M. Меречь, 1 января

Наступил новый год. Сколько слез, сколько благословений сопровождали старый в бурном его течении! Какой же данью почтят славный его конец? Приношением сердечной благодарности к престолу Вечного, испытавшего умы и душу России в горниле несчастия и поставившего ее потом, во всем блеске, на неколебимую высоту: да пройдут мимо века, и час разрушения миров застанет ее не изменившуюся в величии своем. Монарх России первый показал пример сей благодарности. В маленьком местечке Мерече, на берегу Немена, Повелитель народов и вождь победоносных его войск, в сердечном умилении, слагали земное величие у подножия Царя Царей и славу протекшего года приносили ему в дань: Богом дарованное Богу возвращали!

Всевышнему угодно было неизвестное местечко, бедный, смиренный храм избрать местом торжества Своего Могущества и Благости для того, чтобы яснее показать всю тщету человеческого величия. Началось моление, исчезли титлы, земные отличия забвенны, и человек предстал пред Лице Творца своего в ничтожестве смертного. Мрачная картина прошедшего представилась его взорам; пожары, плен, болезни, сама смерть в бесчисленных видах явились перед ним со всеми ужасами прошедшей войны; он увидел себя в братьях своих, изнемогших под бременем нужд и страданий; он узрел себя в тысячах остовов, по снегам разбросанных, и с чувством уничижения, со слезами благодарности обратился ко Всеблагому, вынесшему его из среды сих бедствий. Молитва нынешнего дня есть трогательное раскаяние тех, которые в слепоте своей не постигали Руки Промысла, и чистая, сердечная дань сынов, верных Ея определениям.

Я встретил Новый год в глухую полночь, на жесточайшем морозе, среди улиц бедного Мереча. Главная квартира насилу в нем умещалась. Ни одного уголка, где преклонить и согреть бы замерзшие члены мои! Я точно походил на странствующего рыцаря печального образа. Санчо-Панса мой считал на небе ясные звезды, а мои Россинанты уныло смотрели на голую, снежную равнину. Не знаю, что было бы со мной, если бы конногвардейский вахмистр, находящийся при светлейшем, не отворил мне двери своего сердца и бедной своей хижины. Входя в нее, я думал, что вступаю в храм, гостеприимству посвященный. Русский солдат угощал от души русского офицера. Чайник закипел, и я, казалось, принял новую жизнь. Мой Санчо-Панса и лошади мои не были забыты. Теплый угол для меня расчищен, постлана свежая солома и положена подушка, взятая хозяином от собственного изголовья. Я бросился на эту роскошную постель и, слушая солдат, рассказывающих о доброте души светлейшего и о любви их к нему, заснул слаще всякого Лукулла. Поутру хотел было я, в знак благодарности, сунуть безделицу в руку доброго вахмистра; но он ничего не принял, считая обидой платеж за гостеприимство.

 

М. Лик, 9 января

Царства, как бы от сна, пробуждаются. Северная владычица указывает им на свое величие, и Пруссия, одушевленная славным ее примером, первая дружелюбно протягивает руку России и молит ее: да соединясь твердым единодушием, сокрушат они колосс честолюбия, обагренный кровью миллионов людей, и на развалинах его да воздвигнут мирным добродетелям храм, который Небесами сохранится для будущих веков. Какой народ не любит восстановления своего имени? Какой пленник, оковами отягченный, не восхищается надеждой свободы? Велик народ, в трудной борьбе с неровными силами сохранивший всю славу своего имени; почтен и тот, который, потеряв это имя в бурю политических обстоятельств, при первой благоприятной возможности спешит ополчиться всеми силами и средствами своими для восстановления его. Справедливый историк нынешних времен возвестит потомству, что Россия первая указала царям и царствам путь к свободе и славе; что Пруссия первая смело шагнула на этом пути и посмеялась игу, которым отягчена была вместе с половиной Европы. Уже граждане и воины прусские единогласно кричат: «Мир с русскими; война французам!» Уже король желанием своим спешит, кажется, навстречу требованиям войска и народа.

Мы идем теперь то Польшей, то Пруссией. Жители последней принимают нас, как долгожданных друзей. Государь не успел ступить на границу Пруссии и приобрел уже искреннюю любовь здешних жителей. В городах почтенные инвалиды приветствуют его от души громким «Ура!», граждане называют его своим избавителем, а прекрасные женщины усыпают цветами путь скромного победителя. В деревнях без боязни толпятся около него добродушные поселяне и сопровождают его своими благословениями. В проезд императора через прусскую деревню один девяностолетний старик, глядя на него, залился слезами. «О чем плачешь ты?» – спросили его русские офицеры. «Плачу от радости! – отвечал он. – Кто видел великого Фредерика под Цорндорфом, когда он вел наш Лихновский полк к победе, и кто видел великого Александра, напоминающего нам, что мы пруссаки, тот может умереть с удовольствием».

Через день старик и в самом деле слег в постель и (так рассказывали идущие за нами) умер вскоре, как померкает тихая заря вечера, сопровождая солнце в величественном его течении.

Перейдите рубеж, разделяющий Польшу с Пруссией, и новая, приятная картина представится вашим глазам. Там много дает Природа; здесь Природа не скупее, но трудолюбие умеет к щедротам ее примешивать свои награды. Мы простились уже, кажется, с ужасными лесами, в таинственном мраке которых терялись подобно древним друидам; простились и со степями, на которых утомленный взор насилу находит бедную деревеньку. Здесь, напротив, мало лесов, и те, которые растут, можно назвать не иначе, как только рощицами. Поля же так населены, что на каждых двух верстах встречаешь прекрасные деревни. Почти в каждой из них найдете трактир, хотя не богатый, но в котором можно иметь кофе, хорошее масло с белым хлебом и порядочные bratwurst, сосиски. Каждый трактир имеет свою вывеску, украшенную разного рода животными и знаками, которыми небеса, земля и воды изобилуют. Очень часто осел на вывеске заманивает вас к своему обладателю парой стихов с богатыми рифмами, которые могли бы украсить поэмы новых Третьяковских. Вы видите, что и здесь есть ученые между четвероногими. Деревенские дома окружены садами и выглядывают из них только белыми трубами своими. Внутренность их совсем не похожа на внутренность польских хат. Какая в них чистота, какой порядок! Изба просторная, очаг в ней выбеленный, посуда поставлена в большом порядке в нескольких рядах за прибитыми к стене дощечками, составляющими род открытого шкафа; вся кухня в особенном сбережении. Я не нахожу ничего лучше (разумеется, для езды солдатской, а не путешественника) здешней езды на крестьянских высоких и огромных телегах, на которых стелется военная постель – солома. Их везет доброй рысью большая, могучая пара лошадей, заменяющая вам шесть или более кляч польских.

 

Иогансбург,

[6]

январь

Небольшое местечко! Сейчас угадаешь по чистоте, по выбеленным домам с крышками из черепицы, что местечко это принадлежит пруссакам. Новые нравы, новые обычаи, и признаюсь, в пользу немцев! Я стою теперь у ремесленника. Дом разделен на две половины: в одной мастерская и кухня, в другой гостиная и спальня нежных супругов. Внутренность последних убрана хорошей мебелью. Ничто не блестит в них, но всякая вещь нравится глазам, потому что всякая вещь на своем месте, каждая безделица показывает искусство, трудолюбие и порядок. На стене висят часы, напоминающие обитателям дома о времени работы и отдохновения.

У дверей стоит скромный клавесин и ожидает, чтобы прелестные пальчики хозяйки дали ему жизнь и душу. На окошках в глиняных вазах цветут резеда и гвоздика; в уединенном углу комнаты отдергиваю маленькую зеленую занавеску и нахожу Библию, молитвенник, Геснера и Гёте. На стенах висят картины, представляющие разные черты из жизни любимого короля прусского. Там великий Фредерик с проницательными взорами, с длинной косой за плечами, на бешеном коне разъезжает по полям Росбаха и дарит заранее полки свои победой. Здесь видите, как неприятельский Пандур прицелился в него; но, приметив, что король хладнокровно грозится на него своей тростью, он опускает ружье и становится неподвижным от страха. Вот и прелестная королева Луиза: она улыбается вам улыбкой ангела. Тут не забыт и Суворов наш, переходящий Чертов мост. Не удивляюсь, находя образ его в почтении у чужеземцев. Великие люди принадлежат всем векам и народам!

Не требуйте к себе хозяина дома. Он сидит в своей мастерской и не беспокоится ни о чем, как о работе своей. Нахлобучив колпак на голову, в кожаном своем фартуке, не выпуская трубки изо рта, протягивая иногда руку к огромному стакану пива, перед ним неизменно стоящему, флегматически распевая любимую песенку, он в определенные часы трудов глух, слеп и нем для всего постороннего. Поработаю несколько времени больше обыкновенного – думает русский – и заготовлю хлебосольцам моим более мяса, меду и браги! «Лишний час труда, – говорит немец, – и лишнее украшение в моей комнате!» Но вот дочь хозяина, миловидная немочка, в белом платьице, завешенном черным тафтяным передником. «Нужен ли вам кофе?» – и прелестная подает вам его с белым прекрасным хлебом. Настает ли час обеда – и та же красавица поспевает на кухне, помогает матери в стряпанье, накрывает на стол, снова сбегает на кухню, в погреб и потом без суеты, без рассеянности угостит вас как нельзя лучше. Она же после обеда сыграет вам на клавесине отзывную тирольскую песню или какой-нибудь приятный вальс; потом сядет за рукоделье или побеседует с героями любимых ее романистов, Коцебу и Лафонтена; а вечером – готова на бал!

Вот каковы дочери немецких ремесленников! Вы удивляетесь? Но последуйте за мной на бал, который дает принц Мекленбургский Карл прекрасному полу Иогансбурга, и вы принесете новую дань удивления к ногам милых немочек. Здесь не рассылают просительных билетов, не нужно мучить толпу слуг для раздачи их по домам; но довольно двух-трех уведомительных слов бургомистру, довольно сказать: «Русские офицеры просят город на бал» – и неприхотливое общество города у вас на вечеринке в назначенный вами час. Почетные семейства Ландрата и бургомистра, пасторские дочери, дочери здешних купцов и ремесленников, две-три девушки из уезда с матерями своими или родственницами составляют не блестящее, но приятное общество сие. Все так пристойно, с таким вкусом одеты, так ловко танцуют, так умно вас занимают, что вы забудетесь и станете мечтать, что находитесь в порядочном круге московском. Некоторые из девушек, принадлежащие к семействам начальников уезда и города, говорят очень хорошо по-французски. Но что вообразите вы о дочери какого-нибудь седельника или портного, когда русский генерал в нескольких звездах поднимет ее на танец? Вы думаете, что она оторопела, смешалась от застенчивости, не знает, что делать, что сказать ему? Напротив, она сама заводит с ним разговор, находит случай изъявить ему свою благодарность, вплетает туда же какую-нибудь милую похвалу героям Севера, умеющим побеждать и веселиться, и очаровательной силой переносит его в царство любезности. Еще повторяю: вот каковы немки! Мы только что успели их узнать и уже в восхищении от них!

 

Цеханов, январь

Опять в Польше! Где скрыться от роя жидов, скучающих вам предложением тягостных услуг? Скоро ли перестанет возмущать душу вид польских крестьян, падающих к ногам вашим и беспрестанно обнимающих ваши колена? Мне кажется, что я с цветущих лугов, где веселье и свобода кружатся в хороводах, перенесен в болота непроходимые, в которых томятся несчастные путники жизни, туда сердитой рукой Судьбы заброшенные. Проходя здешние места, пробегаешь будто бы мрачные страницы из истории феодального правления средних веков, картина которого и в описании возмущает душу. Хотя просвещение вводит сюда понемногу любовь к человечеству; хотя оно говорит сильным и знатным в пользу прав его: но встречаемо на пути своем корыстолюбием и слепой любовью к частной выгоде, оно не может делать больших успехов. И доныне человек не стыдится считать подобного ему вещью, не краснеет, видя его ползущим у ног своих, как пресмыкающееся животное! Не спрашивайте о нравственности здешнего народа – существует ли она там, где ею торгуют? Здесь нет ни одного селения без корчмы, или просто все здешние селения можно назвать корчмами. Большая часть помещиков в деревнях своих занимаются торговлей хлебным вином, отдают крестьян на упой жидам и подстрекают таким образом невоздержанность тех, за нравы которых должны отвечать высочайшему правителю. Надобно искренно жалеть о стране, где золото ценится дороже добрых нравов, составляющих душу и силу царств. Раскрываю Робертсона и кстати выписываю из него несколько строк, меня поразивших: L’état le plus corrompu de la société humaine est celui où les hommes ont perdu leur indépendance et la simplicité de leurs moeurs primitives, sans être arrivés à ce degré de civilisation où un sentimeut de justice et d’honneur sert de frein aux passions féroces et cruelles. Tableau de L’état de L’Europe, т. I, p. 27.

 

Плоцк, 30 января

Гордая Висла молчит, пропуская через себя каждый день несколько тысяч русских. Природа и политические обстоятельства принуждают ее к этому молчанию. Маршал департамента Плоцкого и предводитель здешнего ополчения, генерал Е… кий, вздумал было представлять лицо Демосфена, витиеватыми речами возбуждая народ к единодушному вооружению против русских; но не получив в удел красноречия афинского оратора, он имел с ним одинокую участь полководца. Демосфен бежал с поля сражения, узрев мечи храбрых македонян; Е… кий поспешно скрылся из своего дома, завидев издали копья донских казаков. Соловей этот вздумал было петь красное солнышко весны тогда, когда бури осенние шумели над опрокинутым его гнездом, и никто за мрачной непогодой не слушал его песни.

