Владимир развернул газету и еще раз, словно не веря себе, пробежал взглядом строки Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении его орденом Красного Знамени.

— Черт возьми, это же здорово! И ведь не в какой-нибудь второразрядной газетенке, а в «Известиях»! Ну, похвали меня, Ларчок. Разве я плохой у тебя? Разве в мирное время за пустяки награждают боевыми орденами?

Лариса подошла к Владимиру и, склонившись, молча поцеловала его в щеку. С того самого дня, когда они подали заявление в загс, в ней что-то изменилось. Все эти полтора месяца ожидания дня регистрации она испытывала доселе неведомое ей чувство щемящей радости и тревоги: а вдруг все это сон? Вдруг в одно прекрасное утро она проснется в своем студенческом общежитии и поймет: не было никакого капитана Горелова, не было наяву никакой любви, не было заявления в загс…

До регистрации брака осталось три дня. И чем ближе была та грань, за которой ее жизнь, ее судьба навсегда соединятся с жизнью и судьбой Владимира, тем сильнее росли в душе Ларисы тревога и волнение. С Владимиром она познакомилась два года назад, еще на третьем курсе, знала его так, как, наверное, не знала себя, и все-таки какое-то смутное предчувствие не то беды, не то какой-то опасности томило ее сильнее и сильнее. «Может быть, эта тревога бывает у невест перед замужеством?» — думала Лариса и успокаивала себя тем, что все это она придумала. Ведь Владимир любит ее… «А может быть, этот страх и беспокойство поселились в мою душу потому, что только сейчас я по-настоящему поняла, какая опасная работа у Володи? Лишь за последний год он обезвредил более ста авиационных бомб, сброшенных в войну фашистами. А с бомбами шутки плохи…»

Путало ее еще и то, что в своей рискованной работе Владимир находил что-то похожее на упоение, игра со смертью рождала в его горячей и страстной натуре неудержимый азарт. А однажды, размечтавшись о своей жизни и представив себя женой Владимира, Лариса ужаснулась от одной только мысли: а вдруг в одном из поединков со смертью Владимир не выйдет победителем? Что будет с нею тогда?..

— Ты что, Ларчок? Не рада, что о твоем капитане узнала вся страна?

— Рада, очень рада, — тихо, почти шепотом проговорила Лариса и, подойдя к платяному шкафу, открыла дверку. — Володя, примерь еще раз костюм, мне кажется, что немножко тянет левое плечо.

Владимир взял костюм и прошел в другую комнату. Через минуту он открыл дверь и, приняв картинную позу манекена, застыл на пороге.

Это рассмешило Ларису.

Владимир приосанился перед зеркалом, тряхнул густой русой шевелюрой и важной, величавой походкой подошел к Ларисе. Оторвав от утюга ее руку, он поднес ее к своим губам и так же невозмутимо торжественно и чинно опустил на утюг.

— Нет-нет, сюда!.. — Указательным пальцем правой руки Лариса властно показала на свою щеку, а гибкие пальцы ее левой руки проворно нырнули в густую шевелюру Владимира.

— Не честно!.. В любви насилия не бывает! — взмолился Владимир и при этом скорчил такую гримасу, как будто испытывал нестерпимую боль.

— Кому говорят — сюда!.. — И снова указательный палец руки Ларисы коснулся ее правой щеки.

Сейчас в его доме Лариса пока невеста. А через три дня во Дворце бракосочетания, куда они уже тайком ходили два раза, чтобы поглядеть, как проходит церемония этого торжественного таинства соединения двух чужих людей в единую судьбу, среди высоких мраморных колонн, увенчанных лепными атлантами, она будет робко и молчаливо стоять рядом с ним в белом подвенечном платье (Владимиру не нравилось слово «свадебное», а поэтому он просил Ларису называть его подвенечным), на ее плечи невесомо воздушно будет ниспадать бело-дымчатая, переливающаяся, как воздушное марево летнего зноя, фата… С того дня она всегда будет Гореловой… Горелова Лариса Сергеевна. Владимир был до глубины души тронут, когда неделю назад случайно увидел, как, оставшись одна, Лариса на полях газеты пробовала расписываться своей новой фамилией. Буква «Г» у нее получалась такой же, как и у Владимира. Было видно, что она старалась, чтоб заглавная буква была с таким же размашистым хвостиком, как у Владимира. И это ее желание расписываться так же, как расписывается он, его радовало и трогало.

