Семьи командиров гарнизона отправляли на восьми автомашинах, доверху заваленных узлами, чемоданами, корзинами. Грузились всю ночь, до рассвета. В основном это были женщины и дети.

Пять командирских жен с неутешным горем в заплаканных глазах были уже вдовами. Когда погрузились, дети погибших сидели рядом с матерями — притихшие, испуганные. Чтобы не свалиться, ребятишки цеплялись за узлы и чемоданы. Они уже не плакали. Для слез нужны силы.

Спазмы сдавливали горло Григория Казаринова, когда он подсаживал на машину двух девочек капитана Савушкина, который два дня назад повел роту в контратаку, отбил атаку, а сам упал у трансформаторной будки, смертельно раненный в грудь. Он умер на глазах у бойцов. Последний приказ его был такой: командование ротой он передает командиру первого взвода лейтенанту Королькову.

Время поджимало. Командир полка, сам не рискнувший бросить свой КП, чтобы проститься с женой и дочкой-девятиклассницей, все-таки разрешил на два часа отлучиться в воинский городок семейным командирам, чтобы те простились с женами и детьми.

И хотя солнце еще не показалось из-за леса, темнеющего в дымке предрассветного тумана, командиры торопили жен, прижимали их к груди, целовали детей, подсаживали на машины, успокаивали, давали наказы… И почти каждый нет-нет да посматривал на часы.

За последние дни Галина заметно изменилась. Под глазами у нее темными подковами залегли тени. Всегда веселая и с первого же дня приезда в часть вызвавшая среди командирских жен суды-пересуды — у кого восторг («Красавица!»), у кого тайную зависть («Ничего, кудри быстро разовьются, а разочка два походит с пузом — осиную талию как ветром сдует»), — теперь, как и все, была пришиблена общим горем.

Григорий забросил чемодан и узелок Галины на третью машину. Спрыгнув с кузова, достал из планшета письмо.

— Это передашь деду. Спрячь хорошенько.

Галина сложила конверт вдвое и сунула его за пазуху.

— Ой, Гришенька, что же это творится?

— На этих машинах вас довезут до Смоленска. Там садись на поезд и без задержки прямо в Москву. Смотри не потеряй письмо. Думаю, что дед сейчас в Москве. Если его не окажется в московской квартире, сдай вещи в камеру хранения и поезжай на дачу. В письме я написал оба адреса — московский и дачный. До Абрамцева езды всего час, с Ярославского вокзала…

Григорий говорил все это, но по глазам Галины видел, что она не слушает его. На какой-то миг Григория охватило недоброе предчувствие — почудилось вдруг, что он видит Галину последний раз.

— Ты что?.. Почему меня не слушаешь?..

— Гриша!.. — вырвалось из груди Галины, и она, обвив его шею руками, зашлась в беззвучных рыданиях.

— Ну что ты?.. Разве так можно? — только и смог выдавить Григорий. — Возьми себя в руки… — Он чувствовал, что голос его, какой-то потусторонний, еще больше пугал Галину.

— Неужели… больше… не увидимся? — сдавленным стоном вырвались слова у Галины, которые тут же потонули в новом приливе рыданий.

— Заканчивай погрузку!.. Рассвет близится!.. — с надсадным визгом и как-то нервозно прозвучала команда начальника штаба второго батальона капитана Рапохина, который, перебегая от машины к машине, проверял готовность к отправке. Старшим в группе командиров, прибывших проститься с семьями, командир полка назначил Рапохина. Он был старше остальных по возрасту и по званию. — А где Костя Горелов? — оглядев последнюю машину, на которой должен был ехать сын тяжело раненного и отправленного в госпиталь комиссара батальона Горелова, спросил капитан. Командир полка особо наказал капитану, чтобы тот поручил присматривать за парнишкой одной из командирских жен.

Жена Горелова, родившая девочку в ночь на двадцать второе июня, вместе с роддомом была эвакуирована из городка на второй день войны. Двенадцатилетний Костя, слывший среди гарнизонных мальчишек заводилой и непревзойденным горнистом, весть о тяжелом ранении отца пережил тяжело. А главное, он не знал, куда увезли отца, в какой город. Если бы знал — стал бы его разыскивать. Не знал он также, куда эвакуировали роддом из Н-ска, где недавно у него родилась сестренка. Сказали — «на восток». А поди узнай, где он начинается и кончается, этот «восток»…

— Вы что, оглохли?! Я спрашиваю — где Костя? — с раздражением в голосе спросил Рапохин у жены военфельдшера.

— Да только что здесь сидел. Может быть, пошел до ветру.

Начали искать Костю. Побежали в домик, где жила семья Гореловых, — там его не было; заглянули в общественную уборную — тоже не оказалось.

— Вон он! Вон он! — радостно крикнул сын Рапохина, сидевший вместе с матерью и сестренкой на третьей машине.

И все увидели на подоконнике первого этажа школы Костю Горелова. В руках он держал что-то обернутое в скатерть. Спрыгнув с подоконника, Костя понесся к машинам. И только когда он подбежал к колонне, Раиохин и остальные командиры увидели в его руках знамя пионерской дружины, горн и бумажный рулон.

