После тяжких дней и ночей блуждания по Леоновскому и Мутищенскому лесам, что находятся на смоленской земле, старые представления о лесах показались Григорию настолько приблизительными и туманными, что порою, оставшись наедине с собственными мыслями, он терялся от невообразимости масштабов, когда пытался зримо представить — что нее такое дальневосточная или сибирская тайга…

Никогда в жизни Григорий не видел столько грибов и ягод. Продираясь сквозь густые заросли малины, спелые крупные ягоды которой обсыпали тонкие гибкие стебли, солдаты, наевшись ее до отвала, кляли эту «царь-ягоду» и, поднимаясь на носки, пытались разглядеть, будет ли конец этому малиновому царству.

Последняя неделя была грибная. Дни стояли жаркие, часто перепадали теплые дожди. В белоствольных березовых рощах и в трепетно-шумных осинниках было столько грибов, что на первых порах у Григория разбегались глаза. С ребяческим азартом кидался он на тугие красные шапки подосиновиков. Замшело-коричневые головки подберезовиков околдовывали. Григорий срывал их, клал в подол гимнастерки и тут же, завидев в двух-трех шагах другой, еще более броский гриб, срывал его, пытался втиснуть в подол гимнастерки, но было уже некуда… Этот грибной азарт продолжался до тех пор, пока подолы гимнастерок не были наполнены у всех доверху.

Чем дальше шли по лесу, тем больше и больше было грибов. Наконец, устав, Григорий сел на толстую сухую валежину. А когда увидел, что бойцы еле бредут с подолами, полными грибов, высыпал свои на землю.

Глядя на командира, то же самое сделали и бойцы. Все устало опустились на землю.

— Давайте, братцы, соорудим костер. Давно не ел грибов, — предложил Григорий, лег на землю и широко разбросал руки.. — По моим расчетам, подходим к Днепру. Линия фронта где-то совсем близко. Еще один-два лесных перехода, и в дело пойдут патроны и гранаты.

— Двум смертям не бывать, одной — не миновать, — поддержал командира Иванников. — Только теперь, товарищ лейтенант, давайте будем держаться кучнее, не как в а прошлой неделе под Есиповкой. Ни за понюх табаку потеряли двух наших бойцов.

— Какая разница — у Есиповки или на берегу Днепра продырявят башку? Наша скорость меньше, чем та, с какой немец движется на восток. Как ни стараемся, а мне кажется: мы все больше и больше отстаем от его тылов, — ворчал самый старший по возрасту боец Вакуленко. Неделю назад, у потухшего костра, на небольшом островке посреди огромного болота, он разоткровенничался и рассказал про свое житье-бытье. Дома, на Полтавщине, Вакуленко оставил жену с двумя малыми детьми, старую мать и отца — красного партизана.

— А ты не паникуй, Полтава, — упрекнул украинца Солдаткин. — Тебе хорошо рассуждать, ты уже пустил на земле корни, двух сынов ухитрился смастерить, а я еще и жениться не успел. Всего лишь раз поцеловал невесту, да и то на станции, у телячьего вагона, под вой баб и хныканье ребятишек.

— А что ты предлагаешь, Вакуленко? — спросил Казаринов, наблюдая, как Иванников ловко ломает об коленку сучья и бросает их в ворох, под который Солдаткин положил ветки сушняка, чтобы лучше разгорелись.

— У меня одна и та же песня: нужно подаваться в партизаны. Уже два случая упустили. Хотя бы вчера: ведь звали ребята. По заданию райкома оставлены, половина из них партийные и комсомольцы, а нам все подозрительно, будто нельзя бить немца в его же тылу. Очутись на нашем месте мой батька — с первого же дня начал бы шукать партизан.

Казаринов где-то в душе понимал, что Вакуленко был отчасти прав. Но ему, кадровому командиру, не хотелось расставаться с мыслью о выходе к своим.

— Попробуем, Вакула. Еще один-два броска и… если ничего не получится — двинемся к партизанам. Да, кстати, я все хотел тебя спросить: уж не отец ли вбил тебе в голову эту манию партизанщины?

Вакуленко вскинул на Казаринова озорной взгляд и почесал черную смолистую бороду.

