В январе Зина свою службу должна была оставить потому, что наступила беременность. Она ужасно обрадовалась, когда узнала об этом наверное, но стала хуже спать, а днём не отпускала меня ни на шаг.

— Послушай, — говорила иногда Зина, — ведь это должно быть очень интересно и наверное не так страшно, как об этом рассказывают… Ты прав, что не любишь людей, между ними мало хороших… А тот ребёночек наш, будет ли он хорошим? Поздняков — ужасно странный человек, узнав, что я не могу работать на пишущей машине, он рассердился: значит, во мне он видел только рабочую силу. Досадно мне за него и жаль его даже…

Снова пришла весна, и разлился Днепр, но мы уже не переезжали по ночам на другой берег, а сидели в квартире и обсуждали будущее.

Хорошенькое личико Зины вытянулось и пожелтело. Она тосковала и часто повторяла: «Ах, скорее бы, скорее бы»…

Незадолго до родов, Поздняков позвал меня и сказал, что помещение, в котором мы живём, ему нужно для склада, поэтому он прибавляет мне к жалованью ещё 30 рублей в месяц и просит найти себе квартиру в городе.

Я сначала упрашивал, потом перестал владеть собой и начал говорить дерзости. Поздняков только покраснел, но повторил, что если я хочу остаться на службе, то должен в трёхдневный срок исполнить его желание.

Мне стало ясно, что ему просто не хочется, чтобы в здании, где только стучат машины, и скрипят по бумаге перья, была ещё иная, не машинная жизнь.

Квартиру я нашёл скоро, но дорогую и неудобную. Несколько дней мы устраивались, и оба очень утомились.

Я сразу не понял в чём дело, когда Зина вдруг разбудила меня ночью и сказала:

— Ну, одевайся и поезжай скорее за Марией Павловной.

— Может быть это просто ложная тревога? — спросил я.

— Нет, не ложная, поезжай, милый.

Я оделся, вышел на улицу, и изо всех сил крикнул: «Извозчик».

По другой стороне, шатаясь, шли два пьяных. Услыхав мой окрик, они тоже начали кричать: «Извозчик», и помогли мне. Акушерка долго не отворяла дверей, потом вышла заспанная, непричёсанная, измученная и сказала, — сей час, но собиралась ещё минут десять. Приехали домой. Всё было ещё благополучно. Поставили самовар и стали приготовляться. Я не находил себе места. Мало-помалу началось это ужасное crescendo страданий Зины. Под конец от её криков у меня звенело в ушах, я отупел и потерял всякую способность владеть собою.

К утру акушерка вышла из спальни и торопливо поздравила меня с дочерью. Я хотел туда пройти, но она взяла меня за руки и, шёпотом, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Постойте, не выражайте своих восторгов, а скорее поезжайте за доктором, скажите, что я прислала, и чтобы взял набор и бинты. Только скорее, дело очень серьёзно.

Я задрожал, набросил пальто и побежал. На улице не было ни одного извозчика. У меня стала кружиться голова. «Если я упаду, — подумал я, — то Зиночка пропала», и замедлил шаги. Доктора, которого мне указала Мария Павловна, я не застал и, случайно прочитав на дверях табличку, привёл другого. Потом снова стоны Зины, но не громкие, а жалобные и умоляющие. В полдень, я, наконец, вошёл в спальню. Зина побледнела, осунулась, и глаза её глубоко впали, но искрились радостью. Я молча поцеловал её в лоб. Тёща и акушерка возились с ребёнком. Приотворили ставню, и прорвавшийся луч заиграл на обоях и на мраморе умывальника. О минувшей ночи напоминали только общий беспорядок в квартире и запах карболки. Хотелось плакать и смеяться, и я не знал, о чём говорить с окружающими людьми. К вечеру у Зины сильно повысилась температура, а ночью она звала меня и нараспев говорила:

— Примите же эту занавеску, ведь мне же не видно ребёнка. Зачем ты, Федя, приказал затопить печку, кто же летом топит печи, да где же он. Позовите Федю, Федю позовите, прошу… Роды ведь кончились.

— Я здесь, Зина, возле тебя, — сказал я.

— Да, да, знаю, ах, что это я хотела тебе сказать… Что это я хотела… Ах, как болит у меня голова-а-а, особенно как-то…

Было слышно в следующей комнате, как тёща молилась Богу. В кабинете, на диване, сидела старая незнакомая женщина и покачивала на руках, завёрнутую в бесчисленное количество одеял, новорождённую девочку. Кто-то опять ездил за доктором и в аптеку — и эта ночь прошла ещё непонятнее и ужаснее первой.

Потом сознание снова возвратилось к Зине: она держала мою руку в своей и спрашивала:

— Ведь я не умру, правда, не умру?

— Нет, нет, голубчик, — отвечал я, и думал, что на свете, вероятно, нет человека бессердечнее меня, потому что я не умею сказать ей ничего в утешение.

На другой день личико её сильно изменилось, глаза впали ещё больше, и обострился нос.

Она, не переставая, бредила. Снова были доктора, и я узнал, что у Зины началось заражение крови. Через сутки уже пришли два гробовщика с меркой… На первой панихиде были Поздняков, все сослуживцы, Лёля с опухшим от слёз лицом, какие-то две тётушки Зины, которых я раньше не видал, и несколько совсем незнакомых дам. В моей голове стоял туман, будто меня начали хлороформировать, но я ещё не потерял сознания. В квартире толкались посторонние люди и смотрели на меня с жалостью и любопытством…

Когда на гроб стали бросать землю, мне сделалось дурно. Раньше я не испытывал, что такое обморок, подумал, что умираю, и не испугался, а обрадовался этому.