Благородно всякому гражданину мечтать о восстановлении имени своего отечества. Но страна, искавшая для этого скрытных, непозволенных, далеких средств; страна, где знатность, пользуясь всем и всем управляя, единственно о себе думает, где народ пресмыкается в ничтожестве и где не существует среднего состояния, – страна эта не могла льстить себе и тенью прежнего ее величия.

В Польше только три состояния: дворянство, духовенство и земледельцы; чуждый народ жидовский составляет в ней четвертый, средний класс. Какое необозримое между ними расстояние! Какое между ними различие мыслей и чувствований! Какой ужасный перевес первых двух состояний, между собой тесно связанных одинаковыми желаниями честолюбия против третьего, который кажется от них совершенно отброшенным! Где кольцо, связывающее эту разорванную цепь?.. Магнат вздыхает о царском венце; епископ, родственник или друг помогает мечтам его своей властью; торговец-еврей, считая своим отечеством лавку свою и дом, не мыслит никогда о выгодах Польши; крестьянин, под игом бедности, горюет о прежнем довольстве. Честолюбие одних, корыстолюбие других, угнетение третьих могут ли соединиться для общей пользы?.. В Польше главная политическая пружина есть дворянство; но она действует для собственной силы и величия. Сколько знатных, ласкающих себя надеждой царствовать при первой благоприятной для них перемене; сколько имеет каждый из них родственников, друзей, приверженных, подкупленных, послушных, составляющих тысячи партий! Какая сила соединит их различную волю, различные желания, мысли и чувства в одну цель – великую цель счастья отечества? Разве мудрый оборот правления может произвести это чудо; разве исчезнет в польских дворянах дух честолюбия и заменится истинной любовью к отечеству, народ насладится лучшей участью и, воспользовавшись природными силами и богатствами, родит в собственном классе землепашцев среднее состояние: до того времени Польша останется тем, чем была уже несколько лет, – покорной чуждым державам страной.

 

Деревня Здворж, 3 февраля

Цвет русского войска – гвардия и гренадеры – расположились на временных квартирах около Плоцка. Первыми попечениями главнокомандующего – сбережение здоровья и покой русских героев. Свободная и теплая одежда была им позволена на походе во время жестоких морозов; на стоянках желает он, чтобы они веселились на широких, спокойных квартирах. За то офицеры и нижние чины любят светлейшего, как отца своего. «Родной батюшка Суворов воскрес в нем, – говорят солдаты. – Князь знает все нужды наши. В деле любит, чтобы мы его тешили, а после дела сам не забывает нас». Можно сказать, что привязанность к нему солдат примерная; она доходит до восторга. Неудивительно! Все уже несколько десятков лет знакомы с его личной храбростью; уже несколько десятков лет привыкли стремиться, по быстрому и спокойному взору его, к опасностям и славе. Могли ль они забыть неусыпные о них попечения его в течение прошедших и нынешней кампаний? Почти каждый из них знает его в лицо; многие имеют счастье нередко говорить с ним. Иной рядовой ему кум, другой крестовый брат, третий приятель. Тот помнит, как жарко было такое-то дело, как ненастны были бивуаки в таком-то месте; этот мастер рассказывать о веселостях молдаванских; а этот славно выручил своих товарищей в таком-то сражении. Все осыпаны его ласками и благодеяниями. Мало того, чтобы полководец умел приготовить войну и сделать ей распоряжения, чтобы он в день битвы владел быстрым взором и спокойно умел встречать ее опасности; надобно еще, чтобы он обладал волшебным искусством приближать и привязывать к себе простого воина. С искусством этим он будет располагать по своей воле мышцами, умами и сердцами солдат; с ним поведет он горсти против тысяч и приучит победу ступать по следам своим. Искусством этим владели Тюрень, Фредерик II и Суворов; оно досталось ныне Кутузову вместе с мужеством и проницательностью их. Французский маршал не прославил бы столько царства лилий, если бы не разговаривал с солдатами, как отец; прусский король не вел бы семилетней войны и не расширил бы границ своего отечества, если бы не беседовал на бивуаках с нижними чинами, закуривавшими его табачным дымом; герой италийский не шагал бы так смело по Альпийским горам, если бы не едал с солдатами простой кашицы. Так и кумовство и крестовое братство с ними князя Смоленского сблизили еще более родство его со славой!

 

Д. Здворж, 5 февраля

Четыре, пять хижин на берегу озера, обрезанного дикими утесами, кругом огражденного мрачным лесом – вот наше теперешнее жилище! Ничто светское не смеет нарушить молчание сей пустыни; только ветер, волнуя гордые главы сосен, разливает около нее глухой стон; только отзыв топора в ней изредка отдается, или охотник, гоняясь по утесам за робкой козой, прерывает тишину этих мест. Два любовника, заключающие весь мир в самих себе, или наскучивший суетами мудрец не могли бы найти уединения, более сходного с их чувствованиями. Сколько раз претворял я пустыню эту в жилище счастья мирного и неизменного! Сколько раз мечтал я об этом счастье, разделяемом с нежным другом! Здесь, – думал я, – можно трудиться для света, не будучи знаком с его шумом и суетами; здесь часто твердил любимое изречение мое:

Но что может мечта перед опытом – мечта, которая как весенний ветерок ласкает челн по гладкой поверхности вод и вскоре уступает могуществу грозной бури, в бездны его погружающей?..

По препоручению начальства был я на днях послан в Плоцк. Ночь застигла бы меня на коне в семи верстах от города, если бы форштмейстер здешнего округа не предложил мне гостеприимства под уединенным кровом своим. Приязни его и ласк любезной его супруги никогда не забуду.

Плоцк застал я шумным и многолюдным от расположенной в ней главной квартиры государя императора. Город сей можно назвать прелестным по площадям его, из которых одна представляет вид вечной ярмарки, а другая, окруженная красивыми зданиями и обсаженная высокими тополями, составляет приятное гульбище; но более можно назвать его прелестным по местоположению его на возвышенном, крутом берегу Вислы. Зима лишает его ныне лучших его прелестей. Когда придут красные дни и весна воскресит Природу; тогда ближайшие виды с берега должны быть полны жизни и красот романтических.

 

Г. Калиш, 12 февраля

Чем ближе к Германии, тем чаще видим хорошие города. Искусство, трудолюбие и вкус, которые старалось ввести в них прусское правительство в то время, когда они ему принадлежали, не успели еще в них совершенно исчезнуть. Калиш посредственной величины городок и довольно красив. В нем есть кадетский корпус.

Поле за городом достойно особенного замечания. На нем первого числа нынешнего месяца генерал Винценгероде славно отомстил французам изменческий плен свой совершенной победой над генералом их Ренье. На том же самом месте 18 октября 1700 года Меншиков с учениками воинами дал жестокий урок шведам, учителям нашим в искусстве сражаться: генерал их Мардефельд был тогда совершенно разбит и взят в плен. Здесь Гений Великого Петра, через пространство целого столетия, подает руку Гению Александра. Думают, что на этом поле утвердятся к западу границы обширной Русской империи. Где Авача и где Калиш?..

 

Там же, 15 февраля

Вчера, гуляя за мелькающими роями Граций по дорожкам прекрасного бульвара, усыпанного желтым песком, опушенного зеленеющим дерном, осененного высокими тополями, прельстился я вывеской трактира, стоящего на углу этого бульвара. На ней золотыми буквами начертано: Hôtel de Paris. Столица Франции не одного меня прельщает – кому не хочется в Париж?.. Вхожу в зал, в котором накрыт стол человек для тридцати. Рои офицеров шумят в разных сторонах. Я присоединяюсь к одному знакомому, недавно вышедшему из ополчения; расспрашиваю его о старых моих приятелях и среди разговора сажусь с ним рядом с молодым поляком, на софе раскинувшимся. Поляк был щегольски одет и тысячью духов распрыскан; конфедератка с серебряными кистями и узорами лежала рядом с ним. Он часто поправлял усы свои, столь же часто смотрелся в зеркало, напротив его висящее, и потом с пренебрежением оборачивался на моего товарища, который в порыжелом от бивуачного огня сюртуке, с медной при бедре саблей, с длинной трубкой во рту не обращал на него никакого внимания. Быть так щегольски одет, как был снаряжен наш Сармат, и не заслужить от бедного русского офицера ни одного взора удивления, ни одного лестного слова, казалось ему чем-то чудесным. «Вы меня закуриваете табаком!» – сказал он моему товарищу с досадой. «Простите!» – отвечал этот очень хладнокровно. «Вы служили, конечно, в милиции?» – начал снова первый, перебивая некстати нашу речь. «Служил; а для чего вам это?» – отвечал второй, обратившись совершенно к своему противнику. «Ополченные очень мало делали в нынешнюю войну». – «Больше, нежели польская милиция, и столько, сколько требовало от них Отечество». – «Говорят, что они во время сражения подбирали мертвые тела». – «Только не своих, а французов и также поляков. Настоящее, правильное войско занято было поражением полумиллиона врагов; временному оставалось возносить им могилы, чтобы будущие века взирали на них, как на памятники нашей славы и позора народов, считавших за честь быть в рабстве у Наполеона. Но позвольте вас спросить, почему вы догадались, что я служил в ополчении?» – «По вашей сабле». – «По сабле? Это довольно смешно! Правда, что она нехороша снаружи; но потрудитесь взглянуть на ее клинок. Прошу господ офицеров также посмотреть на него». Все бывшие в зале обратились к любопытной сабле. На одной стороне клинка вырезано было: «От деда внуку»; на другой: «При осаде Праги взята у польского полковника». «Ура! Ура!» – закричали все предстоящие офицеры. «Ура!» – разнеслось по всем комнатам. «Знайте, господин щеголь! – продолжал торжествующий товарищ мой, подавая поляку блестящую его конфедератку. – Знайте, что наружность часто обманчива: не все то золото, что блестит; не все то достойно презрения, что носит на себе печать бедности. Прекрасное мщение!»

Я посмеялся от всего сердца и, обнимая любезного победителя, обещался ему поместить это приключение в моих записках. Исполняю мое обещание тем охотнее, что могу описанием этого происшествия дать маленький урок модному самолюбию.

 

Г. Калиш, 12 марта

Отправляюсь сейчас на берега Балтийского моря через Познань, Франкфурт и Берлин. Путь неожиданный, сулящий мне тысячу удовольствий! Я назначен шефским адъютантом к принцу Мекленбургскому Карлу и сопровождаю его на место его родины. Государь император дозволил ему насладиться временем настоящего спокойствия посреди его семейства, которого он давно не видел.

Дорога наша до Гамбурга очищена от врагов. Молодой герой Чернышев водружает уже русское копье на берегах Балтийского моря. Покойно и приятно ехать по пути, освященном трофеями нашей славы! Бегу на почту – и прощаюсь с Калишем.

 

Г. Познань. 14 марта

Удовольствие привязало нам крылья, и мы прилетели в Познань. Я успел на него только взглянуть и могу сказать: прекрасный, цветущий город! Уверяют, что Варшава обширнее, величественнее и многолюднее; но Познань красивее и правильнее. Неудивительно: прежняя столица Польши, нося на себе печать древнего ее великолепия и могущества, означена притом мрачным клеймом политических неустройств, столько лет ее терзавших. Познань, недавно ожив попечениями благодетельного прусского правления, каждый день более и более украшаясь и обогащаясь, дышит свежестью и красотой весны своей. Первую можно сравнить с важной старушкой, горюющей в мраморных своих палатах о потерянном венце и прошедшей славе; второго уподобить можно прекрасному юноше, с улыбкой зовущему вас любоваться миловидными зданиями и садами, которых он счастливый обладатель. Хвала и честь правлению прусскому! Ему обязан Познань (как и все польские города, бывшие в управлении у пруссаков) нынешним цветущим своим состоянием. Между разными выгодами, дарованными Пруссией этим городам, можно считать не последним для них благодеянием суммы, на несколько лет им отпущенные. Деньги эти употреблены на построение домов по новейшей и самой правильной архитектуре. Не знаю, чувствуются ли эти милости!..

Мы нашли Познань чрезвычайно шумным и веселым <городом>. Причина тому – ярмарка, которую застали мы во всей ее живости. Германия и Польша снабжают ее своими изделиями. Пока принц был у графа Воронцова и пока переменяли наших лошадей, мы гуляли по площади, на которой сосредоточена вся ярмарка; заглядывали в подвижные лавки и палатки, украшенные разными товарами; любовались богатыми образцами и красивыми вывесками, волнующимися почти над каждым окном; перебегали взорами с предмета на предмет, с прекрасного на полезное и терялись, наконец, в шумном рое многолюдства. Ничто не представляет живее деятельности нашей, как ярмарка. Зрелище, полное жизни и удовольствия! Тут видите вы промышленность с живыми взорами, с тонкой улыбкой, предлагающую вам богатые дары свои. Там представляется вам трудолюбие, согбенное под тяжестью рукоделий своих и земных избытков; оно ожидает покупателей, которые могут облегчить его бремя. Здесь искусство прельщает вас тысячами приятных безделок, тысячами полезных вещей и заставляет вас преклонить колено перед творениями всеобъемлющего ума. Далее корыстолюбие, со впалыми глазами, с иссохшим, желтым лицом, простирает объятия свои к блестящему металлу, звенящему в руках ваших. Тут встречается с вами любопытство, за которым ходит зевающая праздность. Там же слышны и вздохи робкой бедности. Но вот и главные лица ярмарки – богатство и роскошь! Они обращают на себя внимание всей толпы, везде поспевают и все оживляют магическим жезлом своим.

