Утром опять были длинные разговоры. Мама решила, что мы проживём здесь месяц, и все вместе вернёмся домой. Завтракали мы на площадке над морем и заплатили, кажется, рублей девять.

— Вот видишь, мамочка, я же правду писал, что всё здесь ужасно дорого, — сказал Миша.

— Да, хорошо уж, хорошо… — мама с недовольным лицом достала кошелёк, расплатилась и, шумя платьем, поднялась со стула.

Потом мы гуляли на набережной и в городском саду. А меня тянуло на бульвар, но я боялась об этом и заикнуться. Перед вечером взяли коляску и поехали на водопад Учан-Су. Здесь было удивительно хорошо, а всё-таки скучно. Вася пробовал говорить мне комплименты, но видел, что я холодна и, в отместку, рассказал о своей симпатии к какой-то гречанке Стаффати. Завтра, с утра, они собирались верхами, с Мишей и ещё одним офицером, в Кореиз, и там надеялись её увидеть. Когда мы возвращались, уже стемнело. Лошади бежали так же быстро с горы как и в гору. Листья с деревьев шуршали по крыльям фаэтона. За этот день я не утомилась, но на душе было пусто, и я всё чего-то ждала. У подъезда гостиницы, мама, выходя из коляски, немного оступилась, и у неё заболела нога, сначала слабо, а потом сильнее, так что послали за доктором. Оказалось растяжение сухожилия. Доктор порекомендовал массажистку и велел дня три не выходить. Я испугалась, что и мне придётся сидеть в гостинице.

На следующий день Миша и Вася рано уехали. Мама долго спала. Я сидела на балконе одна. Хотелось плакать. Было без четверти одиннадцать, когда пришла массажистка. Я, с трепетом в голосе, спросила маму:

— Можно мне пойти выкупаться, а потом немного погулять по набережной? — я боялась сказать по бульвару.

— Иди… — протянула она равнодушно.

Когда я надевала шляпу, руки у меня тряслись. На улице солнце светило так ярко, что сами собой щурились глаза. Море было однотонное, зеленовато-голубое. Я пробежала взад и вперёд по безлюдному ещё бульвару. «Но он придёт, наверное придёт», — подумала я и пошла в купальню «Саглык-Су». Я в первый раз купалась в море и никогда не подозревала, что это такое огромное удовольствие. Зелёная, прозрачная волна нежно обнимает, подымет вверх и так же нежно опустит, а вот уже виден следующий пенящийся гребень…

Мужчины купались совсем близко. Многие из них сидели на солнце и смотрели на женщин. Я видела, как молодые дамы нарочно медленно снимали свои костюмы ещё на лестнице, чтобы их можно было видеть, и мне это не понравилось. Я быстро оделась, заплела волосы в две косы, обернула их вокруг головы и скорым шагом опять направилась к бульвару.

Казалось мне, что теперь я необыкновенно чистая и физически, и нравственно.

На второй лавочке сидел Равенский в летнем пальто и в соломенной шляпе. На секунду я остановилась, а потом пошла прямо к нему. Поравнявшись, я замедлила шаги и, кивнув головою, будто чужим голосом сказала:

— Здравствуйте, Николай Иванович!

Равенский поднял голову, прищурился и удивлённо проговорил:

— Ах, это вы!.. Здравствуйте!

Он сейчас же поднялся и подал мне руку. Молча я сделала шаг вперёд, и мы пошли рядом.

— Давно вы здесь? С родными? — спросил он.

— Нет, только со вчерашнего дня, с мамой и с братом.

— Вообразите, — сказал он улыбаясь, — какое совпадение: я только что сидел и вспоминал экзамены и между прочим ваш ответ.

— Да… А вы здесь одни?

— К сожалению, один. Взять сюда семью я не мог, — это стоило бы слишком дорого. Доктора́ же убедили жену, что мне необходимо провести всё лето в Крыму, и пришлось ехать solo .

— Хорошо здесь! — вырвалось у меня.

— А я вот скучаю и не думаю, чтобы здесь было хорошо. Уж слишком светло и пёстро. Посмотришь на местных людей, и так вот и кажется, что каждый из них только и хочет пожить в своё удовольствие, если бы даже это удовольствие стоило жизней всех остальных людей. Очень пышно разросся здесь эгоизм. Конечно, он везде есть, но наряду с вопиющей нуждой и этими частыми смертями чахоточных он особенно отвратителен. Вы меня поняли?

— О, да, конечно. И здесь, и в классе, каждое ваше слово я не только понимаю, но и чувствую.

Равенский наклонил немного голову набок, взмахнул палкой и спросил:

— А как вы думаете, так же ли меня понимают и все остальные ученицы вашего класса? Мне очень бы хотелось знать, насколько моё преподавание может быть интересно и полезно.

— Думаю, что вас понимают не все…

— Да?

— Да, но всякого другого понимали бы ещё меньше.

— Это очень грустно. Простите, как ваше имя и отчество? Здесь мне неудобно называть вас по фамилии.

— Наталия Александровна.

— Ну-с, Наталия Александровна, очень рад, что встретил вас, а пока до свидания! Мне нужно идти пить молоко с коньком, — ужасная это гадость. А вы где остановились и отчего гуляете не с мамой?

— Мы в Московской, мама немного заболела, — у неё нога подвернулась.

— Ну, до гостиницы нам по дороге.

Мы снова пошли рядом и молча. Я искоса поглядывала на знакомые черты. Он сильно загорел, его глаза ввалились и блестели. Борода была коротко обстрижена, и поэтому всё лицо выглядело моложе. Очень шла ему шляпа с небольшими полями. Ступал Равенский медленно и уверенно, но чуть гнулся вперёд. Раза два он кашлянул, будто у него запершило в горле. Перед гостиницей он ещё раз пожал мне руку и сказал:

— Желаю вам всего хорошего… Впрочем, возможно, что мы ещё встретимся: я пробуду здесь, вероятно, до седьмого августа.

Я очень боялась, чтобы мама не увидела нас с балкона, и кивнув головой, радостная, побежала вверх по лестнице, в номер.

Мама не рассердилась за то, что я долго гуляла.

— Купалась? — спросила она, когда я сняла шляпу и стала причёсываться.

— Купалась. Знаешь, так чудно, совсем иначе, чем в реке; досадно только, что непременно нужно надевать костюм.

До самого вечера я старалась быть с мамой особенно внимательной. Читала ей вслух газеты, наливала чай и возилась с бельём и лекарствами. К девяти часам прилетели из Кореиза Миша и Вася и наперерыв начали рассказывать о красавице Стаффати. На следующий день они собирались ещё куда-то и звали с собой и меня. Я ответила неопределённо, а утром, когда они постучали в дверь, притворилась спящей. Всю ночь я видела пред собой только милое лицо, и видеть других людей мне не хотелось.

Мама хандрила.

— Вот все вы тут бегаете, купаетесь, катаетесь, а мне приходится лежать, и никому до этого нет дела, давай только деньги. Это очень обидно! — говорила она.

— Нет, мамочка, дорогая, я буду с тобой всё время, пока ты не выздоровеешь, и только по утрам буду ходить купаться.

Если бы меня кто-нибудь спросил, желаю ли я, чтобы мама начала поскорее выходить, — я должна была бы ответить: «Нет». Мысль не говорить больше с Равенским казалась мне очень страшной, и я гнала её из головы. Меня успокаивало такое рассуждение: если нужно чтобы я виделась с ним, то это окажется возможным даже и тогда, когда я буду выходить с мамой; если же не нужно, то сил моих не хватит, чтобы хитрить и обходить все препятствия.