В час сорок минут ночи, после отхода дачного поезда, маленькая станция затихла. Пришёл с лестницей сторож и потушил, один за другим, горевшие на платформе фонари. Через открытое окно слышался стук телеграфного аппарата, прерывистый и надоедливый. На дачах везде было темно и тихо. Долго ещё светилось только на балконе у присяжного поверенного Рыбальского.
Уже совсем догорели свечи, и замолчал самовар, когда артиллерийский капитан и молоденький военный доктор пожелали хозяевам спокойной ночи.
Выйдя из калитки, оба они пошли по узенькой дорожке, вдоль пруда. Справа высоко подымалась насыпь железнодорожного пути, а слева темнела вода.
— Как бы тут не поскользнуться, а то, чего доброго, и искупаться можно, — сказал доктор, осторожно переступая своими тонкими ногами.
— А вы идите за мной, — я здесь каждую кочку знаю, — ответил капитан.
Белели кителя, и мягко позванивали шпоры. До самого леса шли молча. Крякнула где-то утка, и потом слышно было, как она затрепетала крыльями по воде. Когда вошли в лес, сильно запахло сосною и стало холоднее. Тени деревьев не падали на широкую, уходившую вперёд светлым треугольником просеку. Звёзды вверху стали как будто ярче. В темноте доктору захотелось говорить, и его сердило, что капитан, которому уже дремалось, участил шаги. До полигона, где был артиллерийский лагерь, оставалось ещё версты четыре. Тенорок доктора раздавался особенно отчётливо.
— Вот говорят, что нужно съесть с человеком пуд соли, и тогда только его узнаешь. В сущности же это вздор. Я это вот по какому поводу говорю. Сегодня я был у Рыбальских всего только третий раз, а между тем, мне кажется, будто я с ним и его женой знаком давным-давно, и я чувствую, почти знаю наверное, что они — умные, добрые и на редкость счастливые люди и супруги. Нужно только быть наблюдательным.
— Да, хорошие люди, — я с ними уже семь лет знаком, — буркнул капитан.
— Они женаты уже семь лет?
— Ну, конечно, — трое детей…
— Как она, однако, хорошо сохранилась, сама ещё совсем девочка. Вот что значит нормальная жизнь. Вы заметили, как она смотрит на него своими голубыми, лучистыми глазами, когда он говорит. Точно в первый раз жизни его слушает, и видно, что при этом каждую его фразу обдумывает и находит в ней одно умное и хорошее. Знаете ли, хочется жить на свете и верится в лучшее будущее человечества, когда посидишь вечерок у таких супругов.
— Да, он — неглупый человек. Я читал недавно его статью о переутомлении чиновников министерства юстиции и о результатах этого переутомления. Хорошая статья. Правдивая…
— По-моему счастье в супружестве вполне достижимо, — снова зазвенел тенорок доктора, — нужно только быть образованным человеком, иметь материальное обеспечение и не коверкать своего физического я разными наркотиками, алкоголем и ненормальными отношениями с любимой женщиной.
— Малого захотел…
— Во всяком случае не невозможного.
— Ладно…
Капитан, у которого с женою постоянно были нелады, зашагал ещё быстрее. Доктор представлял себе мысленно мужа и жену Рыбальских и думал, что такие же самые отношения будут и у него с Лизой Мельниковой, когда она, через год, станет его женою.
«И средств у нас хватит, и друг друга понимать всегда будем, главное, только взаимная искренность, — тогда и нервная система надолго сохранится, и вообще здоровье; а такие люди, раз они интеллигенты, не могут не быть полезными и для окружающих».
Он знал её и любил ещё со второго курса, и никогда не мог отдать себе отчёта в том, что именно его так неудержимо тянет к Лизе. Высокая блондинка, с едва заметными веснушками на розовом личике, с чувственно приподнятой верхней губой и малоразвитым бюстом, она всегда задумчиво глядела своими немного томными, голубыми глазами.
Лиза не окончила гимназии и читала мало, — что попадётся под руку. По вечерам ей нравилось, сидя за роялем, наигрывать аккордами аккомпанемент к Некрасовским «Коробейникам». От её платков, вещей и открытых писем с картинками, которые она собирала, всегда шёл лёгкий запах духов «Violette de Parme» .