С площади пошли мы в трактир на бульваре, где ожидали нас наши повозки. Оттуда любовались природой, расцветающей на прекрасной, тенистой аллее; дышали ароматом, приносимым к нам ветерком с липовых вершин, и слушали веселое пение птиц, славящих весну. Но в комнате ожидало нас новое, прелестнейшее зрелище. Три весенние розы, три Грации (дочери хозяина дома) резвились между собой в ожидании, конечно, шалуна Зефира или плутишки Амура. Жестокие! Они отняли у нас весь аппетит, и мы из-за вкусного стола встали почти голодные. Но беда ведет за собой другую беду! Я хотел удалиться от опасных красавиц, прибежал к почтовой коляске, которая должна была раскидать по пути мои новые чувства; искал плаща, в котором хотел скрыться от прелестных, и не нашел его: какой-то проворный еврей успел стащить его и скрыться со своей добычей.

О, вы, которые путешествуете с тощим желудком, легким кошельком и нежным сердцем! Не заезжайте в Познань в трактир, стоящий на бульваре, и не заглядывайтесь так на красавиц. Эти блестящие созвездия принесут вам несчастье. Через них потеряете вы охоту к пище, лишитесь мантии и спокойствия на целую дорогу!

 

Штернберг, 15 марта

Воля твоя, красноречивый Руссо! А просвещение золотое дело. Загляни в палатки кочующих татар, пробеги польские местечки, побывай в немецких городах – и скажи потом, где захотел бы выбрать постоянное твое жилище? Верно, в последних! Нравы, образ жизни, все принимает здесь отлив просвещения, и все восхищает вас. Пока запрягают нам в повозку лошадей, мы любуемся из окна прелестной группой немочек, берущих воду у красивого фонтана, который стоит среди площади. Вода бьет из четырех львиных пастей и падает в круглый, чистый бассейн, высеченный из дикого камня. Весь город довольствуется ею из этого фонтана. Правда, что он меньше всякого нашего уездного городка, но зато многолюднее и в тысячу раз красивее; здесь почти все дома построены под одну крышку. Содержатель почты сказывал мне, что одна площадь составляет часто целый немецкий городок, но что таковые города встречаешь здесь почти на каждых десяти верстах и менее. Народ, не говоря уже о высшем и среднем состояниях, очень чисто одет; мужчины носят синие кафтаны посредственного сукна, длинные камзолы такого же или красного цвета, лосинные исподние платья, пестрые бумажные чулки и башмаки с огромными светлыми пряжками; волосы у них подобраны назад под роговой гребень; треугольная шляпа венчает это изображение. Служанки, которых видел я у фонтана, все чисто одеты, в белых кофтах и юбках, прикрытых черными передниками. Голова у них искусно обвязана черным шелковым платком и прекрасно оттеняет белизну их лица.

Почтовые дворы здесь прекрасны. Входите в контору, показываете подорожную, платите назначенные за каждую милю деньги и получаете сейчас лошадей. Правда, почтовая езда здесь чрезвычайно дорога: за 3 мили, нашу 21 версту, платите около трех рублей серебром на пару лошадей; сверх того берут с вас установленные за каждую станцию Schmiergeld, Trinkgeld (на смазку колес и на водку) около серебряного рубля: зато нет притязаний, нет придирок, жалоб и ссор, случающихся на наших почтовых дворах. Езда по здешней почте не самая скорая и не тихая: на каждую милю назначен час езды; зато вы не имеете нужды томиться по три часа или более в почтовой избе. На немецких почтовых дворах все выгоды предоставлены путешественнику: вы можете потребовать кофе, обед и ужин, можете иметь и чистую постель в теплой покойной комнате. Притом в каждом городке есть два-три порядочных трактира.

 

Франкфурт-на-Одере, 16 марта

Давно ли от ярмарки, и опять уже на ней! Познанская и Франкфуртская подают друг дружке руку. Купцы, особенно оборотливые жиды, ездят с той на другую, с этой опять на ту, смотря по их выгодам. В дороге встречали и обгоняли мы огромный фуры с товарами. Длинные повозки, покрытые холстиной наподобие палаток, из которых выглядывали жидовские засаленные шапки, немецкие чистые чепчики и смешные треугольные шляпы; высочайшие телеги на двух высочайших колесах, окованных железом для вечности; странная упряжь гусем четырех, пяти и до шести могучих лошадей, окутанных огромными хомутами с медными бляхами, погремушками и разноцветными лоскутами: все это веселило нас на пути.

Во Франкфурте мы только что переменяем лошадей, и потому видел я его мельком. Все, что могу сказать о нем, будет сказано в его пользу. Улицы в нем широки и правильны; чистота на них чрезвычайная. Дома высоки и, как во всех иностранных городах, построены под одну крышку. Всеобщая торговля его с Берлином, Данцигом, Варшавой оживляет его и делает одним из богатейших городов Германии. Широкий Одер, служащий ему зеркалом, покрыт ныне многочисленными судами. Мост его разрушен французами. Чрезвычайная живость видна на другом берегу, обсаженном деревьями, под тенью которых гуляют веселые пары и кипят шумные толпы воинов, купцов, ремесленников и поселян. На площадях и улицах настоящий маскарад: там не один народ, но несколько народов! Все движутся, как муравьи, переносящие магазейны свои из одного дупла в другое; все шумит, как рой пчелиный, нашедший для сотов своих новый источник богатства.

 

Деревня Фогельсдорф, 17 марта

Вообразите себе чистые, гладкие дорожки английских садов – и можете после этого иметь понятие о дороге, ведущей от Франкфурта к Берлину. Нигде не видел я подобной. Ровна, как поле, с небольшими от середины скатами; окружена с обеих сторон глубокими рвами и обсажена высокими тополями! Через каждый малейший ручей, малейший овраг сделан каменный красивый мостик. Близ рвов лежат частые груды камней, которые, будучи разбиты на мелкие части, брошены в появившиеся неровности и раздавлены тяжестью колес, содержат дорогу в постоянной исправности. Шоссе эти препоручены смотрению неусыпных работников. Правление не имеет нужды выдавать деньги на разные издержки, требуемые для содержания таковых дорог; все это делается за счет проезжающих. На каждой миле вам заграждает путь небольшая застава, от которой цепь проведена в маленький красивый домик пристава, собирающего Chaussée-Geld, деньги за шоссе. Платите за милю безделицу, и смотритель, не выходя из комнаты, опускает цепь.

Нахожу, что способ этот содержать дороги есть легчайший и выгоднейший. Отдав небольшую подать приставу, путешественник может спокойно ехать по прекрасной дороге, и бедный поселянин или торговец, отдав за милю какой-нибудь грош, не боится заплатить двадцать грошей за то, чтобы вытащили его тяжелый воз из грязи или починили изломанную ось. Нельзя не похвалить хорошего. Здесь на семи верстах шесть-семь человек исправляют испорченную дорогу. В других, напротив, местах поднимают целые деревни, нарушают тишину лесов, потрясают сердца гор – и все это для того, чтобы исправить на несколько дней бедный овраг. Здесь дорога, будучи однажды прочно основана и утверждена, не может впоследствии времени много портиться; потребовав сначала значащих издержек, не имеет после в них нужды. Работники знают свое дело и не знают никакого другого; все припасы у них заранее приготовлены, все у них всегда под рукой. Порядок – дело великое! – однажды установленный, он сам потом учреждает и дает законы.

Почему не сделать у нас, хотя для главнейших дорог, хотя для самых грязных, худых мест, постановлений, подобных здешним? Впрочем, безрассудно было бы мечтать об основании шоссе во всем обширном нашем государстве. В стране Гигантов не все то удобно, что легко в отечестве Пигмеев!..

 

Берлин, 18 марта

Вот я уже в одном из первейших городов Европы, на самой приятной и многолюдной его улице, в лучшем его отеле; одним словом – я в Берлине, на липовой улице (die Linde), в Петербургском трактире (Hotel de Petersbourg). Вхожу в отведенное нам жилище; пробегаю ряд богатых комнат и спрашиваю своего товарища: не забрели ли мы ошибочно в дом какого-нибудь прусского вельможи? «Это наши бивуаки (смеясь, отвечает он мне), бивуаки, приготовленные русскими штыками и дружелюбием пруссаков!» – Не для изнеженного ли придворного, баловня Фортуны, поставлен здесь этот кушет? – «Не худо и воину понежить на нем члены, утомленные сорокаверстным маршем!» – Не для того ли обложены эти стены зеркалами, чтобы ласкать улыбку, взор, каждое движение статного щеголя, любящего мир, моду и себя более всего на свете? – «Приятно и Марсову сынку, собираясь на маневры, надеть перед этими стеклами кивер и ташку или, готовясь идти к какой-нибудь прелестнице, поправить ус чернобурый в завитках!» – Что скажешь об этом розовом балдахине? А это пышное ложе, персидскими тканями покрытое, не ждет ли, чтобы красавица, утомленная несколькими зефирными вальсами, пришла броситься на него, и, забывшись в сладком сне, увидеть в мечтах какого-нибудь бального прелестника с большим жабо, напрысканным духами à la mille-fl eurs, с чулками телесного цвета, падающего перед ней на колени? – «Почему же красавице в мечтах сновидения не увидеть у ног своих какого-нибудь милого, умного, ловкого гусара, который поклянется небесами и землей, глазами прелестной и усами своими принести ей в жертву целый ряд врагов и первого французского орла с верным пламенным сердцем своим положить к ее стопам?..» – Все это прекрасно! Однако же пойдем далее. Подхожу к окну. Нега подкладывает под локоть мой тафтяную подушку; роскошь осеняет меня занавесом, убранным рукой вкуса и богатства. Отворяю окно – и прекраснейший бульвар представляется моим глазам. Берлин славится липовой аллеей; и как не гордиться ему этими высокими деревьями, посаженными искусством, искусством и природой сбереженными? Как не утешаться берлинцам, сидя в жаркий полдень в прохладной тени этих деревьев или гуляя вечером в заманчивой их сени? Не выходя из комнаты, здесь дышишь воздухом сельских садов и любуешься живостью и шумом городского гульбища.

Но – вот и наемный слуга (Lohnlaquais)! Для иностранца это нить Ариадны в лабиринте больших городов. Министры, генералы, духовные особы, ученые, купцы, одним словом, все состояния ему известны; все памятники, ученые и человеколюбивые заведения, театры и лавки ему знакомы. От передней до кабинета придворного, от горницы субреток до спальни прекрасной госпожи, от лавки игольщика до биржи – все платят дань его пронырству, и газеты не известят вас так скоро о каком-нибудь новом приключении, как стойкий лон-лакей. С помощью его, не выходя из дома, я сделал все мои покупки в два часа. Однако же не все сидеть в красивой клетке, в которую заперла меня дорожная усталость; надобно побывать и на воле, надобно осмотреть и город. Липовая аллея достойна, чтобы на ней хотя раз пройтись и полюбоваться различными лицами, движущимися взад и вперед по чистым ее дорожкам. Не понравилось мне то, что между щеголями и щеголихами встречал я много нищих, много мальчишек в отрепьях, которые ломаются, кричат и не отстают от вас, пока вы не сделаете им подаяния. Всякое униженное коверканье подобных нам возбуждает какое-то негодование; зрелище пальяса не должно смешить, но возмущать душу; человек в уничижении не может быть никогда смешон.

Подхожу к новому дворцу, обитаемому нынешним королем, и спрашиваю: где дворец? Здание хоть и красивое, но низкое и маленькое! Что не довольно в этом случае? Одно обманутое воображение, настроенное стихотворными вымыслами, блестящими описаниями чертогов земных полубогов. Напротив же, утешает нас мысль, что не огромные и великолепные палаты, удивлявшие взор прохожих, но мудрые, отеческие дела, веселящие сердца народа, суть прекраснейшие и славнейшие памятники царей. Старый дворец есть четырехугольное большое здание с огромным двором в середине. Древность помрачила его стены и украшающие его статуи и придает ему какой-то пасмурный вид. Проходя по так называемому длинному мосту через реку Шпре, я остановился поклониться памятнику Фредерика Великого. Я хотел видеть на бронзе его знаки, сделанные русскими солдатами во время вступления их в Берлин, в царствование Елисаветы Петровны; но я не мог приметить их – или оттого, что самолюбие пруссаков их изгладило, или по причине слабого моего зрения. Шпре не река, а речка, чуть приметная за домами и мельницами, и мост, через нее построенный, не стоит названия Длинного.

Театр есть большое, великолепное каменное здание. Архитектура его и легка, и богата; колоннада прекрасна! Пространная площадь, его окружающая, придает ему величественную красоту.

Множество площадей украшает Берлин; некоторые из них окружены разного рода деревьями, которые, очищая испарениями своими городской воздух, служат жителям и приятной прогулкой. Проходя мимо Вильгельмовой площади, любовался я, как прусские офицеры обучали на ней рекрутов. Кто знает, думал я, что в толпе этих воинов не скрываются новые шверины, зейдлицы, кейты и винтерфельды? Кто знает, что зрелище этих четырех великих полководцев, дышащих здесь в мраморе, не бросило уже искры славы в юные сердца? Война раздует искру – и новые герои воскресят деяния старых, и признательное отечество вместе с благодарным королем вознесут им памятники, подобные тем, которые мы здесь видим.

