Петр Егорович встал, надел фуражку, поправил перед зеркалом, вмонтированным в дверку шкафа, галстук.

— Пойдем к заводу. Я расскажу тебе то, что ты должна знать обязательно.

Они вышли на улицу. Светлана покорно шла за дедом, приотстав на шаг. Оба молчали. Прошли переулок, свернули в сторону Люсиновской.

— Дедушка, ты же сказал, что пойдем к заводу?

— Не спеши в Лепеши, в Пичаве ночуем. Будем и на заводе. Сделаем маленькую экскурсию. А то вы нынче пошли с ленцой, как те ивашки, что не помнят родства.

Вышли на Люсиновскую. Петр Егорович остановился в тени под молодым деревцем.

— Ты знаешь, почему эта улица называется Люсиновской?

Светлана дернула плечиком и удивленно вскинула брови.

— Революционерка была такая… Сейчас об этом знают даже октябрята замоскворецких школ.

— Это написано и на доске в начале улицы. А знаешь, что она сделала для революции?

Светлана покачала головой.

— В школе не рассказывали, в учебнике по истории тоже не написано.

— Скользите поверху. А нужно глубже, глубже нырять. — Петр Егорович оперся обеими руками о палку и, окинув взглядом широкий проспект, начал рассказ: — Да, была такая девушка, революционерка, Люся Люсинова. Студентка коммерческого института, из дворян, так же как и Ленин. В партию большевиков вступила еще до революции. Бесстрашная была девушка. На этой вот улице, раньше она называлась Малой Серпуховской, в доме двадцать восемь, находилась студенческая столовая коммерческого института, теперь этот институт называют плехановским. Мы, рабочие, называли эту столовую столовой Лукича, по отчеству хозяина. Вот в эту-то столовую стали частенько похаживать наши рабочие, слушать выступления пропагандистов-студентов. Самым главным пропагандистом среди них была Люся Люсинова. Вот вы, комсомольцы, и не знаете, наверное, что прежде чем зародиться союзу вашему молодежному по всей стране, сразу же после Февральской революции на заводе Михельсона первым в Москве был создан Союз рабочей молодежи. В помощь молодому Союзу Замоскворецкий райком партии прикрепил Люсю Люсинову. Она же руководила разработкой Программы и Устава Союза. Назвали тогда этот Союз рабочей молодежи «III Интернационалом». Потом уже, по почину молодежи завода Михельсона, такие союзы стали создаваться на заводе Бромлея, на кондитерской фабрике «Эйнем», теперь ее называют «Красным Октябрем», на парфюмерной фабрике Брокера… А уже в конце мая молодые рабочие с нашего завода Саша Бакланов, Виктор Цуканов, Саша Андреев, а также товарищи из райкома партии, среди которых была и Люся Люсинова, стали создавать районный комитет Союза рабочей молодежи. Сынков торгашей и чиновников в этот Союз не принимали, а кому удавалось просочиться, тут же с позором выметали сами рабочие.

Переждав, когда пройдет грохочущий самосвал, Петр Егорович взглянул на Светлану и, видя, что она слушает его с интересом, продолжал:

— А в июне семнадцатого года в кинотеатре «Великан» — это что на Серпуховской площади находился — было созвано первое собрание молодежных рабочих союзов Замоскворецкого района. На собрании этом хорошую речь сказала Люся Люсинова. Ей выпало счастье побывать на Апрельской конференции большевиков в Петрограде, там выступал Владимир Ильич.

Выезжающий из-под арки грузовик оборвал рассказ Петра Егоровича. Он остановился, сжав локоть Светланы. А когда грузовик вырулил на проезжую часть, Светлана, не дожидаясь, пока Петр Егорович продолжит рассказ, спросила:

— Что же стало дальше с Люсей Люсиновой?

