Порученец Сбоева вошел в кабинет генерала с видом, будто только что он сделал такое дело, за которое обязательно полагается похвала.

— Ну, все в порядке, товарищ генерал! Зря говорят в народе, что первый блин обычно комом.

Сбоев поднял на лейтенанта взгляд, пытаясь понять, чем так возбужден его порученец, в улыбке которого светилась почти детская радость и ожидание единственного слова генерала: «Докладывай!..» Но Сбоев не сказал этого слова-приказа; он продолжал всматриваться в лицо лейтенанта, твердо зная, что тот безо всяких вопросов и команд выложит сейчас все, что у него на душе. И генерал не ошибся.

— Полчаса назад, когда вы были в Генштабе, из полка Строгина был связной. Сообщил, что все три транспортных самолета благополучно сделали посадку в заданном районе Белоруссии, погрузили раненых, больных и почту и полтора часа назад приземлились на своем аэродроме. Так что воздушная связь с партизанским тылом открылась. Кроме раненых партизан доставили в Москву больных детей и двух тяжело раненных генералов Западного фронта.

— Фамилии генералов связной не сообщил? — спросил Сбоев и тут же подумал: «Нужно немедленно сообщить в Генштаб, что связь с партизанами установлена».

— Фамилии он не сказал, товарищ генерал. Сказал только, что всех раненых отправили в госпиталь имени Бурденко.

— А детей?

— Детей отправили в Морозовскую больницу. — Видя, что, выслушав доклад, генерал принялся что-то записывать, порученец вышел из кабинета, но тут же вернулся и доложил, что вместе с ранеными и больными в Москву доставлена почта.

— Что за почта?

— Пакет в Центральный Комитет партии и письмо какому-то академику.

— Где они?

— У дежурного по штабу.

— Давай их сюда.

Через несколько минут порученец положил па стол перед Сбоевым пакет и письмо. Генерал бережно взял пакет, на котором стояли три сургучные печати, и поднес его ближе к свету.

— Да, печать серьезная… Центральный Комитет большевистской партии Белоруссии. — Сбоев через стол протянул пакет лейтенанту. — Сейчас же!.. Срочно — в ЦК. Да осторожней, смотри не сломай сургуч.

Генерал строгим взглядом проводил порученца. Когда дверь за ним закрылась, взял со стола письмо. Фамилия на конверте сразу обожгла Сбоева. «Москва, Академия наук СССР, академику Д. А. Казаринову».

«Странно… без обратного адреса. Даже фамилии нет. А почерк?.. Не мужской… Не Григория. Типичные женские кругляшки, даже девичьи, ученические…»

Последний раз академик звонил неделю назад. Сообщил, что вместе с Академией эвакуируется в Сибирь. На всякий случай назвал город, куда ему лучше всего писать на Главпочтамт, до востребования. Жаловался на бессонницу. Тоскует по внуку. Еще раз просил разузнать о судьбе полка, в котором служил Григорий. В круговерти важных и неотложных дел генерал просьбу старика помнил, но исполнение ее все откладывал «на завтра».

Сбоев посмотрел на часы: стоит ли беспокоить старика глубокой ночью? И тут же решил: «Не тот случай, чтобы соблюдать этикет». Набрал помер телефона. Гудки показались какими-то тягучими, тревожными… Кто знает, что написала эта женская рука? Все может быть… «Только бы не свидетельница смерти Григория… Только бы не беда в этом письме», — твердил про себя Сбоев, с тревогой в сердце ожидая, что вот-вот в трубке прозвучит знакомый голос академика.

— Я вас слушаю, — глухо прозвучало в трубке.

— Дорогой Дмитрий Александрович, прошу прощения, что поднял вас среди ночи. Это Сбоев, Владимир… Вы меня узнали?

— Как же не узнать?.. Что-нибудь случилось? — В голосе академика звучали нотки настороженности и тревоги.

— Пока ничего не случилось. Спешу сообщить: только что в мой штаб поступило письмо на ваше имя. На адpec Академии. Странно, без обратного адреса. Даже росписи никакой нет. Причем почерк явно женский.

— А из какого города?

Сбоев несколько замешкался с ответом: сказать, что письмо доставлено самолетом из партизанского тыла, — значит посеять в душе старика еще большую тревогу.

— На письме нет никаких почтовых штемпелей и печатей.

— Как я могу его получить? И как можно раньше. Сегодня утром, в девять двадцать, я уезжаю в Сибирь. С Казанского вокзала. Я уже звонил тебе — Академия эвакуировалась. Я покидаю Москву одним из последних.

И снова Сбоева обожгла тревожная мысль: «А что, если это письмо написала женщина, которая была свидетельницей смерти Григория?.. Эта страшная весть убьет старика. В эту минуту нужно быть рядом с ним, поддержать».

— Почему ты молчишь, Володя? Что у тебя, нет ни ординарца, ни связных? — раздался в трубке надломленный голос Дмитрия Александровича. — Если можно — пошли его сейчас. Я прошу тебя, Володя.