Здешние жители показывают Фридрих-штрассе как первую улицу в Берлине и в Европе! По широте и правильности ее, по красоте ее домов можно согласиться, что это прекраснейшая улица. Взор теряется в бесконечности ее.

Берлинская фарфоровая фабрика достойна посещения путешественника. Сколько лет, сколько трудов и издержек нужно было, чтобы довести ее до подобного совершенства! Знатоки отдают преимущество Мейсенской в выделке глины, а Берлинской – в совершенстве живописи.

Ни одна черта из жизни царя-воина-философа не изгладится временем в сердцах пруссаков. Провожатый мой рассказал мне следующий анекдот, здесь случившийся и показывающий всю доброту души Фредерика Великого. В одно посещение королем фабрики попался ему на крыльце семилетний ребенок, сын бедной вдовы. Мальчик, испугавшись этой неожиданной встречи, выпустил из рук чашку, которую он нес домой, и начал горько плакать. Король милостиво подошел к нему и, взяв его за руку, сказал: «Не плачь, дружок! Пойдем со мной; я велю дать тебе другую». Он приказал в самом деле выбрать ему чашку по его вкусу и, сверх того, сунул ему тихонько талер. «Мне талера не надобно! – отвечал ребенок, ободренный ласками монарха. – Подари мне лучше один дрейер, на который нужно мне купить матушке лекарства». Король улыбнулся; велел сыскать у работников дрейер, дал его обрадованному мальчику и, не удовлетворившись этими милостями, приказал проводить его к матери, отпустив для нее полдюжины чашек и свернув Фридрихсдор в обертке одной из них.

 

Там же, 19 марта

Нынче, приехав с принцем к генералу Репнину, имел я удовольствие найти у него генерала Алексеева. Будучи еще ребенком, я знавал его как московского полицмейстера и хорошего отцу моему знакомого. Время и болезни, последствие тяжелых ран, переменили несколько его наружность; но душа его все так же прекрасна, как была в цветущие годы его жизни. И ныне та же обворожительная любезность, та же веселость нрава его не покидают. Увидев его, я представлял, что свиделся с Москвой, с милыми друзьями, с веселостями беспечной юности – мечтал и был несколько минут счастлив.

Я имел также счастливый случай быть у графа Витгенштейна. Минутное пребывание у него утвердило меня еще более в том мнении, что истинно великий человек всегда снисходительнее и милостивее того, который высок одной породой или богатством. Славные дела говорят за первого; и нужно ли ему, после всемирного свидетельства, напоминать всякому о своем величии?.. Напротив, другой, не имея при себе ничего, кроме золота или прадедовского пергамента, думает вывеской гордости обратить на себя общее внимание – думает и ужасно ошибается! Защитник Петрова града пример первого. Я не видал человека ласковее, любезнее, милостивее в обращении. Величественная, благородная наружность его обольщает вас с первого взгляда; слова его с каждой новой минутой приобретают новую власть над сердцем вашим. Не удивляюсь, что окружающие графа настолько ему преданны.

Граф Витгенштейн отдыхает в Берлине на трофеях. Чуждый народ торжествует его здесь пребывание, пока еще война не позволила русским приветствовать его сердечной благодарностью. Он не может выехать со двора без того, чтобы толпы пруссаков не окружили его и не изъявили ему своей преданности громким «Ура!». Оставив тактикам судить о его военных дарованиях, скажу, не страшась укора потомства, что верный и славный защитник Петрова града, осененный благословениями нашего Севера, смело вступит в храм вечности наряду с великими мужами. Граф, отдыхая здесь на трофеях, трудится над приобретением новых: он занимается воззванием германских народов ко всеобщему вооружению против врага их свободы и спокойствия. Уверен, что народы эти, внимая герою, не замедлят отделиться от честолюбца и, пожелав колеснице его счастливого пути, пристать к братскому союзу, поднимающему оружие на защиту прав народных. Достойно хвалы потомства и замечания справедливого историка единодушное рвение пруссаков и короля их к восстановлению прежнего их величия! Все звания и состояния проснулись, все сливают имя гражданина с именем воина. Отцы расстаются с малолетними детьми, мужья покидают нежных супруг, сыны разлучаются с престарелыми родителями; кто только может поднять оружие, требует его; а старцы, жены, девы и дети, бессильные нести и бросать на врагов громы, сопровождают благословениями идущих на брань отечественную. «Не нужны нам имущества, когда мы не возвратили еще лучшего сокровища нашего – имени!» – говорят богатые и жертвуют имением своим. «Что нам и в жизни, когда чуждая власть оковывает наши руки и души?» – кричат бедные и несут в дань отечеству здоровье и жизнь. «Свобода! Свобода! Возвращение славы потомку великого Фредерика и подданным его!» – восклицает целая Пруссия и ополчает сынов своих. Нынешнее всеобщее вооружение пруссаков можно назвать революцией – так стремительно и единодушно это вооружение!

Обратившись мыслями на отечественную войну русских, остановившись на нынешнем ополчении Пруссии, уверимся, что любовь к отечеству не есть призрак и что привязанность к имени своему не мечта. Уверимся, что Творец, бросив в нас первую искру жизни, присоединил к ней искру любви к отечеству. Привычка младенца к колыбели, привязанность его к кормилице, ребенка – к комнате, в которой он воспитывался, и к лугам, на которых он игрывал, юноши – к месту родины не есть ли приготовление к этой любви? Родители, друзья, супруга, воспоминания, страсти, несчастья и минуты блаженства укрепляют ее более и более и доводят до силы, которой мы в совершенных годах уже противиться не можем. Ах! Если бы любовь к отечеству была призраком, то и жизнь наша не что иное была бы, как мрачное, печальное привидение!

От графа ездил я с принцем к принцессе Бранденбургской Елисавете (кажется, ее так зовут). Ее светлость очень ласкова – это я очень помню; однако же не забыл, что и ноги мои чувствуют еще боль от последствий грозного этикета, принудившего меня стоять на них некоторое время. Увы! Такая же участь ожидает меня впредь… То ли дело друзья! За чашей круговой, на пышном соломенном ложе беседовать с дружбой о любви или теряться сердцем и мечтами в рое милых?..

 

Рупин, 20 марта

Ныне увиделся я со старым моим знакомым – и где же? У шлагбаума, в караульне, при выезде из Фербелина! «Это он!» – закричал я и готов был из коляски броситься к нему на шею.

Помните ли в путешествии нашего Морица, толстого часового, у которого под брюхом висела маленькая шпажонка – того гордого стража городских ворот Тильзита, который необыкновенной фигурой и странными телодвижениями привел в замешательство русского путешественника? Ныне встретил нас другой он у ворот Фербелинских: та же тучная, смешная фигура, достойная кисти Гогарда; те же странные телодвижения; тот же самый вопрос: «Wer sind sie?» («Кто там?»), поразивший слух мой так сильно, что я невольно вздрогнул! Это был один из Ландверов, поставленный у заставы для записи имен проезжающих. Опомнившись от изумления, полез я в карман за данью моего глубочайшего почтения к его толстой особе; но товарищ мой, сказав уже наши имена, закричал почтальону: «Forwärts!» («Пошел!») – рог затрубил, бич хлопнул – я одним кивком расплатился с моим милым, старинным знакомым.

 

Перлеберг, 21 марта

Север Германии (в той стороне, которую проезжаем) совершенно беден живописными видами. Хорошо обработанные поля, большие деревни с садами, обширные равнины, скучные пески с мрачными сосновыми лесами, болота, пересеченные ивовыми аллеями, – везде следы примерного трудолюбия, но везде печальное единообразие, везде повторение одних и тех же предметов! Напрасно мертвая кисть хотела бы здесь оживотвориться; если бы она и заплатила дань здешней природе, то не представила бы ничего, кроме порядочно устроенной хижины пахаря под тенью гостеприимных тополей, кроме тучного вола и величественного могучего коня – красоты и славы здешних мест. На юге Германии царствует природа со всеми ужасами и приятностями своими! – говорят художнику; и артист, с пламенной любовью к изящному, спешит на берега Неккера и Майна.

Трудности, претерпеваемые в Польше, представляются нам как во сне. Мы совершенно забыли, что война не потушила еще огней и каждую минуту готова позвать нас к дыму своих бивуаков. Среди солдатского похода мы совершаем самое приятное путешествие и, бедные как Иры, наслаждаемся подобно Крезам. «Пользуйся настоящим!» – говорят любезные учителя счастья – и мы в строгой точности повинуемся их учению. Катясь со станции на другую в покойной коляске на четырех быстрых конях, покоясь на хороших постелях, сидя за блюдом форелей или фазана, любуясь ключом шампанского, бьющего со дна прадедовского бокала, или слушая, как сок гренадских апельсинов с песком американского тростника бунтует в портере, обогащаясь каждый час новыми дарами природы и искусства – спрашиваем, улыбаясь, друг друга (с товарищем моим Коленом): «Не охает ли какая-нибудь тысяча душ от роскошного нашего путешествия? Не имеем ли нужды послать приказ к бурмистрам и старостам нашим о наложении на крестьян оброка?.. Слава Богу! Удовольствия наши не покупаются ценой кровавого пота подобных нам. Без всяких побуждений случай платит нам богатую подать. Долго ли будет баловать таким образом? Не знаю; но, благодаря судьбу за ее милости, пользуемся ими.

Перлеберг небольшой, но порядочный городок. Мы находимся еще в Пруссии; через несколько часов будем в Мекленбурге.

 

М. Лудвигслуст, 25 марта

Куда бури жизни не занесут утлого челна, пущенного на произвол судьбы по необозримому пространству океана?.. Думал ли я, беспечный питомец любви и природы, верный друг полей и рощ, постоянный житель родной хижины, – думал ли я сторожить в шумном стане военном, засыпа́ть под тенью грозных орудий смерти и в кругу северных героев беседовать о бессмертии падших на полях славы? Мечтал ли я опять на пути нынешней войны, внимая громам ее, недосыпая ночей на соломенном ложе и под покровом пасмурного неба, встречая морозы и непогоды, – воображал ли, что жребий войны бросит меня на пышные пуховики Фортуны, в жилище благодетельной Феи, в цветник Граций и заставит сердце мое кружиться в вихре разнообразных удовольствий?.. Но что всего драгоценнее, всего сладостнее, – осиротевший в мире, в удалении от полей отечественных, от родных и друзей незабвенных, не мог и мыслить найти новое родство, новых друзей и благодетелей на берегах Балтийского моря! Мы усладим для тебя разлуку с Отечеством и милыми сердцу твоему: говорят они и оправдывают это опытом. Сколько счастливых и печальных перемен в жизни человеческой! Как разноцветна чудесная ткань ее! Кто может предвидеть, какими шелками соткется и моя собственная?..

Итак, я в герцогстве Мекленбургском, в гостях у любезного повелителя его, в местах, где жила и скончалась сестра императора нашего. Принц Карл около десяти лет не был в своем семействе, и потому можно вообразить, с какими чувствами радости встретили его родственники. Я был свидетелем трогательной сцены свидания; видел слезы, текущие по лицам их; видел, как сын и дочь великой княгини Елены Павловны, живые портреты прекраснейшей душой и телом матери, бросились с искренними знаками радости на шею своего дяди. И мог ли я, глядя на эту семейственную картину, не принести потаенной слезой дани Природе, которая пишет законы и венчанным главам?.. В этой сцене нас, русских, не забыли. Приязнь, ласки, упреждение наших желаний, попечение о нашем покое и удовольствиях, заботы о нашем здоровье – все это возбуждало в сердцах наших чувства живейшей благодарности.

Прелестная весна улыбается нам и сулит тысячу приятностей.

 

Там же, 29 марта

Я не имел нужды вопросами пробудить в окружающих меня воспоминаний о покойной великой княгине Елене Павловне: здесь все говорит о ней; все старается предупредить желание русских слышать о русской государыне. Первым нам приветствием мекленбургцев есть благодарность за то, что мы дали им такую добродетельную принцессу. При этом чувство народного самолюбия пробуждается! Нам ли после этого не гордиться родом государей наших, столько богатых добротой и величием? Нам ли не ублажать венец, которого блеск на нас же так щедро упадает? Кто из русских не проливает слез восхищения и благодарности перед престолом Вышнего Царя за то, что даровал великому народу Севера земных царей по подобию Своему? Друзья! Я видел чужой народ, слезами платящий дань памяти великой княгини, как род человеческий приносит дань золотому веку сожалением, что он уже для него не возвратится. Я видел старцев, у дверей гроба расцветающих от одного рассказа, какими знаками уважения чтила она их седины и преклонные годы. Был я в хижинах, где имя ее произносится, как святыня, где затвердились и передаются потомству, как божественные изречения, слова, которыми она ободряла слабых, утешала бедных и печальных. Я был свидетелем, как дети откладывают игры, чтобы слышать отцов своих, рассказывающих о доброй Елене – так называют ее и теперь здешние жители. Самые царедворцы в палатах герцогских вздыхают о веселостях, вместе с нею сокрывшихся. Какие же редкие добродетели должны были украшать ее, когда народ, от старца до ребенка, носит по ней сердечный траур даже при нынешней наследной принцессе, любезной, кроткой и чувствительной!

