Страх навалился на Светлану неожиданно. Он начал овладевать ею с самого утра, когда она пришла на консультацию в институт и узнала, что на третьем туре будет председательствовать Кораблинов, который несколько дней назад вернулся из Италии. А о нем в стенах института ходили самые противоречивые слухи. Одни говорили, что это добрейшей души человек и либерал, для которого «завалить» абитуриента на экзаменах — это одно и то же, что ударить лежачего. Другие утверждали, что это не человек, а деспот, самодур и самое опасное в его чудачествах было то, что он мог вдруг обнаружить непоправимый изъян в человеке, которому предрекают большое будущее, и, наоборот, снять с несчастного абитуриента репутацию «серого середнячка» и вдруг, на удивление всем своим коллегам по приемной комиссии, увидеть в нем такие скрытые от беглого взгляда родники таланта, которым, по его заверениям, суждено прорваться сквозь «земные пласты педагогического равнодушия».

Вчера утром Светлана совершенно случайно разговорилась в институте с секретарем декана актерского факультета Верой Марягиной, которая три года назад провалилась на третьем туре. Чтобы иметь больше шансов для поступления в следующем году, она устроилась работать секретарем в деканате: как-никак, а целый год помелькать перед глазами профессуры и преподавателей — это что-то значит. Во всяком случае, кроме пользы, ничего из этого не будет. А работать где-нигде нужно. Но и на второй год Вера не поступила — во время экзаменов она стала мамашей, подарив миру нового гражданина, которого в честь космонавта Титова (ребенок родился в день годовщины его полета в космос) назвали Германом. Не сдавала экзамены Вера и на третий год — заболел ребенок, и ей пришлось около месяца быть на бюллетене. За два года работы в институте Вера много наслушалась о знаменитых артистах, которые вели семинары по мастерству и читали лекции по истории и теории искусства. И все-таки больше, чем о других, но институту ходило сплетен о Кораблинове. Вера рассказала о том, как два года назад Кораблинов срезал на последнем туре Надю Реутову, дедушку удивительной красоты и умницу. Известный художник Александр Ларионов писал маслом ее портрет, когда она заканчивала десятый класс. Перед этим портретом, который и сейчас висит в Третьяковской галерее, всегда стоит немая толпа молодых людей.

Кораблинов не посмотрел, что первые два тура Надя Реутова прошла с высокими баллами и что во время экзаменов сосед слева доверительно шепнул ему на ухо о том, что перед ним дочь министра Реутова… Прослушал ее программу до конца и поставил тройку. А когда абитуриентку любезно попросили выйти на несколько минут (так делали со всеми после прослушивания), Кораблинов свел свои густые с проседью брови (об этих сдвинутых бровях кто-то из студентов даже сочинил злую частушку), обвел посуровевшим взглядом притихших членов комиссии и сказал, как отрезал:

— Деревянная. Все в ней правильно, как в учебнике геометрии, все грамотно, но… без души. Красивая механическая кукла. Большую роль ей никогда не поднять.

Третий тур Надя Реутова не прошла. Глубокой осенью этого же года с чьей-то помощью ей удалось пристроиться в студии при Театре имени Вахтангова, и больше она уже не помышляла о том, чтобы предстать на грозный и строгий суд Кораблинова: при первой же встрече они поняли друг друга и прониклись взаимной антипатией.

Поведала Вера Марягина Светлане также и о том, какую роль сыграл Кораблинов в судьбе теперь широкоизвестной и модной киноактрисы Надежды Патрикеевой, о которой последние полгода так много хвалебного пишут журналисты и театральные критики. А случилось это три года назад, в жаркий августовский день, когда в институте шли приемные экзамены.

Задержавшись на приеме у министра культуры, Кораблинов опаздывал на экзамен. В тот день судьбу абитуриентов, как и теперь у Светланы, решал последний, третий тур. Несколько человек экзаменаторы пропустили без Кораблинова. Когда он, потный и разгоряченный, вбежал по широкой лестнице на второй этаж, вдруг в глаза ему бросилась девушка, стоявшая у окна. Запрокинув высоко голову, она горько плакала. От рыданий ее худенькие плечи конвульсивно вздрагивали, а по щекам двумя поблескивающими на солнце ручейками скатывались слезы. Кораблинов остановился. Его взгляд встретился со взглядом девушки. Не дрогнув и даже не шелохнувшись, она смотрела незрячими глазами на Кораблинова и не могла справиться с душившими ее рыданиями. В лице ее, и без того некрасивом, было столько горя и безысходности, что Кораблинов не мог равнодушно пройти мимо. Он подошел к ней, принялся утешать, а потом начал расспрашивать: кто она, откуда, что у нее случилось, кто ее обидел, не сможет ли он помочь ей чем-нибудь… С трудом справившись с рыданиями, девушка ответила, что ее «зарезали» на третьем туре, что возвращаться домой, на свою Смоленщину, ей никак нельзя — засмеют, так как всем своим подругам она сказала, что едет в Москву учиться на киноактрису.