— Через двадцать минут я буду у вас сам, — решительно проговорил генерал Сбоев. — Ровно через двадцать минут. — Не дожидаясь, что ответит Казаринов, Сбоев положил трубку.

Через несколько минут он уже несся по ночной, пустынной Москве. Из головы не выходил вопрос: «Неужели Григория уже нет в живых?.. Неужели погиб?..»

Старик Казаринов встретил Сбоева на лестничной площадке. На Дмитрии Александровиче было черное касторовое пальто с шалевым бобровым воротником. Из-под бобровой боярской шапки серебрились кудрявые волосы. На лице академика словно резцом была начертана печальная торжественность.

Поздоровались сухо, будто виделись только вчера. Дверь в квартиру академика была полураскрыта. У порога оба остановились. Черный дерматин на двери был в трех местах располосован чем-то острым. Крышка массивного почтового ящика сорвана.

— Что это? — удивился Сбоев.

— Какой-то хулиган. Польстился на газеты и журналы.

— Когда это было?

— Неделю назад. Прилетел из Куйбышева — и вот вижу картину.

Молча вошли в квартиру. Молча, не раздеваясь, прошли в кабинет академика. В квартире было холодно.

— А где Фрося? — чтобы не молчать, спросил Сбоев.

— Месяц как в больнице. Воспаление легких. Садись, Володя.

— Нет, Дмитрий Александрович, сидеть мне некогда. — Сбоев достал из нагрудного кармана письмо и протянул его Казаринову.

Длинные старческие пальцы тряслись, разрывая конверт.

«Что это он?.. Неужели Григорий погиб? Я никогда не видел тебя плачущим… Почему ты так медленно читаешь? Какими словами утешить тебя, старина? Нет у меня таких слов… Хочешь — я вместе с тобой поплачу…» Сбоев почувствовал, как глаза его стала заволакивать струистая дымка.

Дмитрий Александрович кончил читать письмо и поднял взгляд на генерала. По лицу его пробежала по-детски радостная улыбка.

— Ты-то что плачешь, Володя?

Сбоев всеми силами старался побороть слабость. Нервы…

— Значит, такова его судьба, — каким-то не своим голосом проговорил генерал.

— На, читай… — Казаринов протянул письмо Сбоеву.

Те же, что и на конверте, округлые, как завитки, буквы.

«Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович!

Пишет Вам Ваша невестка Галина Казаринова. Спешу сообщить, что я жива и здорова, что нахожусь на земле партизанской в Белоруссии в качестве военного врача в партизанском отряде. А еще сообщаю Вам радостную весть, что две недели назад у Вас, дорогой Дмитрий Александрович, в партизанской землянке родился правнук. Назвала я его Дмитрием — в Вашу честь. Так хотел Гриша. С ним мы около месяца воевали в одной дивизии. Он — в саперной роте. Я — в медсанбате. Виделись часто. Но война нас разлучила. Где он сейчас — не знаю. Бои были тяжелые. Нам приходилось отступать. Я уже была почти на том свете, но, наверно, не судьба мне погибнуть. Пришлось хлебнуть холодной днепровской водицы. Но все обошлось, хорошо, Спасибо, что с детства занималась плаванием, имела даже разряд. Не зря прыгала с десятиметровой вышки. Только это меня и спасло. Добрые люди подобрали и приютили. Месяц лежала с воспалением легких, а после поправки провели меня в партизанский отряд. Это письмо отправляю самолетом. Пишу на Академию, потому что все мои документы, блокноты и письма размокли в Днепре.

Чувствую себя хорошо. Уже включилась в работу. Перевязываю раненых, лечу больных. Аппетит у моего Митюхи распрекрасный. Ухаживать за ним мне помогают раненые. Вылитый Гриша. Где же сейчас Григорий и что с ним — не знаю. Если что узнаете — сообщите мне, пожалуйста. Адрес наш пока такой: Белорусские леса, партизанский отряд «Народный мститель». В Москве о нас должны знать, раз к нам посылают самолеты. Вы знаменитый человек, Ваше письмо до меня дойдет. Очень прошу Вас: если Вы знаете фронтовой адрес Гриши — сообщите ему обо мне и о сыне. Он так хотел иметь сына. Пишу это письмо и плачу. Я верю, что он жив. Он не должен погибнуть! Ведь я родила ему сына.

Целую Вас, дорогой Дмитрий Александрович. Жду от Вас весточки. Ваша невестка Галина Казаринова».

Последние строки письма Сбоев читал с трудом. Буквы переливисто струились, строка наплывала на строку, а то и вовсе заволакивалась.

Казаринов подошел к генералу, обнял его и крепко прижал к груди. Сквозь приглушенные рыдания слова старика звучали как-то сдавленно и глухо:

— Спасибо, Володя… за письмо. За все спасибо… Григорий жив. Он должен жить!..