В исправительной тюрьме Градиньяна Анж Дютур еще спал в своей камере на так называемой кровати. В его каземате было довольно чисто и безлико. На стене ни разворота журнала «Плейбой», ни письма безумно влюбленной невесты, которая будет ждать его до конца срока, если только он выйдет. Анж был совсем один и, похоже, никак не связан с внешним миром. В целях безопасности начальник учреждения поместил его в одиночку.

Глухой скрип тяжелой синей двери с огромным глазком вывел его из оцепенения. Тюремщик, каждое движение которого сопровождалось звоном ключей, привычным презрительным жестом предложил заключенному следовать за ним:

— Анж Дютур, к вам пришли, ступайте за мной.

Взгляд Анжа отражал нечто, свойственное свободному человеку, хотя это противоречило его положению. На лице его было написано возмущение, и даже волосы стали дыбом. В ответ на приглашение надзирателя он, не дрогнув, встал и вышел из камеры. Шагая впереди тюремного стража, как того требовали местные правила, он следовал по бесконечному коридору. Во время этого похода соседи по содержанию под стражей осыпали его ругательствами и угрозами. Другие, напротив, аплодировали ему: здесь не выбирали соседей. Но, в любом случае, он не обращал на них ни малейшего внимания и продолжал свой путь с обреченным, но гордым видом, один за другим преодолевая заслоны блока для особо опасных преступников.

Анж с тюремщиком вошли в длинный коридор следственного изолятора. Они остановились у какой-то двери, надзиратель стал искать ключ на своей огромной связке и в конце концов открыл дверь:

— У вас десять минут.

При виде посетителя на лице Дютура отразилось удивление. Он никак не думал, что его навестит Казимир Андре. После положенных приветствий он сел и сразу приступил к делу:

— В город приехал новый полицейский, и я сразу стал идеальным обвиняемым. Естественно, с моим-то прошлым, и он не стал долго раздумывать. С тем ковбоем можно было, по крайней мере, разговаривать, а этому Перрашу нужен преступник, и все тут. Барбозу убили разводным ключом — значит, это я. Но клянусь вам, я не убивал. В прошлом я наделал глупостей, но убийство — никогда… Мой адвокат потребовал отпустить меня на свободу… Хорошо бы это удалось, я не хочу оставаться в тюрьме… Я больше не могу, понимаете?

— Знаю, это очень тяжело. Вот потому-то я и здесь. Я хочу найти убийцу месье Шане, и я его изобличу. Теперь это стало моим личным делом.

— Все улики против меня, Андре. Словно случайно, они нашли у меня оружие и деньги Фабра. Это махинация.

— Держись, парень! У меня есть мыслишки насчет того, кто стоит за всем этим. Я закончил свое расследование. Немного терпения, и ты будешь оправдан.

На пальце сложенных рук кардинала Леру кардинальский сапфир пришел на смену епископскому аметисту. Кардинал был крайне удручен:

— Ужасная история! И каким образом был разоблачен этот Анж?

— Новый руководитель расследования долго не мешкал. И судья последовал его примеру. Анж Дютур был отдан под суд и заключен под стражу.

— Но ведь он все-таки убил всех этих людей. Справедливость должна восторжествовать.

— Это человеческая истина.

— Подождите! Что вы имеете в виду, когда говорите «это человеческая истина»? Вы хотите сказать, что Анж не виноват?

— В том, в чем его обвиняют, нет! Это мученик наших дней.

— Почему он мученик?

— Потому что теперь я доподлинно знаю всю историю.

— От кого?

— От того, кто много страдал, кто спас свою честь и отомстил за родных.

— Продолжайте.

— Двадцать пять лет назад Режина Кадоре, бывшая тогда учительницей в Монтане, неподалеку от Сент-Эмильона, попала вместе с сыном в ужасную аварию. Отказали тормоза, и на вираже ее машина со всего размаха врезалась в грузовик. В газетах того времени рассказывали о трагедии. Для всех было ясно, что оба они погибли в аварии. На самом деле сын спасся, он получил серьезные ранения лица и ног, но выжил.

— Откуда вы все это знаете?

