Разговор предстоял необычный. Таранов, посматривая на часы, искал в себе тот необходимый внутренний настрой, с которым ему можно было бы проще и душевней говорить с человеком, не имеющим никакого отношения ни к производству в цехах, ни к плану завода, ни к партийным делам организации. Как-никак Корней Брылев — известный актер крупнейшего столичного театра, много лет и много сил отдавший драматическому коллективу Дома культуры завода. А последние годы работа стала хиреть. Если раньше пьесу готовили за три-четыре месяца, или, как любил выражаться Брылев, «за тридцать точек» (тридцать репетиций), то последний спектакль, выпуск которого планировали на май месяц, до сих пор еще не был доведен до конца. На некоторые репетиции Брылев совсем не являлся. Звонили в театр — там сообщали, что болен. Пытались проведать с гостинцами больного старого актера дома — его комнатушка на Первой Брестской была заперта на ржавый висячий замок. На вопрос посетителей с завода: «Где же Корней Карпович?» — соседи многозначительно ухмылялись и отвечали: «Там, где всегда…» Посетители понимали, извинялись и уносили кульки назад.

Дошел этот тревожный сигнал и до парткома завода.

«Ну что ж… — думал Таранов, — можно старика рассчитать, можно пригласить другого, помоложе, дисциплинированного… Но это… это значит вырвать из рук человека последний спасательный круг, который держит его в потоке жизни. Чего доброго, с горя запьет еще сильнее, появится обида. — Невидящими глазами Таранов смотрел в окно, за которым расстилалась территория завода с ее огромными корпусами. В каждом из них звучали могучие аккорды своей партии в этой грозной и величественной кантате огня и металла, где незримые мускулы электрического тока создавали машины, которые потом сами станут вырабатывать такую же энергию жизни. — Нет, нужно поговорить… Поговорить со стариком по душам, как сын с отцом, как коммунист с коммунистом. И главное — нужно что-то обязательно предпринять. Но что?.. Какие найти слова, чтобы могли они поспорить с пагубным пристрастием к вину, сгубившему много великих и талантливых людей России?»

И чем больше Таранов думал над тем, как бы помочь больному человеку, тем он становился беспомощней… Не знал даже, с чего начинать этот разговор.

А ведь были трудности, и какие еще трудности!.. Постоянная борьба за технический прогресс, за экономическую эффективность производства, исследование производственной обстановки на самых ответственных участках в цехах завода, наконец, такая гигантская государственная реформа, как переход на пятидневную рабочую неделю и связанная с этим переходом перестройка производственного процесса и всех коммерческих служб завода. Создание технических рейдовых бригад по выяснению и устранению диспропорции между заготовительными и сборочными цехами, постоянная экономическая и производственная разведка и в результате этого сэкономленные десять миллионов киловатт-часов электроэнергии… А разработка премиальной системы? А целевое распределение фондов материального поощрения?.. Наконец, не за горами то время, когда будет свой новый Дворец культуры… Не теперешний, старенький Дом культуры с крохотным залом на четыреста мест, а гигантский красавец у мемориального сквера на развилке двух замоскворецких улиц. Главный зал вместит тысячу двести человек, малый зал на пятьсот мест, одних только комнат для работы кружков и коллективов секции больше сотни. Вот когда поднимется этот красавец из бетона, стекла и стали на древней земле Замоскворечья, тогда голоса прославленного хора ветеранов завода зазвучат еще сильнее, еще призывнее. Тогда исполнится мечта знаменитого Гаука, который очень хотел исполнить вместе с хором ветеранов завода «Оду радости» Бетховена. Правда, нужно нажимать, нажимать и нажимать… На Моссовет, на строительный трест… Иначе они затянут строительство Дворца на годы.

Вот тогда-то можно в полную мощность развернуть работу народного университета…

Энергично сцепив пальцы сомкнутых рук и высоко подняв голову, Таранов стоял у стены и рассеянным взглядом всматривался в глубь своего кабинета. Как бы с высокой скалы он смотрел на долину и отчетливо видел: там, внизу, в потоке людской круговерти, есть и его, тарановская работа.

Он думал о приходе старого актера Брылева, которого он пригласил на двенадцать часов дня. Да разве перечтешь все то, что перед Тарановым как перед руководителем партийной организации завода вставало задачей, проблемой, пунктом тревог, волнений, бессонниц?..