— Угадали, товарищ командир. Последние слова батьки были об этом. Так и сказал: попадешь в плен — беги и ищи партизан. Очутишься в окружении — тоже: если не прорветесь к своим, идите в партизаны…

— Но ведь батька сказал: «если не прорветесь», — перебил Вакуленко Солдаткин. — А мы возьмем — и прорвемся!

— Я-то что, — со вздохом протянул Вакуленко. — Я — как прикажет командир. Он хотел знать мою думку — я ее и выложил.

Костер заполыхал жарко. Сухой валежник, охваченный пламенем, звонко отстреливал в воздух яркие красные угольки.

Глядя на бороду Вакуленко, Григорий провел ладонью по своей бороде. Как на грех, ни у кого не было даже осколка зеркала.

Первую часть приказа — обстрел вражеского аэродрома — группа Осинина выполнила, сверх ожидания, успешно. А вот соединиться с остатками полка группе Казаринова не удалось. Прибыв на условленное место сосредоточения — на восточную опушку леса, что в двух километрах севернее Высочан, — они обнаружили, что по пути к деревне остатки полка подверглись сильной бомбежке и артобстрелу противника. А на другой день полк попал в мощные танковые клещи резервного танкового корпуса врага, идущего на подкрепление группы армий «Центр», и был до такой степени обескровлен и измотан, что изменил свой прежний маршрут выхода из окружения и двинулся по направлению к Орше. Об этом Григорий узнал от раненого сержанта из взвода управления. Его приютил в Высочанах колхозный сторож, изба которого стояла на самом краю деревни.

Горстка бойцов Казаринова, потеряв всякую надежду соединиться с полком, решила переходить линию фронта самостоятельно. Шли ночью, шли днем. Шли, когда были силы и когда можно было идти, не рискуя попасть под пули врага.

Ночью ориентировались по звездам и, как учили в школе на уроках ботаники, ощупывали кору деревьев: с той стороны, где рос мох, был север. Левее, под прямым углом к северу, — восток. Вот туда-то и держал путь отряд Казаринова.

Чтобы не потерять счета дням и числам, Григорий аккуратно вел дневник, в котором каждый вечер, перед заходом солнца, кратко отмечал события прожитого дня и на глазок вычерчивал маршрут движения, привязывая его к большакам, к проселочным дорогам, к деревням и селам.

Днем главным и, пожалуй, единственным компасом движения было солнце. Утром оно светило в глаза, в обед — с правой стороны, вечером, бросая под ноги длинные тени, слабо грело усталые спины.

Последнюю неделю днем передвигались редко: все дороги были забиты автомашинами, идущими к линии фронта, танками, тракторами-тягачами, летучими разъездами мотоциклистов, бронетранспортеров с ордами гитлеровских молодчиков…

Сколько раз, пытаясь сориентироваться на местности, группа Казаринова выходила на дороги, но, врасплох застигнутая немецкими разъездами, отстреливалась и уходила в непролазные топи болот. Немцы туда заходить боялись. Чтобы не выдать себя и не вызвать на отряд прицельный огонь, не раз приходилось бойцам Казаринова часами лежать между высоких зыбких кочек, отдав себя на съедение прожорливым комарам. Лица у всех распухли, обросли щетиной, обмундирование настолько оборвалось и залоснилось от грязи, что порой Григорию казалось, что он выводит из окружения не группу бойцов, а шайку оборванцев.

Вши появились неожиданно и сразу у всех. Григорий долго ломал голову — откуда бы им взяться, ведь всего неделю назад ни у кого не было. С местными жителями не общались. Недоумение командира рассеял Иванников.

— Вошь родится не от вши, товарищ лейтенант, — рассеянно ответил Иванников, держа над костром рубаху, которую только что выстирал в вонючем болотце.

— А от кого же? — спросил Казаринов и пристально посмотрел на Иванникова, ожидая, что тот сейчас обязательно ввернет или озорную шутку, чтобы оживить помрачневших бойцов, или пустит незлобную подковырку по адресу командира.

— Моя покойная бабка говорила — у вши три матери: одну зовут Забота, другую кличут Беда, а третью матушку испокон веков величали Бедностью. А наших рожали сразу все три. Вот они и дерутся между собой, потому и злые. И, вы заметили, все норовят перебежать к Солдаткину. А почему? Да потому, что кровь у него калужская, самая сладкая. От моей, сибирской, они дохнут сразу.

