Засыпая, Константин Иванович думал о Дине: «Завтра мы с нею поговорим много и хорошо»… Снилось что-то приятное, была там и Дина. Потом представились почему-то экзамены на аттестат зрелости, и пел ещё какой-то красивый голос. Не хотелось даже просыпаться.
Он полежал с открытыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Кальнишевского, оделся и вышел. День наступил серенький, прохладный. В доме ещё везде были спущены шторы. Константин Иванович пошёл по дорожке ко двору и, облокотившись на калитку, смотреть туда.
Кузьма повёл лошадей к колодцу. Коровница и девчонка, в очень длинной юбке, понесли из сарая молоко, в двух металлических вёдрах. Возле насыпанного из земли погреба ходили куры. Сбоку выскочил Томка и бросился на них. Послышалось кудахтанье, и куры, теряя перья, бросились в разные стороны. Один только петух остался на месте, издал неопределённый резкий звук и хотел было клюнуть Томку в глаз, но после нового нападения бросился бежать, широко расставляя ноги.
— Уж я тебя, подлец, уж я тебя!.. — закричала из кухонной двери птичница.
Томка повернул голову направо, налево и спокойно, переваливаясь на своих кривых лапах, ушёл за погреб.
Наплыла тучка, и всё небо нахмурилось. По листьям вяза, росшего возле самого забора, затарахтели всё чаще и чаще дождевые капли. Константин Иванович укрылся под его ветвями. Скоро закапало и на фуражку, и за шею. Из водосточной трубы на углу дома вдруг вылетело несколько соломинок, комок грязи, и сейчас же запрыгала серая, дрожащая струя воды.
Константин Иванович поднял воротник тужурки и скорым шагом вернулся во флигель.
— Что, брат, подмочило? — спросил уже сидевший на кровати Кальнишевский.
— Немножко.
Чай пили в этот день в комнате. Все присутствовавшие казались злыми. Тётя Лиза не выходила совсем. У Любови Петровны разыгрался флюс, и она держала голову набок. Затем Кальнишевский с барышнями ушёл заниматься, а Константин Иванович ходил взад и вперёд по столовой и разговаривал с Ольгой Павловной.
Она долго рассказывала о том, как успешно лечит травами. Вспомнила, что в саду у них нашлась трава, очень похожая на Кузьмичёву, и что Кальнишевский не хочет сказать латинского названия этой травы, а только посмеивается, между тем знать название очень важно. Потом Ольга Павловна рассказала о полученном от её сестры письме, в котором та сообщала, что в их городе реалист седьмого класса застрелил четырнадцатилетнюю гимназистку, а затем покончил с собой и оставил записку: «Любил и убил».
— Как это ужасно! — добавила она. — Воображаю положение родителей. Отчего это теперь такие вещи делаются? Ведь я же ещё не очень стара, а в наше время таких страстей не бывало. Случались всякие романтические убийства и самоубийства, но не в таком же возрасте. Как я всё-таки рада, что мои девочки никогда не были и не будут в гимназии.
«При чём тут гимназия?» — подумал Константин Иванович, но ничего не возразил.
Скоро стало ему скучно, и, улучив момент, он ушёл во флигель. Дождь уже перестал. По дорожкам кое-где блестели лужицы. В воздухе парило, а во флигеле было прохладно.
Мысли шли невесёлые, и на душе будто разговаривали два голоса. Один спокойно говорил: «Ничего хорошего, светлого здесь, в Знаменском, нет, жизнь самая обыкновенная»… Другой голос кричал: «Быть этого не может, природа такая чудная, люди здоровые, а потому здесь должны быть и деятельность полезная, и счастье настоящее»…
Около часа дня, тяжело топая ногами по ступенькам крыльца, прибежал Кальнишевский, бросил на стол какую-то истрёпанную книгу и сейчас же заговорил:
— Ну, брат, твоя Дина… Два часа в день этих несчастных занятий, и то ей в тягость. Ольга Павловна полагает, будто её дочери все науки превзошли, в сущности же они ни черта не знают. Не понимаю, к чему эта комедия? Я ведь отказывался, так Степан Васильевич не пускает, — я думаю только потому, что в моём лице он потеряет партнёра в винт. Хочешь опять с ними заниматься? Я сегодня же скажу…
— Нет уж, какой я учитель! А по отношению к Дине ты всё-таки не прав. Ведь не в том же, в самом деле, цель жизни, чтобы уметь решать уравнения.