А создание при заводе постоянной школы рабочих корреспондентов? А налаживание творческого содружества между заводом и театром? А незабываемые встречи с деятелями культуры, науки, искусства? Штраух, Смирнов, Гаук, Рощин… Выезды рабочих за рубеж… Создание своих заводских детских яслей, садов, пионерских лагерей, строительство палаточного городка в Полушкине, на живописном берегу Москвы, и, наконец, свой заводской храм здоровья на Черноморском побережье…

И чем больше распалял себя Таранов воспоминаниями пройденных рубежей, на которых с годами рос завод и росли люди завода, тем отточеннее, четче становилось его воображение. На какое-то время он позабыл о Брылеве, о том, что вот-вот он постучится в его кабинет. Неизвестно, зачем и для чего, наедине с собой, со своей памятью, Таранов стал стремительно пробегать те спринтерские (а они порой решались неожиданно, экспромтом, на цеховом собрании, после умного и дельного предложения рабочего-рационализатора, единодушно поддержанного коллективом цеха) и марафонские дистанции постоянной борьбы за усовершенствование, прогресс, экономию, которые длились годами, в которых он, Таранов, был в первых рядах.

Проблемы, задачи, поиски… Решенные и завершенные, они рождали новые, более сложные задачи и проблемы, превращались в вечный, четко вырисовывающийся впереди горизонт, к которому он шел вместе с заводом, но перешагнуть который было невозможно. В этом движении вперед — смысл жизни, в этом — вечный закон развития.

В памяти Таранова всплыл солнечный день прошлого года, когда на завод приехала государственная аттестационная комиссия. В комиссию входили представители Комитета стандартов, мер и измерительных приборов, Государственного комитета цен при Госплане СССР, видные ученые, работники министерств, крупнейшие специалисты в области электромоторостроения… Комиссию возглавлял ученый с мировым именем. Это были незабываемые минуты торжества победы. Первая в стране государственная аттестация качества продукции была присуждена заводу, носящему имя вождя. А по выпуску электродвигателей мощностью свыше ста киловатт завод становится головным в системе электротехнической промышленности СССР и среди стран — участниц Совета Экономической Взаимопомощи.

Сжав кулаки, Таранов продолжал неподвижно сидеть за столом, думая о том, прав ли он был в разговоре с Путинцевым, не погорячился ли со своими советами, когда начал ссылаться на биографии великих людей.

«Разумеется, формально я не обязан возиться с Брылевым, чтобы кудахтать над ним, как курица над цыпленком, и спасать его от пьянства, как от коршуна. К нашему заводу он не имеет никакого штатного отношения. Он артист театра, он член совершенно определенного, конкретного коллектива, где есть своя партийная организация и свой местком… В чем, собственно, виноваты мы, что Брылев спивается и гибнет?..» — словно допрашивал сам себя Таранов. Но тут же жгла другая мысль, и перед ней отступала первая, та успокоительная и до гадливости неуязвимая, как броневой панцирь, мысль, которая говорила о формальном отношении.

Вдруг Таранову вспомнилась картина его далекой молодости. Это было в тяжелом сорок втором году. Он был курсантом Омского военного училища. Стоял конец ноября. Иртыш еще натужно катил свои быстрые и глубокие воды к Ледовитому океану, а вихляющуюся, рассекающую город на две половины Омку, что впадает в Иртыш-батюшку, уже схватило первым ледком, который издали казался почти черным. Дело было уже под вечер. Таранов, продрогнув, постукивал для согрева сапогом о сапог, отстаивал последние минуты на посту. С нетерпением ждал смены. Да и пост-то был самый ветреный и дальний — дровяной склад на отшибе, метрах в двухстах от Омки. И вдруг он услышал со стороны Омки крик… Жалобный, протяжный крик. Он выскочил из-за подветренной стороны штабеля дров, который хоть немного защищал его, продрогшего до костей, и увидел… То, что он увидел, прошило словно электрическим током. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке. Этот мальчонка минут десять назад с коньками проходил мимо штабелей дров. Еще тогда, когда он шел к речке, Таранов подумал: «Не рано ли?..»

Хватаясь голыми руками за лед, мальчонка изо всех сил старался бороться с течением, которое тащило его под лед.