Казаринов с грустью глядел на пляшущие язычки пламени и думал: «И откуда такая душевная силища у этого простого деревенского парня? Ведь только вчера он чудом уцелел в придорожном кювете. Притворился мертвым, пролежал в нем без движения полдня до самой темноты. Немцы дали по нему несколько очередей, сочли убитым и поленились проверить. А сегодня он уже находит силы для шутки-прибаутки».

— Ты в бабку пошел, Иванников, такой же мудрый, — сказал Казаринов.

Молчавший до сих пор Солдаткин не мог оставить без ответа подначку Иванникова. Лежал и думал: как бы поязвительнее да позабористее поддеть друга. Он приподнялся на локтях и проговорил:

— В наших местах, товарищ лейтенант, таких мудрецов называют трепачами, а на Тамбовщине — балаболками.

Иванников, ладонью заслоняя от огня лицо, сделал вид, что не слышал слов Солдаткина, и продолжал сушить над костром рубашку.

— А ведь я, по правде сказать, настоящего-то леса раньше и не видал, товарищ лейтенант. Не думал и не гадал, что он будет для нас дороже родной матери. Что бы мы сейчас делали, если бы не он? — Иванников высоко поднял голову, вглядываясь в голубые просветы меж высоких крон берез.

— А ты что эго вдруг о лесе заговорил? — спросил Казаринов, наблюдая за лицом Иванникова, на котором трепетала готовность не остаться в долгу у Солдаткина.

— Да так, просто вспомнил. Вот идем мы по этому лесу уже несколько дней, и кажется, что нет ему конца и края. И представьте себе: за всю дорогу нам встретился всего-навсего один пенек.

— Это где? — вмешался в разговор сержант-связист Плужников. Он поражал Григория своим удивительным терпением и выдержкой: за шесть педель мучительных блужданий по лесам и болотам Плужников ни разу не огрызнулся, не взроптал, не усомнился в правильности пути. Все команды Казаринова выполнял незамедлительно, четко и с таким усердием, словно находился на плацу во время учений.

— Да рядом с тобой лежит. Причем не просто пенек, а пенек с глазами.

Хохот Вакуленко прозвучал зычно, отдаваясь эхом в березовом подлеске.

— У тебя, Иванников, язык как бритва, взял бы да побрил всех, — проворчал Вакуленко. Он видел, как пыжится у костра покрасневший Солдаткин, ломая голову над тем, как бы наповал сразить Иванникова одним-двумя словами.

Два закопченных черных котелка, доверху набитых грибами, закипали.

— Эх, сейчас бы горстку соли! Мизинец с левой руки отдал бы, — вздохнул Вакуленко и принялся помешивать ложкой в котелке.

За тихими всплесками вымученных шуток и подначек, которые с горем пополам скрашивали тяжкую жизнь окруженцев, постоянно в душе каждого трепетал затаенный страх попасть в плен.

Несоленое грибное хлебово ели сосредоточенно-молча, разделившись по три человека на котелок. Всех жадней на еду был самый маленький из группы — шустрый и верткий татарчонок Альмень Хусаинов. Иногда он забывался и, пока неторопливый Вакуленко дул на горячую ложку с супом, успевал слазить в котелок своей ложкой два раза. В таких случаях сержант Плужников давал ему знать, чтоб снизил скорость. Альмень виновато махал ложкой и делал паузу.

— Давай, давай, Альмень, ты молодой, тебе положено за обедом молотить так, чтоб ложка мелькала, — подбадривал его добрый но натуре и не жадный на еду Вакуленко, и татарчонок, сверкнув белыми зубами, снова начинал усиленно работать ложкой.

После обеда Казаринов приказал Иванникову и Вакуленко разведать опушку леса, неподалеку от которой он видел утром стадо коров и овец.

— Нужно обязательно встретиться с пастухом. Вопросы прежние: есть ли в деревне немцы? Много ли их? Далеко ли до линии фронта? Где лучше всего и безопаснее до нее добраться? Ну а если раздобудем горсть самосада или махорки, сделаем по нескольку царских затяжек.

— А если в деревне немцы и нас заметят, когда мы будем подходить к стаду? — спросил Вакуленко.

— Пастуха нужно заманить в кусты. А вот как — надо подумать, — хмуро проговорил Казаринов.