Первым желанием моим по приезде сюда было поклониться праху великой княгини; первой обязанностью моей было это немедленно исполнить. Русский дьячок, оставшийся здесь после смерти ее и не хотевший расстаться с этим драгоценным прахом, проводил меня к памятнику, его хранящему. Монумент стоит в уединенном месте сада, в мрачной сени деревьев, которую лучи солнечные никогда не проницают; он прост, красив и трогателен. Передняя его сторона украшена легкой колоннадой. На фронтоне крупными золотыми буквами начертано: Helenae Paulowidi (Елене Павловне). Во внутренности, освещаемой слабым светом лампады, все просто, кроме двух гробов, богато украшенных и стоящих рядом: один, с левой стороны от входа, поставлен над местом, вмещающим в себе бренные останки великой княгини; другой, как говорят, приготовлен наследным принцем для него самого. Как рано скошен жадной косой смерти прекрасный сей цвет, бывший равно украшением родных и чуждых полей!

Идя от памятника, мы встретили принца Павла, а потом принцессу Марию. Во все пребывание наше здесь они оказывали нам отлично милостивое внимание; но ныне взоры их изъясняли нам что-то особенное, чего детский язык их не мог выразить.

Кажется, они говорили нам: как мы благодарны вам! Как мы любим вас! Вы русские – и наша мать была русская!..

 

Лудвигслуст, 30 марта

Не понимаю, что могло склонить герцога Лудвика (отца нынешнего правителя Мекленбурга) поселиться с двором своим между сыпучими песками, болотами и мрачными сосновыми лесами и назвать это жилище своим удовольствием (Ludwigslust). Напротив, я назвал бы его Лудвиковой пасмурностью: так печально и однообразно здешнее местечко! Говорят, что покойный герцог имел характер меланхолический и скучный, и для того, не любя улыбки даже в самой природе, избрал себе такое сельское убежище, в котором природа только хмурится и заставляет на каждом шагу на нее досадовать. Не скажу, чтобы искусство не украсило сего жилища; но все, что в нем создано хорошего руками человеческими, теряет свою цену при виде песков и болот, в которых вязнешь, сделав только шаг за местечко. Нет в окрестности ни зеленого луга, ни вьющегося между упрямыми берегами ручейка, ни пригорка, с которого взор мог бы насладиться порядочным видом; нет совершенно того, что утешает нас в загородном жилище. Проезжая отсюда в какую сторону хотите, надобно закрыть глаза на несколько верст. Несмотря на скучную природу здешнюю, весь двор проводит большую часть года в Лудвигслусте: привычка, благоговение к памяти родителей и притом большие издержки, на это место употребленные, заставляют нынешнего герцога продолжать в нем свое пребывание.

Во всем Лудвигслусте три улицы, из которых одна может считаться таковой, а другие только началом улиц, потому что на них стоит не более десяти домов. Все здания построены на казенное иждивение из кирпича; они не выбелены, впрочем, в них соблюдены все выгоды, чистота и покой. Они помещают в себе чиновников, служителей придворных и мастеровых. На платформе против дворца есть также здания лучшей архитектуры: в них обитают принц Адольф и чиновники, которые для двора более необходимы. Как те, так и другие осенены рядами лип и тополей. В местечке на главной улице есть порядочный трактир для проезжающих и мещанское собрание (bürgerclub), где пожилые граждане – по общему закону немецкой флегмы – пьют пиво, курят табак, решают за газетами судьбу царств, а молодые с гражданками кружатся и резвятся в вальсах.

Дворец есть большое четырехугольное и поперек продолговатое здание, довольно красивое, с некрасивыми службами, покрытыми черепицей. Против переднего фасада его, за зеленой платформой, украшенной чистым прудом с водометами и рядами тополей к стороне домов, возвышается лютеранская церковь. Наружное зодчество ее прекрасно; во внутренности все величественно, все соответствует высокому предмету богослужения. Входя в нее, внимаю небесной музыке, голосам ангельским; эфирные жители слетели, конечно, сюда, чтобы песнославить Творца вселенной. Зрение так обмануто искусственными облаками, оркестр так выгодно поставлен за ними, что не смеешь и не хочешь разуверить себя в сладкой мечте – и с сердцем, полным благоговения и любви ко Всевышнему, с восторгом неизъяснимым внимаешь небесному хору. Задняя сторона дворца обращена в сад. Тут представляется вам большой, правильно обрезанный четырехугольный луг, утешающий взор бархатной своей зеленью, прямая аллея, теряющаяся в длине перспективы; справа маленький, некрасивый домик, напоминающий о теремах, где предки наши запирали бедных красавиц; а слева дикий лес. Правая сторона сада не стоит почти того, чтобы в нее заглянуть: разве остановит вас в ней на несколько минут пруд с островком и домик, где золотоперые фазаны разных родов обитают многочисленной семьей. Лучшая прогулка с левой стороны, начиная мимо половины принцессы Марии. Сейчас при входе в сад найдете маленький лесок, в котором разные оттенки зелени деревьев так искусно подобраны, как будто на ландшафте своенравной рукой художника. Лабиринт английских дорожек запутывает ваши намерения: хотите идти вправо – они приводят влево, желаете пробраться в лесок – и очутитесь у церкви. Остановимся же у нее. Вот могила, на которой не вижу величественного памятника, означающего, что здесь покоится прах человека, именем своим гремевшего в календарных списках; но по зеленому дерну, ее покрывающему, и бесчисленным цветам, начинающим на ней распускаться, примечаю свежие заботы дружбы или родства. Тут покоится прах русского офицера графа Мусина-Пушкина; он умер на поле чести и славы, оплакиваемый нежным братом и военными товарищами. «За вас, друзья, и свободу народов!» – сказал он и испустил последнее дыхание – смерть завидная для всякого ратника, несущего жизнь в жертву Отечеству и пользе сограждан. Маленькая церковь стоит внимания: она готической архитектуры и очень искусно отделана. Лучи солнца, играя в ее разноцветных стеклах, показывают их вам за прозрачные изумруды, яхонты и сапфиры. В продолжение прогулки по остальной части сада, который есть дикий лес, займут вас памятники, посвященные великой княгине Елене Павловне и матери ныне царствующего герцога; водопады с шумящими каскадами, нарушающими мрачную тишину этих мест, зверинец, где скачут серны, легкие как горный ветер, и, наконец, домик, где сестра нашего государя любила чаще быть и кормить из своих рук семейство голубей. И доныне не покидают они любимого жилища своей благодетельницы и томным воркованием изъявляют, кажется, по ней грусть свою. Домик сей есть сквозная галерея: она очень красива снаружи, а внутри убрана всеми любимыми вещами покойной великой княгини. Она бывает заперта весь год и только в день ее рождения отворяется и посещаема теми, которые благоговеют к ее памяти и любят ее по смерти. В земле Мекленбургской все ее любят доныне: следственно, посетителей в день этот бывает очень много. Повторю еще, что здесь не нужно спрашивать о русской государыне, потому что все о ней говорит, все предметы о ней напоминают. Особенно творческой силе кисти поручено было передать ее образ в разных видах будущим векам. Там является она, как нежная мать семейства, среди детей своих; здесь представлена в виде Флоры, рассыпающей на землю богатые дары свои, окруженной Зефирами, Играми и Смехами; тут утешает взоры в образе Надежды, одной рукой опершейся на якорь, другой показывающей на небо; там опять в образе царицы отвечает приветствиям чуждого народа, принимающего ее с радостными восклицаниями и обещающего ей любовью своей усладить, сколько возможно, разлуку с милой родиной; здесь снова является она в одежде русской поселянки; но и самый сельский наряд не скроет, что она рождена была повелевать. Во всех видах она образец красоты, любезности и кротости.

 

Г. Шверин, 3 апреля

Герцог, желая предоставить всю честь приема одному принцу Карлу, отказался ехать с нами в свою столицу. Один наследный принц с супругой своей прибыли сюда, и то через день после нас. Торжество нашего въезда стоит описать – хотя бы для того, чтобы мои соотечественники улыбнулись, глядя на важную фигуру, которую представляю, катясь на колеснице временной Фортуны. Мне самому смешно в торжестве этом играть роль Эфестиона; но не я первый и не я последний на чужом месте!..

За семь верст от города встретила нас конная гвардия, состоявшая человек из двадцати. Она одета была по образцу французских жандармов, в синие мундиры с пунцовыми обшлагами и в треугольных шляпах с высочайшими султанами. Лошади и убор на них были щегольские. Начальник отряда сказал маленькую приветственную речь принцу, на которую тот отвечал благодарственной; после чего команда, прокричав «Vivat!», разделилась на две половины: одна составила наш авангард, другая поскакала вслед за нами. За две версты от города встречены уже мы были рассыпной конницей: это были граждане с начальниками уезда и города, Ландратом и бургомистром. Они поздравили принца с прибытием в столицу отцов его. Поздравления выражены были с сердечным красноречием; благодарность им соответствовала. Немного далее ожидали нас верховые лошади в богатых приборах. Сев на них, поскакали мы в город. У ворот его собраны были шверинские жители, малые и большие, старцы и женщины. Народ встретил нас громогласным «Ура!», продолжавшимся несколько минут. Впереди всех стояли двенадцать девушек, одна другой прекраснее, одетых в белые платья с цветочными цепями и венками. Самая прелестная из них сказала маленькую речь принцу так искусно, с такими приятностями, что она обворожила бы и сурового Катона. «Кого не убедит такой красноречивый оратор?» – думал я, глядя на ее черно-огненные глаза, и между тем пропустил было для моей картины самую счастливую черту – минуту, в которую прекрасная надела лавровый венок на принца и опутала лошадь его цветочными перевязями. Ко мне и товарищам моим подошли другие девушки и надели на нас такие же цепи. В таком наряде, среди многочисленного народа, сквозь который лошади наши могли насилу продираться, при громких восклицаниях, сделали мы наше торжественное вхождение в столицу Мекленбургской области. Квартиры были нам приготовлены во дворце наследного принца. Здание небольшое, но красивое! Войдя в него, принц должен был удовлетворить требованиям народа, изъявившего громкими восклицаниями желание видеть еще сына своего государя. Он исполнил это требование, показавшись на балконе. В эту минуту шляпы полетели вверх; развеялись различные знамена с цветами герцогского герба и с разными надписями; раздались шумные восклицания: «Виват, добрый герцог, принц Карл! Да здравствует вся фамилия нашего отца! Ура российскому императору, нашему покровителю и защитнику! Ура всем добрым русским!» Принц, поблагодарив их, почти со слезами, удалился в свои комнаты; но волнение народное продолжалось еще с полчаса. Как скоро оно утихло и толпы разошлись, мы сопутствовали нашему шефу в старый герцогский дворец. Там сделал он короткое посещение 90-летней тетки отца своего (принцессе Улрике Софии), которая, стоя уже при дверях гроба, лишенная древностью лет способностей действовать и рассуждать, оживилась нашим приходом и столько обрадована была видеть русских, что объявила нам свое восхищение с присоединением маленького приветствия. После того ходили смотреть там же кабинет редкостей, картинные галереи и сокровищницу герцогскую. Сколько памятников искусства, наук, художеств – и богатства, прибавил бы я, если драгоценные камни могут стоять рядом с изящными произведениями ума и вкуса!

Вид из дворца прелестный! Кисть живописца нашла бы здесь богатую жатву. Воды обширного озера ласкают стены дворца, отражают в зеркале своем город, красивые берега с мызами, садами, рыбачьими хижинами, зелеными пригорками и теряются наконец в сизой отдаленности.

Мы не можем ступить за порог нашего жилища без того, чтобы не окружили нас толпы народа и не приветствовали нас громким «Ура!» и разными другими искренними знаками восторга и дружбы, как например: «Русь добра! Für ewig freunde! Вечные друзья! Unseres blut und hertzen für Alexander!» Каждый хочет иметь удовольствие поговорить с нами о нашем Отечестве, о московском пожаре, о прошедших битвах и прочем. Потому мы не успели еще видеть город.

Вчера была иллюминация по всем улицам. Прозрачные картины и надписи говорили нам о чувствах жителей к своим государям и русским.

Я сейчас с бала, данного принцу министром Брандтенштейном. На нем наследная принцесса сделала каждому из нас (русских) честь потанцевать с нами. Фрейлина ее, милая Лотцо, всегда алея розами стыдливости, приглашала нас к сей чести. Ужинали мы на особенном столе, среди цветника Граций. Каждая из них была любезна и прелестна; но всех прелестнее и любезнее дочь министра. Назовите ее Нимфой, Грацией, Флорой, кем угодно: всякое из этих имен будет ей прилично. Ни одна из них не считала еще двадцатой весны своей. Прелестные разным образом старались нас занимать; они пили за наше здоровье искрометного шампанского; розы пылали на щеках их – я вспомнил Горация и вздохнул!

 

Новый Штрелиц, 6 апреля

Путем праздников продолжали мы ехать сюда с нашим шефом по владениям отца его. Мекленбургцы, обрадованные видеть своего принца, после девяти лет возвратившегося к ним со знаками отличия, везде встречали его с искренним восхищением. Освещения претворяли самую ночь в день; родное сердцу северного жителя «Ура» не умолкало; пиршества и балы не давали нам успокоиться. Приветствия, свойственные душам добрым, знакомили нас с утешительной мыслью, что мы, в стране гостеприимства и приязни, собираем награды, купленные мужеством, правотой и любовью к общей свободе. В путешествии этом врезалась еще глубже в сердце мое одна из первейших и неоспоримых истин, что любовь народная к первым своим правителям есть любовь, вместе с нами и привязанностью к отцам нашим рожденная. Возьмите пример с жителя села, этого грубого сына Природы, не умеющего притворяться; посмотрите на него: он плачет, когда рассказывают ему о подвигах доброго государя; он желал бы облобызать край священной одежды его и – умереть спокойно!