Кораблинову было и грустно, и смешно слушать исповедь наивной провинциалки, но он растерялся: помочь ничем не мог. И чтобы как-то утешить убитую горем девушку, он тут же, не думая, зачем он это делает, движимый элементарной человеческой жалостью, пригласил ее на следующее утро к себе домой.

— Приходите, мы что-нибудь придумаем. Посоветуемся втроем. Я познакомлю вас с супругой, она у меня добрейший человек и великая выдумщица, она обязательно что-нибудь придумает для вас… — Пригласил и на листочке, вырванном из блокнота, написал свой домашний адрес — Приходите, мы с Серафимой Ивановной будем вас ждать.

На следующее утро девушка пришла к Кораблинову. Серафима Ивановна приняла ее, напоила чаем, а перед тем, как уехать на дачу и оставить их вдвоем с Сергеем Стратоновичем, ободрила тем, что если она не прошла по конкурсу в этом году, то уже в следующем-то обязательно поступит. Когда Серафима Ивановна ушла, девушка тоже собралась уходить, но Кораблинов остановил ее. Он всматривался в худенькое, остроносое личико с веснушками на носу и с каждой минутой находил в нем все новые и новые отблески души, которая отражалась в каждом жесте, в каждом слове и движении девушки. Она не произносила перед Кораблиновым душещипательного монолога из классической трагедии, не испытывала его терпения чтением отрывков из прозы, не утруждала его слух декламацией стихов. Они просто мирно и тихо беседовали. Беседовали около двух часов. Вся жизнь девочки, родившейся в первый год войны, лежала перед Кораблиновым как на ладони. Все пришлось пережить этой пичуге с припухшими от слез глазами: и голод, и холод, и сырость лесной партизанской землянки, и еще не до конца понятую ребенком радость дня освобождения, когда от счастья плакали не только женщины, но и поседевшие мужчины и старики…

На следующий год девушка в институт была принята. И принята не из жалости к несчастной провинциалке, у которой так неожиданно рухнули ее жизненные планы, а по глубокому убеждению членов приемной комиссии, что перед ними натура глубоко одаренная и тонкая.

И Кораблинов не ошибся. Не через пять, не через шесть лет, как уверяла своих сверстниц девочка из Смоленщины, а всего лишь через два года она сыграла роль, которая вывела ее в ряды известных киноактрис России. А в фильме «Пути-дороги», который с шумом прошел по стране минувшей весной, Надежда Патрикеева создала образ юной партизанки, о которой восторженно говорила театральная критика.

Рассказывая Светлане о всех этих странностях Кораблинова, Вера Марягина несколько раз с каким-то особым нажимом, как грозное предупреждение, дала понять, что более всего Кораблинов не любит штампа. А когда на экзаменах ему приходилось слушать популярные басни Крылова или Михалкова, то он, закрывая глаза, подпирал рукой голову и терпеливо, без малейшего движения, сидел до тех пор, пока экзаменующийся не покидал аудиторию.

— Да, он такой… — закончила свой рассказ Вера Марягина. — От него всего можно ожидать. Но ты не бойся, говорят, сейчас он добрый. Недавно приехал из Италии и получил там за свой фильм «Крылья и цепи» какую-то большую международную премию.

Предупреждение о том, что Кораблинов больше всего презирает в искусстве штамп, тяжелой ношей навалилось на Светлану. Кораблинова она знала давно, знала по фильмам, в которых он, как правило, почти всегда играл главные, героические роли. В образах, которые он создавал, всегда чувствовалась душа мятежная, страстная… Знаменитый актер в прошлом, последние годы он перешел на режиссуру. Но и здесь, в новом качестве, имя его продолжало стоять в первых рядах советских кинорежиссеров.