После короткого совещания слово взял Альмень, до сих пор не принимавший участия в «военном совете» группы: обсуждался вопрос, который требовал не единоличного приказа командира, а детального, но выражению Иванникова, «обмозговывания».

— Кричать нильзя, пастух стадо ни бросит, ни пойдет к нам в лис, — неожиданно для всех запальчиво заговорил татарчонок. — Я знаю пастух, я сам два года пас овис и коров.

— А как же его заманить в лес, Альмень? Подскажи. Если твой вариант «военный совет» одобрит — получишь премиальные, на две закрутки махорки больше, чем всем нам.

— Защим дилить шкур ниубитый мидвидь, товарищ лейтенант? Я и без махорки заманю пастух в лис, — уверил товарищей Альмень, и всех его уверенность поразила.

— Как же ты его заманишь? — удивился Казаринов.

— Поймаю маленький ягненок, за ухом больно кнопка делаю, он кричит, к ягненок бижит овса-матка, вси овсы волнуются, бигут в лис, пастух тоже бижит в лис… Мы его в кустах бирем плин и спрашиваем про нимцев…

— Альмень, ты гений! — воскликнул Казаринов. — Если ты это сделаешь — считай, все мы у тебя в долгу.

С Альменем пошли двое: Казаринов и Иванников. Острым тесаком Иванникова Альмень вырезал тонкую длинную осинку, к вершинке ее привязал веревкой рогатину крючком к себе и, отыскав глазами большой подберезовик, лег на живот. Затаив дыхание, он ловко подвел к ножке гриба крючок рогатины. Казаринов и Иванников невольно залюбовались его ловкими движениями.

До опушки леса было не больше двух километров. Пока дошли до нее — несколько раз останавливались, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся слева и впереди. Слева, на востоке, где-то невдалеке, по расчетам Казаринова, должна была проходить линия фронта. Два последних дня грохот артиллерийской канонады, то нарастая, то ненадолго смолкая, постепенно усиливался по мере продвижения группы Казаринова на восток. Впереди слышался отдаленный гул не то тракторов-тягачей, не то танков.

В кустах, за которыми начиналась поляна, все трое остановились. Сколько раз все эти недели мытарств выручал полевой бинокль Казаринова, который дал ему начальник штаба полка, когда отправлял корректировать огонь батарей Осинина по витебскому аэродрому!..

Казаринов поднес к глазам бинокль — и стадо сразу же приблизилось на расстояние длинного пастушьего кнута. Он даже отшатнулся, когда навел бинокль на пастуха. Повернув голову в сторону леса, тот почему-то зорко вглядывался в густые кусты ольшаника, в которых надежно замаскировался Казаринов. Пастух его не видел, Григорий знал это, но все равно неприятно было ощущать на себе тревожный взгляд человека, который, опершись на посох, смотрел в лес, прямо на те кусты, в которых спрятался Григорий.

Километрах в двух от стада, на пологом холме, протянулись вдоль большака деревянные домишки, крытые почерневшей щепой и подернутыми зеленым мхом досками. Несколько домов в центре деревни были сожжены, и на их месте замершими аистами тянули в небо свои длинные трубы русские печи. У кирпичного домика, на взгорке, стояло несколько грузовых автомашин. Временами по улице сновали немецкие солдаты. Жителей деревни не было видно.

А Альмень делал свое дело. Надев на голову чалму, сплетенную из травы и ветвей ольшаника, он, как юркая, гибкая ящерица, проворно выполз из-за кустов, толкая перед собой тонкую длинную осинку с крюком на конце. Он полз к овцам, которые, отбившись от коров, табуном паслись с ягнятами у самой опушки.

Пока Казаринов рассматривал в бинокль деревню, занятую немцами, Альмень успел сделать свое дело. Григорий повернулся и хотел было сообщить спрятавшемуся в кустах Иванникову, что в деревне немцы, что нужно действовать осторожно, как из-за кустиков справа раздалось резкое и жалобное блеяние ягненка. Оно чем-то очень напоминало плач испуганного младенца.

Как и предсказывал Альмень, в стаде сразу же забегали, заволновались овцы. А одна из них, крупная черная овца — это была, очевидно, мать ягненка, — стремглав кинулась в кусты, где Альмень делал «больно кнопка за ухом» бедного ягненка. Насторожился и пастух. Он повернулся к лесу, сторожко прислушиваясь к блеянию ягненка. Хусаинов был уже в кустах ольшаника, рядом с Григорием и Иванниковым. На руках у него трепыхался ягненок.