Когда Костю подсаживали на машину, рулон выпал из его рук и покатился. Это были несколько больших ватманских листов стенгазеты пионерской дружины.

Григорий скатал листы в рулон, завязал бечевкой, случайно оказавшейся в планшете, и подал Косте.

— Моторы! — раздалась в голове колонны команда Рапохина. — Всем отъезжающим — на машины!

И вдруг в глуховатый рокот дружно заработавших моторов неожиданно врезался протяжный женский крик. Это в голос запричитала пожилая женщина, мать еще не успевшего жениться молоденького лейтенанта Королькова, к которому она приехала в гости с Дальнего Востока.

В полк Корольков прибыл год назад, после окончания Омского пехотного училища. Его взвод на весенних стрельбах занял первое место. На предмайском полковом смотре заместитель командующего военным округом генерал Терещенко объявил Королькову и его бойцам благодарность.

— Пе-е-тя-а… Пе-е-тень-ка… ро-од-ненький ты мой… — надрывая душу, несся со второй машины голос седой женщины, которая, свесившись за борт машины, обнимала светлокудрую голову сына.

С трудом разомкнул лейтенант руки матери, окаменевшие в прощальном объятии.

Рядом с матерью лейтенанта Королькова на огромном мягком узле с постелью сидела лет трех девочка, по-старушечьи повязанная платком с кистями. Это была дочь полкового писаря — сверхсрочника Балабанова. В шерстяной кофточке и в легком пальтеце ей было холодно. Полусонно открывая и закрывая глаза, не понимая, что пропсходит вокруг и почему все взрослые чем-то сильно опечалены и беспрерывно плачут, она, знобко ежась, прижимала к груди коричневого плюшевого кукленка и время от времени посматривала на своего старшего братишку Ваню, который то и дело заглядывал за борт машины и жалобно скулил.

— Ма-ам… возъме-о-ом… — повторял одни и те же слова мальчик и все порывался вылезти из машины. Он успокоился только тогда, когда получил шлепок.

— Сиди смирно, кому говорят!.. — сердитым шепотом проговорила мать и сухой ладонью стерла со щек сына слезы. — Папка днем придет и заберет твоего Балетку.

— Там Балетку убью-у-ут… — снова протяжно загнусавил парнишка.

У задних колес машины, в кузове которой сидела семья Балабанова, повизгивая, крутился маленький серый щенок, похожий на медвежонка. Задирая вверх мордочку и жалобно скуля, он метался от колеса к колесу, вставал на задние лапы, обнюхивал пыльные рубцы резиновых баллонов, отбегал чуть в сторону и, слыша скулеж своего хозяина, смешно и высоко вскидывал зад и снова подбегал к машине.

Галину Григорий подсадил в машину последней, когда все командирские жены и дети уже сидели на своих вещах. Слова прощания были короткие, сбивчивые, на первый взгляд самые обыденные: «Береги себя…», «Гляди за детьми…», «Сразу же напиши…». Но в этих словах-наказах звучала и скрытая прощальная мольба, и скорбь расставания, и разрывающая душу тревога.

Наконец колонна тронулась. Сквозь утробное урчание моторов Григорий услышал жалобное подвывание и всхлипы сына писаря, который сидел на фанерном чемодане рядом с Галиной.

И тут на глаза Григорию попался серым клубком катающийся от колеса к колесу щенок.

— Балетка, а ты чего остался?! — как на человека, крикнул на щенка Григорий, подхватил его на руки и, догнав машину, на которой ехала семья Балабанова, передал сразу просиявшему мальчугану.

Словно окаменевшие, стояли на пыльном плацу командиры, провожая взглядом тронувшуюся к воротам контрольно-пропускного пункта военного городка колонну машин, Казармы полка зияли черными провалами разбитых во время вчерашней бомбежки окон.

И вдруг звук… Как ослепительный просверк молнии, как сокрушительной мощи удар грома над головой, он заставил всех командиров вздрогнуть, а потом оцепенеть. С последней машины удаляющейся колонны понеслись разорвавшие тишину звуки пионерского горна. Каждое лето слышали офицеры эти позывные, жизнеутверждающие звуки горниста, открывающего торжественный церемониал первой пионерской линейки, с которой обычно начиналось лагерное пионерское лето. Но тогда они звучали не так, как сейчас…

— Молодец Костя! — похвалил мальчика Рапохин. — Отец должен обязательно знать об этом.

— Я напишу ему, — сказал лейтенант Корольков.

Как только колонна скрылась из виду, Рапохин сделал перекличку командиров и, удостоверившись, что все двадцать два провожатых в сборе, посмотрел на часы.

— А сейчас по машинам — и в полк! Минут через двадцать гады уже пройдутся над нашими окопами на своих «рамах».

На машины садились молча. Молча, не глядя в глаза друг другу, закуривали, кашляли, словно стыдясь за ту минутную слабость, которую каждый из провожавших выказал своим видом, голосом в минуты прощания…

При вспышке спички, блекло осветившей лицо Королькова, когда тот закуривал, Григорий заметил на его щеках две блестевшие полоски от скатившихся по ним слез. В руках лейтенант держал белые шерстяные носки, которые ему сунула в последнюю минуту мать.

На востоке над темной полоской леса уже проступал плоский розовато-молочный нимб зари.