Светлана возвращалась из института домой, а из головы ее не выходили слова Веры Марягиной. Больше всего ее пугало то, что приготовленные ею к третьему туру стихи и басни были настолько популярны, что ей казалось: слушая их, Кораблинов будет чувствовать то же, что чувствует тонкий знаток живописи, когда видит репродукцию шишкинских медведей на конфетной обертке или на коробке праздничного торта, поставленного на стол.

Та туго скрученная пружина, которую Светлана чувствовала в своей душе на протяжении всех экзаменов, вдруг медленно и вяло раскрутилась. «Пустота — и больше ничего, — думала она о себе. — Спущенный футбольный мяч… Ученица по фамилии Яковлева, которой самой последней в классе через несколько минут предстоит встать и рассказать заданную на дом басню Крылова «Мартышка и очки». Басню зубрила вчера вечером, сегодня утром дома, по дороге в школу… И вот ее уже рассказали сорок человек… Скоро звонок, а я должна обязательно встать и рассказать…»

Воображение Светланы работало лихорадочно. Она живо представила себя учащейся, чья фамилия стояла последней в классном журнале. Она уже остро чувствовала то, что может и что непременно должна чувствовать эта ученица, почти потерявшая смысл, заложенный в хрестоматийной басне… В душе девочки теплится одно-единственное желание — пусть учительница хотя бы разок-другой взглянет на нее, когда она будет рассказывать о том, как мартышка примеряла очки, пусть в каком-нибудь месте поправит, скажет, чтобы не торопилась… Только бы не кивала механически головой, делая вид, что внимательно слушает, записывая в то же время что-то в классном журнале…

…А ведь еще вчера, до посещения института и до разговора о Верой Марягиной, Светлана обливалась слезами, читая лермонтовские стихи. Сердце ее сжималось, когда она произносила слова, которые мятежный поэт бросал в лицо царю. Она старалась отогнать от себя обуявший ее страх, чтобы снова почувствовать в себе тот весомый заряд значительности и трагизма слов, которые она будет по-своему, нестандартно, произносить перед экзаменационной комиссией. Пыталась и не могла. И это ощущение потери самого главного — уверенности в себе, убежденности в значительности того, что она будет читать комиссии, — настолько парализовало Светлану, что ее все сильнее и сильнее пугал предстоящий третий тур, на котором, как ей теперь казалось, она будет выглядеть жалкой первоклашкой Яковлевой на уроке родной литературы… Почти перед самым звонком, под шумок уже уставшего класса, когда скрипят парты и слышится топот ног непосед, ей предстояло протараторить то, что нужно говорить с чувством, страстно.

Домой Светлана вернулась совсем разбитая. При виде тетки, которая налетела на нее с расспросами о том, кто будет возглавлять последний тур — Сугробов или Кораблинов, сколько человек допущено к последнему экзамену, сколько из них должны пройти, почему она такая рассеянная… чувство страха усилилось еще больше. Уверенность Капитолины Алексеевны в том, что Светлана блестяще продемонстрирует свои способности на предстоящем экзамене, еще сильнее обострила в ней ощущение незначительности той программы, которую она подготовила к последнему туру.

Светлана молча прошла в столовую, зачем-то постояла на одном месте, словно что-то припоминая, но, так и не припомнив, рассеянно подошла к креслу рядом с аквариумом и устало села, сложив руки на коленях.

— Что с тобой, Светик? — Озабоченность тетки была тревожной. — Уж не заболела ли?

— Я очень устала… — почти выдохнула Светлана. — И почему-то болит сердце. Щемит…

— Нет, тут что-то не то, — Капитолина Алексеевна подошла вплотную к Светлане и, приставив к ее лбу ладонь, прочла в ее потухших глазах что-то доселе незнакомое ей.

— Рассказывай, что случилось? Какие-нибудь неприятные новости?

— Новостей никаких. Просто ужасное настроение. Такое у меня было однажды в раннем детстве. Во сне я увидела, что папа подарил мне необыкновенно красивую говорящую куклу. От радости я была на седьмом небе. Но сон был недолгим. Когда я проснулась, то обнаружила, что нет у меня никакой куклы, что все это было во сне. Я полдня плакала, а папа вначале подсмеивался, а потом начал успокаивать и обещал, что ко дню рождения он не во сне, а наяву купит мне большую говорящую куклу. Вы тогда жили в Чите. Дедушка и сейчас нет-нет да и вспомнит мой сон и мою куклу…

И Светлана рассказала тетке о своем страхе, овладевшем ею. Рассказала обо всем, что сегодня утром услышала от Веры Марягиной.