Если в доме кто-нибудь был нездоров, она готова была просиживать целые ночи у постели больного. Если видела, что за обедом или за ужином кому-нибудь может не хватить котлеты, то божилась, что сыта и съесть сейчас хоть что-нибудь ей просто-таки противно. Иногда улыбаясь Лиза говорила: «Моё сердце никогда и никому не будет принадлежать». Доктор удивился и обрадовался до сумасшествия, когда, после выпуска из академии, она согласилась стать его женою.
Было что-то неуловимо общее в наружности её и жены Рыбальского. И теперь доктор представлял себе Лизу необыкновенно ясно, и от любви к ней ему хотелось плакать. В тёмном, уснувшем лесу особенно хорошо думалось и вспоминалось. Мрачное настроение капитана раздражало, и почему-то было жаль этого угрюмого человека.
Издалека раздался нечеловеческий, страшный крик, вдруг оборвался, и эхо его раскатилось по всему лесу. Доктор вздрогнул и приостановился.
— Жеребцы дерутся… — проговорил капитан, не убавляя ходу, — это в первой батарее.
— Почему вы думаете, что в первой?
— Весьма понятно, — она ближе всего к нам.
Когда дошли до лагеря, уже стало светать, и сапоги у капитана и у доктора были от росы мокрые.
Войдя в барак, капитан быстро зажёг свечку в закапанном, из карельской берёзы, подсвечнике, также быстро разделся, одной рукой бросил сапоги к двери и спрятался под одеяло.
Потом он снова поднялся, на цыпочках подошёл к вешалке, снял николаевскую шинель и укрылся ею сверх одеяла.
Доктор поглядел на него и сказал:
— Удивляюсь, — ведь нисколько не холодно…
— Ну, и ладно, если вам не холодно…
Доктор дёрнул плечом, оттопырил нижнюю губу и подошёл к своему сундуку. Он достал оттуда чистые носки, носовой платок и бросил их на постель, а потом ещё долго возился, наконец, вытащил с самого дна шкатулку и достал из неё портрет Лизы.
Зажав карточку в руке так, чтобы её не было видно капитану, он несколько минут глядел на милое лицо, на причёску и на ленты, свешившиеся с блузки, в которой она была снята.
Лиза стояла в спокойной позе, чуть опустив голову. Глаза смотрели немного грустно, и казалось, что она вот-вот запоёт вполголоса начало её любимой арии из «Гальки»:
Поглядев на карточку, доктор вздохнул и опять спрятал её.
Капитан сопел и по временам что-то бормотал. Заржала где-то очень близко лошадь.
Белая занавеска на окне стала совсем розовой. Через уголок её пробился золотой луч, и было видно, как перекручивались в нём пылинки.
Среди ровных, жёлтых сосновых стволов уже загорелось солнце. И на фуражке часового, и на стали его обнажённой шашки, и даже на тёмных кожаных чехлах орудий, возле которых он ходил, — заиграли золотисто-огненные пятна.
* * *
Лучи того же солнца лились в незакрытые ставнями окна и на даче Рыбальских.
Волосы Нины Александровны, сидевшей на постели уже без кофточки, — казались светло-рыжими. С обёрнутым вокруг ног одеялом и со сложенными на груди голыми руками, она и в самом деле была похожа на девочку. И голубые, заплаканные, широко раскрытые глаза тоже глядели по-детски.
Рыбальский без пиджака, заложив руки в карманы брюк, стоял перед окном. И по тому, как быстро ходили складки его сорочки на спине, видно было, что он тяжело дышал. За окном дымился пруд, и слышны были удары валька. Тяжело охая, выплыл из лесу товарный паровоз, и долго мелькали, постукивая колёсами, красные вагоны.
Рыбальский ничего этого не видел и не слышал, и, с небольшими перерывами, всё говорил и говорил.
— Ваня, довольно уже… Детей разбудишь, и нянька может услышать… — полушёпотом сказала Нина Александровна.