— Это, внученька, длинный рассказ. Пойдем к заводу. Тут что ни имя — то теперешняя улица или переулок. Жаркие стояли дни. Люся Люсинова с оружием в руках дралась в первых рядах красногвардейцев с завода Михельсона. Особенно сильные бои разгорелись тридцать первого октября и первого ноября. Несколько раз юнкера и белогвардейцы бросались в атаку на красногвардейцев Михельсона со стороны Малого Левшинского переулка. Но совместно с солдатами сто девяносто третьего полка все эти атаки были отбиты. В этот же день сложил голову Петр Добрынин, токарь с телефонного завода, член районного штаба Красной гвардии. Он руководил большим отрядом красногвардейцев, что дрался на Остоженке. Это был орел, красавец!.. Не ушел с позиций даже тогда, когда был ранен пулей в плечо. Там же, на Остоженке, в баррикадных боях погиб и четырнадцатилетний Паша Андреев, работал мальчиком на побегушках в кузнечном цехе. Смышленый был хлопец, тоже состоял членом Союза рабочей молодежи «III Интернационала».

— Дедушка, разве ты забыл?

— Что?

— Ведь Павлика Андреева я играла три года назад в спектакле «Залпы Остоженки». Ты еще был тогда консультантом спектакля.

Петр Егорович углубился в воспоминания, шел молча. Картины спектакля мешались с живыми эпизодами реальных уличных боев, что были полсотни лет назад.

— Теперь вспомнил?

— Вспомнил, — глухо ответил Петр Егорович.

Подходили к скверу завода.

— Здесь у нас, в Замоскворечье, что ни камень, то история, что ни переулок, то память.

Еще издали Светлана увидела посреди зеленого сквера на площади огромную фигуру Ленина. Полы пальто слегка раздувало ветром, руки энергично засунуты в карманы на голове глубоко надвинутая фуражка. Вся фигура вождя, вознесшаяся на глыбах гранитного постамента, сооруженного на просторной площадке из каменных плит, была устремлена вперед, звала за собой, дышала верой в ту великую идею освобождения трудового человека, которой Ильич посвятил свою жизнь.

Три года назад, когда Светлана училась в седьмом классе, на месте этого огромного памятника стоял коричневый гранитный, во много раз меньше теперешнего. Он изображал Ленина стоящим на трибуне. Или потому, что Светлана тогда была еще слитком молода, чтобы понять значение этого места, или монументальность нового памятника ее как-то особенно всколыхнула, но, приближаясь к монументу, она вдруг испытала чувство, которое не поднималось в ее душе три года назад, когда она, провожая дедушку на партийное собрание, впервые увидела этот памятник. Дедушка тогда торопился. Почти у проходной завода он дал ей деньги, сетку и наказал, чтобы она купила самой лучшей черешни и помидоров и немедленно отвезла бабушке в больницу. Уже тогда бабушка часто прихварывала. Некогда было дедушке рассказывать четырнадцатилетней внучке (да и поймет ли?) о той святыне, которую хранит зеленый скверик перед входом в завод. Тогда Светлана не обращала особенного внимания и на монумент из гранита-лабрадора, который стоит недалеко от большого памятника вождю.

— Дедушка, а ты ни разу не рассказывал мне про этот памятник. — Они приближались к невысокой гранитной плите, окаймленной зеленым бордюром бледной низкорослой зелени. — Я хочу знать о нем поподробней. Больше, чем здесь написано.

— Остановимся, дочка. — Петр Егорович снял фуражку и, расправив плечи, перевел дыхание. — Вначале прочитай вот это.

— Я это уже раньше читала.

— Прочитай еще раз.

На плоской грани камня-памятника были высечены строки:

«Первый камень памятника на месте покушения на жизнь вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина 30 августа 1918 года».

Прочитав надпись, Светлана медленно зашла с другой стороны памятника и на оборотной грани монумента прочла слова, от которых по спине ее вдруг прошел холодок:

«Пусть знают угнетенные всего мира, что на этом месте пуля капиталистической контрреволюции пыталась прервать жизнь и работу вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина».

Светлана подняла глаза на деда. Он стоял торжественный, прямой. Ей даже показалось, что на глазах у него навернулись слезы. И вдруг Светлане до нелепости некстати, а может быть, именно очень кстати вспомнились строки из поэмы Владимира Маяковского:

— Пойдем, — глухо проговорил Петр Егорович и вытер носовым платком глаза.