«Что делать?» — сразу же обожгла мысль. Всего три дня назад им перед строем прочитали приказ Сталина. В этом приказе говорилось, что дезертирством считается не только побег с поля боя или побег из воинской части, где служишь, но и кратковременная самовольная отлучка.

А вчера, когда заступали в наряд на караульную службу, начальник караула при комиссаре училища специально прочитал тот пункт Устава караульной службы, в котором говорилось, что самовольно бросать пост — это преступление.

Но тонул человек. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке, который всего лишь десять минут назад, проходя мимо штабелей дров, улыбнулся Таранову своей озорной, мальчишечьей улыбкой. Доносившийся с нахлестами ветра тоненький крик «…и-ите…» словно веревочный аркан захлестнулся на груди и спине Таранова и потащил его к речке. Был забыт приказ этот, был забыт едкий пункт Устава караульной службы…

Таранов знал, что ему делать. Схватив по пути длинную жердину, валявшуюся у последнего штабеля, он на ходу расстегнул широкий солдатский ремень и, рассекая грудью ветер, озябшими пальцами выдернул его. Он, задыхаясь, бежал туда, откуда еще раз, но уже тише, донеслось: «…и-ите…»

Мальчишку Таранов спас, хотя сам, пошатываясь от усталости, вернулся на пост — с головы до ног хоть выжимай. Вернулся, когда к штабелям дров разводящий уже привел сменного часового.

…Покинул пост. На второй день поступок Таранова кое-кто из командиров рассматривал как ЧП, а товарищи-курсанты жали ему руку за смелость и мужество. Под трибунал, как предупреждали на инструктаже, не отдали, а двое суток «строгача» пришлось отсидеть. Командир роты объяснил просто: «Ничего не поделаешь — нарушен Устав, формально тебя нельзя не наказать. Тем более только что читали приказ».

После «строгача» Таранов прямо с гауптвахты с температурой сорок, не заходя в казарму, попал в госпиталь, где больше месяца провалялся с воспалением легких. Мальчишка, спасенный им, ходил к нему почти каждый день. А когда не пускали, ухитрялся передавать жареных окуней (он их ловил в Иртыше) через форточку. Поддерживал, чтобы спаситель быстрей поправился.

Таранов вскинул на глухую стену глаза и взглядом встретился с Юрием Гагариным. И ему почему-то стало не по себе. «И я еще рассуждаю, помочь или пройти мимо. Курсант Таранов, вопреки Уставу, не боялся бросить пост (хотя это были лишь дрова), а сейчас, Таранов, твой пост, твой устав предписывает тебе всегда и во всем быть коммунистом. Брылева, как и Юрку в рыжей шапчонке, нужно спасать. Юрка, Юрка… Где ты теперь? В сорок втором тебе было десять лет. Сейчас тебе уже четвертый десяток. Кем ты стал?

И все-таки получается чертовщина!.. Разваливается драматический коллектив, который был основан на заводе еще в начале тридцатых годов. Гибнет на глазах хороший, талантливый человек. И мы, друзья, товарищи, беспомощны?.. В потоке государственных дел, которые нас научили решать оперативно и четко, мы вдруг опускаем руки, когда на карту брошена судьба человека, всего лишь одного человека… А его еще можно спасти. Можно!.. Брылев еще не окончательно опустился. Он еще трудится. В последний раз я видел его два месяца назад. Рассудок ясный, рука твердая, в глазах отсветы некогда сильной натуры…»

Таранов не слышал, как открылась дверь кабинета и вырос в дверях Брылев.

— Можно?

Таранов испуганно повернулся и первые секунды молчал, словно ему трудно было сразу освободиться от груза воспоминаний, только что прошедших через его мозг.

— Да, да, прошу… — Он двинулся навстречу Брылеву, который с виноватым и усталым видом закрыл за собой дверь и не решался пройти дальше в кабинет.

Разговор вначале не клеился. Брылев сидел в жестком кресле против Таранова и энергично потирал ладонь о ладонь, будто в них были зажаты сухие стручки гороха, которые он хотел как можно скорее вышелушить и не рассыпать. Время от времени он бросал взгляд на секретаря парткома завода, на его энергичное, словно высеченное из бронзы, лицо. Выражение этого лица несколько раз менялось: то по нему проплывало облачко человеческой жалости к старому, но в общем-то хорошему человеку, да к тому же талантливому артисту; то вдруг по лицу этому скользили веселые солнечные зайчики надежды, когда Таранов видел, что перед ним сидит человек, изо всей силы пытавшийся выскочить из собственной шкуры, которая уже давно тяготит его самого и тех, кто его окружает.