— Вот, вот… Вот именно, тебя больше интересует, услышит или не услышит мои слова прислуга, чем их сущность, и в этом ты опять вся сказалась. Но раз вопрос наболел, его нужно разрешить. Я не могу как страус прятать голову, когда вижу, каждую минуту чувствую, что ты меня не понимаешь, что мы друг другу чужие, что я нравственно одинок как человек, сидящий в каземате… С точки зрения разных там Федосеевых, Долгополовых, Масальских, ты идеальнейшая жена, но с моей точки зрения, ты только моя любовница, и это до слёз обидно. За право обладать твоим телом и целовать твоё красивое лицо я плачу известную сумму денег и больше ничего, где же находится твоя душа, я не знаю и не понимаю… совсем не понимаю…
— Что же тебе от меня нужно? — произнесла одними губами Нина Александровна, и крупная как дождевая капля слеза сползла у неё по щеке до самого уголка губ.
— Нужно, чтобы ты была ближе к моим духовным интересам, которые существуют и вне семьи.
— Но если я их не понимаю…
— Вот в этом-то весь ужас. За несколько лет ты обратилась в курицу. Пойми, что любя тебя как мать моих детей, я в то же время легко могу увлечься другой женщиной только потому, что она пожелает ласково заглянуть в мою душу…
— Увлекайся, — я не буду за это сердиться.
Рыбальский помолчал и сделал несколько глотков; его уже давно мучила изжога, и в горле и во рту чувствовалось неприятная сухость. Потом он горько усмехнулся и захлёбываясь снова заговорил:
— Ну, хорошо, хорошо. Допустим, что до того, как я нравственно одинок, — тебе решительно нет никакого дела. Но щади же меня хоть как работника, который трудится не только для семьи, а ещё и для общества. Вчера приезжаю из города. Две ночи не спал, как следует. Питался всякою ресторанною дрянью. Грызся с прокурором из-за того, чтобы вырвать из арестантских отделений дурака, который, совершая преступление, думал, что спасёт этим всю деревню. Встречаю тебя, — о чём же ты прежде всего меня спрашиваешь? О чём? Привёз ли я холстинки Люсе на платье?
— Но если оно ей нужно, а здесь нигде нельзя достать этой материи…
— Так для всего есть время, — пойми ты! Не курица же ты в самом деле, созданная только для того, чтобы выводить детей и думать о их физическом благополучии. Что, Люся голая ходит? Что, у тебя няньки нет? Денег не хватает? Слава Богу, проживаешь пять тысяч. Эх, да что говорить!.. Бросим обо мне… Ты, ты думала ли когда-нибудь о себе? За последние два года прочла ли ты хоть одну книжку, заглянула ли в газету? У тебя и потребности такой не появляется.
— Ты сам знаешь, как я за целый день устаю с детьми. Нянька им не может заменить меня. К вечеру мне хочется только сидеть не двигаясь, и если я беру книгу, то у меня на второй же странице начинает рябить в глазах.
— Устаю. Устаю… А болтать с офицерами, которые неизвестно какого чёрта шляются на дачу, не устаёшь?
— Разве я их звала? Если они тебе надоели, ты бы сам мог им сказать, чтобы они уходили.
— Что же мне по-твоему в шею их гнать нужно было, что ли?
— Я не знаю, не зн… не… зн…а-а-а-ю…
Нина Александровна свалилась щекой на подушку и затряслась, едва слышно всхлипывая. Рыбальский дёрнул правой рукой и побежал к себе в кабинет. Ему вдруг захотелось причинить себе ужасную физическую боль, чтобы придавить охватившую его всего нервную дрожь. Хотелось закричать в ответ какому-то неведомому прокурору, который обвинял его в бессердечии, что он не виноват, что он не хотел обидеть жену, а желал только выяснить очень важный вопрос жизни… Что и самая женитьба их зависела не от них самих, а от целых миллионов неуловимых обстоятельств, которыми окружён каждый человек от рождения и до смерти. Пришлось делать большие усилия, чтобы успокоиться. Он облил из графина голову водою, выкурил подряд две папиросы, отворил окно и, походив ещё по комнате, умышлено медленно стал раздеваться. Руки ещё дрожали.
Рыбальский подошёл к двери, чуть приотворил её и послушал. Решив, что жена спит, он снова вернулся к дивану и лёг, укрывшись до самого подбородка одеялом. Зубы несколько раз простучали сами собой. Он успокоился, когда под одеялом стало тепло, и потом быстро заснул, точно окаменел. Заснула не раздеваясь и Нина Александровна.