Рассказывая, Светлана даже не подозревала, что каждое ее слово, каждый горестный вздох все сильнее и сильнее утверждали Капитолину Алексеевну в ее смелой и дерзкой задумке, которая не давала ей покоя всю последнюю неделю и которую она еще не решалась раскрыть Светлане. День ото дня эта задумка выстраивалась в четкий, продуманный план. Одного она пока опасалась: если она раскроет этот план Светлане, та может рассказать обо всем Владимиру и Брылеву. А это значит погубить все на корню. И она молчала. Молчала неделю, выжидая удобного момента, чтобы все, что родилось в ее голове бессонными ночами, пустить в ход в такой момент, когда планы ее не могли быть разрушены одной-двумя насмешливыми репликами Владимира, который благоговел перед Кораблиновым, боготворил его как художника и преклонялся как перед человеком.

— Вот что, миленькая… Все, о чем ты только что мне рассказала, — это яичко к Христову дню. Сам бог тебе помогает, нагоняя на тебя страхи, о которых ты говоришь. И это вполне естественно…

Думая о том, чем бы таким заручиться, что Светлана будет держать язык за зубами, она снизила голос до шепота:

— Дай честное комсомольское слово, что все, о чем я тебе сейчас скажу, ты не передашь своему Володьке и не побежишь за советом к Корнею Карповичу.

Эти слова насторожили и испугали Светлану.

— Тетенька, Володя и Корней Карпович желают мне удачи не меньше, чем вы. Вы же об этом прекрасно знаете.

— Да, я об этом знаю. Но дай мне честное комсомольское слово, что мой план останется в тайне, и я поверю, что ты уважаешь и ценишь свою тетку, которая сейчас заменяет тебе родную мать.

Светлана встала с кресла и понуро опустила голову, все еще не догадываясь, что хочет предложить ей тетка.

— Я никому не скажу… Обещаю…

— Я требую честного комсомольского!

— Даю комсомольское… — еле слышно проговорила Светлана, комкая в потных ладонях носовой платок.

Капитолина Алексеевна хотела что-то сказать, но резкий и неожиданный звонок в коридоре заставил ее вздрогнуть.

Пришел Владимир. Дверь ему открыла Стеша. Во Владимире она уже давно не чаяла души, а после ее «вещего» сна с каждым его приходом она затаенно вздыхала, всем своим существом выражая надежду и даже уверенность, что свадьба не за горами.

Когда Владимир вошел в столовую, чуть не столкнувшись в дверях с Капитолиной Алексеевной, которая на его приветствие ответила рассеянным кивком головы — вся она была во власти своего плана, не дававшего ей покоя, — Светлана кинулась к нему навстречу и, косясь на дверь, откуда каждую секунду могла показаться тетка или Стеша, жадно, почти по-воровски, поцеловала его в губы.

— Ну как?.. Как идут съемки?

— Завтра вечером вылетаем в Пятигорск. Будем снимать кавказские кадры.

— А Кораблинов? Тоже улетает с вами?

— Всего лишь на три дня, потом возвращается в Москву. Сделаем натуральные кадры в горах, а остальное будем снимать в павильонах, после твоих экзаменов, на которых, как я слышал, Кораблинов будет заменять Сугробова, председателя приемной комиссии.

Светлана что-то хотела спросить у Владимира, но в комнату с шумом вошла Капитолина Алексеевна, внося с собой прохладное облако дорогих духов.

— Светик, ты мне очень нужна. Володя, поскучай тут без нас, мы на несколько минут отлучимся.

Капитолина Алексеевна взяла Светлану за руку и увлекла ее в спальню, откуда разговор их не мог слышать Владимир. Она усадила ее на кровать и, еще раз убедившись, что дверь плотно прикрыта, приступила к тому главному, что было ею продумано до мельчайших подробностей.

— Слушай внимательно. Только Володьке ни слова! Ты дала честное комсомольское.