Вчера поутру приехали мы ко двору здешнего герцога, почтенного древностью лет и единодушным о нем добрым мнением всей Германии. Народ его не многочислен, но все, что только живет на земле Штрелицкой, составляет семейство, окружающее его своей любовью и благословениями. Отец своих подданных и доброй, прекрасной королевы Луизы мог ли не возбудить в душе нашей особенного к нему уважения? О наследном принце ничего не могу сказать. Принц Карл находится теперь в прусских войсках: говорят, что он очень любим солдатами. На здешнем маленьком Олимпе земном встретился я с существом, достойным украшать небесный, – с существом, которые нашел я в дочери герцога, принцессе Сольмской, прекрасной, живой (но не столько миловидной, как покойная сестра ее королева прусская). Супруга ее, напротив, не наградила природа слишком приятной наружностью. Дети же сей четы так прелестны, что не налюбуешься ими. Одного с торжественным видом представила мне мать, как крестника российского государя. Малютка дышит уже воинским духом: меч, копье, знамя, барабан с ним неразлучны. «Я люблю очень русских, – сказал он матери, указывая на нас. – Они сожгли большой свой город и не хотели сдаться неприятелям. Когда я вырасту, пойду с ними воевать, кричать “Ура!” и бить французов». Маменька поцеловала за это маленького героя и уверяла нас, что она также любит русских. В два дня, которые мы здесь находимся, она старалась нам это доказать, показывая к нам особенное внимание, занимая нас в концерте, за обедом и не упустив ни одного случая польстить самолюбию гиперборейцев… Как я заметил, она с особенным удовольствием проводит время в многолюдном обществе; супруг же ее, напротив, любит уединение. Он имел дачу близ Нового Штрелица, где прелестные часы его жизни протекают в беседе – с фазанами! По желанию принцессы один из многих гофмаршалов был столько снисходителен, что повел меня к здешнему ваятелю в мастерскую. Здесь показали мне бюст покойной королевы, обманывающий глаза живостью и сходством с подлинником. И в мраморе дышит она неизъяснимой любезностью и даже в нем очаровывает сердца! От скульптора путеводитель мой провел меня в лесок Коппель, который мне очень хвалили. Самой простотой его нашел я этот лесок прелестным. Искусство столько старалось в нем подражать Природе, что себя совсем забыло и выказало одну последнюю. Чистые дорожки виляют по рощицам и пригоркам, на каждом шагу вас обманывают, заманивают к живописным видам, отвлекают от них к новым, приводят то к зеркальному пруду, где красивые форели стаями плавают, то на бархатную полянку, сиренгами окруженную, где серны резвятся во множестве, не боясь присутствия гуляющих. Глядя, в каком мире живут здесь люди с животными, вспомнишь и невольно вздохнешь о жилище первого человека. Надобно при сем отдать справедливость германским постановлениям, запрещающим тревожить без пользы спокойствие робких жителей лесов, и похвалить должно правила, здешним лесничим и охотникам данные. Им предписано, в случае нужды, убивать зверя огнестрельным оружием, стараясь застать его одного, и положить на месте, чтобы в противном случае не испугать прочих. К похвале сей прибавить должно, что здешние помещики, думающие о пользе общей, равно как и своей, не отвлекают селянина от плуга и семейства, чтобы сделать из него праздного и порочного человека, не держать по эскадрону псарей и по сотням гончих и борзых, не кормят их потовыми трудами крестьян, не топчут полей и скромного участка земледельца… Не скажу ничего более и обращаюсь к прогулке. После нее останешься так доволен, будто провел несколько часов в обиталище богатой сельской природы, далеко от шума и сует городских.

Ныне за столом сидел возле меня здешний полковник и командор Любский, граф Фосс, человек очень любезный. Случившееся недавно происшествие с детьми его столько любопытно, что нельзя отказать себе в удовольствии сообщить его. Сын графа, одиннадцатилетний малютка, слыша каждый день повествования о единодушном вооружении Германии, о святости долга каждого сына отечества нести ему в жертву спокойствие и жизнь, о рвении всех состояний освободиться от ига чужеземцев; воспламенясь этими рассказами, положил в уме своем во что бы то ни стало вступить в ряды ополчающихся. С необыкновенным красноречием сообщает он десятилетней сестре намерение свое. «У него есть конь, во всем ему послушный и готовый с ним в огонь лететь; детское копье, сабля, шлем и щит в его распоряжении, эскадрон гусар формируется в Новом Штрелице; все способствует его предприятиям. Явиться к начальнику новобранцев, быть принятым в число их и показать чудеса храбрости – дело легкое и прекрасное!» Так описывает он свой рыцарский поход – и, в маленькой голове его уже несколько французов лежат без головы. Сестра, убежденная его ораторством, хочет принять хотя бы малое участие в его подвигах, обещает во всем ему помочь и хранить геройское предприятие в глубокой тайне. Три дня проходит в разных приготовлениях, как то: в приведении в порядок грозного воинского вооружения и конского снаряда, в снабжении путевым продовольствием небольшой котомки, в вышивании девиза на штандарте для молодого рыцаря и в прочих затеях, какие только дети с живым воображением изобрести в таком случае могут. Все это делается в тайне от домашних; никто из последних не подозревает даже, чтобы детям пришло в голову что-нибудь подобное. На четвертый день, часу в пятом за полночь, когда сон покоил еще всех в доме, девочка – по сделанному условию – прокрадывается в горницу, где ожидал ее брат, вооруженный с ног до головы; провожает его в конюшню, помогает ему сесть на маленького Буцефала, отправляет его в путь чести и славы с благословениями и возвращается к своей постели без шуму, не будучи никем замечена. Поутру дядька одиннадцатилетнего героя, не найдя его в постели, поднимает тревогу в доме. Можно вообразить о беспокойстве отца и матери. По исчезнувшему борзому коню догадываются о побеге; тотчас по всем дорогам разосланы гонцы. Вспомнив некоторые обстоятельства прошедших дней, начинают подозревать в сообществе малютку и требуют ее к родительскому трибуналу. Ее допрашивают; но ни угрозы, ни ласки не могут поколебать ее верность: твердая в своем слове, она во всем запирается. Наконец по следам и расспросам отыскивают путь беглеца, догоняют его уже за 2 мили (14 верст) от деревни графской и приводят в слезах домой. Геройское предприятие кончилось тем, что господина рыцаря и сообщницу его пожурили как должно; осыпали их потом поцелуями и – сделали для них детский турнир, где маленький победитель был награжден из рук сестры лавровым венком и от родителей подарками.

 

25 апреля

[17]

Кутузова не стало! Весть эта бежит из города в стан, из дворца в хижину и наполняет все унынием. Один передает другому это печальное известие, как будто лишился единственного друга или отца, как будто потерял с ним все, что имел драгоценнейшего на свете. Иной отвергает этот слух, чтобы продлить хоть на малое время сладкое заблуждение, что Герой живет еще среди преданного ему войска; другой, соразмеряя течение его жизни с бессмертием дел его, не верит, чтобы грозная коса смела прервать священную нить ее, чтобы от этого отличнейшего мужа Природа потребовала себе дани наравне с толпой простых смертных. Но всеобщее сокрушение удостоверяет нас, что Кутузов более не существует. Союзные цари погрузились в темную думу: кому поручать великое бремя предводителя войск и кто с полной уверенностью на свои дарования и опытность предпримет довершить подвиг, столь славно Исполином нынешней войны начатый и продолженный? Германия, заранее предупрежденная молвой о славе дел его, давшая ей с восхищением дорогу между своими народами, готовая уже совершенно преклонить весы на священную сторону, объялась вдруг нерешимостью и с сомнением ожидает, кто заменит вождя, исполнявшего лучшие ее надежды. Между полководцами ходит уже проснувшаяся зависть, и прельщает их мечта честолюбия, ибо войско лишилось того, который неоспоримой славой заставил ее умолкнуть; ибо не стало уже Гения, умевшего соединить в пользу общую умы беспокойные и несогласные. Здешний селянин, как будто увидев надежду полей своих с ним погибшей, останавливает соху на незаконченной борозде. «Кто защитит плоды трудов моих, – восклицает он, – когда судьба отняла у нас защитника?!» Мать ведет детей своих к гробу великого. «Он был спаситель своего Отечества, – говорит она. – Поклонитесь праху его и молитесь, чтобы Всевышний послал нашей родине подобного заступника!» Но кто может словами представить сердечное сокрушение русских воинов? Одни, полагая его только на одре тяжелой болезни, простираются на помосте храма и молят Всеблагого ценой собственной их жизни сохранить дни Вождя любимого; другие отдают последнюю лепту для возжигания фимиама перед образом грозного Предводителя небесных сил. Тот, прижав со слезами драгоценный наперсный крест к устам своим, передает потом эту святыню для облобызания товарищам своим и рассказывает, как покойный князь накануне общего боя обменялся этим крестом на медный солдатский, который после того носил под звездами, от первых государей мира полученными; сей завещает престарелым родителям, как лучшее свое сокровище, серебряную монету, пожалованную ему недавно собственными руками фельдмаршалом. Иной в трогательных воспоминаниях проходит длинный ряд годов, проведенных в служении царю и Отечеству под начальством великого, и считает годы эти победами, им стяжанными; другой повествует о любимых его изречениях, достойных быть переданными потомству, о ласковом его обращении с подчиненными, смягчавшем суровую жизнь ратника, о трудных походах, его нежными заботами облегченных. Никто из них не может без слез говорить о смерти Светлейшего – в его лице лишились они начальника, родного им по вере и языку отцов их, родного и по любви к ним и неусыпным о них попечениям; в нем потеряли предводителя, который, не допустив посрамления до Христовых знамен, приобрел каждому из воинов имя хранителя святой земли русской. В одном стане врагов слышны радостные клики и торжествуют смерть Героя: в нем видели они меч Божий, каравший их от полей Бородина до берегов Эльбы. «За нас ныне и Судьба!» – провозглашают они в безумной слепоте и веселятся унынию священных легионов. Нет! Мы не дадим смеяться врагам нечестивым. Докажем им при первом бое, что Кутузов не умер, что он живет в духе русских воинов и что Всевышний не отнимет от них руки победы, доколе имя славного защитника Отечества не изгладится из сердец современников и памяти благодарного потомства.

 

Бивуаки под Швейдницем, 16 мая

Я выехал из Лудвигслуста с шефом моим 2 мая. Обратное путешествие наше в главную армию было через Берлин и восточный край Саксонии, в котором пески и леса, несмотря на красивые городки, делали для нас дорогу скучной и однообразной. По множеству раненых пруссаков, попадавшихся нам навстречу по дороге и виденных нами в городских больницах, надобно судить, что Лютценское дело было жестоко и что подданные Фредерика оправдали в этом первом опыте мнение Европы, взирающей на них как на новый оплот против грозного потока, стремившегося опровергнуть политическую свободу народов. К чести прусских воинов должен сказать, что их раненые среди жесточайших операций не перестают заниматься благосостоянием отечества: они молят о жизни для того, чтобы вновь сразиться с врагами и – умереть свободными!

Из Либерозе был я послан курьером в место пребывания главнокомандующего армиями, отступавшими от Лютцена. В Мускау забраны были все почтовые и обывательские лошади; последнюю пару закладывали при мне для английского курьера, едущего к графу Витгенштейну. Смятение в городе было общее; ожидали в него неприятеля, передовые войска которого находились за несколько миль. Я был в самом горестном положении: дожидаться здесь принца было бы не исполнить данных приказаний – и для того брал я уже в руки страннический посох, чтобы дойти до первой станции, где мог еще иметь я лошадей. Англичанин, сжалившись надо мной, предложил мне уголок в своей повозке, только с одним маленьким чемоданом. Прочее офицерское имущество вынужден я был оставить у почтмейстера с тем, чтобы он передал его свите принца, обещавшего ехать по моим следам. Против ожидания моего, принц взял другой путь, а Мускау, с моими пожитками, через несколько часов достался в руки неприятеля. 8 мая в полночь прибыл я в Герлиц, где, получив свежих лошадей, отправился с рассветом 9-го в деревню Вуршен, полагая найти в ней главную квартиру. На почтовой повозке был я зрителем начала и продолжения Бауценского дела; был свидетелем, как русская грудь отстояла высоты Кенитца, Мелтейера и Пилитца. Скоро казаки проводили нагайкой моего почтальона, с повозкой, на обратную дорогу к Герлицу, а мне предложили за небольшую плату взятую в сражении неприятельскую лошадь, на которой поскакал я отыскивать 2-ю гренадерскую дивизию. Тут соединился я с шефом моим, принявшим уже над ней начальство. 9-го же вечером начали мы отступать. Поздно в ночь слышны еще были громы, пускаемые с высот, рассыпанных по пути к Герлицу. Каждая гора служила уступом, о который опирались наши силы. Глядя на эти высоты в ночное время, казалось, что сами небеса бросают на врагов перуны свои. Отступление союзников есть примерное в летописях военных. Движения наших войск происходят в величайшем порядке, так что они похожи на маневры, давно выученные – хорошо изъясненные начальниками, совершенно постигнутые и исполняемые нижними чинами. Ни одного шага даром не выиграл до сего времени у нас неприятель.