— Как же будем дальше, Корней Карпович?

Брылев протяжно вздохнул. Так вздыхают большие ломовые лошади, когда обоз останавливают, чтобы дать им передохнуть и покормить овсом. Потом он пожал плечами и, засунув руки в карманы пиджака, понуро опустил голову.

— Когда вы начали, Корней Карпович, свою трудовую жизнь?

Брылев ответил не сразу. Он медленно поднял голову, глядя на фотографию Юрия Гагарина, висевшую на стене. Космонавт был снят вместе с известным слесарем завода. Сквозь зубы, как будто ему было больно произносить эти слова, Брылев процедил:

— Когда вы, Петр Николаевич, были еще октябренком.

Таранов смотрел на отяжелевшую, склоненную голову Брылева, и чем-то тот вдруг показался ему похожим — не внешним сходством, а выражением лица — на царевича Алексея с картины Ге, на которой был изображен момент допроса государем изменника сына, пошедшего против великого дела отца и готовившего против него заговор. «Все как на той картине, — думал Таранов, всматриваясь в лицо и поникшую фигуру старого актера. — Разница в мелочах, в позах: он сидит, а я стою. А там, на картине, наоборот… И с возрастом тоже наоборот. Там, на картине, сидит отец… А я… Ведь я тебе, Корней Карпович, сын… И я могу предложить тебе тут же, в кабинете, сейчас, написать заявление по собственному желанию об уходе с руководства драматическим коллективом и сообщить дирекции твоего театра, что ты не оправдал доверия руководства театра, которое рекомендовало тебя к нам, что ты развалил работу талантливого коллектива, созданного тридцать с лишним лет назад…»

— Корней Карпович, вы помните, какой шумный успех имел в вашей постановке «Платон Кречет»?

— Помню… — И снова болезненный взгляд Брылева остановился на солнечной улыбке Юрия Гагарина.

— А ансеровскую «Легенду о Петре Добрынине»? Не вас ли рабочие завода после премьеры несли на руках до автобусной остановки?

— Было и это… Носили… — Голос Брылева звучал глухо и хрипловато, и Таранову вдруг показалось, что если он и дальше поведет с ним такой разговор, каждое слово которого будет как кувалдой бить по его больным нервам, то старик встанет и скажет: «Хватит мучить!.. Бей сразу!.. Наотмашь, наповал!..»

— Ведь и «Сибирской новеллой» вы здорово громыхнули. На всю Москву. Помните, какая была восторженная пресса на спектакль?

— Было… Все было, Петр Николаевич… Все было, и все уплыло…

Таранов скомкал ненужный лист бумаги и швырнул его в корзину, стоявшую в углу кабинета.

— Нет, не уплыло!.. Не уплыло, Корней Карпович!..

— Что вы предлагаете? — Брылев снизу вверх смотрел на строгое лицо Таранова, на котором смуглый румянец проступил еще резче.

— Единственный и самый верный ход!

— Подскажите.

— Лечиться.

— Пробовал.

— Нет, не пробовали!

— Пробовал. Несколько раз.

— И что же? — Таранов смотрел на Брылева так, словно он сожалел о том, что незаметно для себя вдруг потерял инициативу в разговоре и теперь в роли виноватого царевича оказался он, Таранов, а допрашивающим и правым государем стал Брылев.

— Все это несерьезно… Настоящего лечения в Москве пока нет. — Голос Брылева окреп. Он достал трубку и, вскинув высоко правую бровь, пробарабанил по трубке ногтями. — Разрешите курить?

— Курите.

Брылев долго набивал трубку, долго раскуривал ее, потом бросил взгляд на широкую спину Таранова, который молча стоял у окна и глядел на территорию завода, и тихо спросил:

— Может быть, пока кончить наш разговор?.. Я вас понял… Вы занятый человек, Петр Николаевич, у вас завод… Мне что, написать заявление об уходе по собственному желанию?

Таранов круто повернулся к Брылеву. Но заговорил не сразу.

— А есть ли он, тот настоящий доктор, который может вас вылечить?

— Есть.