— Отчасти благодаря Барбозе. Это было первое звено цепи. В прошлом месяце, двадцать второго июня, Казимир Андре слушал в машине радио. Он возвращался из Тулузы, где провел вечер, и был уже всего в нескольких километрах от Сент-Эмильона, на шестьсот семидесятом шоссе. Выехав после долгого виража на прямую линию, он заметил оранжевые мигающие огни. А подъехав ближе, увидел машину техпомощи, стоявшую на правой обочине дороги. Замедлив ход, Андре увидел двоих мужчин… Одного из них он узнал, это был Фернандо Барбоза. Другого, в каскетке, стоявшего спиной, узнать было нельзя. Как только машина Андре проехала, мужчина оглушил Барбозу.

— А-а… вот как, стало быть, владельца гаража похитили.

— Да, мужчина засунул его тело в багажник машины. Очнулся Барбоза, связанный и с кляпом во рту, в подземелье. Лицо его было в кровоподтеках от ударов, и он быстро раскололся, рассказав все подробности истории Режины Кадоре. Что касается аварии, то на самом деле это оказалось убийством. В тысяча девятьсот семьдесят девятом году он по просьбе Жана Луи Фабра повредил тормоза «рено-5» молодой женщины.

— А почему тот хотел избавиться от нее?

— В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году у него была с ней связь, а он как раз только что вступил в брак с Люси Сен-Прё. Режина всегда вела себя скромно и по требованию своего любовника родила тайно. До десяти лет мальчик воспитывался в приюте. Затем, раскаявшись, Режина Кадоре взяла его к себе. Тем временем Фабр сделал известную вам политическую карьеру.

Кардинал сидел сгорбившись, огорченный услышанным.

— Но почему Фабр совершил этот гнусный поступок?

— Алчность, монсеньор!

— Как это?

— Режина Кадоре предупредила любовника, что все откроет сыну… Он не мог этого допустить. И вот, с тысяча девятьсот семьдесят девятого года сенатор оплачивал молчание владельца гаража. Барбоза крепко держал его, так как в день аварии он выкрал интимный дневник Режины Кадоре, в котором она рассказывала обо всем.

Перекрестившись, Леру снова заговорил:

— Это чудовищно. Какой ужас! А этот Марьетт, при чем тут он?

— Марьетт был подручным сенатора. Начиная с этого времени, он всегда покрывал его. Фабр ввел его в содружество. Затем, когда стал мэром Сент-Эмильона, воспользовался своим влиянием, чтобы повысить его в звании.

— Какое коварство, и с этим человеком я поддерживал сердечные отношения. Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Абсолютно уверен, я знаю это от сына Кадоре.

— Значит, сын Кадоре убил и Барбозу, и Марьетта?

— Барбоза привел его ночью в гараж. Именно там он прятал дневник его матери. Отдавая дневник, Барбоза набросился на сына Кадоре. Они подрались… Барбоза получил смертельный удар по голове, потом его тело упало в резервуар для отработанного масла.

— Ужас, ужас…

— Что касается Марьетта, то перед смертью он узнал своего палача. Он попросил прощения… Но милосердие было невозможно.

— Значит, все это не что иное, как месть. А главным зачинщиком, выходит, был Фабр?

— Да, и тут опять сын Кадоре заставил его заплатить за свои преступления. Он умер от того, чем грешил: деньги и успех любой ценой.

— Я понимаю его мотивы, хотя они и непростительны. Зато я не вижу, каким образом ко всей этой истории был причастен Шане.

— Рок, монсеньор. Когда в тысяча девятьсот семьдесят девятом году произошла авария, тяжело раненного сына Кадоре доставили в бордоскую больницу. И тут-то обе истории сходятся. В то время как в Сент-Эмильоне все думали, что мать и сын мертвы, мальчик боролся за жизнь. Около трех недель он оставался в коме с тяжелыми ранениями лица и ног. В тот вечер, когда произошла драма, его оперировал Антуан Шане.

— Но тогда получается, что он спас ему жизнь!

— И да, и нет. Разумеется, он спас ему жизнь, но главное, он совершил серьезную врачебную ошибку, из-за которой мальчику ампутировали обе ноги.

— Бедный ребенок!

— Скорее невезучий! Его положили на живот, а не на спину, как требовалось, и Шане, который выпил, отрезал ему не ту ногу… Ее как раз можно было спасти. Алкоголь и хирургия несовместимы. Впоследствии руководство больницы его покрывало. У мальчика не осталось родных, которые могли бы подать жалобу. Когда сын Кадоре находился в реанимационном отделении, он из разговоров узнал, что произошло.

— О, боже!

— Шане никто не осудил за эту врачебную ошибку, а самого его совесть не мучила, и он ни разу даже не поинтересовался здоровьем мальчика. Через восемнадцать месяцев, после неоднократных операций, ребенок вышел из больницы. Волею судьбы он возвратился в сиротский приют.