А воображение работало… Владимир отчетливо представлял рядом с собой, чуть сзади, лысеющего и всегда румяного майора Урусова. В торжественной позе официального лица он замрет на почтительном расстоянии от служителей Дворца бракосочетания, чтобы не доходил до них запах коньяка. Со стороны невесты свидетелем (Владимиру не нравилось это судебно-прокурорское слово) в церемонии бракосочетания будет участвовать подруга Ларисы, Наташа Замятина, хохотушка и заядлая спортсменка.

— Что ты на меня так смотришь? — стыдливо спросила Лариса, стараясь нащупать пальцами верхнюю пуговицу платья, чтобы застегнуть ее. Но пуговицы не было на месте, она лежала на полу, у ножки стола.

— Не ищи, она оторвалась. — Владимир поднял пуговицу и подал ее Ларисе. — Хочешь, пришью? — Он подошел к ней и неожиданным легким движением руки откинул тяжелую волну ее светлых волос с плеч на затылок, но Лариса остановила его.

— Это я буду делать всегда сама. — Голос Ларисы прозвучал ласково, но в этой покорности и ласковости Владимир уловил нотки строгого предупреждения, словно он пытался перешагнуть запретную для него грань. — Это ты понял?

— Понял, — ответил Владимир и осторожно опустил на плечи Ларисы волну золотисто-светлых волос.

Взгляд Ларисы упал на настольный календарь. И она вдруг вспомнила, что завтра будет год, как погиб лейтенант Митрошкин.

— Ты что? Почему вдруг сникла?

— Жалко Митрошкина. До сих пор не могу поверить, что его нет в живых.

— Я это помню всегда. — Владимир нахмурился: — Не хотел омрачать твой сегодняшний день. Завтра рано утром съездим на его могилу. Он очень любил цветы. И часто дарил их. Вряд ли когда-нибудь у меня будет в жизни такой друг.

Лариса присела на диван. Вся она как-то сразу и неожиданно показалась Владимиру усталой, разбитой. Минутное молчание тянулось тягостно, скребло душу. «Зачем она вспомнила его именно сейчас, в такую минуту?» — подумал Владимир.

— Володя, давно хочу спросить тебя: сколько еще осталось на нашей земле необезвреженных немецких бомб?

— Много, Ларчок. На это уйдут годы.

— А когда обезвредят последние бомбы, ты уже больше не будешь пиротехником?

— Ты совсем забыла, что бомбы падают и сегодня. Правда, не на нашей земле, но падают. И вот до тех пор, пока они падают на людей нашей планеты, я буду их обезвреживать. Два дня назад группа наших пиротехников во главе с майором Паршиным по просьбе Международного общества Красного Креста и Красного Полумесяца полетела во Вьетнам обезвреживать невзорвавшиеся бомбы, сброшенные на мирных жителей.

— Это опасные бомбы?

— Да, это очень коварные бомбы. Ребятам предстоит трудная работа.

— Но ведь туда могут послать и тебя?

— Могут. Но только в том случае, если ребятам будет трудно справиться одним.

— А ты что?.. Опытнее их?

— Полковник Винниченко говорит — да! Не подумай, что хвастаюсь, но в нашем деле, как и у летчиков-истребителей, есть просто хорошие специалисты-пиротехники и есть своего рода асы.

— А кто такой полковник Винниченко?

— О!.. Это наш самый главный ас! Работает в Москве, в штабе гражданской обороны, у маршала Чуйкова. В нашем деле — храбрейший из храбрых и великий выдумщик.

— Кто же он по должности?

— Опытнейший пиротехник страны. У него есть своя школа и свои ученики.

— Так почему же этот Винниченко не послал во Вьетнам тебя?

— Он бережет меня.

— Для чего?

