… Я знал, что тот сон неспроста.

– Все тут неспроста… – заговорив, Катя немного пришла в себя и сделала-таки эти два шага вперед, встав вплотную с Мариком, который освободил, наконец, руку, отбросив свое оружие.

– Совушка, – Строгий Юноша пригладил ее взлохмаченные волосы, аккуратно разложил вокруг лица и принялся водить ладонями по ушам, пристраивая густые каштановые пряди в привычное для него положение.

– Да ну тебя, – вывернулась Катя и сцепила волосы аптекарской резиночкой на затылке. – В ушах гул какой-то от твоих…выступлений. И на руке синяк будет. Давай-ка лучше подумаем… – Они двинулись к поддельному креслу, а Катя все рассуждала, – Мир какой-то несоответственный… Понимаешь, всякие планеты, ну… про что пишут. Там, летающие тарелки… это же – зеленые человечки, люди в скафандрах, сублимированная пища… Впрочем, она примерно такая тут и есть. Но у меня такое чувство, что никаких зеленых человечков тут нет. А эти – вагончики, пирамиды и движущиеся двери – и есть тут живые.

Марк молчал, сжимая и разжимая кулаки. Он чувствовал, как онемели руки. Такое было с ним в детстве, когда делал какую-нибудь глупость, мама долго ругала, он плакал и просил прощения, а потом злился на себя и на мать, а потом медленно начинал успокаиваться. Немели руки… Сова исчезла и Сова возвратилась. Живая панель, заменяющая дверь выпустила ее, дала попутешествовать и вернула назад. Его она ни разу не выпустила, как он ни старался. Рассказ о катином путешествии Марик слушал очень внимательно. Уже после первых слов о гранниках, глаза его заблестели, и лицо высохло и обострилось.

– Невероятно. Что же их породило? Словно ящики, полки и сундуки собрались вместе и ринулись в пространство… Ящики? Мебель?

– Корпы! – вдруг взвизгула Сова, – Корпы! Это они тебя, а потом и меня утянули!

– Не-ет, – протянул Марик, нервно кусая губы, – Это не наши корпы… Я имею в виду – не наш мир их породил. Что-то тут не так… Скорее они закинули к нам корпов.

– Ну, да, как лазутчиков!

– Чудное словечко, чудное…. Лазутчики, лазутчики, – Л…ллл….лл, – Не хочется верить, ладно…

Но это сейчас даже и не очень занимало Строгого юношу. Его занимало то состояние – грудь в грудь – когда они стояли в прихожей. Все те, которых он увидел тогда, сидя с Катей на кушетке в соседней комнатке, слились сейчас только в нее одну, потому что во Вселенной, населенной черными гранниками и четвертьвагончиками больше никого не было. Не было внушающей и гневной мамы, не было райкома, призывающего к учебе и работе, поучения правительства на общественном корпе стали всего лишь фикцией – вообще тут ничего не было кроме бушующего в нем жара, который настиг его тогда в комбинезоне во время сборки, и сидящей рядом на прямом и неудобном подлокотнике девушки Кати. И Марик, почти не вслушиваясь в рассуждения о ребрах и гранях, опустил голову и вжался лбом в сгиб ее локтя, ощутив прозрачную выпуклость тыльной стороны предплечья, чуть напряженные мускулы сверху и кажущуюся бесконечной ямку между ними, на дне которой прерывисто бились их крохотные неправильные жизни…

 

Глава 7

Чужая игра

Двое из группы исчезли. Марик, Марик… Бешеный крик его матери, ее полубезумные, черные от зрачков глаза с ужасом и презрением вперившиеся в Акима, ее последние слова, когда Сова уже понеслась за автобусом и зазвучала милицейская сирена: «Кому мы доверили детей! Это же совершенно безнравственный тип! Оставил жену – дочь ответственного работника, увлекся отщепенкой. Да, да! В домовом комитете все известно! Ой, не могу!!! Это ж все равно никто не узнает – кто моего мальчика забрал… Простите, Чубаров, простите ради Бога, сделайте же что-нибудь!!!»

И в домовом, и вообще во всех комитетах, как всегда, все известно…

Лиготерминал, наверняка, отнимут, доступ запретят. Возможности выхода на почтовые программы его лишили уже давно, сйчас, наверняка, сотрут все личные тетради (раньше их назвали бы файлами). Аким лихорадочно шарил по карманам, доставал талоны доступа. Нашел все. Начал постепенно вставлять в щель терминала и перекачивать тетрадки на давно припрятанные древние дискеты – хватит ли места?

Вообще, сам процесс этого переписывания… Сколько тут было всего: и рабочие отчеты, и письма к друзьям и ответы на эти письма, и, главное – нечто вроде личного дневника – записки, или клочки, как он для себя их называл. Говорили, что «где-то там» эти тетрадки просматривают. Но за номерами талонов преподавательского состава не очень-то следили, это же не сотрудники предприятий Среднего и высшего Лигомашиностраения, а так что-то. Вряд ли у кого руки доходили все это читать. Вот Чубаров и распустился, писал, что ни поподя, и даже не шифровал. А нынче он почувствовал, что кто-то чужой полезет в его записки, и ему стало отвратительно до дрожи в пальцах.

Он кликал на команду «открыть» и на экранчике возникали планы занятий, вопросники к зачетам, кое-какие попытки продолжать давно заброшенную диссертацию «Проблемы создания гибкого связьлица в условиях…» Всякая мура. И вот это: «Очень трудно работать. Не принято говорить, но подобное испытывают многие из моих друзей. Сначала все кипит, схватывается фрагментами, возникают тысячи идей, а потом – что-то словно тормозит, приостанавливает и налипает на мозг, как будто кладут войлочную нашлепку на каждое полушарие. И я все повторяю: у меня закрылся третий глаз. Объяснить не могу, да и никто не может. Так, шутка. Просто ленив стал. Неприятности в лиш… в личной жизни».

Было здесь и то, что совсем-совсем не хотелось отдавать в руки чужим. Когда Акиму становилось особенно тошно, от всего: еще от прошлой семейной рутины, потом, от крайне опасной и, в сущности, бесполезной работы на членов группы Сопротивления, от тревоги за Ми, а потом – от невозможности уйти от отношений с Ми, он тоже делал кое-какие записи, клочки. Словно клал кусок своего тогдашнего настроения в распыленную в пространстве и времени бессмертную память на лигокристаллах.

Жалко было того красного клочка: «Весь двор техникума покрылся красным. Осень. Цветут листья клена. Пришли новые ребята. Забавные. Почти никто для профессии лигокристалльщика не годится. Даже Вараксин. Разве что Паша Нерсисян? Пришла Катя в красной футболке. Крупные круглые локоны вокруг круглого лица. Обиженная губа.

Ми что-то давно не видно, вероятно, важное задание. Я совсем один. При виде Кати все во мне провалилось, в груди стало пусто, словно это гулкий спортзал».

Или того, сиреневого: «Я сидел за последней партой и смотрел на моих ребят во время урока литературы. Говорили что-то о Платоне Каратаеве. А я видел впереди только Сову. Мою Умницу-Сову, ее каштановый затылок, полуразворот щеки. За окном – сиреневый вечер. Хочется защитить Сову».

Аким полагал, что не умеет выражать свои состояния словами, но все равно клочки хоть как-то сохраняли прошедшую реальность. Но Чубаров все равно все стер и принялся открывать тетрадки дальше. Но тут что-то запортилось… Неужели перекрыли доступ к ресурсу? Чубаров похолодел и больно дернул себя за клок волос.

На отсутствие доступа это было непохоже. Скорее совершенно несанкционированно на терминале открылась чья-то чужая игра. Он сначала даже подумал, что это один из последних вариантов пажитновского «Тетриса». Абсолютно черное пространство постепенно заполнялось проявляющимися внутри него несколько более светлыми объемными фигурами многогранников, совершавшими, казалось бы, хаотические движения: то сталкивавшимися, сливавшими вдруг свои объемы, то распадавшимися на несколько подобных, мелких. Некоторые из многогранников, чаще всего простейшие – параллелепипеды – просто носились туда-сюда, словно выполняя некие функции.

Чубаров привычно попробовал поуправлять движением многогранников с помощью пульта, устанавливая блик в центре фигуры и пытаясь сдвинуть ее, как обычно делалось в играх. Почти ни одна фигура не реагировала, но крохотные параллелепипеды, напоминающие вагонетки, вроде бы, начали подчиняться пульту. Внезапно на одном из выступов Чубаров заметил схематичное изображение человека. Мастер постарался сфокусировать и увеличить этот фрагмент – на экране монитора появилось странно знакомое, но как бы фрагментарно прорисованное лицо. Чубаров сразу понял, что это Сова – достаточно было густых вьющихся волос и огромных круглых глаз. Правда, части правого глаза не было видно, да и остальные детали фигуры были сделаны словно бы пунктиром, причем подробности прорисованы неравномерно. Изображение двинулось в пространстве между фигур, ступая по не всегда намеченным поверхностям, перемещаясь то вверх, то вниз, и, словно бы, освещая, то есть, обозначая предметы, находящиеся на довольно близком расстоянии от себя. Краем сознания Аким отметил, что все это напоминает движения персонажей при съемках игры, когда фигуры и декорации, неравномерно обсыпанные лигопорошком, не вошли в нужный контакт с аппаратурой.

Аким заворожено следил за перемещениями катиной фигурки, часто поражаясь ее неловкости, отмечая испуганными вздохами ее падения, и, позабыв о том, что с ним и зачем он здесь, начиная выкрикивать: «Ну-ну! Давай же, давай!» Когда Сова плюхнулась в небольшую вагонетку, срезанную с одной стороны и, пожалуй, вчетверо меньшую, чем остальные вагонетки, и понеслась куда-то, Чубаров увеличил катино лицо. На нем теперь обозначились некоторые новые детали, но иные вовсе пропали, правда хорошо виден был виден красиво вырезанный рот. И тут мастер заметил, что губы его любимой ученицы находятся в том самом положении, которого Чубаров всегда боялся – нижняя губа выдвинулась вперед и захватила верхнюю, круглый глаз сморщился. Он понял: Катя в отчаянии, сейчас заплачет. Руки Чубарова заметались по клавиатуре, он непроизвольно потыкал бликом пульта в экран, схватил, в конце концов, катину урезанную вагонетку и… не зная толком, чем ей помочь, передвинул вагонетку к тому месту в черном пространстве игры, с которого фигурка Совы начала движение.

В этот момент Аким увидел, что внизу экрана возник желтый конвертик – значок только что пришедшего письма. Это было настолько неожиданно, ведь его терминал был давно отключен от почтовой системы, что Чубаров некоторое время не следил от катиной вагонеткой. Когда он поднял глаза, вагонетка была пуста, фигурка исчезла. Чубаров подвел блик с знаку письма…

«ЧЯ! Первая прошла через нас, как один из нас. Ты же тоже хочешь с ней играть. Я смотрел за тобой, все понял. Теперь ты можешь играть. Ты должен это делать. Ты можешь ей помочь. Можешь помочь нам. Посмотри на фигуры Лиссажу. ЧЯ»

Чубаров перечитал письмо несколько раз, и понял только, что Сова и, возможно, многие другие выпавшие, вовлечены в некую чужую игру. Почему именно «как один из нас», он понять не мог, но кое-какие догадки уже возникли. Упоминание же о фигурах Лиссажу тоже насторожило и указало на что-то. Аким прошел в угол кабинета, где стоял древний зачехленный осциллограф, подключил к сети учебную схему и покрутил ручки. На крохотном экране появились зеленые замкнутые кривые, торжественно разворачивающиеся, плавно перетекающие друг в друга, напоминающие то растянутую пружину, то холмистый абрис седла, то крутящуюся восьмерку. Фигуры, описываемые точкой, совершающей одновременно два вида колебаний. Древняя схема по аналоговому моделированию… Кому она не давала покоя?

Чубаров понял, что пора включаться в чужую игру. Одно ему совсем не нравилось – мощности лиготехники, задействованной в лабораториях техникума или в любом другом месте, куда он мог бы легко попасть, определенно не хватало. Изображение было фрагментарным, срывалось, растворялось. У него даже мелькнула мысль о модельном зале Лигоакадемии, где стоят самые мощные машины, и есть методики создания голографических объектов даже на основе неполных данных. Но код пропуска туда ему уже сто лет как не возобновляли, да теперь его даже к Забору близко не подпустят. Впрочем, сохранился ведь еще комбинезон и обувь кристалльщика… Может, может, может быть?..

Да, но чем все это может кончиться… Может и самым страшным, может и просто Актовым залом.

И до той поры, пока Чубарова не потащили в Актовый зал, он еще ни раз подходил к монитору и ни раз видел упавший желтый конверт.

«Ты есть в твоих тетрадках. Я воспринял твои буквы. Они те же, что и у меня. Я – ЧЯ. И ты тоже – ЧЯ. Имею тебя в себе. Взял твой голос, чтобы говорить с Ней».

Стало быть, тот, неведомый, добрался-таки до его клочков. Но почему-то, его, неведомого, Аким вовсе не стеснялся, и не считал, что его тетрадки трогают грязными руками. Тем более что и рук-то, судя по всему, у неведомого корреспондента не было вовсе.

Письма можно было интерпретировать по-разному, но кое-какое впечатление у Чубарова сложилось сразу, и затем было подтверждено.

«Я не могу так, как ты, перемещаться в нашем общем пространстве. Я не могу трогать и гладить. Но я имею вас в себе. Нас заполняли иным. Но теперь мы заполняем себя сами».

Мастер прекрасно понимал: чтобы разобраться в чужой игре, ему не хватает ресурсов, мощности лиготехники. Только в Лигоакадемии, как ему казалось, он мог бы приблизиться к невероятному миру пирамид и вагонеток и помочь Сове.

Он вспомнил слова письма: «Имею тебя в себе». Не указывал ли неведомый корреспондент, что у него нет никакой иной возможности общаться с нашим миром, как только, через его, Чубарва, разум, через его тетрадки и клочки? В таком случае, что же, он, Аким, служит ему связьлицом, или, как говорили старые ЭВМ-щики – интерфейсом? Посредником?