— Я начинаю понимать… Закон возмездия — око за око, зуб за зуб…

— Да, нога хирурга за ногу юного Кадоре. В тот день профессор Шане совершал обычную прогулку в свое поместье. Пожелав срезать розу, он не заметил расставленного капкана… И угодил в него ногой. Шане не испугался за свою ногу и начал накладывать жгут, потом достал мобильный телефон. Но его палач был неподалеку. Он отобрал у него телефон и перерезал жгут. Хирург понял, что это конец: он быстро терял кровь. Агонизируя, он молил о пощаде стоявшего перед ним мужчину. В последнем порыве борьбы за жизнь Антуан Шане достал свой нож. Но силы покидали его, и он сумел лишь вонзить этот нож в землю.

— И убийца хладнокровно смотрел, как он умирает.

— Да, ваше преосвященство. Сын Кадоре стоял не далее чем в метре от распростертого тела.

— Какой садизм! Перед смертью профессор узнал, за что он претерпевал такое наказание?

— Да, но не сразу. Мужчина на глазах умирающего профессора сначала поставил ногу на камень. Затем медленно стал поднимать вдоль икры свою брючину. И над ботинком Антуан Шане с удивлением увидел искусственную ногу. Старый хирург спросил у своего обидчика, кто он такой. Вместо всякого ответа мужчина поднял на этот раз низ брючины на левой ноге. И тут показался второй протез…

В эту минуту зазвонили колокола бордоского кафедрального собора; казалось, они пели отходную профессору Шане.

— Чтобы действовать таким образом, этот человек должен был испытывать муки отчаяния, физического и морального.

— Да… Так оно и было.

Мужчины умолкли. Затем кардинал продолжал:

— А вам известно, почему был убит отец Анисе? Разве он имел какое-то отношение к этой мести?

— Рок и на этот раз тоже. Все началось в тот день, когда духовник содружества поднял шторку в своей исповедальне и увидел напротив себя Фернандо Барбозу. Приходской органистке давно хотелось, чтобы ее муж исповедался. Она очень набожная, и по настоянию жены Барбозы решился это сделать. После его последней исповеди прошло двадцать восемь лет. Обо всех своих злодеяниях он поведал отцу Анисе.

— Как это, наверное, было тяжело и слушать, и носить в себе… Бедный Анисе…

— Барбоза облегчил свою душу, но его признание растревожило совесть исповедника.

Воцарилось молчание, примас Аквитании углубился в думы.

— И все-таки я не понимаю — почему Анисе?

— Он был озабочен и потерял аппетит. Его терзала печаль. Некоторые уже заметили определенное напряжение в его отношениях с владельцем гаража. Содружество рыцарей виноделия утратило свой былой блеск. Анисе побуждал Барбозу отдаться в руки полиции. Но тот был трусом и не сделал этого. Трудно было сносить тяжесть такого бремени, ведь Анисе никому ничего не мог рассказать.

— Но я же был здесь! — возмутился монсеньор Леру, сидевший в исповедальне.

— Он пытался поговорить с вами. Вам не в чем себя упрекнуть. В тот момент вы находились в Онтарио. Вам пришло письмо от отца Анисе, в котором вкратце говорилось следующее: «Мой старый друг, я обращаюсь к Вам, ибо исповедь, которую мне довелось услышать, очень тяжела. Мне необходимо поговорить с архиепископом, а главное, с другом. Да хранит Вас Господь, Ваш преданный и верный Анисе».

Леру обхватил голову руками:

— О, друг мой, вы нуждались во мне, а меня не оказалось на месте!

— Он был в таком смятении, что я позвонил ему и предложил приехать в епископство.

— Спасибо, Клеман. И тогда…

— И тогда… Он приехал и в весьма туманных выражениях рассказал мне об исповеди Барбозы, не назвав его имени, дабы сохранить тайну. Ему вроде бы стало легче. Я сам был ошеломлен тем, что услышал. И сказал ему, что мы не вправе судить, один Господь может это делать. Он поблагодарил меня за то, что я его выслушал. Бремя стало не таким тяжелым, и он почувствовал себя лучше. Перед уходом я обещал ему рассказать об этом вам.

— Но почему же вы не рассказали?

— Из опасения нарушить тайну исповеди — Анисе грозило отстранение от должности.