— Я слушаю вас…

— Ко всему прочему — он у тебя очень смелый человек. И если, боже упаси, узнает, все испортит. А здесь нужно сыграть! Причем сыграть тонко. И сыграть не перед экзаменационной комиссией, а пока что перед Кораблиновым. Сыграть до третьего тура, — Капитолина Алексеевна таинственно взглянула на дверь и еще тише продолжала: — Что-нибудь начинаешь понимать?

— Ничего не понимаю, — Светлана покачала головой, все еще не догадываясь, чем так взволнована тетка и в чем суть этого таинственного разговора.

— Ты что, думаешь, Надежда Патрикеева — первая и последняя в этом сложном кроссворде, который называется жизнь?!

Капитолина Алексеевна закурила и принялась поправлять сорванные с колец шторы. Зашторив окно, она властно и покровительственно посмотрела на племянницу, которая по-прежнему сидела на кровати и не сводила глаз с тетушки. Статная, подвижная, с высокой прической, какие в последние годы делали московские модницы, она всегда Светлане казалась красивой. А сейчас особенно. В ее независимой осанке, в манере неторопливо стряхивать пепел, в том, как красиво и мягко выпускала она витые кольца дыма, которые плавно соскальзывали с ее ярких перламутровых губ, в малейшем движении все еще гибкого стана — во всем проступало что-то обстоятельно-властное, чему нередко завидуют и подражают молоденькие девушки. Всегда затянутая в талии, Капитолина Алексеевна на этот раз Светлане показалась особенно грациозной. «Если б не Николай Васильевич она была бы знаменитой актрисой!..» — подумала Светлана.

— Так бот, моя девочка, слушай меня хорошенько. Ты должна удивить Кораблинова.

— Удивить?! Кораблинова?! — испуганно пролепетала Светлана.

— Более того, ты должна поразить Кораблинова!..

Капитолина Алексеевна глядела на Светлану так, словно прикидывала: по плечу ли будет племяннице роль, которая родилась в ее фантазии? И уже более спокойно продолжала:

— Ты уже знаешь, Кораблинов мой друг. Друг юности. — Капитолина Алексеевна выпустила кольцо дыма и, прищурившись, наблюдала, как мягко и переливисто-плавно скользило оно в воздухе. Светлане казалось, что тетка обращается не к ней, а вслух разговаривает сама с собой. — Есть два пути использовать старую дружбу в нашем важном деле. Первый — это позвонить Кораблинову и просить его, чтоб он посодействовал приему. Но этот ход избитый. Он стар, как мир. Я хорошо знаю Сережку. Он ярый враг всяких протеже. Мы ему преподнесем что-нибудь поновее. Мы его победим делом! А как?! Для этого есть второй путь. — Капитолине Алексеевне не сиделось. Она порывисто встала и, словно от избытка сил и энергии не зная, куда деть свое тело, снова села. — Слушай меня внимательно. Ты должна встретиться с Кораблиновым. — Закрыв глаза, она покачала головой. — О, это будет твой настоящий дебют! Я не сплю уже три ночи. В моей голове созрел гениальный план. Ступай, позови-ка мне Стешу и пока можешь идти к своему Володе. Да, кстати, как у него дела?

— Он ночью улетает в Пятигорск.

— И надолго?

— Говорит, на несколько дней.

— Сегодня?.. — Прикидывая что-то в уме, Капитолина Алексеевна резким движением руки откинула штору. В спальню сразу же ворвался ослепительно яркий поток света. — Тогда наш разговор мы перенесем на вечер. После того, как проводишь Володю. Ступай к нему, а ко мне позови Стешу. У меня к ней есть серьезный разговор.

Пригласив к тетке Стешу, Светлана вернулась к Владимиру, который в ожидании ее нервно курил и не сводил глаз с двери, из-за которой она вот-вот должна была показаться.

— Ты извини, Володя, у нас с тетей был хозяйственный разговор.

Она была все еще во власти тех тайных и рискованных планов, которыми заинтриговала ее Капитолина Алексеевна.

— Ты почему такая красная? Уж не поругались ли? — спросил Владимир.

Светлана боязливо, украдкой посмотрела на дверь, из-за которой только что вышла.

— Чудак ты, Володя. Только с тетушкой моей ругаться. Ссориться с ней рядовому человеку — это означает то же, что зайцу нападать да льва. Знаешь ее уже давно, а характер до сих пор еще не раскусил.

— Ну как все-таки решила? — упорно думая о чем-то своем, не глядя на Светлану, спросил Владимир.

— Что решила?