— Для финальных встреч на Олимпийских играх. — Владимир встал и потянулся. — Вот видишь, какой я у тебя хороший, а ты удивляешься, зачем мне дали боевой орден в мирное время. Сдаешься? — Владимир крепко сжал тугие плечи Ларисы в своих больших сильных руках. — Считаю до трех — сдаешься?!

Лариса прикоснулась губами к щеке Владимира и тут же отшатнулась назад: ее испугал длинный звонок в коридоре. Так обычно звонят озорные дети или подвыпившие друзья.

Дверь открыл Владимир.

— Можно? — Улыбка человека, стоявшего на пороге, была такой простодушной и открытой, что Владимир не мог не улыбнуться ответно.

— Прошу.

— Корреспондент «Вечернего Ленинграда» Борис Веткин, — представился вошедший.

— Проходите. Чем могу быть полезным?

— Я уже разговаривал по телефону… Это была, очевидно, ваша супруга?

— Почти.

— Как почти? — В округленных глазах корреспондента застыло такое откровенное удивление, что Владимир поторопился расшифровать свой шутливый ответ:

— Супругой будет только через несколько дней.

— Значит, скоро свадьба?

— Так точно. Седьмого ноября.

Корреспондент проворно раскрыл папку, выхватил из нее блокнот и прямо в коридоре, стоя принялся лихорадочно записывать.

— Вот с этого диалога мы, пожалуй, и начнем наше интервью. Начало — экстра-класс! Если в заурядном репортаже все кончается свадьбой, то у вас со свадьбы все только начинается.

Невысокого роста, плотный и подвижный, Борис Веткин сразу же показался Владимиру тем классическим представителем огромного легиона вездесущих корреспондентов, которые, чтобы получить нужный материал, пролезут за ним сквозь игольное ушко. И главное, что бросилось в глаза Владимиру, Борис Веткин обладал тем редким и завидным талантом моментально располагать к себе людей, который так необходим журналисту, чья работа, в отличие от труда писателя и художника, как правило, должна уложиться в строго установленные сроки.

— Простите… А где невеста? Ведь я недавно с ней разговаривал по телефону! — Веткин заглянул из столовой в соседнюю комнату. Но тут же, услышав стук посуды из кухни, замер на месте: — Там? На кухне?

— Варит кофе, — тихо ответил Владимир, чтобы Лариса на кухне не слышала его слов.

— Усек! — Веткин моментально, несколькими точными, с годами выработанными движениями раскрыл фотоаппарат, по светоэкспонометру определил выдержку, поставил диафрагму и, взглянув на Владимира и приложив палец к губам: «Молчать», на цыпочках удалился на кухню.

В наступившей тишине Владимир отчетливо услышал два щелчка затвора фотоаппарата. А потом из кухни донеслись возгласы, упреки Ларисы, что нехорошо фотографировать без предупреждения…

Пока Веткин приступил к интервью, он успел несколько раз сфотографировать Ларису и Владимира: и вместе и раздельно.

— Дружочки-пирожочки, вы даже не представляете, что мое завтрашнее интервью будет лучшим материалом месяца. Мы убьем сразу двух зайцев: расскажем братцам ленинградцам, за что капитан Владимир Горелов в мирное время получил орден Красного Знамени и что хорошего нашла в этом рискованном капитане его невеста… — Веткин остановился и сделал выразительный жест в сторону Ларисы. — Ваше имя, фамилия, где вы работаете или учитесь?.. Простите — это не праздное любопытство, это моя профессия…

— Лариса Миллионщикова… Студентка пятого курса филологического факультета Ленинградского университета…

— Великолепно!.. Студентка Миллионщикова и военный сапер Горелов! Звучит символически. Не правда ли?!

— Нет-нет, что вы!.. — воскликнула Лариса, которую Веткин с первых же минут подкупил своей непосредственностью и простотой. — Пейте кофе, тонизирует даже журналистов…

— Спасибо, вначале мы поработаем. Мой первый вопрос, возможно, будет звучать для вас несколько странно. Но если вы в него серьезно вдумаетесь, то вам не покажется, что он продиктован наивным любопытством корреспондента.

— Я слушаю вас, — тихо проговорила Лариса, следя за движением авторучки Веткина. Писал он быстро, ставя только одному ему понятные знаки и иероглифы.