На лице майора Перраша сияла довольная улыбка человека, разрешившего чрезвычайно трудную задачу. Пуаре тоже был рад:

— Дорогой мой, мне непременно хотелось поздравить вас лично. Вы все прояснили быстро и эффективно. Вам пришлось взять в свои руки разваленное дело, и вы сумели добиться полного успеха. Полиция должна радоваться тому, что в ее рядах есть такие люди, как вы.

Пуаре торжественно пожал руку Перрашу. Майор с притворной скромностью поднял свой бокал:

— Благодарю вас, месье прокурор, но тут нет моей заслуги, все находилось в документах, достаточно было проявить минимум логики и чутья. Но мне, однако, хотелось бы разделить свой успех с человеком, без помощи которого я никогда бы не смог распутать этого дела…

Надя с трепетом ждала хоть капельку признательности в отношении проделанной Кюшем работы. Она улыбалась в ожидании таких слов. Как только Тьерри вернется из отпуска, она подробно ему обо всем доложит.

— …С окружным комиссаром Журданом.

Маджер с отвращением поставила свой бокал и вышла из комнаты. Пуаре тоже поздравил новоиспеченного героя:

— От всей души поздравляю, дорогой Журдан.

— Отец Анисе ни в чем не был виноват. Но случаю было угодно, чтобы он рассказал об этом сыну Кадоре, который до тех пор не знал правды.

На лице Леру отразилось явное недоумение.

— Но, боже мой, как же это возможно, если он говорил только с вами?

— Вот именно, монсеньор. Моя настоящая фамилия КАДОРЕ… Согласно акту гражданского состояния я зовусь Клеман Ален, так как мать не признала меня… И даже должен был бы зваться Клеман ФАБР.

Кардинала Леру охватил ужас.

— Что вы хотите сказать?.. Это невозможно! Вы служитель Господа.

Клеман не ответил. Несколько минут монсеньор Леру хранил молчание. Он плакал.

— Мне жаль вас, Клеман Кадоре.

— Вы первый за двадцать восемь лет, кто называет меня так.

— Но как вы могли?

— Я ни о чем не жалею, я совершил человеческое правосудие. А Бог в свое время рассудит меня.

— Вы порождение дьявола!

— Я просто человек. У меня украли жизнь, убили мою мать, ее похоронили в общей могиле. Моя жизнь резко перевернулась дважды. Это Провидение… или, быть может, рука Господа, которая вела меня.

— Молчите! Вы богохульствуете!

— Я исповедаюсь, и вы здесь для того, чтобы выслушать меня.

— Я… Я слушаю вас.

— Нет, Господь меня слушает.

— Да.

— Если я о чем-то и сожалею, то лишь о том, что убил, возможно, единственного друга, который когда-либо у меня был. С самого начала нас объединяла огромная симпатия. Мне нравились его юмор и непохожесть на других, но пришлось убить его, потому что он обо всем догадался.

— О ком вы говорите? О какой новой подлости собираетесь рассказать?

Полицейский с викарием сидели напротив друг друга в гостиной дома священника.

— Тьерри, я хочу, чтобы вы сделали мне последнее одолжение.

— Какое?

— Раз мы оба уезжаем, пришло время сдержать ваше обещание, данное после настольного футбола.

— Ну как же, долг чести! Непростая работа вспомнить целых тридцать лет. Моя исповедь будет долгой.

Клеман жестом указал на дверь:

— Тогда пошли.

— Клеман, я соглашаюсь только ради вас. Вы тоже в своем роде чеснок.

Рассмеявшись, отец Клеман встал. Они пошли по коридору в ризницу. Кюш наклонился, чтобы не удариться о балку, Клеман — нет. Клеман открыл металлический шкаф, чтобы облачиться в ризу, и в эту минуту раздались звуки «Седьмой кавалерийской», которые вывели Кюша из задумчивости. Он был озабочен. Ему не по себе. Почему? Он не знал… Пока не знал.

— Да, Старски…

Разговаривая по телефону, он словно увидел себя за несколько мгновений до того, как миновать балку.

— Что-то срочное?

Клеман не наклонился! Вот что его волновало. Он прошел под балками, не наклонившись!

— Нет… Все хорошо, я позвоню тебе завтра.

Все более озабоченный, он выключил телефон и положил его в карман джинсов.

Стоя лицом к шкафу, спиной к Кюшу, Клеман надевал ризу. Он был счастлив, лицо его светилось.

— Какие новости?

— Скажите, Клеман, есть одна вещь, которая кажется мне странной.

— Да, какая?