— Откажешься от роли Жанны в «Белых парусах»?

Светлана долго смотрела в глаза Владимира и ждала, что вот-вот он рассмеется и скажет, что пошутил. Но Владимир не рассмеялся и ничего не сказал. Он только сильнее стиснул ее запястья в своих руках и упрямо ждал, что же наконец ответит Светлана.

— Ни за что!

— Так я и знал, — скорей выдохнул, чем произнес Владимир. — Ну что ж, роль Жанны хорошая, главная. Она у тебя получается. Да и Арсен, думаю, играет с душой.

— Володя!..

Светлана хотела сказать что-то, но Владимир оборвал ее:

— Довольно!.. Ты уже все сказала!.. Цветы на премьере я вам обязательно поднесу. Брошу к самым ногам!.. Чайные розы, твои любимые… Кавказские… Куплю на рынке у грузин.

Светлана нашлась тут же. Ее ноздри дрогнули, и без того надломленные черные брови стремительно взметнулись крутыми дугами.

— Ты думаешь, я останусь в долгу? Не бойся, не останусь… Когда я буду смотреть те кадры фильма, где ты целуешь Веру, я в темном кинозале организую такие хулиганские аплодисменты!.. Будут такие овации!.. — Светлана прижала к груди туго сжатые кулаки. — Мальчишки, которых я специально подговорю, так будут чмокать губами и лихо подсвистывать, что взрослые зрители начнут на них орать и шикать… Вот тогда-то мы будем квиты!..

Не знал Владимир, что с того самого дня, как только начались пробные съемки для фильма «Герой нашего времени», Светлана несколько раз подряд перечитала лермонтовскую повесть. Она сгорала от ревности, когда представляла себе, как Владимир в роли Печорина будет целовать Веру и ласкать Бэлу. И хотя она еще не знала, кто будет исполнять роли Веры и Бэлы, но она была уверена в главном: это будут красивые молодые женщины. И пусть Владимир еще тогда не был утвержден в этой роли, все-таки Светлана злилась на него за то, что он так самозабвенно работал над образом Печорина. Он прочитал груды исторической литературы, перелистал десятки старинных альбомов, из которых черпал сведения о жизни кавказских офицеров лермонтовских времен. Много дней он провел в Ленинской библиотеке, изучая нравы и казарменный быт русских офицеров первой половины девятнадцатого века. И вот теперь уже идут съемки. Владимира скоро будет обнимать Вера, черкешенка Бэла будет сидеть у него на коленях. И как это бывает в кинематографе, чтобы снять нужный кадр, они будут все это повторять десять, двадцать, тридцать раз… Дубли…

На какое-то мгновение Светлана почувствовала необъяснимое облегчение. Ее тайная душевная боль, ее слепая ревность вдруг как в зеркале отразились в поведении Владимира, в его поступках. Что это — эгоизм мелкого и злого человека или естественное состояние психически здоровой личности: чувствовать облегчение своей боли, когда видишь, что рядом с тобой от этой же боли, так же как и ты, страдает другой, очень близкий тебе человек?

«А может быть, это не боль? — подумала Светлана. — Может быть, это то самое великое и самое большое чувство, которое ко мне уже пришло?..»

— Что ты хочешь этим сказать? — язвительно спросил Владимир.

— Я хочу, чтобы ты ушел из фильма и не целовал актрис, которые будут играть Веру и Бэлу! Ты это сделаешь? Для меня? — Глаза Светланы сверкнули в злом прищуре. — Ну, что же ты молчишь?

Владимиру вдруг как-то совсем неожиданно стало легче. Он от всей души и по-мальчишески громко расхохотался. Так смеялся он давно, на уроках в школе, тогда его неудержимый смех мог кончиться вызовом родителей. Смех неожиданный, нервный, заразительный…

Засмеялась и Светлана. У нее даже выступили на глазах слезы. Оба они смеялись до тех пор, пока в комнату не вошла Капитолина Алексеевна. В руках ее был старенький чемодан.

— Что это вам смешинка в рот попала?

Светлана стыдливо отшатнулась от Владимира.

— Ой, тетя, зачем вы взяли чемодан Стеши? Она не любит, когда трогают ее вещи.

Капитолина Алексеевна вытянула перед собой пустой обшарпанный чемодан с ручкой из широкого сыромятного ремня.