— Вы хорошо знакомы с характером работы, которую выполняет ваш будущий муж?

— Да, разумеется, исключая военные секреты.

— Вы знаете о том, что современный послевоенный сапер-пиротехник — это постоянная опасность, помноженная на риск в тринадцатой степени.

— Почему в тринадцатой?

— Просто из традиционного суеверия, которое однажды у мета подтвердилось. Стоял в строю тринадцатым. А когда подошел к полевой походной кухне и повар налил мне в котелок до самых краев борща — у котелка, как назло, отлетела дужка, и мой преотличнейший борщ вылился мне на сапоги.

— Да, случай драматический, — улыбнулась Лариса. — Так и остались без обеда?

— В армии этого не бывает, — ответил Веткин. — А скажите, пожалуйста, каким вы представляете свое будущее после замужества и окончания университета?

— Обычным, как у всех женщин моей биографии… Буду в школе учить детей русской литературе, варить мужу вкусные борщи, крахмалить воротнички его сорочек и всегда ждать его с работы.

— Великолепно! — воскликнул Веткин. — Почти по Льву Толстому?

— То есть? — не поняв значения последней фразы, спросила Лариса.

— Истинная мудрость немногословна, она как «господи помилуй!». В своем ответе вы выразили гениальную формулу настоящей русской женщины, которая видит свое назначение в жизни таким, каким продиктовала его матушка-природа.

Веткин повернулся к Владимиру, которому уже начинало казаться, что корреспондент несколько отвлекся от цели своего прихода:

— Дорогой Владимир Николаевич, ленинградцы знают вашу героическую биографию. Обезвредить тысячу авиационных бомб — даже я, рядовой, необученный, понимаю, что это значит. Риск, риск и еще раз риск! Не могу представить только одного.

— Спрашивайте.

— Что вы чувствуете и о чем вы думаете, когда подходите к бомбе, в которой притаилась смерть?

— Я приступаю к ней как к самой обыденной, рядовой работе, как врач лепрозория, который входит в палату, где лежат больные проказой.

— Но ведь это страшно?

— Бывает и страшно. Но в это время мы улыбаемся.

— Зачем? — спрашивая, Веткин всем корпусом потянулся к Владимиру.

— Чтобы не было страшно солдатам. Только, прошу вас, не записывайте этого. Я не хочу, чтобы об этом прочитали мои солдаты.

Веткин отложил в сторону блокнот и авторучку.

— От чего зависит степень страха?

— От гарантии безопасности. Чем выше процент этой гарантии, тем мы, пиротехники, спокойнее спим перед началом завтрашних работ.

— А разве работы у вас запланированы?

— Как правило. Но бывают и исключения.

— Ничего не понимаю…

— Все бомбы, точнее, почти все бомбы, которые на нашу землю были сброшены фашистами в войну и которые по каким-то причинам не разорвались, зарегистрированы. На них есть специальная картотека и документация, и эта документация хранится в местных штабах гражданской обороны. О них, об этих бомбах, знают даже в Москве, в штабе маршала. Своего рода динамитная бухгалтерия.

— Да, везде и во всем план. Даже в обезвреживании немецких авиабомб, — вздохнул корреспондент.

— А вы, случайно, не обратили внимания, когда ехали ко мне, на огороженный сквер на Херсонской улице, рядом с типографией «Правды»?

— Да, этот скверик огорожен уже недели две. Но мне почему-то казалось, что там идут какие-то обычные земляные работы.

— А вы не заметили там солдат?

— Солдат? — Приставив палец к виску, корреспондент вскинул голову. — Да, да… Видел. Случайно, не ваши?

— Мои. Ищут немецкую авиабомбу. На землю этого скверика она упала двадцать девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Это был тяжелый месяц блокады. Жители осажденного Ленинграда не смогли вовремя отрыть ее и обезвредить. Но рабочие типографии «Правды» видели, где упала бомба. С их слов было зарегистрировано место падения. Правда, грубо, но зарегистрировано. В день, когда упала бомба, с утра до вечера лил дождь. Канал в грунте, проделанный бомбой, тут же залило водой, а потом затянуло землей. К тому же, как говорят очевидцы, немецкие «юнкерсы» в этот день несколько раз прорывались через заградительное кольцо защитников Ленинграда и пытались разбомбить Смольный и типографию «Правды».