Не ждал такого решительного ответа Таранов. Уж слишком дерзкой показалась шутка Брылева, который был кругом виноват и еще осмеливался продолжать разговор таким тоном.

— Где же он живет, этот ваш великий доктор? — с явной насмешкой спросил Таранов.

— Он живет в Челябинске… — И Брылев назвал фамилию, имя и отчество доктора.

Таранов сел за стол, сделал какую-то заметку в календаре. Словно между прочим, бродя взглядом по столу, дальнозоркий Брылев прочитал, что он записал фамилию, имя и отчество доктора.

— Расскажите мне об этом докторе.

Брылев начал неторопливо рассказ о докторе, который делает чудеса, к которому едут безнадежно больные люди, страдающие хроническим алкоголизмом, едут соотечественники и люди из буржуазных и демократических стран, едут молодые и старые, самые рядовые, простые люди и очень знатные и даже знаменитые особы.

— И всех вылечивает?

— Почти всех. Не поддаются единицы из ста, но это те, кто нарушает после лечения режим. Они, как правило, погибают.

— Лично я первый раз слышу об этом докторе.

— Его затирает официальная медицина. Он практик. Без докторских степеней и высоких званий. А они, академики медицины, не могут научно, теоретически, объяснить его систему и поэтому плюют на его статистику, на спасительные результаты его метода лечения. Более того — считают этого доктора шарлатаном.

— Что же мешает вам, Корней Карпович, поехать к этому знаменитому доктору?

— У него огромная очередь. Не пробьешься. Писал я ему, но… не получилось. Могу поехать только тогда, когда труппа театра уходит в отпуск. А у него в это время всегда большой наплыв.

— А еще какие трудности на вашем пути в Челябинск? — Таранов снова что-то записал в настольном календаре.

— Ну, и… — Брылев замялся, словно стыдясь произнести то, что его могло унизить.

— Что же вы запнулись, Корней Карпович? Раз уж начали разговор по душам, так давайте по душам, до конца.

— Никак не выиграю по лотерейному билету мотоцикл или «Запорожец», чтобы вместо них взять деньги.

— Понятно… А долго протекает этот курс лечения? Месяц? Два? Три?..

— Всего два дня. День на подготовку, анализы, лекция доктора, потом медицинский сеанс и… приведение в норму.

— И трудное лечение? — Теперь Таранов искренне заинтересовался личностью доктора, который со слов Брылева в воображении его уже начинал приобретать ореол таинственной значительности.

— Очень трудное… У некоторых даже наступает клиническая смерть… Но всех приводят в себя. Все уезжают от него в добром здоровье и на всю жизнь прощаются с этой отравой.

Прошло не более получаса, как Брылев переступил порог заместителя секретаря парткома, а в голове Таранова пронеслось столько противоречивых мыслей и соображений, столько раз он во время беседы менял позиции своего отношения к режиссеру… Но все эти мысли, как тоненькие прочные волокна, сплетались в одну крепкую веревку, которую Таранов хотел бросить с берега тонущему Брылеву.

«Спасти!.. Подать руку!.. Он еще принесет много добра молодежи.. Он еще послужит своим талантом искусству… Но эту веревку нужно до него добросить… Иначе…»

— Лечение платное?

— У него частная практика. Медикаменты, обслуживание, уход — все за счет доктора.

— Разумеется, и самолет туда и обратно?

— Да.

— А накопить от зарплаты трудно?

— Невозможно.

— Корней Карпович, — после некоторого раздумья проговорил Таранов, — вы очень хотите поехать в эту лечебницу?

— Она мне снится по ночам. Это мой последний островок надежды.

— А если мы вам поможем?

— Кто это вы?

— Мы!.. Завод.

Болезненная улыбка искривила морщинистое лицо старого актера. Не сразу ответил он, хотя знал, что ответ его должен быть последним и решающим словом в этой встрече. Брылев затушил трубку, зачем-то повертел в руках рукоятку трости.

— Петр Николаевич, если вы поможете мне пройти курс лечения у этого доктора, то остаток своей жизни я отдам молодежи завода, его драматическому коллективу.

Говорить было больше не о чем. Они расстались молча, на прощание крепко пожав друг другу руки. Так расстаются люди, у которых в душах плещутся такие подступающие к горлу валы большого чувства, которые нельзя втиснуть в затасканные, обыденные слова обычного человеческого общения.