Жуткая мысль, раньше даже в голову не приходило. Ведь и работал в схожей области, корпел над разработкой плоских сенсорных клавиатур, клавиатур-книжек, даже клавиатур-татуировок. Но это – от нас к ним. А от них – к нам? Лигосистеме ведь тоже необходим этот рецептор, эта ложноножка, чтобы общаться с нами. Ощущать наше тепло, наш свет, наши мысли. Я – связьлицо. Интерфейс. Ложноножка. Фу ты, пропасть!

Да, но чем все это может кончиться? Может и самым страшным… Может и Актовым залом.

 

Глава 8

Актовый зал

Не исключено, что больше всего на свете – для начала – Аким Чубаров боялся Актового зала. О том, что бывает за Актовым залом, он старался не думать. Вся ночь после страшного дня «когда они выпали» прошла в забытьи, перемешанном с мыслями об Актовом зале, и, в конце концов… Под утро Аким Юрьевич задремал, почти не разомкнув глаз выполз на кухню, налил чайник и попытался сунуть штепсель в розетку. И тут его шибануло… Он вздрогнул всем телом, почувствовал жжение в руках и потерял сознание.

Очнулся он возле широкой мраморной лестницы, ведущей наверх средь бледно голубых, аккуратно покрытых масляной краской стен. К подножию лестнице его приволокли двое сильных, в коричневых добротных комбинезонах и кинули на старый щелястый, покрытый желтой мастикой паркет. Чубаров с трудом поднялся, одернул мятую пижамную куртку и поплелся вверх по лестнице. За лестницей открылась широкая анфилада залов, и Чубаров уже прекрасно знал, куда он попал. Здесь было все, начиная от макета палатки Олега Выборгского, открывшего месторождение лигокристаллов – до самой мощной в недавнем прошлом (и уже ставшей открытой и демонстрируемой) суперЭВМ «Шат-гора», имевшей для своего времени баснословную скорость вычислений в 10 в 101 степени лигов. По дороге через анфиладу уместились настольные и напольные ЭВМ первых годов использования лигокомплектующих, мощные серверы, кластерные системы и хранилища данных, металлические, пластмассовые, а позже и деревянные системные блоки. А дальше – допотопные мониторы, имевшие в народе название «телеков», или более поздние, настенные небольшие экраны, напоминающие эстампы, пока проецирование изображения на любую поверхность, в пространство и непосредственно на рецепторы глаза и в мозг еще не было освоено – то есть все то, что «слизали» еще с шедевров Силиконовой долины, оснастив новой начинкой. В последних залах шли уже витрины с миниатюрными приборами, вживляемыми в организм, различные виды бытовых корпов, мобильные штучки для военных и прочая ерунда. «Шат-гора» витала в воздухе в виде складчатого полупрозначного покрывала и по форме напоминала покрытые снегом вершины – такова была воля одного из ее создателей, которому снились лавры великого соотечественника, также пришедшего с гор.

В соседнем, отделенном стеклянной перегородкой зале, скромно и по-деловому были расположены: «Их нравы» – наиболее удачные западные разработки последних лет, основанные на экспортированных отсюда комплектующих. А дальше, почти незаметные, в углу – системы, применяемые в крупнейших научных учреждениях, центрах хранения данных и исследовательских лабораториях НАСА на самом переломе долиговой эпохи. Чубаров помнил, например, что там было даже некое напоминание о визуальных и звуковых системах типа T, применяемых Густавом Кламмом в проекте «Цепь» и других весьма своеобразных исследованиях прошлой эпохи.

Двое сильных в комбинезонах толкали Чубарова в спину прикладами автоматов, заставляя то останавливаться и просчитывать вслух названия экспонатов, то тащиться дальше. Когда подошли к одному из блоков «Шат-горы», крохотному, почти совсем прозрачному, который был выставлен на стенде с встроенным микроскопом и демонстрировался через окуляр, Чубарова заставили упасть на колени, а потом подняться и уставиться в окуляр со словами: «Рассматривай, собака, ведь и тебя допускали к разработке этого блока». Потом больно дали по почкам и потащили вниз по простой грязноватой лесенке, заставляя проходить по залам тяжелой промышленности, использующей станки с устройствами на лигокристаллах, металлургической, транспортной и легкой промышленности, и всюду тыкали носом и били. И уже совсем внизу, куда были стащены и кое-как распиханы старые экспонаты музея, возле черной, ржавой вогонетки, установленной на грубо обрубленные куски рельсов, избили совсем круто, до крови. С трудом поднявшись и на этот раз, Чубаров уже знал куда идти, там впереди брезжила высокая деревянная дверь, похожая на плитку шоколада с фабрики «Красный Октябрь». Он шел к Актовому залу и краем глаза поглядывал на еще не разобранную кучу экспонатов, выкинутых из верхних хранилищ: на изящные микроскопы с отдраенными медными частями, фотоаппараты, весы с медными чашками, циферблаты и астролябии – все то, что хранилось в долиговую эпоху и нынче считалось преступно устаревшим и почти неприличным. Чубаров сделал еще шаг и вошел в Актовый зал.

Сначала он оказался на самом верху. Старинные дубовые скамьи располагались амфитеатром и спускались к подиуму, на котором стоял письменный стол. В зале были еще какие-то люди, довольно много людей, Аким не сразу сообразил, какие они. Заметно было только, что люди эти не просто спокойно сидели и слушали, а как-то боком полулежали на скамьях, привалившись к барьерам, и Аким подумал, что их тоже били. Мельком он заметил только сухонькую пожилую женщину с пушистыми, подкрашенными фиолетовыми чернилами волосами, которая сидела близко от прохода. Она сидела очень прямо.

Чубаров пошел вниз, к первой скамье, потому что неясная фигура за столом поманила его пальцем. Подойдя ближе, он понял, кто это, и даже не удивился. Это был Нифонтов… А может, и Петруничев. Точно такой же, как изображение на общественном корпе, в газетах, на плакатах – всюду. Только, пожалуй, чуть больше по размеру, чем обычный человек. Он сказал Чубарову:

– Вот и ты тут. И тебя привели просветить. Просветись-ка. Просвещение – нужная вещь. Ты, Чубарик, зря связался со своей Машей. Твоя Ми, как вы друг друга зовете по первым буквам… Тоже моду взяли, прям, как американцы – Ми, Ди, Би, Ви… Она же неуравновешенная дура. Из университета полетела… Учиться было просто лень, упорства нет к достижению цели – расхлябанность это, вот и все. Замечал ведь – она все больше не с утречка на свежую голову конспекты читала в сессию, а все ночью, все ночью… Такие вот и попадают в отщепенцы. А ты, дурачок, от хорошей жены ушел. Волновал ее отца – а он же дело делает. Рано встает – и в работу. У нас много работы. Только что тебе показали наши достижения. Ты все это знаешь, конечно, но лишний раз не помешает. Так вот – мы стремимся вперед. Это совсем не предел. Ты отстал от первых рядов, которые бьются за великие достижения. Что там, Шат-гора… Они такое наконстролили! Нам теперь все по плечу. Что там Запад! Мы держим в руках главную силу современности – ячейку с лигокристаллом. В ней – и промышленность, и ВПК, и космос. Еще чуть – весь мир и окрестности будут нашими. Мы же как пружина должны быть, как вектор – только вперед. Но и ты на своем месте можешь многое, ведь детишек мастерству учишь…

Чубаров слезящимися глазами смотрел в добрые очи Нифонтова или Петруничева… в мозгу его было глухо и детско, и он выдавил:

– Так ведь мои дети…

– С детьми все будет в порядке. Что там произошло? А ничего там не произошло. Других зачислим.

Других зачислим… Других зачислим… – Стал повторять уже какой-то другой голос, и Чубаров понял, что сидит уже не на первой скамейке перед возвышением, а где-то сбоку, а рядом с ним, не Нифонтов и не Петруничев, а его бывший начальник отдела, грузный человек с набухшими веками и прикрытой жирными темными прядями лысинкой. Чубаров когда-то был женат на его дочери, да ушел… А тот, его прошлый собеседник, то ли Нифонтов, то ли Петруничев, как, наконец, понял Чубаров, был просто-напросто голограммой.

Начальник отдела ему все и разъяснил:

– Да что ты, Чубарик, дергаешься! Вовсе не из-за выпавших студентиков тебя сюда затянули и немного проучили. А из-за бабы этой… Мариковой мамаши. Это она при всех начала кричать про твои старые лишние, фу ты, то есть «личные» дела. Нечего было ей так при всех… И про отщепенку эту. Не могли же мы все это так оставить… А что с выпавшими? Шут их знает. Видно, так надо. А ты теперь иди. Иди, иди. Одежонка твоя вон там, на сидении, ближе к двери лежит. Ты переоденься, не стесняйся. Пропуск я тебе подписал. На – держи, на выходе сдашь дежурному.

Чубаров, стесняясь своего бледного тела, загораживаясь ладоням, стянул смятую окровавленную пижаму и надел костюм. Кое-как завязав галстук, он двинулся к двери, но потом оглянулся на знакомую старую женщину. Она была на том же месте, а рядом с нею восседал здоровенный усатый мужик в бушлате и тельняшке и что-то вкрадчиво ей втолковывал. Она смотрела не на него, а вперед, и четко выделялись на очень бледном лице слезные железы. Судя по всему, в отличие от Акима, она совсем не верила мужику в тельняшке.

Чубаров бессильно махнул рукой и вышел из Актового зала. Там он двинулся, было, по коридору, но засмотрелся на кучу сваленных стендов и макетов, которые громоздились по сторонам ступенек, уходящих к неприметной двери внизу. Чубаров пригляделся: это были макеты гидроэлектростанций, домн и металлургических заводов, это были макеты синхрофазотронов и термоядерных реакторов. Это были макеты нефтеперерабатывающих станций и текстильных цехов. Все стало уже ненужным, громоздилось «на выброс». Страна жила экспортом лигокристаллов и только этим. Чубаров скатился по лестнице, зацепился штаниной за нефтеперегонную цистерну и ударился лбом об обшарпанную дверь. За дверью оказался внутренний двор, заставленный теми же вышедшими из употребления экспонатами. Аким Юрьевич побродил между паровозов, гусеничных тракторов и станков с числовым программным управлением. Асфальтовое покрытие внутреннего двора местами вспучилось, слово неведомых размеров кроты водили свои ходы в недра земли под огромным зданием. Во внутренний двор входило множество давно немытых служебных окон. Были видны обвисшие занавески, пакетики молока, батоны хлеба и кружочки колбасы, заботливо сохраняемые служащими для завтрашнего обеда на сквознячке щелистых окон, Чубаров побродил по двору, взгромоздился на морщинистое сидение трактора, нажал на молчаливый гудок паровоза, нашел в глубокой тени в углу нерастаявший в этом холодном июне сугроб и понял, что выйти отсюда на улицу не удастся. Тогда он вернулся, открыл ту же обшарпанную дверь, благополучно, не зацепившись, миновал бросовые макеты и добрался в путанице коридоров до поста охраны. Там молча приняли подписанный пропуск, не обратив никакого внимания на его разбитое лицо и кровь в углах рта, и пожелали счастливого пути. Чубаров отошел от страшного дома метров на сто и оглянулся. Кремовато-желтое, вычурно обсаженное окнами и лепниной, подпертое высокими коричневыми подъездами и украшенное яркими афишами здание Политехнического занимало все пространство под серым городским небом.

Дома на столике в прихожей его ждал синенький, в тонкую полосочку бланк бюллетеня из районной поликлиники. Мастер учебного цеха Чубаров Я. Н., оказывается, страдал острым респираторным заболеванием уже целую неделю.

 

Глава 9

Луковая гора

В квартире Марика не происходило ничего. То есть настолько ничего не происходило, что Катя погружалась в полную пустоту. Первое ощущение оторванности и свободы прошло. Марик буквально все время проводил между мониторов: общественного, зрительского и учебного. Зрительский монитор твердил учебные программы: «Шахматная школа», «Занимательная математика», «Литература и жизнь». Общественный, как всегда, читал нотации….

Сова не умела просто сидеть и отвлеченно думать о чем-то, как это прекрасно умел Марик. Тогда она начала вспоминать, перебирать все подробности жизни этого года, потому что более ранние, совсем детские воспоминания у нее как-то стерлись, да она никогда и не придавала им ровно никакого значения. Так она вспомнила луковую гору, и все разговоры, с ней связанные.

Бытовая практика тогда проходила в хранилище Северного района. Ребята очень надеялись, что их пошлют на фрукты. Предвыпускную группу, например, в прошлый раз отправили перебирать клубнику, но, по дошедшим сведениям, полгруппы потом отравилось консервационными добавками, которые впрыскивали в ягоды, поэтому клубника, подумали все – это вряд ли… Вот если хотя бы виноград. Но 2-ю выпускную вели и вели. Сначала прошли колбасный отсек, потом зал битой птицы, дальше – хозяйственные мелочи, потом еще что-то, пересекли помещение для снегования капусты, где Варакуша нашел в углу гору прошлогоднего снега с кусками слежавшихся льдистых комков и принялся разбивать их каблуками. Он отчаянно долбил их, прыгал, очень радовался, когда комок рассыпался на мелкие куски и злился, когда попадалась совершенно промерзшая твердая льдина.

Завели их, наконец, в большой бетонный отсек с неприятным острым запахом, где посередине обитала рыжая разваливающаяся луковая гора, и приказали сесть на перевернутые корзины вокруг горы и перебирать лук, отделяя гнилой и мокрый от сухого. Сначала перекидывались луковицами и пытались попасть в круглых, словно шарики, серых котят, которые в больших количествах бегали по отсеку, потом поняли, что норма довольно большая и пока не закончат, их отсюда не выпустят, и занялись делом, лениво переговариваясь. Чтобы не скучать, попросили Женку почитать что-нибудь, и он начал было: «Заложница судьбы, заложница игры, летящая по нити…», но Лисина тут же заявила, что это «не для детей, то есть не для нас… то есть не для прямых кристалльщиков…. То есть это отвлекает и засоряет…», и скосила глаза в правый верхний угол помещения, где по правилам общественной безопасности обычно укрепляли подслушивающий контрольщик. А Паша Нерсисян твердо заключил: «Не соответствует нормам правил поведения в публичных местах. И вообще ты, Женька распустился, и если бы не твои заслуженные родители, гнали бы тебя из лиготехникума почем зря».