Нелегко было вспоминать Горелову о днях ленинградской блокады, кошмары и ужасы которой ему и сейчас нет-нет да и снились по ночам. Отец сражался на фронте, мать работала на заводе. А потом она так ослабла, что уже не могла ходить на работу. Через месяц слегла и уже больше не вставала. Умерла она днем, на глазах у сына. Только спустя много лет, когда Владимир подрос, он понял, как трудно было умирать матери, оставляя сиротой своего единственного сына. Хоронили ее соседи. Двое худых мужчин — молодой и старый — молча везли на санках грубо сколоченный из необструганных старых досок гроб. За гробом шел всего один человек — сын. Он еще не совсем понимал тогда, какое непоправимое горе постигло его. Постигло на всю жизнь. Хорошо, что после смерти матери приютили добрые люди…

— Вы ленинградец? — спросил Владимир корреспондента, стараясь вопросом сбить волну горьких воспоминаний, которая неожиданно накатилась на него.

— Коренной, Родился на Васильевском острове. Сейчас живу на Литовском проспекте.

— Да… — Владимир вздохнул. — Когда упала бомба, которую сейчас ищут мои солдаты, мы с вами ходили под стол пешком. Тогда была жива еще моя мама. И еще приходили письма от отца…

— А отец?.. Что потом стало с отцом?

— Остался лежать под Новороссийском.

— Значит, после войны вы воспитывались… — Корреспондент потянулся к блокноту, чтобы записать.

— Да, да… Дальше все пошло так, как бывает в таких случаях. На первых порах приютили добрые люди, потом детдом, потом суворовское училище, ну а после — военно-инженерное. Только, прошу вас: будете писать — поменьше жалобных причитаний. На детство свое я не ропщу. Оно у меня оставило много светлых воспоминаний. Вот когда уйду в отставку, то обязательно напишу мемуары. — По лицу Владимира проплыла усмешка. — Есть что вспомнить: хорошего и плохого. Но это потом. А сейчас пока буду распечатывать старые немецкие «гостинцы».

— И долго еще будете их распечатывать? — Авторучка корреспондента лихорадочно скользила по страницам блокнота.

— Столько, сколько потребуется. Земля не аквариум, ее простым глазом не просмотришь.

— Вы остановились на том ноябрьском дне сорок первого года, когда фашистский «юнкерс» сбросил бомбу почти рядом с типографией «Правды»…

Наблюдая за авторучкой корреспондента, Владимир ответил:

— Зимой сквер занесло снегом. А весной талые воды окончательно уничтожили следы падения бомбы. Да, собственно, разве в те дни, когда в осажденном Ленинграде все горело, как в кузнечном горне, было ли измученным и истощенным ленинградцам дело до какой-то невзорвавшейся бомбы, если каждый день их разрывались сотни?.. Не хватало сил хоронить ближних. Спасибо, что хоть запомнили место падения и зарегистрировали.

— А бывали в вашей практике несчастные случаи? — Теперь Веткин аккуратно записывал вопросы и ответы. — Я имею в виду гибель людей во время обезвреживания.

Присмирев, Лариса наблюдала за выразительным и до нервозности подвижным лицом корреспондента.

— Бывали. Редко, но бывали. И, как правило, почти всегда они совершались по старой формуле.

— По какой? — насторожился Веткин.

— Сапер ошибается раз в жизни.

— Понятно… А вы не можете вспомнить последний трагический случай из жизни вашего подразделения?

Владимир закурил. Не хотелось ему ворошить в памяти еще не зажившую рану. Гибель его лучшего друга, лейтенанта Митрошкина, оставила в душе отпечаток на всю жизнь. А главное… главное, чем казнился Владимир, это было то, что на обезвреживание этой бомбы в маленький городишко под Смоленском должен был ехать он, капитан Горелов. Но тут случилось непредвиденное: простудившись на охоте, капитан на несколько дней слег с высокой температурой. Вместо него пришлось под Смоленск ехать его другу Митрошкину. А через три дня после его отъезда пришла страшная телеграмма. Вместе с Митрошкиным погибли два солдата. Хоронили останки. Приехали родители солдат и Митрошкина. Все из деревень. Матери в валенках, в платках… Отцы в сапогах, в ватниках, и, как видно, солдаты последней войны. Тяжелые были похороны.