Об Герлице ничего не могу сказать. Все, что в нем есть любопытного – по крайней мере то, что я слышал в два часа, которые в нем пробыл, – есть изображение окружности святого Гроба Господня, в маленьком виде, в одной из церквей здешних, наподобие того, который мы имеем в Воскресенском монастыре или Новом Иерусалиме под Москвой. Говорят, что женщины здесь прелестны и что отсюда произошла пословица: in Sachsen schöne Mädchen wachsen (Саксония есть родина прекрасных девушек). Большая часть тех, которых я здесь видел, оправдывает эту пословицу.

Много белых листов остается в записной книге моей. Часто, расположившись близ бивуачного огня, раскрываю ее – и от усталости роняя карандаш на первой начатой строке, дарю Морфея всеми моими походными замечаниями.

 

Г. Нимч в Шлезии, 10 июля

Главная квартира по-прежнему расположена около Рейхенбаха. Перемирие продолжается (оно назначено было до 8 июля, но по истечении срока отдалено еще до 4 августа). Противные стороны пользуются им, готовя новые перуны для нового ратоборства. Австрия наблюдательным оком смотрит на эти приготовления и ожидает только случая, чтобы перейти на сторону справедливости.

Мы получаем беспрестанно свежие подкрепления. Смотры продолжаются. Все предвещает битвы ужасные.

На днях государь император с прусским королем посетили Нимч. Первый, будучи встречен нашим корпусным начальником, генералом Раевским, спешил обнять его. Милостивое обращение с ними его величества восхищает гренадеров.

Справедливая дань, отдаваемая монархом достойному полководцу перед лицом преданного ему войска, есть залог новых побед. Полюбовавшись прекрасным караулом, данным их величествам от Санкт-Петербургского гренадерского полка, они отправились в приготовленные им жилища. На другой день, в 6 часов утра, в семи верстах от Нимча, на удобном поле, делали они смотр нашим гренадерам. Наружностью этих войск и движениями их государи были очень довольны. Сыны Севера в приветствиях любимого монарха почерпнули новое мужество и силу. После смотра генерал Раевский угощал их величества завтраком вблизи лежащей мызе Коблау. Садясь за стол, император вспомнил о хозяйке дома баронессе Эйгорн и пригласил ее, со свойственной ему любезностью, взять место возле себя. После завтрака его величество изволил долго разговаривать вполголоса с австрийским генералом, присланным с поручениями от двора своего. Говорят, что он вестник присоединения Австрии к священному союзу.

Государь император и прусский король, удостоив в этот день нескольких лестных слов любезнейшего нашего полковника Жемчужникова, почтили этим милостивым вниманием в храбром, отличном офицере заслуги и дарования.

Временем отдыха, дарованного нам перемирием, пользуемся следующим образом. Иногда собравшись толпой наездников, на перелетных донцах, с неразлучной нагайкой за плечами, обтекаем живописные окрестности. То на равнинах образуем эскадроны, пускаемся в нападения, рассыпаемся, собираемся, настигаем друг друга, убегаем один от другого – и в этих невинных играх делаем опыты тех грозных битв, которые, может быть, многим из нас будут стоить жизни. То, отделившись от соратных друзей, еду на шум зовущего к себе ручейка. В надежде на верного коня, спускаюсь с крутой горы – рядом с грозной опасностью и вслед за ней. Зато как приятно достигнуть, сквозь препятствия, цели своих желаний; как сладостно любоваться с твердой земли прошедшими ужасами! Нередко, следуя за стопами своенравного путника, не хотевшего идти за другими по обыкновенному пути, запутываюсь в густоте рощи. В таком случае ауканье пастушки, или тирольская песня, или заунывные отголоски родных звуков служат мне проводником. Почти каждое хорошее утро бываю за три версты отсюда, в деревне на серных водах. Там часто встречаю генерала Раевского, пользующегося ими.

Случается, что он, приехав туда после нас, обер-офицеров, и не застав ни одной порожней ванны, дожидается нашего выхода, не приказывая даже своему слуге беспокоить нас извещением, что он находится в передней комнате. Воды эти делают много пользы нашим раненым и другим случайным больным.

Чаще всего посещаем, близ Нимча, местечко Мариендорф, где поселилось общество гернгутов (Herrnhuten). В этих путешествиях бывают мне приятнейшими спутниками адъютант генерала Раевского, князь Трубецкой, умный, любезный молодой человек, и милый Неелов, адъютант генерала Чоглокова. С такими товарищами удовольствия получают новую цену.

Если вы читали прекрасное описание Сарепты путешественником в полуденную Россию, то можете сделать себе понятие о здешней колонии. «Но воображение, – говорит Измайлов, – не представит себе никогда того, что глаза видят здесь». Правда, нет такого искусного пера, такой волшебной кисти, которые могли бы передать сей способности ума полную, живую картину завидной жизни гернгутов. Видеть собственными глазами зрелище их нравов, обычаев и жилищ есть наслаждение неизъяснимое; но кто лишен такого случая, доволен будет, когда передадут ему, хотя неполное, описание их, когда поделятся с ним, хотя пополам, этим наслаждением. Заключенный рукой судьбы в тесной клетке своей счастлив, порхая и мечтами за вольной птичкой.

Скажите мне: радует ли вас, когда, проходя по голой, пустой равнине, услышите от встречного вам путника, что скоро представятся вам полянка, цветами усыпанная, сверкающий в долине ручеек и красивый приют селянина? Так утешала нас по дороге в колонию мысль, что мы скоро в ней будем. Завидев издали красные крыши из черепицы, предчувствуешь уже какое-то приятное зрелище. Широкая дорога, осененная с обеих сторон тополями, наподобие пирамид возносящимися, ведет вас в колонию с четверть версты. Въезжаете в местечко, и предчувствие ваше всем подтверждается. Улица широкая; чистота на ней чрезвычайная. Дома небольшие, но почти все двухэтажные; они выштукатурены снаружи и все выкрашены в один цвет. Кажется, что они принадлежат одному хозяину, в одно время строились и в один час докончены. Вы не найдете здесь не только ветхого дома, но даже такого, который несколько мрачной наружностью своей напоминал бы вам, что он стоит уже года три, четыре: вся колония как будто на днях отстроена. Если позволено придать жизнь зданиям, то и я сказал бы, что местечко улыбается весне своей. Внутренность домов отвечает наружности. Войдите в первое жилище: к сапожнику, в конфетную лавку, к книгопродавцу, к седельнику: везде тот же порядок, та же чистота. Опрятность, радовавшая меня между немецкими жителями, доведена здесь до совершенства: вы найдете ее в одежде, в мебели, в пище и – в нравах здешних поселенцев. Колонист одевается просто и чисто; в праздничные дни бывает одет не чище, но несколько щеголеватее. Приятная наружность его выражает душу благородную и добрую, свободную от угнетения нищеты и высокомерия роскоши; – он только тогда хмурится, когда встречает человека в запачканной одежде и с черной душей. Высшего и низшего состояния между ними не существует: золотая посредственность всех уравнивает; излишество отдается неимущим. В разговорах их, в их поступках не заметил я ничего такого, что могло бы заставить краснеть нравственность. Я приезжал сюда в праздники и не видел между ними пьяного. В простые дни, когда бы ни пришли к геррнгуту, всегда застанете его за работой. Трудолюбие и порядок суть душа их общества; надобно прибавить и честность, потому что вы нигде ничего дешевле и прочнее не купите, как у колониста. Показывая свой товар, он делает это с усердием, с желанием вам угодить; но не навязывая его, не сердясь, если он вам не понравится.

Храм молитвы, дом воспитания благородных девиц и больница для бедных одни возвышаются над прочими зданиями; но во внутренности их соблюдены те же порядок и простота. Почти всякий раз, как бываю здесь, посещаю дом воспитания. Иногда застаю прелестных малюток за учением. Какая тишина, какое внимание к наставлениям учительницы! Какое же с ее стороны усердие передать ученицам свои собственные знания! Здесь не обременяют памяти детей задачей разнообразных уроков, чтобы составить потом в голове их мрачный хаос происшествий и наук. Что они слышат во время учения, то видят, то и чувствуют. Для них история есть зрелище добродетелей и пороков, а не подробное летосчисление; география у них картина мира с его обычаями, нравами, силами, богатством и красотой, а не сборище городов, рек и прочего; математике учатся они не для хвастовского решения задач алгебраических, а для домашнего употребления; берут они уроки танца, чтобы развязать тело, а не оспаривать на балах первенство искусства у соперниц; музыке обучают их для собственного их удовольствия и семейства, в котором судьба укажет им жить, а не для того, чтобы собирать шумные плески. Искусством рукоделия своего воспитанницы могли бы гордиться. Вы сделаете им угодное, если купите что-нибудь из трудов их у надзирательницы, потому что деньги, от этого выручаемые, отдаются бедным. Между ними есть уже несколько девушек, готовящихся быть супругами. Быстрый румянец на щеках и томные, потупленные взоры говорят, что пора любить для них приходит. В школе скромности, простоты, трудолюбия и благотворения воспитанная, может ли не сделать счастья честного человека, которому сердце на нее укажет? Правда, что он не найдет в ней ни балерины, ни музыкантши, но получит с ней верную, добрую жену.

Здешнее кладбище есть сад; каждая могила в нем есть цветник. Вступая в жилище смерти, вы не видите ничего, что бы нам ее напоминало, чтобы пугало вас грозными ее принадлежностями. Гуляете по тенистым каштановым аллеям, рассматриваете маленькие возвышения, с которых веет аромат тысячи цветов, приятно для глаз рассаженных; любуетесь красивыми памятниками, кое-где между ними возвышающимися; читаете надписи, дышащие простотой и нежностью; покоитесь в тени деревьев, осеняющих цветные холмики, – и душа ваша наполняется не ужасом перехода из этой юдоли в мрачный гроб, но тихим, сладким предчувствием бессмертия. Надобно быть здесь в праздничные дни, чтобы видеть, как полна жизни обитель смерти. Тогда все колонисты, с семействами своими, собираются на могилы друзей и родственников; вспоминают их не нытьем, заранее выученным, но потаенными слезами, тихими вздохами. В это время сад делается настоящим гульбищем, ходят по тенистым аллеям, разговаривают о добродетелях покойных, молчат о порочных и в сладкой беседе об умерших научаются жить.

 

Г. Нимчь, 20 июля

Военные собратья, здесь живущие при Корпусном штабе, собираются часто в городском саду. В числе этих посетителей бывают полковники Писарев, Княжнин и барон Дамас: все отличные умом и познаниями офицеры. Первый известен и на литературном поприще. Иногда корпусный наш начальник генерал Раевский украшает своим присутствием беседу собирающихся в здешнем саду. Душой же такой беседы бывает гусарский полковник Денис Васильевич Давыдов, известный партизан и певец вина, любви и славы. Нынешняя война, примерная исполинскими подвигами русского народа, достойна также замечания по некоторым людям, рожденным ею с отличной печатью военных дарований. Можно назвать их оригиналами; все в них особенное, даже странное – разговор, одежда, дела их: они создали для себя особенную сферу, и действуют в ней для пользы Отечества и собственной славы. Другой характер был бы им неприличен. Надобно родиться подобно им; воспитанием нельзя пробрести то, что природа им дала. Всякое подражание им было бы достойно смеха: это походило бы на басню зверя, ходившего в львиной шкуре. Первый взор помещает партизана Давыдова в число этих знаменитых оригиналов – нынешняя война дала ему между ними почетное место.

Ведет ли он в рубку гусар своих или казаков на славную добычу; рассказывает ли анекдоты, поправляя ус чернобурый в завитках; славит ли в песнях своих бивуачную жизнь, пламенный нектар и любовь: везде он единственный, неподражаемый Давыдов!

Мы составляем иногда свой обер-офицерский кружок; рассказываем друг другу, что видели, слышали достойного замечания в течение прошедшей кампании; рассуждаем о деяниях и характерах полководцев; не забываем в таких случаях и подвигов нижних чинов. Сообщаю здесь нечто из того, что почерпнул в этих беседах.

Обыкновенный полководец, смешанный в толпе ему подобных, ограничивает свои действия слепым исполнением данных ему наставлений; ум его прикован к черте, предписанной ему по необходимости времени или обстоятельств. Но военный Гений, действуя с благоразумной покорностью в назначенном ему кругу, творит другой обзор, другое поле для своих подвигов; обтекая свое поприще орлиным полетом, он назначает место, где воспользоваться слабой стороной врага, чтобы вернее поразить его, где поставить новый памятник славы своему царю и Отечеству. Таковым видели мы всегда графа Воронцова; таковым явился он в следующем подвиге, хотя не вполне совершившимся, но по одной мысли, по одному начертанию достойном занять отличное место в истории нынешней войны.

Оставленный с небольшим отрядом, из русских и пруссаков состоящим, на берегу Эльбы против Магдебурга для блокады этой крепости граф Воронцов имел за ней строжайшее наблюдение. Сообщения между городом и неприятельской армией были прерваны; курьеры, посылаемые из того и другой, перехвачены. Казаки Мельникова полка, переплывая реку с верными конями своими, возили ужас на концах своих копий под стены самого Магдебурга. Французы не только не осмеливались сделать движение на Берлин – чего опасаться должно было, – но, содержимые в беспрестанном ожидании увидеть русское знамя на бойницах Магдебурга, готовились единственно к собственной защите. Граф, считая это состояние робости, в котором видел неприятеля, удобным для совершения, в стороне от него, необыкновенной военной стратагемы, могущей принести нам большие выгоды, спешил ее исполнить.