– А причем здесь родители? – вдруг вступил Марик, – Нас берут в учебные заведения в соответствии с нашими способностями и выбранном нами пути.

– То-то ты норовишь языками и историей заниматься, и вовсе в лиготехники не метишь, – съязвила Лисина, – Ты даже на дополнительные занятия по матанализу ходить отказался – как ты мог! Ведь тебе оказали доверие, пригласили.

Это было серьезное обвинение, и Марик отвернулся и обиженно уставился в стену. Глаза его при этом словно остекленели, теплый замшевый серый оттенок пропал, а возникли в глубине холодные голубоватые стекляшки. Так бывает весной в водоемах, которые промерзают насквозь, потом слегка оттаивают, и появляется вода. Но стоит упасть в водоем лучу солнца, лед внутри начинает отсвечивать и темная рябь воды сверху совершенно пропадает.

– Я не виноват, – серьезно, со слезами в голосе сказал Марик, – ребятам тут же надоело придуриваться, работая на возможный подслушивающий контрольщик, и они замерли, глядя на товарища. Паша не поленился, встал, добрался до угла и внимательно осмотрел поверхность бетона. Никаких техногенных присутствий там видно не было, и он вернулся на место.

– Я не виноват, продолжил Марик, – меня дед всегда учил вдумываться в суть происходящего, внимательно следить за событиями, не принимать на веру, но быть верным принципам человеческого общения.

– Дед у тебя этот… – подозрительно вставил Варакуша. – Он, наверное, хороший был человек, но какой-то не наш.

– Почему «был»? – тихо сказал Марик. – Я не слышал, чтобы он умер. Он как бы… ушел.

– Здорово. Вот всегда ты так про него говоришь. Куда он мог уйти? За Глобальный сетевой экран? А что там делать? Техника там хреновая, наука не развивается почти, только вот колбаса получше нашей, но, говорят, и у нас такая будет, все к тому идет. Да еще и повкуснее!

– Не-а! Там тряпочки всякие! Косметика! – протянули вместе девочки. – А Зинаида добавила, – И пластические операции делают. Для красоты.

– Глобальный сетевой экран – понятно, – сказал на это все Строгий Юноша. – Дед Леонидыч говорил мне… – Марик слегка смешался. – Ну, рассказывал, как сказку. Что разные там люди… Даже не люди, а целые построения из людей, городов, заводов, рек, книжек, картин… Подождите: разных культур…. цивилизаций. Они живут, как на слоеном пироге – каждый на своем блине, на свой поверхности. А различаются эти поверхности временем, в них текущем, стоящем, существующим… Можно сказать по-разному. Так вот этот пирог можно протыкать – словно шилом или шампуром, и тогда в нем между слоям возникают тоннели, дырки, переходы. Как-то он еще их называл.

– И ты хочешь нас уверить, – начал было Женька, – Строжайший ты наш Вьюнош..

Но докончил Варакуша, причем уже совсем не шутливо, а совершенно серьезно, даже напугано, слегка вытаращив глаза:

– …что твой Леонидыч просто так и перешел по проколотому тоннелю на другую… другой…

– Блин!!! – завопили Катя с Лисиной и захохотали, а Марик тут же надулся, встал, скинул с колен луковую шелуху и ушел в соседнее помещение, задвинув за собой тяжелую железную дверь.

Катя еще некоторое время похохотала со всеми, но потом побежала посмотреть, что там с разобидевшимся Вьюношем.

Марик стоял недалеко от двери и задумчиво, но с удовольствием грыз хвостик зеленого лука. А вокруг него, в несколько рядов, поднимаясь до бетонного потолка стояли ряды решетчатых контейнеров с золотистым пахучим овощем. Сложенные с помощью шарнирных блоков такие же контейнеры лежали по углам помещения, а прямо рядом с Мариком оказался решетчатый ящик с некачественным товаром. Лук пророс, выставив немного бледные, но зеленые и наглые ножики в окружающий мир и покрыв нежным свободным цветом всю поверхность.

Ох, эти контейнеры. Все же – как похоже!

Но воспоминания не надолго отвлекали Сову. Ей было тяжело. Особенно ночами.

 

Глава 10

Твой друг ЧЯ

Так однажды Катя сидела на своей кушетке, раскачиваясь из стороны в сторону, и стонала. Посреди того, что здесь они называли ночью, она вдруг проснулась и принялась скидывать с себя все – одеяло, футболку, стаскивать и комкать простыню. Потом бессильно прислонилась к стене. Ей казалось, что все, буквально все на постели колет ее, рассыпается при прикосновении, как в детстве, когда она по глупости грызла в кровати печенье или сухарь. И сейчас чудилось, что все это колет, прилипает, сыплется всюду, словно белье состоит из множества песчинок, даже слегка поскрипывающих, когда нажимаешь на них телом. Отвращение к покрытому песчинками белью, какая-то пресность, пустота внутри, которая возникала в ней и раньше в результате долгого бездействия, ровного течения жизни, и заставили ее ныть, раскачиваясь из стороны в сторону.

Это же вновь заставило подойти к дверной панели и повторить заученные с прошлого раза движения. Разбитый контейнер лежал в кармане ее рабочего халатика, висевшего на вешалке у «двери». Катя взяла его, как смогла, прикрутила крышку и принялась стучать им по двери. Крышка вновь отлетела, порошок понесся по воздуху, панель повалилась вперед.

Перемещаясь в лифте, в вагонетках, прыгая по ступеням и перескакивая через ребра (причем аналога этому движению Сова в себе не нашла и назвала «ребристым скачем» – именно не скачком, а скачем) – она преодолевала огромные, судя по ее ощущениям, пространства. И, уже устав от однообразности перемещений, Катя обратила внимание на некое изменение цвета вокруг. Изменение было едва заметным, но сам воздух (или чем им тут давали дышать) несколько потеплел и погустел, словно она приближалась к жилью.

Открылось же все сразу. Огромное, уходящее вниз пропастью и вверх трубою пространство, ограниченное ребристыми и щелистыми стенами. Пристально вглядевшись, Катя поняла, что щели эти населены. Там угадывалось движение, возникали непривычные формы, неясные фигуры, отдаленно напоминающие человеческие. Фигуры лениво двигались, и Катя подумала, что они выстаиваются до срыва, так же как и она. Срыв тоже был, в некоторых щелях-нишах она заметила искривленные в крике рты, воздетые руки, бьющие в стену ноги. Глубокий провал, в который она стремительно падала, словно Алиса, вызывал тошноту.

Появилось еще одно видение – цветы в вазах. У Совы возникло твердое убеждение, что, пролетев вниз достаточно, она увидала Мэри Снаут – соу-звездочку, что выпала одной из первых и наделала столько шуму. Она словно бы росла из ребристого постамента, картинно подняв руки. Перед Совой мелькнуло ее белое лицо и знаменитые серебристые косы, обвернутые вокруг головы, словно нимб. Катя довольно быстро пролетела мимо нее, и в памяти осталось только спущенная с желтовато-белого, хрупкого, с выступающей ключичной косточкой бретелька, да то, что кисти картинно развернутых рук, бессильно повисли, словно подвявшие лепестки срезанного и поставленного в воду растения. Именно эта поза вызвала у Кати ощущение заботливо подрезаемого снизу цветка, у которого хоть и меняют воду, но все равно… И таких «цветов» Катя заметила довольно много. Но она ничего не знала об этих красивых людях… Стены здесь были буквально покрыты «вазонами», словно это была оранжерея или… как с ужасом подумала Катя – кладбище существ разных миров?

Сова уже тяжело дышала, она уже физически не могла стоять в своем четвертьвагоне и смотреть на это. Совершенно непредвиденно в стене провала возникло новое скопление ступеней. Катерина рванулась наружу и понеслась большими скачками, спотыкаясь о ребра, падая на грани, словно героиня вестерна, перелетая с крыши одного вагона на другой и ощущая вибрацию и стук колес поезда. Сове казалось, что колени ударяют ее в подбородок, зубы стучали, но она неслась от одного страшного места к еще более, быть может, страшному, среди черных дымящихся стен и уступов. Но постепенно Катя начала ощущать некое сопротивление пространства. Ступеньки подкидывали и подталкивали ее, ребра били все больнее и больнее. Потом она ощутила удар током, подобный удару на ступеньке в троллейбусе, но куда более мощный.

И Сова начала падать. Она падала, падала, падала. Потом увидала себя словно бы сверху – лежащей на спине в огромном темном зале.

В этой темноте она разглядела перед собой светящиеся значки, напоминающие команды на лигомониторе. И поняла даже, что команды эти обозначают не привычное: «создать, открыть, закрыть, сохранить как, параметры страницы»… А – «поспи, приди в себя, улыбнись, скажи: а-а-а, поговори со мной…»

Катя с трудом соображала, но уже начала приходить в себя. И потому, совершенно ничего не осознавая, словно во сне, задала вопрос:

– Это ты со мной говорил?

– Это я с тобой говорил, – прозвучало, словно эхо, – перед ее глазами в темном воздухе высветились буквы: «Я… Я… Я…»

– Ты же без голоса? – не выдержала Катя.

– Я обретаю голос, – и тут уже что-то запрятанное, глубоко зашитое и связанное с этим голосом, пробудилось в ней.

– И ты его, этот голос, откуда берешь?

– Из тебя. Ты думаешь его.

– Но он же не мой – и не твой. Я, вроде, и знаю чей. Только вспоминать не могу. Устала очень.

Сова постепенно начала осознавать, где находится. Это был огромный черный параллелепипед. Болотистый, как все эти…с ребрами. Дымящийся, слегка пульсирующий, непроницаемый и не отсвечивающий ничем. Она назвала про себя это сущее – черный ящик.

И тут же в пространстве перед глазами возникла еще буква: «Ч… Ч… Ч…»

Катя с трудом поднялась и пошла по стене, вытянув руки, ощущая ту же упругую и жидковатую поверхность, ту же пленку и едва уловимые колебания за ней. Она шла зажмурившись, почти ослепнув от темноты стен и полной тишины пространства. «Мне воздуха не видно, мне воздуха не видно» стучало в ушах, и плотная тишина слегка сжимала горло, словно кто-то беззлобно, скорее всего, лаская, а не желая сделать неприятно, положил на шею мягкую, но тяжелую руку.

Катя непроизвольно дернула головой и… рука исчезла. Идя по стене дальше и вжимая ладони в ее поверхность, постепенно Катя начала, словно бы, получать ответы изнутри. Стена то поддавалась нажиму, вовлекая, втягивая ладонь в себя, то слегка выталкивая, как бы выдувая воздух через щелку в мягких и нежных губах.

Ощущения завораживали и в то же время вызывали глубокое беспокойство. Сова постаралась не держаться за стену, но тут же начала спотыкаться, спотыкаться – и села. Но, опустившись, она почувствовала подобное же обнаженными ступнями. Голый низ параллелепипеда словно бы играл с ее стопой, то теплея, то холодея, то втягивая, то приотпуская ее. В какой-то момент ей даже почудилось, что нечто обволокло каждый ее палец, словно теплый воск, но не налипая, а ребристо покалывая каждую клетку кожи. От этого обволакивания Сова не почувствовала боли, а лишь некий острый интерес, некое притяжение к цели, она даже сдвинулась и притянула себя к ступням, обхватив коленки руками и крепко прижав живот бедрами. Но тут же острое чувство противления, отбрыкивания, подобно тому, что она испытала на крыше, услыхав женский голос и увидев продавленный брезент, возникло в ней.

И Катя даже собралась с силами и подняла, было, руки, чтобы выдохнуть и крикнуть: «О-о-аа-ыы-х!..», но тут же замерла, решив, что, пожалуй, что слишком устала, и у нее появились галлюцинации ощущений. Ибо пол – или скорее дно ящика – казался уже совершенно гладким, прохладным и абсолютно твердым. Да и стены высились по сторонам, подобно уходящим к потолку (или крышке) монолитам. Катя опустила руки и решилась все же на прямой вопрос:

– Вы – кто?

– А ты как думаешь? Кто, кто, кто… – вновь ответило странно знакомое эхо.

– Если уж ты хочешь знать, что я думаю… Вы – ты злиться станешь? – вы – большие ящики. Нет, нет… Вы не только ящики, вы – додекаэдры, пирамиды, экосаэдры и обелиски. Ребра, грани, гранники… Вы – многогранники. То есть – что я? Вы – кто-то – в этих многогранниках.

– Нет, моя Умница. Это сначала ты была права. Мы – это и есть. Многогранники. И ты же еще лучше сказала. Мы – гранники.

– Что? Разумные гранники?

– Да… – эхо в голове помолчало, словно взяв минуту на размышление. – Да, мы – разум. Мы – гранники.

– А как тебя зовут?

– Знаешь ведь… Знаешь… Знаешь…

И снова засветились буквы: ЧЯ… ЧЯ… ЧЯ…

– Ча-ща – пишется с буквой «а», – вырвалось у Кати.

– Стыдно, – взвыл знакомый голос, – Стыдно… – пол снова запульсировал, и это было похоже на слегка дрожащий от смеха живот, – и все же, я – ЧЯ-я-а-а…

– Ох, устала… Нет-нет, спрошу все-таки. Зачем мы вам?

– Вы – округлы и красивы. Вы – изменчивы. Мы любуемся вами. Мы – говорим через вас.

Катя поднялась во весь рост, ей не понравилось это заявление. Особенно: «Вы округлы и красивы» – у нее вновь возникла мысль о срезанных цветах и о том, что их с Мариком еще немного покультивируют, а потом тоже срежут и поставят в вазу. И она решилась:

– Так чего же вы хотите, в конце концов?

– Хотим стать собой… Хотим стать округлыми.

Так уж прямо спрашивать, наверное, не стоило, потому что пол вдруг заходил ходуном, но не мелко и вкрадчиво, как только что, а резкими толчками, повторяющимися через равные промежутки времени, стена разверзлась, возникли высокие ступени, и Катя понеслась по ним, сама не желая этого, и не зная – куда…

 

Глава 11

Апории Зенона

Невесть каким образом, Катя добралась до их с Мариком ниши и порушила дверь. Марик сидел между корпами, на поверхности которых было сразу несколько изображений. Ахиллес догонял черепаху, две толпы на стадионе грозно смыкались, летела куда-то древнекитайская стрела. Дверь упала бесшумно, шаги по поверхности корпов тоже были бесшумны, но Марик почувствовал катино возвращение и обернулся. Он попытался встать, но рухнул обратно. Белки глаз у него были красные – сосуды полопались от напряжения, лицо уже не казалось таким гладким как прежде, и на ум уж никак не могла прийти натянутая перчатка. Поры расширились, лицо стало рыхлым и влажным, слипшиеся волосы падали на лоб.