Завидев людей, пленивших ее дитя, овца заметалась в кустах. В ее блеянии было столько тревоги и боли, что Казаринов чуть не приказал Альменю выпустить ягненка. Но было уже поздно. Пастух, очевидно решив, что на ягненка напала бродячая собака, старческой трусцой направился к кустам, где металась большая черная овца.

Дальше все было так, как и предполагал Альмень. Казаринов и Иванников вышли из кустов и отрезали старику путь к стаду.

Пастуху было далеко за шестьдесят. Он даже не вздрогнул, не отступил в испуге ни назад, ни в сторону, когда услышал за своей спиной отрывистый окрик Казаринова «Стой!».

Выражение горького упрека на лице старика, когда он повернулся назад, сразу обезоружило Казаринова.

— Отец!.. Не бойся, свои… — Подняв руку, Григорий пытался успокоить пастуха. — Мы окруженцы. Пробираемся к своим. Выпусти ягненка! — кивнул он Альменю.

Приказание командира Альмень выполнил с неохотой. Он даже горько вздохнул, опуская на землю крохотного пленника.

Очутившись на воле, ягненок со всех ног кинулся к стаду, высоко вскидывая задние ноги. Следом за ним еле поспевала его мать.

Пастух из-под ладони поглядел в сторону деревни и зашел поглубже в кусты.

— Чего нужно, говорите скорее, в деревне немцы, могут заметить, что бросил стадо. Оно у них на учете. Ждут машин для отправки в Германию.

— Отец, мы второй месяц не можем выйти к своим. Помоги. Посоветуй. Далеко ли до линии фронта? — Григорий засыпал пастуха вопросами.

— До линии фронта верст десять — двенадцать, не боле. Немцы остановились на реке Вопь и на Днепре. Так что если пойдете с умом, к утру выйдете к своим, — в мрачной задумчивости ответил пастух, поглаживая седую бороду. — Только идите прямо на восток, култымовскими болотами. Немец болот боится. Да смотрите — сами не утоните. Там есть гиблые топи! Как засосет — крышка. Но такого пути будет мало. Около версты, не боле… Запаситесь жердями.

— Это зачем? — Григорий старался запомнить каждое слово старика.

— Чтобы не провалиться. Без жердин не выберетесь. Где как: где ползком, где на четвереньках, где катком… Только жерди из рук не выпускайте. Да глаза берегите. В старой осоке попадаются колючки.

— А за култымовской топью что?

— Она выведет вас прямо к правому берегу Вопи. По левую сторону стоят наши, по правую — немцы. Вот тут-то ухо востро держите. Речка неглубокая, ее можно перейти вброд, но в ней есть омута. Выбирать надо. Жерди и тут не бросайте. Выбирайте посуше, полегче. Сухостоя в лесу много.

— А это точно, что линия фронта проходит по реке Вопь? — От упоминания о близости линии фронта в груди Григория тревожно и часто забилось сердце. «Завтра утром мы можем оказаться среди своих!..»

— Если б не знал, не говорил бы. Вчера были наши ребята с той стороны Вопи. Разведчики. Сказывали, что фронт остановился надежно. Говорят, скоро погонят немца назад. Они сюда ходят тем же путем, через култымовское болото.

— И эту топь проходят?

— По-другому нельзя. Я эти места на животе облазил в гражданскую, когда партизанил. Так что слушай и мотай на ус, лейтенант. А если встренутся наши разведчики, они сегодня к вечеру должны подойти куда мы договорились, то скажите им, что стадо немцы угоняют в Германию, что больше дед Гаврила не пастух. А ежели мне не удастся с ними самому повидаться, то ответ мой они найдут в дупле осины, у двух рыжих муравейников. Запомнишь? В дупле осины, у двух рыжих муравейников. Они это место знают.