— Погоди, погоди. Я отлично понимаю, что ты хочешь сказать. Против её лет я ничего не имею. Но у всякого, самого ленивого существа, есть ещё хоть какая-нибудь область, его интересующая, а здесь такой области нет. И несчастный будет тот человек, который на ней женится. Знаешь, мне кажется, я бы всегда и всё мог простить любимой жене, — даже физическую измену. Но чего бы я никогда не простил, — это пошлости её идеалов. «Сыта, красива, хорошо одета, — мною интересуются, и больше ничего не хочу». Этого бы я никогда не мог простить.
— Не твоими грубыми руками копаться в нежной, совсем юной душе. Ничего ты там не видишь и не понимаешь, — сказал Константин Иванович и сурово посмотрел.
— Ну, хорошо. Инцидент исчерпан.
После обеда солнце опять выглянуло, и все повеселели. Часам к пяти приехал верхом на вороном донском жеребце Брусенцов. Он не сошёл с седла, а шагом объехал вокруг двора, остановился возле открытого окна комнаты барышень и крикнул:
— Дина! Так хотите ехать со мной на завод или нет?
— Да, да. Сейчас, я только маме скажу, — послышался её голос.
Константин Иванович стоял на крыльце. В тоне Брусенцова ему послышалась какая-то власть над Диной. Брусенцов с ним поздоровался, едва приложив руку к своей фуражке с красным околышем. Седло у него было кавказское с насечкой, и стремена чашечками. Своим синим кафтаном, туго стянутым по талии кавказским же поясом, и посадкой он напоминал казака.
Пробежала по направлению к конюшне Анюта и тоненьким голосом, ещё на ходу, закричала:
— Клим, а, Клим, седлай скореича барышне Мамая!
На крыльцо вышли Ольга Павловна и Любовь Петровна под руку с Леночкой. Брусенцов соскочил с лошади и со всеми поздоровался, а Константина Ивановича так и не заметил.
— Хотите проехаться? — ласково спросила Ольга Павловна, обращаясь к Брусенцову.
— Да. Ненадолго. Меня соблазнило то, что нет пыли; — дождик прибил дорогу.
— Только, пожалуйста, Андрей Петрович, не нужно скакать, — Дине это вредно…
— Нет, нет, не беспокойтесь.
— А в следующем году и я буду ездить верхом, — прощебетала Леночка.
В дверях конюшни показался Кузьма. Поглаживая бороду, он говорил о чём-то с Анютой.
— Кузьма, Кузьма, миленький, скажи этому болвану Климу, чтобы скорее седлал, — закричала из окна Дина.
Вышел на крыльцо и Степан Васильевич, заспанный, взъерошенный, в туфлях и с сигарой в зубах. Он поздоровался с Брусенцовым и сказал:
— Ну что, вечером роберочков пять сыграем?
— Я с удовольствием, только вот партнёров нет.
— Найдутся. Зиновий Григорьевич, вы, я, ещё батюшку привлечём к ответственности.
— Что ж, хорошо.
Размахивая левой рукой, без шапки, с соломой в волосах, Клим подвёл осёдланного Мамая. Брусенцов опять сел на свою лошадь и продолжал разговаривать. Потом он подъехал к окну и громко сказал:
— Ну, что же вы, Дина, я больше ждать не буду и поеду один.
— Сейчас, сейчас, — прозвенел её голос.
«Он не родственник, а называет её прямо по имени», — подумал Константин Иванович, и ему стало досадно.
В дверях послышался шелест платья. Держа в правой руке шлейф, а в левой хлыст, вышла Дина. Она улыбнулась, глаза её блестели, и одна бровь поднялась выше другой. Низенький цилиндр был надет чуть набок. Синяя вуалетка затрепетала под ветерком. Дина опёрлась одной рукой на плечо Клима и поставила свою ногу на его широкую ладонь, а потом одним прыжком очутилась на лошади.
«Как она красива, как она красива! И к чему ей, в самом деле, алгебра и всё то, для чего она не создана»… — думал Константин Иванович.
И сердце у него тревожно и ревниво заныло.
— Ну-с, до скорого свиданья, — сказал Брусенцов и тронул коленом своего коня.
Совсем рядом, они шагом выехали со двора и скрылись за деревьями.