Пройдя несколько шагов, они поравнялись со скамейкой.

— Давай присядем. Перед тем как войти в завод, нам нужно серьезно поговорить. — Держась левой рукой за поясницу, Петр Егорович медленно опустился на лавку. — Место, где мы только что стояли, свято для каждого честного трудового человека на земле. Когда ты станешь совсем взрослой, поймешь это по-настоящему.

Стоял жаркий полдень. Не пробиваемые солнцем валы буйной листвы лип, накатившиеся на ряд лавочек, словно застыли в знойном безветрии. Петр Егорович пересел в тень, достал трубку, набил ее и, словно соображая, с чего начать разговор с внучкой, огляделся вокруг, припоминая, какими эти места были в дни его молодости.

— Это было тридцатого августа восемнадцатого года. Тяжелое стояло время. Гражданская война. Голод, разруха. Россия была в опасности. Все в ней бурлило. Немцы оттяпали Крым и Украину, а тут, как на грех, против Советской власти поднялся чехословацкий корпус, восстание левых эсеров, по руководителям партии и государства стали стрелять враги революции. Утром тридцатого августа в Петрограде правым эсером убит Урицкий.

Ходили слухи, что и жизнь Ленина тоже была под угрозой. Но он ведь какой, Ильич-то? Разве его удержишь, разве он чего или кого боялся? Это только потом мы узнали, что в этот же день, тридцатого августа, после сообщения об убийстве Урицкого, состоялось экстренное заседание бюро Московского комитета партии. На заседании особым пунктом было поставлено оградить от опасности жизнь вождя революции. На этом заседании Ильича не было, но был секретарь МК партии Владимир Михайлович Загорский, который тоже погиб через год, осенью девятнадцатого года, когда пытался спасти товарищей от взрыва бомбы, что бросили враги в окно здания МК партии в Леонтьевском переулке. Бомба разорвалась в его руках. Мужественный был человек и до конца был предан партии и революции… Так вот Владимир Михайлович позвонил Ильичу и прочитал ему по телефону постановление бюро Московского комитета партии. В этом постановлении Ленину предлагалось временно прекратить выступления на собраниях, где было большинство людей беспартийных.

А тут, как на грех, по заданию Ленина Дзержинский уехал в Петроград — расследовать убийство Урицкого. Все складывалось как нельзя хуже. Был бы в Москве сам Дзержинский, тот, конечно, не допустил бы, чтобы случилась беда. Вся разномастная контра боялась его как огня. Не послушался Ильич Загорского, даже вроде бы, как показалось товарищам из МК, которые слышали этот телефонный разговор, обиделся, что это решение приняли без него. Обещал после митинга приехать в МК. У него уже путевка была выписана на завод Михельсона, рабочие ждали. И Ильич обещал в этот день приехать. Это был самый его любимый завод в Москве. А потом, он считал: чем обстановка в стране опаснее, тем его встречи с рабочими необходимее. Он приехал вечером. Как всегда, рабочие собрались в гранатном цехе. Яблоку было негде упасть. — Петр Егорович показал рукой в сторону трехэтажного длинного здания заводоуправления. — Этого дома тогда не было. Тут стоял самый большой цех завода, гранатный, длинный-предлинный, а поперек тянулись несколько рядов застекленных крыш. После переезда правительства из Петрограда в Москву это был пятый по счету приезд Ильича к рабочим Михельсона. Наш завод он ставил наравне с Путиловским заводом в Петрограде. Главный пожар революции в Москве и Петрограде начинался на этих заводах. Был бы я художник, то нарисовал бы настоящие картины, как Ильич вошел в цех, как он шел между рядами к трибуне, за которой стояли Иван Яковлевич Козлов и Николай Яковлевич Иванов.

— Дедушка, а кто такие эти Иванов и Козлов?