— Запомню, отец… Запомню слово в слово. Только какие они из себя, эти разведчики? Из какого рода войск? — Григорий взглянул на Иванникова: — Ты тоже запоминай. Мало ли что со мной может случиться…

— Род их войска я не спрашивал. Да и ни к чему мне это. Они уже три раза здесь были. Ребята — огонь! Одного, старшого, рыжеватого, с наколками на руках, зовут Степаном. Золотой зуб у него. Роста высокого. Остальные четверо роста небольшого, но все ребята подбористые, молодые. Вчера ночью они в нашей деревне такого «языка» взяли, что немцы и сейчас как сбесились, никак не могут понять: куда пропал полковник. Весь вечер со своими дружками пил водку и жрал жареных кур, а как пошел средь ночи до ветру, так и не вернулся. Пудов шесть тянет, не меньше. Своими глазами позавчера видал этого полковника. Вот только как они его протащили через култымовскую топь — ума не приложу.

От волнения Григория зазнобило.

Отвечая на вопросы Григория, дед Гаврила время от времени бросал из-за кустов настороженный взгляд на мирно пасущееся стадо.

— Как вас по батюшке величать? — спросил Казаринов и достал из нагрудного кармана красивый наборный мундштук.

— Добрые люди величали Тарасычем. — Пастух достал кисет. — Поди, без курева?

Казаринов протянул пастуху мундштук.

— Возьмите, Гаврила Тарасович. На память. Если прорвемся к своим — век вас не забудем.

— Спасибо, сынок. Мундштук оставь у себя. Мне, старику, из него курить негоже, больно нарядный. А вот табачку на дорожку я вам дам. Да посидите в кустах, подождите, я словлю пожирнее барашка, а то не хватит у вас силенок пробиться через култымовскую топь. В ее чреве в гражданскую полегла не одна рота красных бойцов. Засосала она и в это лето не одну буйную головушку.

— Барашка не нужно, отец. Немцы, поди, их сосчитали. Могут наказать вас… — начал было отговариваться Казаринов, но пастух оборвал его:

— Дают — бери, бьют — беги. Все равно не сегодня — так завтра все пойдут на немецкую колбасу.

Доводы пастуха были убедительны, и потому Казаринов не стал больше возражать. Последний раз он и его бойцы ели мясо больше месяца назад. Да и то это были старые консервы.

— Соли дам пару щепоток. У меня там в сумке есть немного. Таскаю с собой на всякий случай. Сын у меня перед самой войной у границы служил, в танкистах, старший лейтенант… Вот и гляжу — может, и он вот так же, как вы, где-нибудь сейчас, горемыка, через леса и топи к своим пробирается. — Пастух достал из кармана большой холщовый платок, громко высморкался, вздохнул и высыпал в ладонь Казаринова почти все содержимое кисета, оставив себе на две-три закрутки.

Пока старик ходил за солью, которая хранилась у него в кожаном мешке, Казаринов и Иванников успели свернуть здоровенные самокрутки и сделать по нескольку затяжек, от которых в голове поплыла приятная кружевная зыбь. Не курили уже несколько дней.

— Альмень, зобни хоть разок, не пожалеешь. — Иванников протянул татарчонку горящую цигарку. — Сроду такого больше не попробуешь.

— Моя не курит, — закачал головой Альмень, поглядывая на овец, пасущихся в кустах почти у самой опушки леса. — Моя сейчас мал-мал ловит барашку, а ты скорей бери соль.

— А кто резать будет? — спросил Григорий.

Альмень укоряюще хохотнул и махнул рукой.

— Я их ризал столько, товарищ лейтенант, сколько у Солдаткин на лице веснушка.

Поймать барашка старику помог Альмень, причем сделал он это с завидным проворством.

Прощаясь со стариком, Казаринов все-таки заставил его взять на память мундштук.

— Самому не пригодится — подарите сыну.

Больше всего Казаринов боялся, что, очутившись в руках Альменя, барашек поднимет такой истошный крик, что взволнуется все овечье стадо и часть его последует за ним. Но этого не случилось. На руках Альменя барашек вел себя по-наивному доверчиво и спокойно. Овцы даже не заметили исчезновения своего несмышленыша-потомка и продолжали мирно щипать траву.

Перед тем как углубиться в лес, Казаринов еще раз вскинул к глазам бинокль и навел его на полусожженную деревню. К трем, машинам, стоявшим посреди улицы у кирпичного дома, подъехали шесть грузовиков с высокими надстроенными бортами из неструганых досок.

В кузове первой машины сидели четыре солдата с автоматами. «Приехали за колхозным стадом», — подумал Казаринов и, на прощание помахав старику рукой, первым двинулся в глубь леса, где остались ждать товарищей Солдаткин, Вакуленко и Плужников.