— Мне трудно об этом вспоминать. Прошлой осенью я похоронил своего лучшего друга. И самое тяжкое то, что в его гибели была какая-то доля, и моей вины.

Дотошный Веткин потянулся к Владимиру:

— Может быть, объясните в нескольких словах?

— Погибнуть должен был я. А получилось — что остался жив, а его уже нет.

— А взрыв был неминуем?

— Почти. Бомба залегла очень неудобно, и была она с необычайно коварным взрывателем.

— Я утомил вас, Владимир Николаевич, и вас, Лариса… — Веткин смотрел то на Владимира, то на Ларису в ожидании, что кто-нибудь из них подскажет ему ее отчество.

— Можно просто Лариса, — пришел на выручку Владимир.

— Спасибо. Не можете ли вы показать мне свой орден?

— Я его еще не получил.

— Когда же будете получать?

— Об этом знает начальство.

— А где вы будете получать его?

— Как обычно — в части. Приедет генерал, выстроят подразделение, вынесут знамя, оркестр сыграет туш. И все остальное, что полагается по воинскому ритуалу.

— Очевидно, это очень волнующе?

— Самому не приходилось пока получать.

— А видели, когда получали другие?

— Несколько раз.

— Что вы испытываете, когда награждают вашего товарища? Ведь это так торжественно.

— Гордость за друга.

— А еще что?

— И еще раз гордость…

Веткин положил блокнот в папку, ручку опустил в левый карман пиджака.

— Вы не разрешите мне присутствовать во время получения награды? Я еще ни разу не видел, как это происходит.

— Об этом вы спросите у полковника Журавлева. Вот его телефон. Он зачем-то пригласил меня на завтра, на четырнадцать ноль-ноль. Это недалеко отсюда. — Владимир подошел к письменному столу и на четвертушке бумаги записал телефон полковника Журавлева и адрес штаба. — Пожалуйста. — Горелов протянул корреспонденту листок. — А сейчас… Если я вам больше не нужен, то позвольте мне позвонить в часть. — Владимир посмотрел на часы. — Сообщу, что на несколько минут запаздываю по причинам, от меня не зависящим.

— Но вы же в отпуске?

— Да, но я сегодня должен быть в полку. Надо заплатить членские взносы.

— Владимир Николаевич, мой отец был на войне сапером. Он погиб под Кёнигсбергом, при разминировании подступов к городу. Мне было тогда четыре года. Я не помню своего отца. Когда он ушел на войну, мне было всего полгода. У меня к вам большая просьба. Можно?

Только теперь Лариса увидела, что в глазах корреспондента может не только светиться радость и веселье, но и леденеть большая печаль, неизбывная тоска по тому, что никогда не вернется.

— Пожалуйста, — мягко ответил Владимир, в душе жалея, что он поступил бестактно, сказав корреспонденту о том, что не имеет времени продолжать беседу.

— Когда у вас будет серьезная работа по обезвреживанию бомбы, возьмите меня с собой. Мне это нужно не как корреспонденту, а как сыну погибшего в войну сапера. Вы только дайте мне знать, когда и куда мне нужно прибыть, все остальное я сделаю сам. Возьмите, пожалуйста, мою визитную карточку. В ней мой телефон и адрес. Прошу вас.

— Я это сделаю. Обещаю.

Владимир еще раз крепко пожал руку корреспонденту и, когда за ним захлопнулась дверь, с минуту стоял в коридоре, прислушиваясь к затихающим шагам на лестнице.

— Хороший парень. Старается быть веселым, а когда в него всмотришься попристальней — то видишь, есть в его судьбе что-то печальное. Тебе не показалось? — спросил Владимир.

— Только сейчас, когда он сказал об отце.

— Я возьму его с собой. Мне он нравится. Чем-то он походит на Митрошкина.