— О, доченька, — Петр Егорович вздохнул и затянулся трубкой, — это были настоящие коммунисты. Таких уже осталось мало. Кадровый революционер-подпольщик Иван Яковлевич Козлов — первый красный директор нашего завода. Умер в двадцать третьем году. Все Замоскворечье его знало как стойкого революционера, а рабочие Михельсона его называли «отцом красного Замоскворечья»…

— Дедушка, это не тот, что в твоем альбоме? Фотография его обведена траурной рамкой…

— Да, тот самый… Токарь Иван Яковлевич Козлов, в партии с девятьсот пятого года, один из руководителей большевистской организации на заводе, первый председатель завкома.

Светлана отчетливо вспомнила фотографию, обведенную траурной рамкой. Типичное лицо простого рабочего человека средних лет. Высокий ясный лоб, решительный взгляд, пышные, слегка отвислые усы…

— Дедушка, мне почему-то помнится, что у него такой грустный и тяжелый взгляд, — сказала Светлана.

— Невеселой и нелегкой жизнь сложилась у этого человека. Вместе с Михаилом Ивановичем Калининым работал на Путиловском заводе, вместе с ним боролись в большевистском подполье, четыре раза царские жандармы бросали его в тюрьмы, в шестнадцатом году вместе с большой группой путиловцев прибыл к нам, на завод Михельсона. Уж у нас-то он развернулся по-настоящему. Да и время подошло, судьбу свою рабочую приходилось решать с оружием в руках.

— Дедушка, ты сказал, что, когда вошел в цех Владимир Ильич, на трибуне стояли Козлов и Иванов. А кто такой Иванов?

— По этому человеку можно тоже писать историю революции. Умер совсем недавно, царство ему небесное. В молодости тоже работал на Путиловском, а в семнадцатом году в апреле месяце Николай Яковлевич по поручению рабочих завода ездил в Петроград, к Ленину. Встретились, был серьезный разговор. А в октябре этого же года Николай Яковлевич Иванов вместе с красным комиссаром Николаем Яковлевичем Стрелковым повел пятьдесят пятый полк на штурм контрреволюции. — Петр Егорович хотел что-то еще сказать, но махнул рукой. — Не все сразу. Об Иванове я тебе когда-нибудь расскажу особо, а сейчас, доченька, не хочу тормошить старые раны.

— Дедушка, я перебила тебя на том месте, где Ленин вошел в гранатный цех. Ну, а дальше?

— Дальше?.. Дальше все стоит в памяти, как будто было это вчера. Еще на ступеньках, при спуске со двора в цех, снял Ильич фуражку, на ходу стянул с себя легкое пальтецо и быстренько так, быстренько — прямо к трибуне. Аплодисменты были такие, что аж дрожали стеклянные крыши цеха. «Ленин!.. Ленин!..» — неслось со всех сторон. А до приезда Ильича на трибуне стоял оратор, из наших же рабочих, рассказывал о поездке заводского продотряда за хлебом в деревню, о том, как кулаки зарывают в землю хлеб, как они пытаются голодом задушить Советскую Россию и что вся надежда на бедняка, который тоже горой стоит за революцию. Вначале наш докладчик, когда увидел Ленина, как-то сник, стушевался, слова застряли в горле, а Владимир Ильич поднялся на помост и говорит с улыбочкой, этак спокойно: «Продолжайте, продолжайте, товарищ! Очень интересно говорите». Но рабочий, фамилию я его забыл, он, кажется, из литейного цеха был, быстро скомкал свое выступление и спрыгнул с помоста. В цехе наступила такая тишина — муха пролетит, и то услышишь.

Иванов дал слово Ленину. И Ленин начал говорить. Я слушал Ильича до этого уже четыре раза. И каждый раз мне казалось, что в словах его — а он никогда не говорил по бумажке — есть такая зажигательная сила, что скажи он: «Рабочие!.. Вперед, за мной, на смерть, на баррикады!» — и все как один пойдут на смерть, на баррикады. Много я за свою жизнь видел ораторов, но таких зажигательных и ясных слов не слышал. Как будто завораживает тебя, но не темной ложью, а светлой правдой человека. И то, вокруг чего годами ходил будто с завязанными глазами, сразу виделось во весь рост и как при ясном свете. А все почему? Да потому, что знал душу и жизнь рабочего человека. В борьбе своей, которой Ильич отдал всю свою жизнь без остатка, он силы черпал в рабочем человеке, с ним он, и только с ним, делал революцию.