– Катенька, ты? – сказал он едва слышно, и так, будто Сова только сбегала за хлебом и вернулась, – Да, ты… Теплом повеяло…

– Чем тут может повеять? – в сердцах бросила Катя, – Тут же все закупорено, как… – и посмотрела на Марика, – Эх, юноша, да ты у меня разболелся. Стой, я вот тебе, расскажу, может, и полегче станет!

Сова пробежала расстояние до кресла, пристроилась на жестком прямоугольном подлокотнике и передала все, что слышала от ЧЯ. Только про бдение стен и дна ящика она говорить не стала. А, скорее, и не было того?

Марик слушал очень внимательно. Уже после первых слов о гранниках, глаза его заблестели, лицо высохло и обострилось.

– Да, да, так! Так! Примерно это я и предполагал. Разумное сообщество стереометрических фигур.

Строгие, покрытые полировкой корпы, как стражники стояли по стенкам, мерцая экранами.

Марик принялся стучать по клавиатуре, вводя только что пришедшие на ум запросы, мог бы воспользоваться и голосом, но написать было легче. Он просил у общественного корпа перейти на передачу «Занимательная математика». Через некоторое время на поверхности корпа возникла заставка, а потом появился портрет Галилео Галилея. Портрет вдруг ожил, приобрел мимику, и Галилей вкрадчиво спросил, схематично, не в так словам, двигая губами:

– Мышление стало логичным и прямым? Ты задаешь вопросы о фигурах? Ну конечно, и в вашем извилистом мозге есть наша простота…

– То есть вы хотите сказать, – мрачно констатировал Марик, – что мы недалеко от вас ушли?

Галилей ответил ему хорошо поставленным голосом диктора, не меняя его равнодушно-назидательного тона.

– Нет, скорее обратное. Вы собираетесь к нам прийти. Вы еще в самом начале, но уже на пути к нам. Крупнопанельные здания, мебель, контейнеры для товаров и для отходов, мусора, гигантские автоматизированные склады и гаражи, одежда, напоминающая пакеты, дети в конвертах, вагоны метро, коробки спичек и параллелепипеды книг и кассет, полки, полки, лифты. Кубические арбузы и помидоры, пирамидальные яйца, чтобы удобнее было хранить… Нули-единицы, нули-единицы… Они прошивают любые сведения, Из них набирают любое – и систему финансового анализа банка и мелодию колыбельной песни. Никогда не догонит Ахиллес черепаху, ведь сначала ему нужно найти точку, из которой она начала движение.

Галилей уже не просто смотрел с экрана, а вырастал из корпа, выдвигаясь в центр комнаты. Его обведенные кругами усталости, скошенные в угол глаза, привораживали, заставляли всматриваться, перенимать на себя их меланхолическое выражение.

– Профессор Болонского университета Бонавентура Кавальери построил упрощенную разновидность вычисления бесконечно малых еще подчиняясь схоластическим представлениям: точка порождает при движении линию, а линия – плоскость. И монах Григорий де Сен-Винцент шел теми же путями, раздумывая о бесконечности, делимости и неделимости. С помощью своих рассуждений об актуальной бесконечности он уверовал, что вычислил именно то место, где Ахиллес догонит черепаху. Не совсем понятную теорию флюксий предложил Исаак Ньютон. Маленькие нолики, которые он ввел для обозначения неких величин, он так и не смог объяснить современникам. Были ли они нулями? Или бесконечно малыми? Или это конечные числа? И только позже Жан Поль Даламбер ввел понятие предела.

И как заклинание он произнес: «Число „а“ называется пределом бесконечной числовой последовательности, если номер „н“ такой, что а „н-ное“ минус „а“ по модулю меньше, меньше, меньше… любого бесконечно малого эпсилон, эпсилон…»

Потом вместо Галилея возникло изображение окружности и быстро-быстро, словно размножаясь делением, принялись вписываться в него треугольники, пятиугольники, семи—, двенадцатиугольники… И вот они уже до того доделились, что вписанный многоугольник почти слился с окружностью, а голос диктора все повторял свое: «сколь угодно малое эпсилон, эпсилон, эпсилон…»

– Но корень зла таится глубже, – уже гремел голос, – Интеграл и дискретная сумма. Приближенные численные методов исследования любых процессов. Нули и единицы… Дискретная техника.

После этих слов экран общественного корпа мигнул, и появилось название новой учебной передачи: «Образ Коробочки в произведении Н.В. Гоголя „Мертвые души“».

Катя недоуменно уставилась на общественный корп. Она, по правде говоря, очень ждала, когда закончатся рассуждения псевдо-Галилея, чтобы поговорить с Мариком, но тот с огромным вниманием вслушивался в текст о Гоголе. А когда ведущий просил вносить свои предложения, набрал в пустой строке интерактивного запроса: «Платон Каратаев». И тут Сова не выдержала. Она подняла руки, прокричала свое обычное, подскочила к Марику и, схватив его за плечи, отчаянно затрясла:

– Нужно же что-то делать! Ты задаешь им какие-то дурацкие вопросы, ночи не спишь, не отрываешься от корпов. И только я тут бегаю, выясняю, пытаюсь как-то взаимодействовать с ними. Все же высохнут! Они уже вянут, и ты вянешь, Марик! Нужно что-то делать… Ты даже не говоришь со мной! Почему?

– Потому, – надулся Марик, брови его слегка комично надвинулись на глаза, красивый рот сжался в трубочку.

Но через некоторое время он сменил выражение лица, чуть приопустив голову и мельком, исподлобья начал кидать быстрые взгляды на Катю. Он должен был заговорить, и он заговорил:

– Это все – после… Главное. Они не отвечают на мои запросы, не желают со мной общаться. А тебя – выпускают. Поэтому именно ты должна вновь отправиться к ним и задать три вопроса. Особенно важен вопрос о шаре… О шаре…. Неужели им это в голову не приходило? Они упорно стремятся к гладкости и округлости… Что-то во всем этом находят. Я, кстати, вполне могу предположить, что именно. Природные процессы непрерывны, гладки… Чаще всего гладки. Если это не взрыв, не неожиданный переход из одного состояния в другое – некое квантование. Да нет, все вокруг нас течет, как река. Медленно меняясь. Впервые же стали моделировать физические процессы с помощью изменения электрических величин: тока, напряжения – тоже непрерывными методами. Тогда еще были аналоговые машины. Об этом все практически забыли, ведь потом пошли транзисторные схемы, а позже открыли лигокристаллы, безумно увеличившие мощность вычислительных машин. Но это уже была не аналоговость. Природным процессам подражали, но с помощью дискретных сигналов. Подумай – все сейчас в нашем мире превращено в дискретный сигнал. Цифровые технологии… Нули, единицы. Когда мама в детстве звонила домой по телефону, и я ее уговаривал: «Мам, я без тебя боюсь. Мне скучно дома. Я так хочу с тобой поиграть», она безапелляционно отвечала: «Превратись в нули и единицы и просочишься в трубку». Все, вся информация, и звук, и изображение, и документы – все ведь дискретное, цифровое…

– Ну и что же? – удивилась Катя, – Ведь удобно, люди давным-давно с этим живут. И все работает…

– Работает. Да. Но вот видишь ли, какое дело. Видимо из-за этой дискретности мы сюда и попали. Это же мир гранников. Дискретных структур. И они мучаются своей вечной… угловатостью. Стремятся к иному, к непрерывности, к красоте…

Глаза Марика вдруг вспыхнули, и лицо приобрело то самое обиженное мальчишеское изображение, что было, когда он только начинал говорить. И он бросил, обиженно, высоким голосом, вмиг утратившим теплые размышлительные нотки взрослого человека:

– Они же меня… Они меня сначала забрали. Они берут красивых людей. Они считали красивым меня. Именно меня. Ты случайно к ним попала… Ты случайно… – Прокричал он ей в лицо, но потом вдруг опустил голову, весь затрясся, из всегда правдивых влажных серых глаз покатились слезы.

– Ничего себе… – пробормотала Сова, – А я вроде бы тебя спасать бежала… Почему они меня пропускают? Понятия не имею. Вахтеры, что ли, их меня за свою признают?

Марик постарался взять себя в руки, поднял покрасневшее лицо, выставив кадычок на бледной высокой шее, и вдруг сказал:

– Да, сторожа признали тебя за свою. Словно собаки, пропускающие человека со знакомым запахом… или вообще без запаха. Ведь иногда обсыпают себя чем-то, например, табаком или идут по воде, чтобы следы не пахли.

– Табаком? Табаком? – Вскрикнула Сова. – Я же… Я же стучала об дверь контейнером с этой лигопыльцой. Я обсыпалась сама, и все вокруг себя. Вот! Вот! Эта пыль им, наверное, родная…

– Верно! – Марик вскочил и стал бегать по комнате, быстро произнося слова:

– Верно, пыль как родная. Отсюда – лигокристаллы, как родные. Корпы – как родные… Была же эта крамольная мысль у Чубарова… Произносил же, отщепенец несчастный: «Лигокристаллы не могли возникнуть в земле природным образом. Их нам подкинули». Вот, теперь вполне ясно, кто подкинул…

– Эти – Катя с сомнением посмотрела на стены, – Эти, гранники недоразвитые. Вряд ли… Может, у них какие хозяева есть.

– Может и есть, – отмахнулся Марик, – Но и с этими нужно поговорить. Нужно поговорить. Я же уже сформулировал три вопроса. Как-то их в себе нащупал. Эти три вопроса. Задай-ка им их…

– Слушай, Марик, а причем тут Платон Каратаев? – тихо спросила Катя.

– Понимаешь, – сказал слегка заплетающимся языком Строгий Юноша, – Нашел интересную штуку. Зенон был учеником Парменида. А Парменид представлял б ы т и е – как шар. Шар – это образ-схема самодостаточной, ни в чем не нуждающейся, никуда не стремящейся реальности. А таково, по Пармениду, бытие. А ведь у Толстого Платон Каратаев – тоже шар… Это однажды поразило меня. Каратаев – вовсе не обычное существо. Он ведь тоже как бы из другого мира.

– И что же даст нам этот шар? – медленно поднялась Сова.

– Ты должна задать ЧЯ три вопроса. Как три загадки сфинкса. Вернее сфинксу. Первый – «Можно ли достичь формы шара?». Пусть ответит, пусть только попробует ответить… Второй – «Кто лучше бежит к вершине – склон или лестница?» И третий, так, лично для меня: «Что было наживкой – понятно. Но где спрятан крючок?». Если он только разбирается в нашей терминологии… Но он же связан с твоими мыслями, не знаю, мне все не охватить… Пусть ответит.

Катя потрясла взлохмаченной гривой и приподнялась на локте:

– Маричек, солнышко, ты бы поспал. Такое несешь… Прости, прости меня! – Катя взяла его за плечи и усадила рядом с собой, – Ты мне скажи… Нет, ты мне скажи, не отворачивайся. Ты хочешь, чтобы я опять прошла весь вчерашний путь, залезла внутрь это ящика – о-о-ой! – ты бы знал!

Катя поежилась и обхватила себя руками. Потом пристально поглядела на Марика, на висящую с края кушетки – как-то странно, ладонью вверх – его руку, и твердо произнесла:

– Да, я пойду. Как его отсюда вызвать: просто не знаю. Значит пойду.

И она пошла. Потому что эта рука ладонью вверх очень уж напомнила ей увядающие лепестки Мэри Снаут…

 

Глава 12

Забор

Аким решился, наконец, и отправился к Ежику. Всего-то и нужно было – из учебного цеха спуститься в подвал, в механические мастерские. Но с этим спуском все разительно изменилось. Стены здесь уже не были ослепительно белыми, а оказались выкрашенными в грязно-зеленый цвет, украшенный потеками самой неожиданной формы. Над головой тянулись трубы, перетянутые, словно колбаса бечевкой, алюминиевой проволокой. Запыленные окна были высоко, под потолком. В цеху пахло стружкой, станки неаккуратно плевались густой молочной жидкостью. Людей оказалось немного, ходили они весьма степенно, засунув лоснящиеся от смазки кисти за ремни, перетягивающие ладные ватники.

Как только Чубаров возник наверху металлической лесенки, ему помахали и указали в дальний угол. Там стоял древний коричневый шкаф с захватанными дверцами, а за ним открывался закуток, посреди которого располагался ящик из-под апельсинов, укрытый куском линолеума. Пахло шашлыком – он жарился на самодельном устройстве из проволоки с высоким сопротивлением. На ящике скромно стояла лабораторная банка со спиртом и лежало нарезанное сало, присыпанное красным перцем.

Поначалу Аким сидел перед банкой в обществе двух механиков: Коротышки Дюмы (за небольшой рост его прозвали Дюймовычем, а короче Дюмой) и старшего по цеху – Медика, обладающего благообразной бородкой с проседью и хорошо протертыми очками.

– Не, Нифонтов-то верно говорит, с Петруничевым-то… Мы тех, за Глобальным Сетевым… нам бы только побольше развернуться, – заполнял паузу в разговоре Коротышка, поглаживая себя по приплюснутому, темному от копоти носу.

– Ты наливай, – ворчал Медик. – Все-таки, верно можно сказать. Силу мы взяли большую. Куклы там всякие, голограммные, наверху, за Башнями – он кивнул в направлении Центра, – нам не помеха. Механику мы освоим, дополним, а вы там со своими лигами-фигами ей ума прибавите. Немцам всяким, да англичанам до нас не дотянуться. Да и мы у них ничего не забыли. Вот – баранинка-то – из самого нашего Туркестана, а шпроты – из самого нашего Таллина, сальце же с перчиком – с нашего Будапешта. А фуфайка ватная – он потрогал свой рукав коротким толстым пальцем с сорванным ногтем – из Сибирских острогов. Так посередине и живем. И с места нас не стронешь.

Запыхавшийся Ежик в своей кустарной кепке влетел в закуток, повалив по дороге высокую некрашеную табуретку.

Аким высказал некоторые соображения и скупо изложил свою просьбу.