В Лейпциге оставлены были Наполеоном, при самом слабом отряде, ремонт лошадей на несколько эскадронов, множество военных снарядов, несколько артиллерии, казенные ящики, магазины с провиантом и госпитали. Такая добыча достойна была русского штыка. Граф Воронцов решился присоединить ее к другим трофеям нашим, не делая со своей стороны никаких важных пожертвований.

Между Эльбой и местечком Рослау находился в распоряжении русских соляной завод, на котором изготовлено было большое количество соли и с которого хозяева с приближением неприятеля удалились. Граф приказал объявить окружным жителям, что всякий желающий может за ней приехать и брать ее безденежно столько, сколько поднять в силах на лошадях своих. Для получения соли был назначен один час. Это объявление настолько обрадовало поселян, давно нуждавшихся в одной из первых потребностей жизни, что большое число жителей ближайших сел, побуждаемо или необходимостью или корыстолюбием, оставили свои дома и в назначенное время прибыли к соляному заводу на огромных возах, большей частью запряженных в четыре сильные лошади, так что возов таких насчиталось до 500. Пользуясь этим случаем и темнотой наступившего вечера, по данному приказанию несколько батальонов вышли из закрытого места и заняли все повозки без исключения, не отпуская от себя хозяев. Последних предупредили, что их собственность будет сохранена и с ними поступят дружелюбно; удовлетворить же их требования обещались через день. Между тем для лучшего закрытия наших движений оставлена была на прежнем своем месте часть отряда, занимавшая передовые посты. Полковник Красовский, всегда готовый угадывать мысли своих начальников, храбрый и испытанный офицер, содействовал еще более сему маскированию, сделав на другой день бал в своем лагере. Гром полковой музыки раздавался даже на противоположном берегу Эльбы, под стенами самого Магдебурга; посетительниц приехало очень много из округи. Французские офицеры, прельщенные сими веселостями и обеспеченные нашим спокойствием, вышли на свой берег с жительницами Магдебурга в таком множестве, что берег сей был ими усыпан. В продолжение ночи граф Воронцов, сделав с летучим отрядом своим около 60 верст, встретил первые лучи солнца под стенами Лейпцига. Он послал туда немедленно офицера с извещением французского коменданта о своем прибытии и с требованием сдать русским в несколько часов все, что принадлежало одноглавому орлу Франции; в случае же отказа несколько тысяч штыков готовы были повторить эти требования в стенах самого города. К счастью французского коменданта, он только что получил от своего императора уведомление о заключенном с российским государем и королем прусским перемирии. Без этого случая должен бы он был сдаться военнопленным новому Олегу и принести в дань его стратагеме все, что имел под распоряжением своим в Лейпциге. В ответе своем доносил он графу Воронцову об этом перемирии и в доказательство справедливости своих слов послал к нему в залог (аманатами) несколько известнейших офицеров. Прибывший вскоре из российской армии курьер подтвердил это известие. С сокрушением сердца герой отступил от Лейпцига.

Повторяю: подвиг сей, хотя не вполне совершившийся, достоин дани уважения военного историка по одной смелой и великой мысли начертавшего его Гения.

 

13 июля 1812 года

Под Островной неприятельская артиллерия, желая сбить русский отряд с поста, который оному непременно удержать должно было для пользы движений прочих наших войск, действовала со всем постоянным ожесточением многочисленности орудий и со всем искусством ими управляющих. Беспрерывный огонь ее, продолжавшийся несколько часов, носил гибель и смерть в ряды русских. Донесли об этом графу Остерману, начальнику отряда, и спрашивали его, что он прикажет делать. «Ничего не делать, – сказал он. – Стоять и умирать!» Конец битвы увенчал успехом такой геройский ответ, достойный стоять в Истории наряду со знаменитым изречением старого Горация.

Русский солдат славится не одними подвигами на поле брани; он достоин венка и за мирные добродетели.

По окончании Бородинской битвы, когда смерть утомилась над бесчисленными жертвами своими, раненый рядовой 2-й роты сводного Гренадерского батальона Никифор Ишутин, присоединяясь к роте своей, шел медленно за ней с поля сражения. Вдруг слышит он за собой слабые стоны, которые – казалось ему – звали его на помощь. Пренебрегая страхом попасться в плен к неприятелю, расставлявшему в виду его свои пикеты, он возвратился на то место, откуда доносились звуки умирающего голоса. Там нашел он роты своей прапорщика Франка, плавающего в крови от полученной им тяжелой раны пулей в ногу. «Бог принес меня к вашему благородию, – сказал он. – Дам ли я неприятелям ругаться над вами?» Несмотря на собственную боль, он взвалил офицера на плечи свои и готовился один нести его из опасного места, как другой солдат той же роты, видевший издали его усилия, присоединился к нему и помог ему донести драгоценную ношу в цепь, где перевязывали раненых. С этого времени Ишутин не отходил от больного Франка; в продолжение отступления достал ему с лошадью повозку, кормил его, перевязывал раны и смотрел за ним, как нежный отец. При выходе русских войск из Москвы, несмотря на увещания товарищей и тамошних жителей, он не расстался с умирающим офицером. Все, что они претерпели в пребывание неприятелей в древней столице нашей, не может быть описано. Довольно сказать, что дом, в котором они нашли было себе покойный уголок, предан был пламени злобными пришельцами. В этом случае Франк должен был погибнуть, если бы верный Ишутин не вынес его из огня на плечах своих, как благочестивый Эней отца своего Анхиза. Обоих сохранил Всевышний; оба наслаждаются жизнью: один утешаясь добрым делом своим, другой – радуясь, что может говорить о своей благодарности солдату-благодетелю.

Кто не знает суровой дисциплины, в которой содержит казаков знаменитый атаман их граф Платов? Один взор, одно слово его имеют над ними волшебное действие. Часто останавливал он бегущих, показывая им только издали грозную нагайку свою; часто обращал их к победе любимым своим изречением: «На Донской земле костей не погребу!» – изречением, с которым сливается все священное для души казака, с которым никакое красноречие не может сравниться.

 

Лаун, в Богемии, 22 августа

Великая надежда союзных монархов, надежда самой Франции – Моро скончался. Он умер так, как жил, – Героем.

Генерал Моро, совершив в 31 день путешествие свое из Америки в Европу, поспешил в те места, куда взоры и сердца народов ожидали его с нетерпением. День появления его в Праге (3 августа, накануне разрыва перемирия) и следующие за ним были днями торжества для жителей и войска. Говорят, что прибытие его произвело некоторое волнение в легионах французских и на чело предводителя их надвинуло мрачные тучи подозрения. Союзные монархи на перерыв старались доказать славному гостю, сколько он им любезен и необходим для назначения решительного пира народной свободы. Российский император особенно умел столько пленить его своим милостивым обращением, что генерал забыл прошедшие бедствия свои, изгнание, неблагодарность отечества, разлуку с семейством и друзьями и, казалось, обрел их в русском государе. Он называл его всегда лучшим из смертных. Вспыхнувшее в некоторых полках французских неудовольствие; невольный восторг народов; надежда союзных войск и предводителей их; уверенность монархов – все, казалось, предвещало, что Гению Моро предоставлено было сказать Европе: «Ты свободна!» Но судьба, определив славу освобождения ее другому избранному, расположила иначе.

 

15-го числа

Несмотря на сильный дождь, препятствовавший действовать огнестрельным оружиям, дело под Дрезденом еще к полдню продолжалось. Российский император, Моро и два английских генерала Каткарт и Вильсон стояли за прусской батареей, на которую устремлено было в лицо и в крыло сильное действие двух неприятельских батарей. Моро находился не далее как на четыре шага от государя, рассказывая ему о некоторых тактических наблюдениях. В это время ядро, пролетев мимо императора, раздробило совершенно у французского генерала колено левой ноги и, перерезав пополам лошадь, снесло икру другой ноги. Всех нежных попечений, оказанных ему при этом горестнейшем случае российским государем, невозможно пересказать. Но ни заботы монарха, ни искусство известнейших медиков, ни молитвы народов не могли спасти героя. Он скончался здесь 20 августа. Последние слова его обращены были к нежной супруге и венценосному благодетелю. Славная смерть его, конечно, украсит страницу в истории жизни русского государя.

Строки, начертанные его величеством вдове знаменитого Моро, в излиянии сердечного соучастия в горестной ее потере, будут говорить векам грядущим о величии его души.

 

Лаун, 23 августа

Гордись, Россия! Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину леонидов и сципионов: ты перенесла ее с этими героями на священную твою землю. Потомство твое, при новых непомерных подвигах мужества, не будет более говорить: они сражались и умирали, как спартанцы под Фермопилами. Нет! Сыны и внуки наши скажут тогда: они сражались и побеждали, как русские под Кульмом.

 

17 августа

8 тысяч русской гвардии встретились в горах Богемии с неприятелем, пять раз превышавшим их силой своей. И многочисленность врагов, и мужество их, многократными боями неутомленное, и самонадеянность их полководца (Вандамма), и защита их самой природой, против нас вооружившейся и стеснившей нашу малую рать между своими грозными утесами: все, казалось, предвещало гибель русских. Но питомцы Севера не считают врагов; не страшат их угрозы природы – за них слава имени царских охранителей; сильны они духом и верой во Всемогущего; ведет их Остерман, с ними Ермолов – и русские славят Бога победы на горах Кульмских!

Именуя одного героя этой битвы, именуешь всех, в ней бывших. Довольно сказать, что каждый из них имел против себя пять поборников, и каждый остался победителем.

Но душой, предводившей мышцами и духом этих героев, главной твердыней, о которую сокрушились искусство и силы врагов, первым виновником победы был Остерман. Ему венец ее; ему восторг современных народов, неизменная любовь потомства и беспристрастная дань будущего Историка! Богемия одолжена ему своим опасением; Россия – новой степенью славы! Ермолову принадлежит второй венок, который не увянет под зноем и бурями времен и, может быть, получит новый блеск в руках справедливого бытописателя. Один, как пламенный Леонид, готов был погрести себя в горах Богемии за честь русского имени; другой, как холодный Мильтиад, готов был действовать и распоряжать даже и тогда, когда бы все погибало. Один, хотя вселенная сокрушалась бы и грозила бы подавить его своим падением, взирал бы на разрушение мира без содрогания; другой в этом случае искал бы еще в уме своем средств, как отвратить падение вселенной! Остерман, потеряв руку, не чувствует страданий: он забыл себя – он мыслит только о славе своего Отечества. Вынесенный с места сражения, готовясь к труднейшей операции, при дверях гроба – он весь еще на поле битвы; он весь среди храбрых своих сподвижников! «О чем плачете вы? – говорит он с твердостью патриота и христианина окружающим его. – Левая рука у меня лишняя: осталась еще другая для защиты Отечества, служения государю и творения святого креста!» Потеря крови и истощение сил ввергают его наконец в сильный обморок. В это самое время подъезжает к нему прусский король, поспешив слезть с лошади, расспрашивает с живейшим участием сопровождающих храброго вождя о состоянии его раны, и, заключая по ответам их, что жизнь его в опасности, венценосный друг человечества не может сдержать слез своих. Но, к общей радости, герой через несколько минут открывает глаза. Первым в нем знаком жизни есть мысль о государе – и на краю гроба, в самых холодных объятиях смерти, эта мысль в нем не погасала! «Est-ce vous, Sire? L’Empereur mon maitre est-il en sureté (Ваше ли величество вижу? В безопасности ли государь император?)» – спрашивает он короля прусского и, заметив слезы на лице его величества, силится привстать, чтобы изъяснить свою признательность, с этими слезами навсегда в душе его запечатленную. Принесенный под сень леса, куда не достигали ядра неприятельских батарей, доверив совершение операции молодому Кучковскому, физиономия которого ему понравилась, – в те самые минуты, когда готовились отнять у него руку, приказывает он стоявшим у лесочка гвардейским музыкантам спеть русскую песню. Вскоре приносят несколько знамен, отбитых у неприятеля. При виде этих трофеев взоры героя блистают огнем радости; душа его наслаждается восторгом, которого он сдержать не может. «По крайней мере умру непобежденным!» – восклицает он голосом сердечного торжества. Ермолов, приняв начальство, не охлаждает геройского духа русских воинов. «Товарищи! – говорит он им. – Взгляните на храброго, израненного начальника вашего. Не дайте смеяться над нами врагам. Вспомните о славе прошедших битв, о величии имени русского; подумайте и о том, что потерять и что приобрести ныне можете. На вас смотрит родина с колыбелью ваших детей, с могилами ваших отцов. На вас взирает сам государь, сей драгоценный залог, препорученный нам ныне самими Небесами. Покажите народам, что вы истинные телохранители его; докажите врагам, что вы русские!» И воины, вновь воодушевленные словами и примером любимого начальника, стремятся с яростью на врагов, разят, гонят их, берут в плен – и победа решена!

Проезд графа Остермана через здешние селения есть настоящее торжество героя. Жители, стремящиеся толпами видеть избавителя Богемии, покидают свои дома, оставляют работы свои, заграждают ему дорогу и теснятся около него с благоговением. Девы усыпают путь его цветами; старцы, слишком слабые, чтобы дотащиться до него, со слезами на глазах простирают к Небу руки, моля Его о сохранении дней великого мужа; матери заставляют детей своих лобызать края его одежды: везде встречают и провожают его благословениями; везде отдается слуху и сердцу его имя спасителя Богемии. Торжество, достойное истинного Героя, льющего кровь свою для пользы Отечества и спокойствия его союзников, – торжество, которым не может наслаждаться честолюбец, по прихотям своим разрушающий тишину и счастье в семействах!