В начале своего выступления Ильич предупредил нас, что торопится на вечернее заседание Совнаркома, а поэтому говорить будет недолго. И правда, говорил он недолго, всего минут двадцать — двадцать пять. Но как говорил!.. На этом митинге Ильич призывал доводить революцию до победного конца: чтобы все блага жизни принадлежали рабочим и трудящимся. Несколько раз он упомянул — «конечная победа пролетариата»… А кончил он свое выступление словами, которые тогда же мне запали в душу на всю жизнь: «…У нас один выход: победа или смерть».

А когда кончил Ильич свою речь, гранатный цех снова задрожал от аплодисментов.

Петр Егорович помолчал, что-то вспоминая, и, полузакрыв глаза, устало продолжал:

— Будешь учиться дальше — обязательно с вас эту речь спросят, а если хочешь, я тебе дам ее почитать, у меня этот тридцать седьмой том стоит на самом почетном месте.

Как сейчас вижу: на стол, где сидели Иванов и Козлов, передали из передних рядов несколько записок. Иванов почитал их и хотел скрыть, потому что и Ильич торопился, и, видать, написаны некоторые записки были контрой. Но Ильич настоял и несколько из них прочитал. И точно: в одной записке было написано, что большевикам скоро придет конец. Прочитал он эту записку открыто, громко, так, чтобы слышали все. По цеху пронесся ропот. Но Ильич, как всегда, не растерялся. Он сказал, что записку эту писала не рабочая рука. Что написал ее тот, у кого не хватает смелости выступить на этой трибуне открыто. Ильич взглянул на часы, извинился, что вынужден покинуть собрание, сошел с трибуны, пока шел по цеху, надел пальто и фуражку. Кое-кто задал ему вопросы. Он тут же, на ходу, ответил и пошел к выходу. И никому из нас тогда в голову не пришло, что через несколько секунд случится такая беда. А случилось все это еще отчасти и потому, что Дзержинский уехал в Петроград. А потом нас сбил с панталыку матрос, который почти с ним вместе вошел в цех, когда Ильич приехал. Все подумали, что это из охраны, здоровенный такой, крест-накрест перепоясан пулеметными лентами, на ремне наган. Пол гранатного цеха был тогда ниже, чем двор. Ильич начал подниматься по ступенькам к дверям, за ним матрос, а за матросом несколько человек рабочих. Если б тогда кто-ни-будь хотя бы шепнул, что жизнь Ильича в опасности, что матрос этот не из охраны, а участник покушения на вождя, эсер… У него было специальное задание — отделить рабочих от Ленина, когда он будет выходить из цеха. Так он и сделал, негодяй. Посреди лестницы, на середине ступеньки, вдруг вроде бы споткнулся, упал и растянулся во всю длину ступеньки. Видел своими глазами. Все подумали, что с человеком плохо, к нему тут же кинулись на помощь рабочие, а Ильич уже вышел на улицу. Пока суд да дело, а на улице уже прозвучали три выстрела. Ох, как защемило мое сердце!.. Все вначале как-то сразу растерялись, замерли, как будто стреляли в душу каждого… Но тут же сообразили, что случилась беда, и все хлынули к выходу. Но там создалась пробка. Этот матрос преградил дорогу. И снова подумали: а может, так и нужно. Но это было недолго. Когда Иванов выскочил в окно из цеха на улицу, Ильич уже лежал на земле. Над ним склонился его шофер Гиль. Когда подбежали к нему рабочие, Ильич был уже без сознания. Его тут же бережно положили в машину и увезли в Кремль.