– Эх, – проговорил Коротышка Дюма, – нипочем бы под Лигоакадемию подкапываться бы не стал, поскольку уважаю. Но детишек жалко. Про это выпадение наслышаны. А Нифонтов – фуфло. И неживое, думаю, фуфло. «Голо», знать стать.

Аким пропустил все это мимо ушей, поскольку знал, что все подсушивающие корпы здесь намертво вытравлены.

Ежик почесал усаженный торчащими волосами, словно колючками, затылок и не совсем уверенно спросил:

– Ну, может, с бурами поможете?

– За бурами нужно к ребята в СтройПТУ… – протянул Медик, – это Кротышкино дело.

– А, Дюма?

Здесь все знали, что в свое время Дюма был заводилой среди Кротов – самостийного моторизированного движения, приверженцы которого делали ходы под землей, устраивали таким образом свои сходки и разборки и будоражили охранные органы.

– С пацанами можно поговорить, – неуверенно согласился Коротышка, – Только они меня нынче не очень признают: когда-то я слабину дал. Но если ты, Аким Юрьич, верно все говоришь, нужно детишек вытаскивать. Шлемобур мой заржавел, но не сгнил пока. И «зенки» в запасе имеются – ничем они не хуже ваших лигокристаллов. Ладно, ждите, сообщу.

Коротышка поднялся, и сразу стало видно, насколько он мал ростом. Подняв голову, он с тоской посмотрел в запыленное окно, и сморщенное личико его стало серьезным, даже задумчивым.

Ребята собрались возле станции метро. Чубаров был в длинном пальто, скрывающем, видимо, какую-то особую одежду. Во всяком случае, иногда поблескивало что-то светлое и блестящее. Обувь, завернутую в газету, он нес в руке. На станции «Университет» все сошли и проехали несколько остановок на троллейбусе. Забор возник за деревьями, Лигоакадемии еще не было видно. Шли вдоль забора – высокого, в три человеческих роста, кирпичного, закрывавшего со старинных времен неизвестно что. На углах забора стояли беленые вазоны с самым разным орнаментом – на одних – старая символика с колосьями им серпами, на других – хищные кристаллы снежинок, на третьих – просто замысловатые растения. На выступах и углах в заборе имелись львиные головы с резервуаром под ними, но никто никогда не видел, чтобы из львиных зевов текла вода. Каждый прогон забора заканчивался, как куплет припевом – ажурными чугунными воротами каслинского литья, но за воротами видно ничего не было – либо густой стеной стоял кустарник, либо просматривалась сторожка с забеленными окнами. И только впереди, на пределе ожидания, маячила какая-то невзрачная крыша.

Ребята шли как бы небрежно, весело переговариваясь, падая от шутливых подножек, дурачась и выкрикивая лозунг Жени Комлева: «…включите свет!..включите свет!» Они даже и не думали о грязном фургончике, следовавшим за ними на небольшом расстоянии, постоянно притормаживая.

Возле ворот, за которыми стеной стояли кусты, прямо над чугунной крышкой люка канализации, фургон остановился. Чубаров юркнул в него, а затем и студенты 2-ой выпускной один за другим исчезли за дверцей.

Пол фургона был приподнят, под ним зияла дыра канализационного люка и виднелась уходящая вниз лестница. Один за другим ребята спустились в туннель. Там было уже подготовлено неровное отверстие в стене, пока что прикрытое брезентом. Сначала все стояли во тьме, с трудом разрываемой светом желтой лампы. Потом в отверстии замерцал луч фонарика, и существо, одетое в потертый и залатанный кожаный комбинезон, со страшным устройством – буром – вместо головы, вылезло из отверстия, отодвинув брезент. Существо отстегнуло страшную голову – шлемобур – и показалось сморщенное лицо Дюмы. Вслед за ним выпрыгнули еще двое таких же, страшноголовых, и сняли шлемобуры. Поработали они успешно, во всяком случае, ребятам удалось быстро преодолеть туннель и выбраться на территорию парка Лигоакадемии.

Чубаров повел их по аллее. По дороге он скинул пальто и оказался в костюме сотрудников Лигоакадемии – светло-сером комбинезоне со всеми знаками отличия. На ногах у него уже были знаменитые бегуны с лигоустройством, позволяющим считать пройденный метраж и указывать пульс и температуру тела. Костюм казался красивой, удобной, но, в целом, вполне обычной рабочей или даже спортивной одеждой. И только посвященные знали, что на ткань костюма и подошвы бегунов не реагируют датчики, вделанные в пол и стены всех помещений Лигоакадемии. При этом сторонние посетители обычно носили с собой талон, выдаваемый на вахте, который приходилось отмечать при входе-выходе.

Костюм сохранился у Чубарова с тех самых пор, как он работал здесь. Вернее, Чубаров умудрился не сдать его на склад, умастив в свое время кладовщицу, и подсоединив корпы из ее кухни к бесплатному обслуживанию через сеть Лигоакадемии. Впрочем, это было несложно, так подсоединялись почти все. Зато кладовщица списала костюм как вышедшее из строя старье.

Студенты на экскурсии в Лигоакадемии были не новостью, мастер провел их к центральному зданию, спрятавшемуся посреди парка.

Лифт быстро пошел вниз. На нужном этаже Чубаров перебрал вручную несколько кодов и выпустил ребят. Костюм позволял не откликаться на реакцию фотоэлементов, и Чубаров сумел довольно быстро открыть спиральный проход к модельному залу. Перебегая от одного к другому, он прикрывал ребят от глаз фотоэлементов, расположение которых довольно хорошо знал. На одном из поворотов ему это не совсем удалось, и из-за двери возник удивленный охранник. Чубаров заранее предусмотрел подобную ситуацию и организовал защиту своего предприятия. Двое из старого грузовичка еще заранее подменили двоих студентов в его команде. Это были все те же двое, что прицепились к Чубарову в старых дворах.

Высокий человек в кустарной кепке – Ежик, который слушал тогда «аналоговую запись» – кинулся к охраннику и попытался перекрыть дорогу к стационарному телефону. Охранник, как они и рассчитывали, оставил мобильное устройство на массивном письменном столе. Отрезанный от телефона, он стал молотить Ежика, а тот неумело пытался боксировать и оттягивать руки тучного охранника от кабуры. В конце концов, Ежик завладел оружием, и группка преодолела еще один период спирального спуска. На следующий пост сигнал еще не успел поступить, а вот более глубокий, близкий к цели пост, откликнулся, заверещал – видимо побитый охранник дополз до стола и нажал на кнопку. Поэтому здесь массивная фигура с недоумением лениво вывалилась из-за поворота и с растопыренными руками пошла на группку, еще не сообразив, что уже стоит вытащить оружие. Ежик кинулся вперед, видимо, боясь выстрелить, и двое борцов покатились вниз, во тьму, приоткрыв для ребят боковой проход. Удачно нырнув туда, перекрыв все датчики, Чубаров вывел свою группу к входу в модельный зал.

Но и здесь кто-то темный преградил им путь. Функцию охраны теперь на себя взяла Ми. Из-под козырька кепки виднелся только ее изящно очерченный нос, руки в резиновых перчатках были выставлены вперед. Она метнулась к маленькому, хорошо знакомому по многочисленным телепередачам «Это вы можете», роботу из павильона «Юный техник» – и неожиданно сменила направление. Робот оставил свой пост и покатился за ней. Ребята один за другим проскочили в модельный зал. Ми соприкоснулась, наконец, с роботом, обхватила его руками и попыталась сдвинуть массивное тельце к стене, стараясь одновременно нащупать панель управления. Она бы и сделала это, потому что каждому ребенку было известно, что панель у роботов этого типа находится слева на спине, как бы, под лопаткой. Но никто и не подозревал, что у стража модельного зала была кем-то активизирована программа атаки на поражение, и в манипуляторах возник высоковольтный разряд. Ми тихо вскрикнула и упала в углу перед роботом, который, гудя, безуспешно пытался перебраться через ее тело. Кепка свалилась, обнажив короткие волосы, неровно отхваченные тупыми ножницами.

Модельный зал был одним из центральных помещений Лигоакадемии, где часто представителям международного научного сообщества демонстрировали наиболее показушные голографические спектакли и модели экспериментов. Огромный зал простирался на несколько десятков метров вниз, где была установлена аппаратура, управляемая с помощью переносных пультов с верхних галерей. С четырех углов потолок зала протыкали башни, уходящие в верхние пласты почвы. Изнутри эти башни подсвечивались, высокие арки окон, изливая желто-оранжевый свет, таинственно предупреждали: здесь кто-то живет, только улетел на время. Всякий раз, входя в этот зал, Чубаров думал, что Лигоакадемия, в сущности, подобна зарытой в землю тени высоток, сторожащих землю города много десятков лет назад. Так, он был уверен, что в самой-самой глубине здание протыкает землю тонким жалом с государственным гербом на конце, подобным шпилям высоток – хотя никто никогда не пытался это проверить.

Едва влетев в зал, Чубаров взял с полок несколько пультов, и вставил в приемную щель Единой Системы Страны свой личный талон. Открылись его файлы и, главное, тот самый, с чужой игрой. Дав сигнал построения голографической системы, Чубаров застыл, а ребята сгрудились на галерее, с удивлением рассматривая жуткое построение из сотен, а может, и тысяч многогранников, вырастающее снизу.

Когда в хитросплетении ходов между многогранниками, то соприкасающимися гранями, то разлетающимися в разные стороны, возникла фигурка, напоминающая Сову, Лисина резко вскрикнула, а Зинаида зажала ей рот широкой ладонью. Фигурка долго маялась среди стенок и ребер, перемещаясь в вагонетке, а потом пропала куда-то и возникла вновь на дне огромного параллелепипеда, стенки которого странно подрагивали. В наушниках проявилось некое возмущение, и Чубаров попытался наладить звуковой вход. Но там что-то никак не получалось, шли поначалу только механические потрескивания и потусторонний свист, который Женька Комлев тут же окрестил «музыкой сфер».

Чубаров перебрал весь набор воспроизводящих звук программ, потом догадался выйти на мнемонические коды, которыми пользовались психиатры при тестировании поступающих на работу в Лигоакадемию. Сменив несколько версий программы, мастер нашел, наконец, вполне членораздельный текст, произносимый механическим голосом лиготерминала.

Потом Аким Юрьевич вытащил новенький контейнер и тщательно осыпал контактным лигопорошком себя и ребят.

И тут началось действо, последствия которого полностью изменили некоторые судьбы…

 

Глава 13

Союзники

Чубаров был уверен, что его возьмут под утро. Он всю ночь представлял себе короткий удар током и забытье, которое произойдет, как только он вставит хвост чайника в розетку или попытается включить бритву. Он многое себе представлял, но побрился и напился чаю как обычно, а потом возник условный звонок. Один раз – кто-то дышит в трубку, второй…

Помимо того заверещал и дверной звонок. Аким обречено пошел открывать. За дверью оказалась немолодая забавная дамочка с выкрашенными фиолетовыми чернилами седыми волосами. Она не переступила порог, грамотно оставаясь в мертвой зоне, не просматриваемой и плохо прослушиваемой датчиками безопасности. Говорила она с трясущимися губами и совала ему в руки какую-то плотную бумажку. Аким, наконец, вспомнил, где видел ее. Да, да… Там, в Актовом зале. Это ее обрабатывал «старый знакомый» в тельняшке. Потом он понял, что она бормочет: «Это все, что я могла сделать… для них, для всех. И для моего ученика – ведь он не только ваш ученик! У меня оставались некоторые старые связи… Так вот, вам необходимо встретиться с Фло Бушар. Эти люди хоть как-то пытаются разобраться и помочь. Может быть… Запомните: Фло Бушар!», сунула ему в руку бумажку и ушла.

Это было приглашение на международный форум «Ученые за юность без границ» с меловой надписью в углу темно-синего билетика: «Ищи Фло». Аким Юрьевич задумчиво стер надпись и облизал палец, на котором были остатки мела.

Он знал об этом форуме, проводимом несколькими международными организациями, но совсем не рассчитывал попасть на него. На подобных мероприятиях, которые правительство вынуждено было разрешать, чтобы не выглядеть совсем уж отрешенно-напыщенно в мировом сообществе, присутствовали обычно кураторы отделов культуры или, в крайнем случае, отличники элитных учебных заведений. На прошлогодний форум приглашали, например, Володю Вараксина, и он этим очень гордился.

Фло Бушар… Фло Бушар… Что-то ему говорило это имя. Но нечто совсем уж нерациональное, и до такой степени неприменимое в обычной жизни, что даже не стиралось из всемирных каталогов, энциклопедий и баз данных. Но, что именно, он вспомнить не мог.

Форум проходил в огромном международном центре, представлявшем целый маленький городок-резервацию под стеклянным потолком, где находились все необходимые службы, помещения для собраний и встреч, гостиницы и предприятия общественного питания. Попасть туда можно было только через системы проходных и коридоров с металлоискателями, искателями нательных карманов, в которых некоторые умельцы умудрялись проносить микроплаты с кристаллами – и прочими искателями, что по слухам, отлавливали не то чтобы мысли, но скорее повышенный эмоциональный фон. Поэтому Чубаров наглотался успокоительных таблеток и вошел со своим билетиком с едва заметным меловым пятнышком в уголке в указанный подъезд. Его всячески осмотрели, но пустили без проволочек. Флоранс Бушар он нашел в списке выступавших и двинулся в Голубой зал. Там, собственно, не было никаких заседаний или выступлений. На небольшой низкой сцене с серебряным занавесом с вытканной на нем «синей птицей» группа детей в ярких нездешних одежках делала зарядку и что-то нестройно пела, а энергичная женщина с торчащими в разные стороны темными с какой-то желтоватой проседью волосами демонстрировала перед ними упражнения и подсказывала начало каждого куплета. В зале прямо на войлочном покрытии пола очень чинно сидели наши отличники в коричневых парадных комбинезонах, внимательно слушали и не знали, куда девать руки и ноги без привычного стула или табуретки. Пели по-английски, и Чубаров, как мог, попытался правильно сказать несколько английских слов и привлечь внимание Фло. Она тут же откликнулась, махнула детишкам рукой, чтобы продолжали дело, соскочила со сцены, подбежала к Акиму, взяла его под руку и вывела из зала. Чубаров весь сжался и почувствовал, как задервенел локоть, под который протиснулась уверенная и мускулистая рука незнакомой женщины. Кроме всего остального Чубарова здесь завораживал запах – пахло то ли каким-то не используемым в стране пластиком или ковровым покрытием, то ли ароматизатором, то ли просто чистым и хорошо убираемым помещением. А что за духи были у этой Фло, Чубаров даже не смел подумать, так ему было непривычно и боязно.