И до тех пор, пока они не возвратились, Константин Иванович не мог ни с кем говорить. Он ушёл в парк и долго ходил взад и вперёд по далёкой дорожке. Было так грустно, что, казалось, словами этого и выразить нельзя. Приходило на мысль встать завтра пораньше и, не говоря никому ни слова, уехать. Ни одной светлой минуточки ожидать здесь было уже нечего.
Вечер наступил ясный, тёплый. Брусенцов и Дина вернулись к семи часам. На балконе Анюта накрывала чайный стол, а сбоку стоял другой, карточный. Дина была уже в полукоротком платье и гладенько причёсанная. Совсем неожиданно, она сама подошла к Константину Ивановичу и спросила:
— А вы верхом не ездите?
— Нет, — ответил он глухо.
— Хотите пройтись по парку? — спросила она.
— Хорошо.
И через пять минут на душе у Константина Ивановича снова было уже легко. Дина говорила мало, но приветливо и просто.
— Надоело вам учиться? — спросил он.
— Страшно надоело. Да это, кажется, уже последний год…
— А потом что?
— Потом… — не знаю. Может быть, мы с мамой на всю зиму за границу уедем. Только мне не очень хочется. Лучше Знаменского ничего нет на свете… Правда, что вы были очень больны?
— Да.
— Кальнишевский говорил, что вы могли умереть, и мне вас было жалко.
— Вам нравится Кальнишевский?
— Так себе. Злой он часто бывает… Не очень нравится.
Возле дома встретили Любовь Петровну и тётю Лизу и пошли вместе. Разговор уже не клеился. Тётя Лиза посмотрела на Дину и сказала:
— Когда все сидят за столом, то одной девушке нехорошо уходить.
«А меня она, значит, и за человека не считает?» — подумал Константин Иванович.
Выпив стакан чаю, он сказал Ольге Павловне, что хочет написать товарищу письмо, и ушёл во флигель.
Кальнишевский лежал на кровати с потухшим окурком в зубах. Выражение лица у него было не то грустное, не то озабоченное.
— Ну, где был? — спросил он.
— С Диной гулял.
— Даже!
— Даже. А ты что делаешь?
— А вот лежу и думаю думы невесёлые.
— А именно?
— А именно о том, что если бы не нужны были так деньги, то взял бы и уехал отсюда. Я теперь решил на компромисс пойти. Буду с Леной заниматься добросовестно, а с Диной столько, сколько нужно, чтобы она читать и писать не позабыла. Ну, о чём ты с ней говорил, например, сегодня?
— Так, ни о чём серьёзном. Может быть, и серьёзные темы тронули бы, да встретили Любовь Петровну и тётю Лизу.
— Удивительные две фигуры, — сказал Кальнишевский, потягиваясь. — Тётя Лиза, положим, известная идиотка, но и Любовь Петровна недалеко ушла…
— Она просто глупа.
— Нет, не скажи. Иногда у неё бывают так называемые Lucida intervalla[5], и тогда с ней интересно поговорить. Её история ведь очень странная. Ты знаешь, она не так стара, — ей всего тридцать два года, но старухой она выглядит недаром. Лет двенадцать назад она попала в этот дом в качестве бонны. Ольга Павловна уехала с девочками в Петербург к родным. Степан Васильевич остался с сыном и с Любовью Петровной. В результате явилась её беременность. Где она рожала, и куда они девали ребёнка, — этого уж я точно не знаю. Должно быть, он умер. Но дело в том, что она и до сих пор любит этого пьяницу, и не только любит, а даже и ревнует.
— А Ольга Павловна об этом знает?
— Кузьма, который мне всё это рассказал, говорит, что не знает. Я же думаю, что это не совсем так. Несомненно она знает. Мне даже кажется, что Ольга Павловна поэтому и не живёт с мужем круглый год. А как она сумела простить всё это Любови Петровне, — Бог её знает… Один знаменитый русский писатель, на вопрос, счастливы ли, по его мнению, данные муж и жена, ответил так: «Об этом могут знать только он, она и Бог»[6]. Да-а…
От всех этих разговоров у Константина Ивановича разболелась голова. Он надел фуражку и долго ходил взад и вперёд по тёмной аллее. Думалось о том, что жизнь человеческая вообще очень сложна, и до сих пор он её совсем не знал.