Если бы не ребятишки, эта стерва Каплан, может быть, и улизнула бы, да хорошо мальчишки, что играли во дворе у гранатного цеха, подсказали. Иванова на заводе знали не только рабочие, но и дети рабочих. Один из них подбежал к Иванову и указал, куда побежала та, что стреляла в Ленина. Иванов рванулся за ворота, за ним следом рабочие, а впереди всех — ребятишки. Поймали гадину у трамвайной стрелки, недалеко от гранатного цеха. Ведь это подумать: покушение на вождя на дворе любимого завода, куда он ездил советоваться с рабочим людом. На душе каждого было так тяжко, как будто по вине нашей совершилось это злодейство: недосмотрели, не уберегли, проротозейничали. Какая-то тифозная гнида подняла руку на человека, который был нужен как воздух не только России, во и трудовому человеку всего мира.

Немного отлегло на душе, когда четвертого сентября в «Известиях» сообщили, что третьего сентября по постановлению ВЧК была расстреляна террористка, правая эсерка Каплан. А шестого сентября в том же гранатном цехе, где неделю назад сказал свою знаменитую речь Владимир Ильич, состоялся митинг. Ступить негде было, собралось тысяч девять рабочих, даже подоконники были обсыпаны людьми. Выступал на этом митинге председатель Верховного трибунала республики Крыленко. Здорово говорил. По решению ВЦИКа в ответ на белый террор Советская власть объявила контрреволюции красный террор.

В душе каждого бушевала ненависть и закипало горе: как Ленин? Выживет ли? Одна-то пуля не так вроде бы опасна, а вторая угрожала жизни. — Петр Егорович выпрямил корпус и, оглядевшись вокруг, строго, как будто с кем-то собирался спорить, продолжал: — Хорошо, что третью пулю, что была пущена в Ильича, приняла на себя работница нашего завода Попова. Она заслонила вождя своим телом, когда он уже лежал на земле. Рана у нее была не опасная. Каплан угодила ей в руку… — Петр Егорович задумался, лицо его сразу стало печальным и усталым. — Скажи нам тогда: «Чтобы спасти жизнь Ильича — вы должны принести в жертву самое дорогое…» И каждый из нас не задумываясь сказал бы: «Возьмите мою жизнь, только спасите Ильича». Но чудес на свете не бывает. Нам оставалось одно: ждать. И мы ждали. Мы просто ждали. Ждали каждый бюллетень о состоянии здоровья Ильича. Мы даже знали, кто лечит Ленина. Все было поставлено под строгий контроль. Проучил нас стервец, одетый в форму матросика, который упал на приступках гранатного цеха.

Бывало, придем на завод, соберемся кучами и читаем бюллетень о здоровье Ленина. Каждый день, утром и вечером, мы знали, какая у него температура, какое дыхание, какой пульс… Старухи и старики ставили в церквах свечи за здравие Владимира, записывали его имя, когда служили молебен… Все мы ждали и надеялись… Ленин должен жить!.. Не мог он умереть!.. Не имел права.

А двенадцатого сентября мы, михельсоновцы, словно каменный жернов, с души свалили. В бюллетене сообщили, что самочувствие Владимира Ильича хорошее и что больному разрешено немного вставать с постели. И тут мы поняли, что Ленина нельзя застрелить, что ему нужно жить и быть сильным для всей России. Ведь только подумать: и двух недель не прошло, а он уже рвется с постели. И тут, конечно, здорово поработали знаменитые врачи Обух, Винокуров, нарком здравоохранения Семашко.

А восемнадцатого сентября мы плакали. Плакали, как дети. Это был тридцать седьмой бюллетень по счету. У Ильича сняли повязки, и врачи разрешили ему заниматься делами. По этому поводу на заводе состоялся митинг. На митинге было решено: на месте ранения вождя поставить обелиск. Вначале его сделали деревянным. Открыть его решили в первую годовщину Октября — шестого ноября.

И вот дождались шестого ноября. На заводе митинг. Иванов на дворе обтягивал на обелиске шар красным кумачом. Никто не думал и не гадал, что, только что оправившись от тяжелых ран, Ильич в этот великий день приедет не к кому-нибудь, а к нам, к михельсоновцам, где два месяца назад пролилась его кровь. И ведь как приехал? Без охраны. Вышел из машины, на ходу любовно ругнул рабочих за то, что не время сейчас заниматься памятниками, и пошел в гранатный цех, где уже митинг был начат.