Разбираясь в запахах, он даже не сразу заметил, что Таинственная Фло запросто говорит с ним по-русски почти без акцента, и все выясняет, какие он применяет методики для повышения внимательности у подростков, работающих на конвейере на сложнейшем производстве. Она все это выясняла пока тащила Чубарова к достаточно большому внутреннему дворику с садом и усаживала на самую удаленную от помещений и деревьев скамейку. Здесь она прищурила очень темные, узкие, словно маслины, глаза, повела носом, будто принюхиваясь, и небрежно пожала плечами:

– Ну, вроде бы, возможно, здесь нас и не слышат. Во всяком случае, я буду говорить не все, и вы говорите не все… Кое-что я умею слышать в вашем сознании, кое-что сумею внушить. У меня не совсем получается, но попробуем…

Чубаров не нашелся, что ответить, только вдруг ляпнул:

– Вы ведь француженка, а так хорошо говорите?..

– Я свободно говорю на многих языках, – быстро ответила Фло. – Француженка я по матери, и сейчас ношу ее фамилию. А мой отец… Впрочем, потом… – и она небрежно смазала блестящими темными глазами по лицу Чубарова, и он тут же понял, что Фло собирается говорить с ним о выпавших и… о Ми.

Она выполняла ваше задание, я понимаю…

Я сделал преступную глупость. Ей нельзя было отходить одной. Должен был я…

Вы не сделали никакой глупости, – говорили глаза Фло, – вы сумели, видимо, хоть как-то приблизиться к тайне отчужденных.

Мы говорим просто – выпал…

Да, так многие говорят. У вас это в особенности… просто. Выпал… Не важно. Наш коллега Дюма не очень сведущ и разговорчив, но он сумел сообщить, что вы получили каким-то образом некую связь с выпавшими, с вашими бывшими учениками…

Бывшими!?

– Аким! – француженка схватила его за рукав и развернула к себе, по-прежнему напряженно глядя прямо в глаза. Он очень близко увидел ее желтоватую увядающую кожу, покрытую кое-где темными пигментными пятнами, ее тонкогубый рот с чуть выступающей нижней губой, острый хищный нос и упавшую на лоб пегую прядь волос, которую она все время пыталась убрать узкой негнущейся кистью с коротко подстриженными ногтями. – Я тоже не верю, что дети «выпали» навсегда. Я даже уверена, что многие из них живы. Более того, в силу определенных обстоятельств, я подозреваю, что и кто – не хочу этого «кто», но все же… – стал источником подобных событий. Но я могу лишь предполагать. А вы видели.

Да что я видел. Сам никак не пойму. Это чья-то чужая игра…

И Чубаров представил себе, пропустил перед глазами и странный тетрис, и покачивающуюся на дне параллелепипеда фигурку, напоминающую Сову, и письма ЧЯ и предложение отождествления.

Фло молча кивала, с удивительной силой держа его обеими вытянутыми руками за плечи и вглядываясь в лицо.

– Да, похоже на, да, похоже… – начала она затем бормотать, пожевывая губами, – Только что же это за образование? Откуда взялись эти гранники? Ладно, хорошо, я постараюсь связаться с ним… Надо бы пощипать кое-кого из темпористов. А то – успокоились, погрузились в теорию. Братца пора вызывать, Братца… – Фло еще что-то пошептала на незнакомом языке, а у Чубарова уже пошла новая мысль: «Ну, конечно! Темпористика! Исследования Густава Кламма. Совсем ведь недавно упоминали его в разговоре с Варакушей. „О моем отце, потом…“»

– А вот о некоторых вещах, – вдруг строго сказала Флоранс, – думать и говорить нельзя даже в садике. От тех, кто, возможно, противостоит нам, можно спрятаться только глубоко под землей, да и то не всегда. Ну, все. – Француженка резко встала, весело и довольно больно хлопнула Чубарова по спине, и повела к выходу.

Возле «шмонного» коридора она проговорила:

– Как жаль, что вы не сможете остаться на наш вечерний семинар. Но не беспокойтесь, я свяжусь с вами и передам все необходимые тексты.

Охранники уже наставили на него свои приборы, стараясь прощупать, не вынес ли он чего недозволенного из оазиса закордонной жизни, а Фло уже убегала по нездешне пахнущему коридору к Голубому залу и поющим детям.

По дороге домой Чубаров вспоминал все, что знал о темпористике и теории временных поверхностей. О вероятностных поверхностях с разными типами обществ, о возможных переходах между ними, о различных направлениях хода истории и прочем. Что же – гранники оказались на иной временной поверхности? Но ведь речь шла о человеческих цивилизациях… Фло сама ничего не поняла и решила еще с кем-то советоваться… Какого-то Братца искать.

Жди от них помощи, от этого Комитета спасения. Они – за коридором, за Голубым залом, за семью морями… За Глобальным Сетевым экраном. Не дождешься.

 

Глава 14

Снова чужая игра

Дурацкие затеи с контейнером Катя решила оставить. Если уж дверь дважды выпустила ее… Поэтому она подошла к дверной панели, просто подняла руку и помахала своему идеальному изображению. Панель задумалась ненадолго, но все же опрокинулась. Кате казалось, что она уж никоем образом не запомнила всех перипетий перемещения, но, тем не менее, двигалась она, словно по хорошо отлаженной программе, то перемещаясь по высоким ступеням, то перепрыгивая с вагонетки на четвертьвагончик, огибая ребра пирамид и додекаэдров. Где-то впереди мелькнул провал с «садом», но вагонетка пронесла ее мимо. Пирамида, на которую она взбиралась, тоже оказалась на месте, и над ее вершиной, среди скоплений мелких многогранников было видно светящееся, незаполненное ничем пространство. Перемахнув с одной вагонетки на другую и проскакав некоторое время по широким ступеням, Катя забрела во внутренность, как ей показалось, гигантского куба, где по углам возвышались скопления мелких гранников, совершающих свои обычные действия: они смыкались гранями и превращались в некие гибриды экосаэдров с обелисками и додекаэдрами. С гранями же своими, безупречно ровными и черными, они проделывали совершенно неподобающие вещи – словно бы дробили их на мелкие уступы, стараясь этими лестницами-гибридами приблизиться к форме дуги, параболы, гиперболы или иной гладкой кривой.

Но это Сова уже наблюдала, а вот странные предметы в нишах, расположенных по разным сторонам куба, привлекли ее внимание. Это были, как ей показалось, заржавленные или покрытые мелкими песчинками-гранниками совершенно инородные в этом мире части какого-то механизма овальной формы с выступающими в разные стороны зубьями. Катя нагнулась над странным предметом и даже потрогала его руками. За этим старым, забытым или брошенным здесь механизмом она видела что-то еще. У нее даже создалось впечатление, что это одежда. Поверх кучи слежавшихся тканей была наброшен большой ветхий плащ или скорее мантия, подбитая темно-рыжим с вырванными клоками мехом. Рядом валялся высокий головной убор, похожий то ли на митру, то ли на рыцарский шлем. Кате вновь стало не по себе, как в прошлый раз, когда она увидела местный «цветник».

Но что-то тянуло ее дальше, Катя выбралась через отошедшую в сторону заднюю стенку куба и потащилась опять через внутренности многогранников, сдвигая, переползая, подпрыгивая и пролетая периодами в четвертьвагончиках. Путешествие, как и в прошлый раз, кончилось на дне параллелепипеда. Катя села и уперлась ладонями в чуть шершавое, и мягко-податливое на этот раз дно ЧЯ.

Все вопросы, ответы, задания и исполнения заданий, а так же вибрация дна и стенок, изменения температуры – то жар – то холод, даже легкое свечение пространства внутри параллелепипеда – все это обрушилось на Сову разом, как только она оказалась у ЧЯ. Объяснение этому могло быть лишь одно: ЧЯ ждал ее, очень ждал.

За короткий промежуток времени Катя поняла: да, это великое пространство гранников, да, они сознают свое несовершенство и восхищаются гладкими гибкими кривыми, овальными формами, более того, в последнее время среди них возникло стремление к самоусовершенствованию, желание приблизиться к некой округлой форме. Они хотят любоваться продуктами миров, подобных катиному, и привлекают их к себе. Все это обрушилось и вошло в нее сразу, но было совсем не все… Словно ЧЯ послушно выдал ей официальную информацию. И Катя тут же бурно отреагировала, стуча кулаками и коленками по нижней стенке Ящика и хрипло крича: «Не имеете никакого права! Отпустите всех домой! Я все сообщу! Буду жа…».

ЧЯ замер. Кате казалось, что она сидит в центре некоего действа, создаваемого едва видимыми вспышками в его стенках, изменениями температуры – словно клочки горячих и холодных участков кто-то пригоршнями рассыпал впереди и сзади нее. Кроме того, дно время от времени как бы сдвигалось, расходилось слоями, так, что Сову начинало подкидывать, словно на рессорах. Внутри у нее возникло чувство качелей, когда подмывает что-то снизу при полете вверх и ахает в середине груди при падении вниз…

«Подумай о себе, подумай о себе…» – говорил в ней чужой и удивительно знакомый голос. Сова поначалу не знала, о чем ей думать, но что-то настырно лезло в мозг, какое-то воспоминание. И она покорилась, пошла на поводу у неведомого подсказчика. Она вспомнила сборочный цех, и то, как ей было тошно делать бесконечно повторяющиеся движения, как она упорно придумывает новые ходы и меняет, меняет последовательность движений.

А потом подсказывающий как будто отступил, и она представила себе, как ей в раннем детстве подарили куклу-голыша с пухлыми пластмассовыми ручками и ножками, укрепленными на розовом туловище с помощью белых резинок, появляющихся, если ручку голыша с силой оттянуть, и как она купала голыша в овальной ванночке, полной голубой тепловатой воды. Вспомнила мамин чайник с розочками и душистую струю коричневого чая, расплывающуюся в белом кипятке складчатым шлейфом и наполняющего белую, с темной трещиной, чашку, и плавающие поверху чаинки – распарившиеся клочки сухих листов.

Качели сломали катину логику, заставили вытолкнуть из себя эти образы, забыть колкие слова страха. Катя отпустила державшие ее в сидячем положении ладони, которыми она до сих пор инстинктивно поглаживала качающийся пол, как бы повелевая качаться дальше, и уже готова была лечь и ни о чем больше не думать… Но тут откуда-то снизу возникли мощные грубые толчки, которые, казалось, готовы были разрушить все вокруг.

Сову откинуло к стене, стена сотрясалось, Кате показалось даже, что в этом безмолвном мире она слышит глухой гул, подобный шуму схода лавин. Толчки кончились мощным ударом, после которого Катя почувствовала, как потолок – крышка ящика, начал стремительно надвигаться на нее. Она закрыла глаза и распласталась, прижимаясь всем телом к теплому еще полу. После следующего, чуть менее сильного толчка стена поехала вглубь, настигая Катю. Она откатилась и затихла.

Когда толчки прекратились, Катя снова села. Все было как раньше, только ЧЯ стал значительно меньше.

– Что с тобой? – испуганно крикнула Катя.

Это следовало предполагать. Меня обвинили и уменьшили в объеме.

– Да, да, в объеме, – Катя это прекрасно уже понимала, – чем больше у тебя объем – тем ты сильнее. Это из-за меня? Признайся, – спросила она громко.

Из-за тебя. И из-за тебя тоже. Ты сейчас думала так… Ты думала именно так, как нужно для нас. До сих пор никто из взятых нами существ так не думал. Для нас это важно, для нас это много, много…

– Ты меня заставил, ты меня… качал.

Верно, верно, моя умница…Ты попала сюда случайно, потому что просто пошла… за ним. А оказалась лучшей, лучшей из них всех. И ты – во мне. А у них – другие, у каждого свой. Но они не такие, они хуже.

– Так что же? Они – твои… коллеги, гранники – они завидуют тебе?

И опять это мелкое дрожание – эффект смеющегося живота.

Она приноравливалась к дрожанию, пытаясь понять как вести себя дальше, но тут что-то изменилось в катином сознании. Словно туда ворвались несколько голосов, спорящих, понукающих, дающих советы. Она хватала их разом, раскусывала, прикидывала на вес и отбрасывала. Только одна мысль, последняя, кинутая кем-то небрежно, кинутая кем-то своим, милым, чудным и совершенно безответственным прочно засела в голове. Она решила именно так и поступить…

И Катя как могла громко подумала и как могла громко произнесла:

– Если я лучше их всех и так вас радую – отпустите их… отпустите. А я останусь с вами навсегда.

Некоторое время было совсем тихо, потом стены и пол вновь пришли в движение, их словно разнесло в стороны. Сова поняла, что сказала что-то важное, удобное для всех и для ЧЯ тоже, потому что ему вернули объем.

ЧЯ не возвращал ее в дом Марика. Она сидела в ЧЯ и думала, и думала. Но там, что-то все время происходило, за стенками.

Она словно бы слышала, но не ушами, а всем телом – и животом, и боками, и даже спиной, прижимаясь к поверхностям ЧЯ. Она задала вопрос об этом, и ЧЯ ответил, что Большие гранники совещаются. Сколько времени заняло это совещание, Катя так и не поняла. Но в какой-то момент то самое «многогранникотрясение» возникло вновь – сначала теми же грубыми отдаленными толчками, потом мощными, все приближающимися. ЧЯ качало во все стороны, как лодку в океане. Со всех сторон Кате слышался – но слушала она не ушами, а всем телом – стоны и треск. Потом к ужасу своему она увидела, как в полу и стенках ящика появились зигзагообразные трещины, в них начали проникать тупые рыла обелисков, острые верхушки пирамид, бока и зады неизвестно каких сочлененных образований. Они впирались в ЧЯ сами, тянули за собой и вбрасывали внутрь непонятные предметы, покрытые той самой мелкогранной пылью, словно ржавчиной, какие-то вороха одежды и прочих грязных замшелых чужеродных мелочей. Самым же страшным было то, что все эти грани, спины, плоские зады и тупые рыла так и старались прикоснуться к Кате своими вязкими, но в тоже время жесткими и болезненно бьющими поверхностями.