— С таким же вот точно чемоданчиком Кораблинов приехал в Москву прямо из окопов войны… Сразу же с вокзала он зашел в скобяную лавку, купил пять фунтов гвоздей, топор, молоток и клещи.

— Зачем? — все с тем же выражением крайнего удивления спросила Светлана.

— Отцу в деревню. Старики у него тогда жили где-то под Тамбовом. — Капитолина Алексеевна поставила у ног чемодан и прошлась по столовой. — Нет, вы только представьте себе картину: за широким поясом граната, через плечо пулеметная лента, а в сундучке гвозди, топор, молоток, клещи… И со всем этим грузом Сережка ввалился прямо на квартиру к самому Оржанову… Ведь не к кому-нибудь, а к Оржанову!.. Тот принял его, провел в кабинет… «Чем могу быть полезен?» — спрашивает Оржанов. «Хочу учиться на артиста!..» — отвечает Сережка, «Поздно, поздно, молодой человек… Уже десять дней, как начались занятия». — «Догоню!.. — говорит Сережка. А сам положил вот так руку на гранату. — Кровь из носа, а догоню!..» — Капитолина Алексеевна еще раз прошлась по комнате. — Целый час мотал душу Оржанову. И когда видит, что все бесполезно, выхватил из-за пояса гранату, поднял ее вот так над головой и крикнул: «Если не поможете — взорвусь! Нет у меня других жизненных планов, кроме как быть артистом! Выйду сейчас от вас и подорву себя в коридоре…» — Капитолина Алексеевна помолчала, вздохнула и тихо продолжала: — Нет, не думайте, не револьвер, не пулеметные ленты и не граната победили Оржанова…

Неожиданно оборвав рассказ, Капитолина Алексеевна подошла к окну и во что-то пристально и долго всматривалась. Так, в молчании, прошла минута.

— А что же? — нерешительно спросила Светлана.

Капитолина Алексеевна стояла не шелохнувшись.

— Так что же победило Оржанова? — спросил Владимир.

Капитолина Алексеевна круто повернулась к собеседникам.

— Победили гвозди! Победили молоток и топор!.. И ведь только подумайте: когда Сережка уходил от Оржанова, то — нужно же так случиться — на самом пороге у него случайно открылась крышка чемодана и из него вывалилось все, что в нем было. Вместе с Сережкой Оржанов ползал на коленях по полу и собирал гвозди. И что же вы думаете? На следующий день приняли парня. Ночь провел на Казанском вокзале, а на второе утро с гвоздями и топором он вселился в студенческое общежитие. — Капитолина Алексеевна ласково посмотрела на Светлану и проговорила с затаенным придыханием: — Вот так, миленькая, поднимаются на свой Олимп великие. Кажется, у Белинского сказано: «Гений достигает вершины славы одним орлиным взмахом крыла. Посредственность туда заползает ужом». Жизнь Кораблинова складывалась по первой формуле — формуле орлиных взлетов.

— На словах звучит красиво, образно… А в жизни все это гораздо сложнее, — сказал Владимир. — И мучительнее.

— К чему вы все это говорите, тетя?

— Так просто, вспомнила… Ветер далекой юности налетел на душу твоей тетки и ворохнул в ней листы былого, вот и вспомнила.

Владимир посмотрел на часы.

— Мне пора. Нужно заскочить в общежитие, сдать в стирку постельное белье и к пяти часам быть на студии. А оттуда ровно в девять прямо на аэродром. — Владимир кивнул Светлане. — Проводишь? Хотя бы до студии?

Видя, что тетка хочет сказать ей что-то очень важное, и непременно сейчас, Светлана засуетилась:

— Володя, подожди меня у троллейбусной остановки, я через минуту спущусь.

Владимир молча поклонился Капитолине Алексеевне и вышел из столовой. А когда в коридоре послышался тяжелый хлопок двери, Светлана повернулась к тетке.

— Тетенька, Володя говорил, что шутить с Сергеем Стратоновичем — это одно и то же, что ночью лететь мотыльком на костер. Сгоришь! Он хорошо знает Кораблинова.

Капитолина Алексеевна широко, по-мужски, подняла руку и резко ее опустила.

— Все это ерунда! Мы поразим Кораблинова! И вот тогда-то Корней Брылев может сказать: «Per aspera ad astra!» Через тернии — к звездам!.. Только помни — ты дала честное комсомольское слово!.. Обо всем знаем только мы двое.