Как увидели рабочие Ильича, так и ахнули!.. Боже мой, поднялось такое, что и рассказать трудно. Некоторые от радости рыдали. Не только женщины, плакали и боевики, которые в декабре девятьсот пятого года сражались на баррикадах Красной Пресни.

Ленин произнес тогда речь. Я тебе дам ее почитать. А когда он уезжал… — Петр Егорович озорно посмотрел на Светлану, — мы провожали его тесным кольцом. Случись и на этот раз беда, каждый подставил бы свою грудь, чтобы защитить Ильича. Помню, кто-то спросил: «Владимир Ильич, как же вы без охраны-то?» Он усмехнулся, прищурил свои лукавые глаза и душевно так ответил: «А зачем мне охрана? Я же к вам приехал. Разве поднимется на меня рука рабочего человека?»

И снова видавшая виды, прокуренная трубка Петра Егоровича струила синий дымок, который, поднимаясь, взвивался в зеленую листву густой липы, разметавшей кудрявую крону над скамьей.

Петр Егорович достал свои большие карманные часы, щелкнул крышкой:

— На сегодня хватит. А то в голове будет мешанина. Завтра я проведу тебя в музей завода, потом пойдем по цехам. Когда облюбуешь себе цех и специальность, тогда пойдем в отдел кадров, будем оформляться, потом познакомлю тебя с секретарем комитета комсомола. Выбор профессии, доченька, — это дело серьезное. Тут все должно быть как при хорошей женитьбе — на всю жизнь. А если ошибешься в самом начале пути — так и будешь шкандыбать всю жизнь. А про наш заводской музей скажу — это не просто плакатики да фотографии. Там есть много такого, чего нет в больших музеях. А еще наш музей знаменит тем, что молодые рабочие, те, кто решил твердо работать на нашем заводе, проходят в нем посвящение в рабочий класс, это вроде воинской присяги: там — на верность Родине, в нашем музее — на верность рабочему делу. Делается все это с особым обрядом, торжественно, приходят ветераны революции и нашего завода, герои гражданской и Великой Отечественной войн, одним словом, знаменитые, видные люди. В нашем музее дети рабочих вступают в пионеры и в комсомол, там же вручают и комсомольские билеты. Как видишь, доченька, завод наш особый, ему уже давно идет вторая сотня лет.

Петр Егорович поднял над головой руку, словно собираясь сказать то самое главное, что должно подытожить всю его беседу с внучкой.

— Завод Владимира Ильича!.. Это не какой-нибудь только что испеченный шараш-монтажстрой, а колыбель рабочего класса. И входить в него нужно как в храм. Мы стоим на виду у всей планеты. Более чем шестьдесят стран мира каждый год посылают к нам своих вежливых гонцов за нашими электромоторами. И мы продаем. Конечно, за золото. Золото нам пока нужно. Среди рабочих нашего завода есть депутаты Верховного Совета, члены ЦК партии, почетные граждане страны. Так что видишь сама, доченька, что дед твой вводит тебя в хорошую семью, а в семье этой — тысячи и тысячи людей. И этой семьей гордился сам Ленин.

Петр Егорович встал, тронул за локоть внучку в пошел к гранитному обелиску, об истории которого он говорил недавно так искренне и проникновенно. У обелиска он остановился. Помолчал, дожидаясь, пока Светлана, шепча губами, снова прочитает надпись на плите.

— Будь у меня большая власть распоряжаться маршрутами иностранных туристов, да и наших туристов, то я отдай бы строгое распоряжение, чтобы, кроме дворцов и музеев, кроме Кремля да разных там галерей, церквей и всяких там сергиевских и тому подобных лавр, обязательно привозить туристов на это святое место. Пусть ненадолго, пусть минут на десять — пятнадцать, но чтобы все люди, заезжающие в Москву, знали, где и за что пролилась кровь вождя мирового пролетариата. А эти две пули — они намного сократили жизнь Ильича. Вот так-то, доченька, с этого дня мы с тобой, пожалуй, и сделали первый шаг в наш завод-храм.