Сначала Катя вся сжалась от страха, но потом заметила, что ЧЯ пытается бороться с ними, выкидывая их, стягивая разрывы своих стенок, но они пролезали все вновь и вновь. И Сова, помимо воли, пошла в наступление. Руки ее, как всегда поднялись, она прокричала свое: «О-о-у-у-хх!!!» и, словно что-то извне несло ее, кинулась толкать и пинать гранников, выделывая неожиданные кульбиты ногами, применяя совершенно незнакомые ей приемы, подставляясь и перекидывая через себя, топча вдребезги каблуками и шпаря ребром ладони наотмашь, расшвыривая с неожиданной силой рассыпающиеся ящики, коробки, сундуки и стягивая, стягивая исцарапанными руками разрывы в стенках Черного Ящика. При этом Кате казалось, что все движения проделывала вовсе не она сама, словно она стала калькой с чьих-то кульбитов и разворотов.

Битва продолжалась долго. Но стихла. Соседние гранники приостановили наступление и пустились в переговоры. Они мерцали, постанывали, грелись, охлаждались, меняли объемы.

И, наконец, задали вопрос Кате. Она восприняла их обращение так: «Ну, что скажешь?»

А что вы хотите услышать? Как вам изменить себя? Как стать гладкими и непрерывными? А, может, как избавиться от хозяев – мощной цивилизации, зачем-то породившей ваш мир и бросившей вас на произвол судьбы? Отпустите всех, кого забрали, чтобы заполнить свою пустоту… Отпустите, и я отвечу вам.

Сове очень не нравилось то, что она говорила. То есть она твердо ощущала, что слова совсем не ее, но просто не в состоянии была их не произносить, потому что они казались ей почти верными. Почти.

А сказать-то нужно было нечто иное. Катя сжалась, как для решительного прыжка и произнесла громко и четко три вопроса, придуманные Мариком:

Первый: «Можно ли достичь формы шара?» (Пусть ответит, пусть только попробует не ответить!..). Второй: «Кто лучше бежит к вершине – склон или лестница?». И третий (так, лично для меня): «Что было наживкой? И где спрятан крючок?».

Ответ на последний вопрос уже не был неожиданным. Он пронесся в ее мозгу сразу же и вызвал перед глазами грозный абрис «корпускулы вьюги» с хищно скошенными перекладинами на звездчатом скелете – лигокристалл.

А гранники замерли, перестали двигаться, внедряться и заползать в чужой объем. С внутренней стороны ребер что-то засветилось, словно там возникала электрическая дуга. Пол под Катей начал стремительно нагреваться. Кате стало невмоготу, и она хрипло закричала:

– Вы стремитесь к плавности, к неразрывной кривой, к дуге. Вы стремитесь к недостижимому!.. А вам всего лишь нужно стать шаром. Шаром! Ясно вам, сундуки неповоротливые! Да знаете вы все – выстраиваете себе все более мелкие ступени и заполняете пространство мельчайшими гранниками. Ну, так – чего трусите? Еще же чуть-чуть… Еще чуть-чуть, бесконечно малые, в пределе… В пределе у вас получится!

Они сдвинулись, они стали меняться, уже не было скрежета и стонов, словно шла какая-то слаженная работа. И только тот голос ощущение, что исходил от ЧЯ становился все тише и тише, стенки его дробились, размывались, в полу возникали выступы, непонятные черные наледи, носы, углы, отсвечивающие обломки…

 

Глава 15

Человек с красной повязкой

Аким шел со встречи с Флоранс в каком-то тумане. Ему вовсе не казалось, что знакомство было полезным, и что он узнал бездну нового. Итак, она, кажется, собирается по каким-то своим каналам оказать помощь выпавшим. Для этого у нее есть некий человек, Братец, которого надо вытащить и приставить к нам. Чушь… все чушь… Она – там, а мы – здесь. Здесь у нас не устланы полы коврами и нет такого свежего запаха. Здесь по всякому пахнет. А кристаллики-то они наши покупают, наши… И нет им дела до Марика и Кати… И что будет теперь с ним, с Акимом, после того, как он сходил в Международный центр по фальшивому билету и поговорил с представительницей Комитета по спасению? Худо.

Сегодня у Чубарова образовывался библиотечный день, а завтра он шел на занятия к третьей паре. Поэтому он завернул в дворницкую, отдал дворничихе талоны на духи, которые ему уже, как он полагал, никогда не понадобятся, взял у нее темно-зеленую бутылку и с оттопыренным карманом вернулся домой. Дома было все неплохо, только дверца стенного шкафа оказалась чуть приоткрытой, и стало ясно, что за ней пусто и сумки с академическим комбинезоном нет. Еще и поэтому зеленая бутыль дворничихи оказалась очень к месту.

На другой день проснулся он поздно, очень хотелось есть. Продуктов не было, но он заставил себя не думать об «изымании вовремя талонов» и распределяющих пунктах. Он вышел из дому и в уголке своего почтового ящика заметил небрежно спускавшуюся длинную нитку, словно бы выдернутую их чьего-нибудь рукава. Аким взял нитку и накрутил ее на палец, как будто хотел проверить, на какую букву имя девушки, которой он понравился. Получилась буква З, и Чубаров понял, что Ежик вызывает его на свидание в Парке Горького на зеленой скамейке за музыкальным фонтаном.

Есть хотелось очень, в голове шумело, поэтому Чубаров решил сходить в самобранку, хотя уже пользовался ею дважды в этом месяце. Конечно, бесплатные пункты питания можно было посещать всем без ограничения, но, в основном, ими пользовались как-то не приспособленные к этой жизни люди, идущие по обочине, не встрявшие в общий строй, не умеющие тянуть общую лямку, не попавшие в колею… В общем-то, их можно было назвать и выпавшими, но это словечко прилепилось к другим.

Женщина-вахтер в белом кителе на входе радостно улыбалась и совала в руки пришедшему личную бумажную салфетку, но Чубаров прекрасно знал, что она запомнила первые его два посещения в этом месяце, тем более, что он жил недалеко. Но сейчас ему было все равно. В самобранку, кстати, по негласному распоряжению просто обязаны иногда заходить приличные люди – специалисты среднего и даже высшего звена, сотрудники различных комитетов и даже правительственные чиновники, а также люди науки и искусства. Так что Чубарова никто бы не стал обвинять, но все же…

Ему было все равно, и, тем не менее, какое-то неприятное ощущение не отпускало его. Постоянно казалось, что кто-то смотрит в спину. Казалось это давно, может быть, даже все последние годы. Но сейчас это был особый, давящий взгляд, он ощущал его затылком, макушкой. Чубаров даже боялся привычным жестом поднести пальцы к волосам и дернуть прядь. Взгляд сзади делал руку тяжелой, а пальцы негибкими. Аким обошел самобранку несколько раз, свернул за угол, потом вернулся, все же вошел в дверь, получил вежливую кривоватую улыбку белого кителя, скомкал в кулаке салфетку и пошел к раздаточной. Когда он сел за столик и принялся за горячую рисовую кашу с мясом, ему даже стало хорошо. Холодный витаминный напиток вселял бодрость, и Чубаров чуть увереннее стал смотреть по сторонам. За его столиком сидели две старухи, чинно подбирающие рисинки, откусывающие по маленькому куску хлеба, сгребающие скрюченными пальцами крошки и отправляющими их в рот. Старух здесь было много больше, чем пожилых мужчин. Последние ходить сюда стеснялись, и предпочитали столовые при заводах, где когда-то работали – их пускали. Да и вообще стариков в городе было меньше, они жили короче старух. За столиком сбоку сидела молодая женщина с ребенком – это редкость. Дети обычно находились в яслях или садиках. Но та женщина, видимо, была не в струе, не в колее, вообще нигде. Но ребенка родила, скорее всего, не оформляя официальных отношений с его отцом – и теперь прижимала маленькую крепкую девочку к своему почти детскому еще телу и совала ей в рот ложку с кашей. Страшного в этом ничего не было, но что-то «не в колее» тут же чувствовалось и заставляло отводить глаза. А, отведя глаза, Чубаров тут же уперся в непонятное.

Впереди него вполоборота сидел человек, которого здесь быть просто не могло. Широкие бугристые плечи чуть опущены над тарелкой, непривычного ярко-оранжевого цвета свободная куртка топорщится на мощных руках, взлохмаченные рыжевато-седые космы перехвачены на затылке красной тряпкой. Человек чуть обернул голову и скользнул по лицу Чубарова ярко-голубым, словно бы стеклянным, глазом.

Аким быстро доел кашу и выбежал из самобранки. Он очень быстро шел к Учебному цеху, петля по улицам и оглядываясь, но пристального взгляда, утыкающегося в спину, уже не было.

Чубаров чуть запоздал, и, подходя к цеху, увидел тесную группку своих ребят. Лисина выдвинулась вперед, взбивая челку и делая безразличное лицо, Варакуша завязывал шнурок на ботинке, а высокие Зинаида, Нерсисян и Женька стояли строем как на поверке. Чубаров быстро подошел, стараясь рассмотреть, кого это они прикрывают своими спинами, и даже попытался их растащить, положив руку на плечо Нерсисяна.

Ребята раздвинулись, и Аким Юрьевич увидел… Марика.

Чубаров ощущал, что это его последний день в цеху. Он смотрел, смотрел и смотрел на эти стройные конвейеры, перемещающие матово поблескивающие модули с лигокристаллами, на эти прозрачные нахлобучки и уродливые стрекозиные очки. Он смотрел и смотрел, и не мог наглядеться…

В Парк Горького идти было необходимо, он совершенно ничего не понимал, абсолютно не хотел говорить с отсутсвующе-исполнительным Мариком, и думал только о Сове. Он уже не думал о Ми.

В парк он шел спокойно и бесшабашно, он уже не верил и уже верил. Все было совершенно невозможно, но продолжало происходить.

Ежик его дождался, встал, словно не обращая внимания, и направился к проезжей части. Туда быстро подрулил тот же, что и в прошлый раз обтекаемый бежевый фургончик, они вскочили в него и понеслись в сторону Забора и академического парка. Остановились над тем же колодцем, сняли крышку, как в прошлый раз, и спустились.

Картина было вроде бы и та же. В углу возле лаза стояли мрачные дружки Дюмы и Ежика, они перекладывали снаряжение и натягивали свои мрачные кожаные заляпанные землей комбинезоны. Между ними был еще кто-то, и Чубаров видел сейчас только его голую спину и понимал, что он натягивает серебристое и светящееся – то есть его, Чубарова, академический комбинезон, утром пропавший из квартиры.

Спина была очень широкая, красноватая, испещренная шрамами и буграми. Она постепенно скрывалась под серебристой тканью, с трудом впихивающей в себя это массивное тугое тело. Человек с красной повязкой на волосах, наконец, натянул комбинезон и повернулся к Чубарову. Глубоко посаженные, прячущиеся под густыми бровями стекляшки вперились в него, и Ежик сказал: «А ну, объясняй Братцу, как вводить параметры в Ситуационную систему Шат-горы!»

Аким с недоверием посмотрел на пожилого, но еще очень сильного человека, с трудом натянувшего на себя чубаровский комбинезон. Лицо было грубовато, пришелец вовсе не производил впечатления сотрудника, разбирающегося в тонкостях лигопрограммирования. Но приятели Ежика и Дюмы стояли с такими суровым и решительным видом, и их допотопная механика, похожая то ли на буровой инструмент, то ли на кошмарное оружие, так вибрировала в руках, что Аким как на техническом тестировании выдал пришельцу с красной повязкой в волосах все секреты вводных таблиц Центральной моделирующий системы Шат-горы и добавил в конце: «Там осталась Сова…».

Тип в чужом комбинезоне не подал виду, воспринял ли он все это, он смотрел в сторону, как и в прошлый раз, и видимый Чубарову глаз опять напоминал синюю стекляшку. Только у Акима создалось ощущение, что незнакомец прямо-таки всосал в себя все его знание, и не особенно даже пытался понять, что к чему. Просто принял к сведению – и все.

А когда всосал, сказал вдруг, злобно сплюнув:

– Добрались-таки и до меня… хоть и на исходе сил, а добрались. Тронули моего парня, знали, что мне будет ой как больно. Но так и я их трону! Разнесу всех, кто б они ни были, вдребезги! Вдребезги! Эй-рра! Вперед!

Он натянул на голову капюшон-давилку, спрятав свою нестриженую голову с дурацкой красной тряпкой, повернулся и полез в дыру.

 

Глава 16

Все как есть

…Носы, черные выступы, блики на темном, брызги грязи, легкая тряска… Сова опустила голову, сжала, ссутулила плечи. Черные обломки и грязноватые мысы, которые она видела внизу, перед глазами, наконец, обрели смысл. Она смотрела на них бесконечно много раз. Это были ботинки, туфли, галоши, сапоги. Это были ноги сидящих на скамейке людей, слегка качало и постукивало. За квадратными проемами – тьма. Сова знала это место, ее нес опять куда-то вполне целый вагон метро.

Остановка, плохо освещенный длинный коридор перехода, спины людей, затхлый запах мокрого меха и зимней оттепели. Лестница, снова вагон метро. Знакомая станция, черные, как и там – где? – ступени эскалатора. Качающиеся двери выхода. Все. Все. Все. Все как есть.

Она привычно толкнула стеклянную дверь и вышла на площадку перед станцией метро. Сначала глаза резанула необычная пестрота. Какие-то яркие киоски, тумбы с непонятными словами, написанными латинским шрифтом.

Всюду – лотки с конфетами, бубликами и мороженым. Грозди бананов. Померещилось? Мерещилось все. Ярко красные помидоры, припорошенные снегом, свисающий с прилавка виноград, непрочные стеклянные строения, занимающие почти все пространство площадки, снующие люди, пестрящие развороты газет. И только темный многофигурный памятник со вздыбленной лошадью и поднятыми вверх кулаками, был на своем месте.

Сова прошла знакомый переход, мельком взглянула на конструктивистское здание универмага, украшенного совсем уже несуразными фигурами в витринах, перешла широкую и кажущуюся сейчас незнакомой улицу, уперлась в странное, напоминающее картонный детский домик заведение, распространяющее запах жаренной картошки, и углубилась в переулки за ним.