Солнце уже взошло высоко, и слышно было, как визжали купавшиеся в пруде мальчишки.
В половине восьмого дверь в спальню с шумом распахнулась. Вбежали наперегонки Люся и за ней трёхлетний Боря.
— Мама, мамочка, можно нам идти с няней гулять на станцию?
Девочка чмокнула мать в щеку, а потом взяла её руку, приподняла и опустила.
— Мама, мамоцка, мозна нам идти с няней гулять на станцию? — с точностью, немого нараспев, повторил Боря.
— Ну, куда вы пошли? Ну, зачем вы туда полезли, Боречка, Люся?.. Вы же видите, что мама спят… — зашептала, шаркая ногами, едва догнавшая их няня.
Нина Александровна уже приподнялась и, подперев рукою красную, с полосами от складок подушки, щеку, говорила:
— Если не очень сыро, то гулять можно. Поведите их, только не подходите к самому краю платформы. Я всегда боюсь, когда они стоят близко возле поезда. Раньше дайте им молока с теми сухариками, которые на верхней полке в буфете; а впрочем они сладкие, — лучше хлеба с маслом…
Когда дети ушли, она опять легла, но заснуть уже было трудно. Ныло всё тело точно избитое, и резало в глазах. В половине десятого Нина Александровна, умытая, причёсанная и одетая в новую кофточку, с совсем маленькой дочерью Варей на одной руке, заглянула в кабинет к мужу.
Он спал, опрокинув голову назад, и мерно сопел носом. Лицо у него было грустное и жёлтое. Из открытого окна веяло свежестью, а в комнате попахивало бельём. Нина Александровна подняла валявшуюся на полу крахмальную сорочку и положила её на стул, потом прошла в кухню.
Слышно было, как она считала расходы по базару, и под конец произнесла недовольным тоном:
— Я же вам говорила, Маша, что если приносят молоко снятое, то нужно всегда покупать сливки отдельно. Вы же знаете, что барин любит кофе с кипячёными сливками.
* * *
В следующее воскресенье обеденный стол накрыли как и всегда на веранде, только немного раньше, — около двух часов дня.
Ждали капитана и доктора, которых пригласил сам Рыбальский. Щурясь от яркого солнечного света и откинув немного назад голову, он открывал ключом коробку сардин и говорил жене:
— Знаешь, на многих тарелках уже оббиты края, — следовало бы купить новый сервиз. Беда с этой прислугой… Да, вот что, не забудь подать маринованных белых грибов, — доктору они, кажется, очень нравились. А правда, славный он? Совсем ещё студент, — такой воробушек желторотый.
— Ай, какая досада! Смотри, ты капаешь маслом на скатерть. Эх… право…
Рыбальский испуганно поглядел, поставил коробку с сардинами на тарелку и досадливо щёлкнул языком. Потом он подошёл к Нине Александровне совсем близко, потихоньку притянул её к себе и поцеловал сначала в один, а затем в другой глаз. Почувствовав, как затрепетала под губами её ресница, он невольно обнял жену ещё крепче и сказал:
— Ну, ничего, пустяки, — можно салфеткой прикрыть, да наконец, на это место я сяду сам.
— Конечно ничего… Слушай, пусти, — кажется, они уже идут…
— Ты моя славная… — произнёс Рыбальский отступая.
— Мгм…
— А вот и они. Ave, doctissime! Здравствуйте, Николай Григорьевич!
После обеда до самого вечера играли в винт, потом ужинали. Гости ушли в двенадцатом часу ночи.
И в лесу доктор так же как и в прошлый раз звонил своим высоким тенором:
— Несомненно, безусловно, счастливые браки существуют. Нужно только, чтобы оба супруга были развитые, материально обеспеченные…
Капитану не хотелось его слушать, и он ничего не отвечал. Слова доктора повторяло одно только эхо. Он замолчал и стал думать о Лизе. Сосны тоже молчали и едва заметно, будто сомневаясь в чём-то, колыхали в душистом, тёмном воздухе своими широкими ветвями.
1906