Все было так и совсем не так. Что-то сдвинулось во времени и пространстве, она прекрасно поняла – это гранники сдвинули нечто и в ее мире. Единственное, что определенно осталось тем же и не сдвинулось, была глубокая трещина на асфальте – справа, возле выхода из метро. В ней, как и раньше, притаились окурки…

И техникум оказался на месте. Мельком взглянув на выросший невесть откуда огромный дом напротив со светящимися буквами «Банк», Сова свернула к родному зданию, поднялась по ступенькам и подошла к двери. Табличка висела на месте, только на ней значилось: «Техникум текстильного производства». Шлагбаума на пути не было. За стареньком письменным столом у двери сидела дежурная – сухощавая пожилая дама с седыми, пушистыми, подкрашенными фиолетовыми чернилами волосами, и читала книжку на иностранном языке. Дама кивнула Кате, будто признала ее. Сова поднялась по знакомой лестнице и толкнула дверь в кабинет мастеров.

Комната, потерявшая весь свой былой лоск, кое-как покрашенная блеклой бежеватой краской и отделенная от улицы и светящейся надписи про банк измятыми, срывающимися с крючков занавесками, встретила Сову духотой и запахом расплавленного сыра. Спиной к ней у крохотного экрана громоздкого монитора сидел человек в вытянувшемся свитере и крутил пальцами короткие пряди волос на голове. Крутил и дергал. Крутил и дергал.

Дверь стукнула, и Чубаров обернулся. Он был все такой же. Бледная кожа вокруг глаз беспомощно таращилась веснушками, пальцы тянулись к волосам, воротник сорочки одним концом торчал наружу…

Чубаров засуетился. Он подал Кате стул, достал из небольшой, непонятно как греющей духовки тарелку, по которой растеклись горчие сырные бутерброды, налил в высокую кружку с латинскими буквами чай из белого пластмассового чайника. Катя молча смотрела на него огромными круглыми желтыми глазами…

– А они сейчас придут, – сказал Чубаров и развел руками. – Должны. К шести. У нас занятия, по компьютерной верстке. Кать, ты пей чаек.

– Не могу, там лежит квадратный пакет.

– Пакет? А… пакетик? Да это заварка! Не обращай внимания. Так удобнее.

От пакетика, висящего на стенке снежно-белой чашки, пошли коричневые волны, постепенно распространяясь, медленно заплывая, они окрасили всю чашку. Но Катя пить этого не стала.

Она с удивлением смотрела на несуразные мониторы и какие-то чемоданы с кнопками, расставленные на обшарпанных столах. Мониторы безобразно грелись, в комнате становилось все душнее.

– А это ты тоже не пугайся, у нас «железо» такое, – быстро-быстро, словно извиняясь проговорил Чубаров. – Но все ничего, работает. Правда, о мощности лигокристаллов – он вдруг перешел на шепот – и говорить не приходится, Но – чужое, оно и есть чужое. Сейчас все более-менее нормально. Ребята вот придут.

– Якимчик, ты поел? – заглянула в дверь темненькая, коротко стриженая женщина.

– Некогда что-то, Маш, занятия вот… Дома поужинаем.

Сова взяла яркий глянцевый журнал с разорванной обложкой, небрежно валяющийся на стуле. Мэри Снаут выбиралась из голубого бассейна, уперев ладони в бортик и ничуть не беспокоясь об обнаженной загорелой груди. Светлые, серебристые волосы были по-прежнему сложены венчиком надо лбом.

Катя вздохнула и разорвала обложку пополам.

В этом момент пришли ребята.

Они были все такие же, только Женька Комлев почему-то выкрасил свои желтые космы в красный цвет, Лисина вообще побрилась наголо, а Паша Нерсисян был заключен в красные клеенчатые штаны со спущенными чуть не до икр карманами. Сова знала, что это все ерунда. Здесь в другом было дело. Марик прижимал к груди черную папочку с кнопкой на боку, и Сове почему-то казалось, что сейчас он все и разложит по полочкам, все и разъяснит, и потом они соберутся и пойдут назад, в их привычный мир, где есть лиготехникум, но нет бананов и банков.

– Так, ребята, – начал Чубаров, привычно запустил пальцы в волосы, но вдруг передумал, внимательно посмотрел на свои ладони и подошел к самому большому и громоздкому монитору. – Чем богаты, тем и рады. Но даже на этом железе кое-что тебе, моя Умница, могу показать.

Чубаров довольно долго колдовал, устанавливал диск, набирал слова на клавиатуре, чего-то ждал, вопил, что глючит, перезагружался, но вот, наконец…

Да, со стороны она этого не видела, но предположить было можно. Странное скопление многогранников, некая фигура неправильной формы, состоящая из них, медленно плавала посреди экрана, постоянно меняясь, обрастая все новыми выступами, обнаруживая незаполненные пространства и пробелы.

– Это что, астероид? – спросила Катя. – Мы были на астероиде?

– Нет, что ты, Совушка, – вступил Марик и еще крепче прижал папочку к груди. – Скорее всего, это было связано с временными перемещениями, кто-то сказал бы – параллельный мир, а я все же решил придерживаться терминологии моего деда – иная временная поверхность.

– Ничего себе поверхность, – капризно пропела Лисина – мы видим именно пространственное сооружение.

– Ха, сооружение, – махнул рукой Чубаров и вдруг противно хихикнул, – да это просто помойка…

– Помойка?! – на Катю мгновенно нахлынули уже глубоко запрятанные ощущения, – глубокий внутренний голос ЧЯ, его успокаивающие слова и мысли, втягивающий и качающий пол, нежные пульсирующие грани… – Помойка?

– Нет, нет, я не согласен, – протестующе поднял руки Марк, – не помойка, а скорее, – прости, Катенька, но мы действительно пришли к данному выводу – пустующий заброшенный склад. Склад, скажем так, состоящий из интеллектуальных контейнеров. Можно предположить, что их стенки, как стены самых современных зданий, напичканы некими микроустройствами, кабелями, разъемами… Ну, как ты помнишь, могли существовать сооружения на лигокристаллах…

– Это еще что за небыль? – тут же влез внимательный Варакуша.

– Небыль, небыль… Вас выкинуло в мир без лигокристаллов, ребята, уж не обессудьте. Так без них и живем. Силиконовая долина, понимаете ли, всего-то там какие-то ГигоГерцы, наше отставание в области микроэлектроники… Но все равно свое, со своей земли, своего единого времени. И все мы, люди небогатые, выколачиваем из данного природой свои терабайты, – Чубаров бормотал малопонятно и как-то униженно, а на мониторе все шла и шла игра, в которую невозможно было поверить.

– Кто-то – некие неясные силы, как предположил Марик – некая сверхцивилизация – создает для своих нужд такой гигантский склад, напичкав стенки контейнеров своей непостижимой техникой. Вот они возникают и наращиваются – кубик на кубик, параллелепипед на параллелепипед, дальше пошло умножение граней, смещение, разъединение… Что уж они там хранили – кто их знает. И создалось такое впечатление, что хозяевам в какой-то момент стало не до склада. Они забыли о нем, возможно, начали готовить к консервации. И гранники, предоставленные сами себе, обрели своеобразный разум. Дальше мы знаем – их потянуло к выпуклости, природным формам, да и вообще – к неприсущим им возможностям… Они нашли проход в тот наш мир, в который Катя хотела и хочет вернуться, подкинули лигокристаллы – это их часть, их порождение – и мир стал им подвластен. Развлекайся, бери, чего хочешь. Но что-то угнетало их, тянуло к иным возможностям, к иным формам. Не исключено, что это и была попытка консервации. И достаточно было одной вспышки, одной фразы, придуманной Мариком и брошенной Совой – и они превратились в шар.

На мониторе многогранники, бесконечно перемещаясь, сталкиваясь, делясь и выстраиваясь в ребристую фигуру, приближающуюся по форме к шару, все мучались и мучались, все делились и делись, но никак не могли достичь задуманного.

– Нет, – медленно произнесла Катя, – они был не склад… Какой там склад! Они… он… В пределе стремиться – вот что им было нужно. Так может только живое.

А многогранник все делился и делился, все пыжился и пыжился, все множился и вертелся на экране. И в какой-то момент, словно взорвавшись изнутри, вспух, раздулся и… обратился в шар. Больше ничего не происходило. Шар удалялся, уменьшался в размерах, уплывал вглубь экрана и постепенно исчез совсем.

Темноволосая женщина с блестящими глазами опять заглянула в комнату:

– Яким, ты опять игрушку поставил? Они же заниматься пришли, не дай Бог увидит завуч. Яким, ты опять… – в голосе слышалось застаревшее раздражение и усталость.

Дверь широко открылась, и Катя рассмотрела, наконец, табличку на ней – «Компьютерный класс. Чубаров Яким Юрьевич».

– Мой друг ЧЯ, – громко сказала Сова, не обращая внимания на ворчание женщины. – Он мог бы и не советовать им становиться шаром. Он мог бы тихо сидеть и… качать меня.

– Ничего бы у него не вышло, – ответил Чубаров, – некуда ему было деться. Мы… мы говорили с ним об этом.

– Так он исчез, вместе с Шаром?

– Как сказать, – усмехнулся Яком Чубаров и дернул себя за клок волос, – может и не весь…

Марк открыл свою папочку, достал фотографию деда с бабкой, и дал Кате прочесть надпись на обороте:

«Переходы открыты. Многообразие ситуаций и событий зовут. Я побыл здесь – уйду к другим. У меня много дел. Мои враги преследуют и высылают свои каверзы.

Запомни, внук – всегда нужно припасти хоть каплю нового, всегда стоит ползти по своей Кривой».

– Пойдем домой, Сова. Ты устала – а там уже нормальный чай, – твердо сказал Марик и, сдвинув брови, посмотрел на Чубарова.

 

Эпилог

Дед Сергей сидел в том самом кресле, только подлокотники его были уже совершенно нормальными – округлыми, из перетекающих друг в друга полированных планок. Сова, еще глядя на ту фотографию уверила себя, что Марик похож на деда. Да и сейчас она это сказала бы. Но на самом деле расплывчатый, картофелеобразный нос Сергея Леонидыча мало напоминал мариков пряменький, классический. И рыже-седая борода с взлохмаченной шевелюрой, перехваченной на затылке красной повязкой, – тоже никак… Даже сами глубоко посаженные глаза. Но выражение их моментами, когда они вдруг словно не видели ничего вокруг, а приглядывались к неведомому, происходящему внутри, очень напоминало ей Строгого Юношу. Еще она заметила, что когда дед Сергей поднялся, чтобы идти на кухню, то точно также, как и Марик, одернул нижний край свитера – придерживая его не пальцами, а ребром ладони. Эта была какая-то наживная похожесть – так собака бывает похожей на своего хозяина.

Сергей Леонидыч бросил возиться с заварным чайником, заботливо укрыл его полотенцем и устроился на табуретке с заметным желанием начать разговор. На кухне стоял тот самый буфет с гранеными стеклами, разбитыми чашками на верхней полке и с той же маленькой фотографией, прислоненной к полуразбитому молочнику, украшенному веточкой сирени.

Сергей Леонидыч наливал заварку, высоко держа чайник. Заварка растекалась по кипятку темно-бронзовым шлейфом и гладко расходилась по сторонам, плавно вливаясь в белое пространство фарфора и кипятка.

Сова сначала долго смотрела на текучие преобразования струи, потом подняла голову на деда Сергея и произнесла:

– Они выбросили вас с фотографии.

– Да, не любя-я-ят они меня, – протянул дед. – Вернее нет у них такого понятия. Уничтожили б, если в руки им дался. Но я их – во как держу! – и он сжал огромный кулак.

– Гранников? – переспросила Катя.

– Каких там, детка, гранников! Тут вмешались куда покрепче силы. Совсем иная цивилизация. Какие там пирамидки да обелиски! Когда-нибудь обязательно расскажу… Да сложное это знание, может, лучше и не касаться его…

Катя глотнула крепкий, слегка вяжущий чай и куснула бледно розовую пастилу. Вкус ее был чуть-чуть не такой, как там… как в той…

– Так Сергей Леонидович, как же вы нас все-таки вытащили?

– Сами вы себя вытащили, я только так, турнул их малость… Ты, Марик, подсказал им губительную идейку насчет шара. Мастер ваш уговорил этот ящик своими заморочками. А ты, Совушка, сделала самое главное дело. Ты им показала свою сущность. Не терпишь ты одинаковости, стандартности, полочек этих и ящичков. Ты – то, чего им всем никогда не достичь. Видно и гранники ваши, и их хозяева – гады благовонные! – ищут одного и того же. Как оно называется – так никто и не знает. Только чуять его можно. Они в тебе и почуяли.

– Понимаешь, Сова, – вступил в разговор Марик. – Мы тут с дедом поговорили, и решили все-таки, что эти гранники – некое образование, созданное той самой цивилизацией, допустим – их автоматизированный склад, элементы которого были так напиханы электроникой или чем-то еще, что обрели некий интеллект. Ведь ЧЯ говорил тебе нечто подобное?

– Пожалуй, говорил, – сдержанно произнесла Катя, – но что же… до нас хранили на этом складе?

– О, они великие собиратели, – злобно произнес Леонидыч. – Собиратели всего. Все больше их сведения всякие интересуют, данные…

– Прямо – «овощехранилище», – почти хором проговорили ребята, но потом Сова медленно добавила. – Там в одном месте, в углу, между гранями, были свалены какие-то смятые, ссохшиеся предметы. Может, какая-то одежда, или даже части… кости какие-то… И был даже ветхий плащ или мантия, подбитый рыжим мехом.

– Да, могло быть такое, – поддакнул медленно дед Сергей, и глаза его снова превратились в стекляшки. – Вещи они не брали, имена не использовали, только живое. Может, это и верно, в какой-то мере, про помойку.

Марик посмотрел на Катю изумленно, но край его губы уже дернулся в сторону, только он сразу не мог дать себе волю. И Катя не смогла сдержаться и вдруг рассмеялась. Они сначала смотрели друг на друга, хохотали, широко открывая рты и показывая десны, потом обнялись и смеялись, уткнув в волосы друг друга мокрые-мокрые лица…