— Вы больше не «кланяетесь», проходя под балками?

Ничего не опасавшийся полицейский не заметил мрачного взгляда священника. Это был уже совсем другой человек. Напротив себя, на полке шкафа, Клеман увидел дароносицу. Молниеносно схватив ее и обернувшись, он нанес капитану удар в висок. От такой силы удара тот упал. Он лежал на полу с кровоточащей раной в пять-шесть сантиметров на виске. Удар вызвал внутреннее кровотечение. Конец был близок. Священник наклонился в ту минуту, когда полицейский попытался достать оружие. Непомерное усилие. В глазах помутилось. В голове все перемешалось. У него даже не было сил сопротивляться, когда викарий отбирал оружие.

— Ты дурак, Тьерри.

— Почему?

Отец Клеман спокойно поставил правую ногу на скамью, приподнял ризу и стихарь: Кюш увидел искусственную ногу. Клеман приспособил раздвижной протез к обычному своему росту. Закончив эту процедуру, он повторил то же самое со второй ногой…

— Но почему полицию не встревожило его исчезновение?

— Потому что исчезновения не было, я сделал для этого все необходимое… Я отправил послание его напарнице: «Старски, я устал от этого дела и беру отпуск. Привет».

— А что вы сделали с телом?

— На вечное упокоение его приняли в склепе собора предки семейства Сен-Прё. Кюш занял место среди них, рядом с Боемоном де Сен-Прё, на надгробном камне которого значатся даты: тысяча пятьсот сорок восемь — тысяча шестьсот двадцать четыре.

— В вас вселился дьявол! Неужели вы позволите осудить вместо себя несчастного невинного человека?

В ответ на это замечание Клеман бесстыдно улыбнулся:

— Я оставил ему пятьдесят тысяч евро. За вычетом «процентов» Фабра… Тем хуже для него, если он не сумел ими воспользоваться…

— Вы чудовище.

— Ваше преосвященство, эта исповедь приносит мне облегчение.

— Молчите!

В соборе Святого Андрея голос кардинала Леру звучал непреклонно.

— Ваше преосвященство, простите мне мои грехи.

Кардинал резко задернул шторку и покинул исповедальню.

Из-за своей должности он оказался в ловушке.

Все тихо в камере номер 28 крыла П. Несмотря на то что там две койки, одна над другой, камеру занимал всего один человек. Надзирателям не приходилось жаловаться на заключенного под номером 65234-Д. Он уже неделю находился в предварительном заключении. Если судья примет во внимание выдвинутые против него обвинения, суд присяжных по его делу состоится через два-три года. Настало время сомнений. Как мог Анж Дютур пасть так низко? Сент-Эмильон пребывал в ужасе. Сын края убивает старших. Это преступник, достойный следственного изолятора с большой буквой «П». Пять убийств! Никто здесь не мог перещеголять его… Он рисковал получить пожизненное с неподлежащим сокращению сроком в тридцать лет. Ему придется привыкать к положенным пяти квадратным метрам и тому единственному отверстию, которое ведет к свободе и свету. К несчастью, на пути к этому семь прутьев решетки служили почти непреодолимым препятствием.

В полдень Анж ничего не ел. Так или иначе, но он не любил горошек и промышленного производства сосиски. Его поднос аккуратно стоял на столе. Рядом вскрытое письмо с официальной печатью. Там можно прочесть: «Ваша просьба об освобождении отклонена…»

На этом листке заключенный оставил свою пометку: «Сволочная жизнь!»

С койки Анжа сняты простыни, его вещи валялись на полу. Радом — лужа мочи и опрокинутый стул. В тридцати сантиметрах над полом тихонько раскачивалось тело Анжа, слева направо. Три минуты назад он решил от всего отказаться. Он не будет присутствовать на своем процессе.

Колокола бордоского кафедрального собора возвещали тринадцать часов, погода стояла прекрасная. У него было ощущение человека, выполнившего свое предназначение. Никаких угрызений совести, никаких сожалений.

Викарий вышел на паперть кафедрального собора Святого Андрея. Здесь толпилось много народа. Жизнь продолжалась, все было кончено.

Все? Нет!

Один мужчина внимательно наблюдал за викарием из своего автомобиля, припаркованного за невысокими алюминиевыми тумбами. Это «мерседес», красивая черная модель, зарегистрированная в департаменте Жиронда. Если бы полицейские службы надумали установить ее владельца, то увидели бы, что она принадлежала Антуану Шане. Священник прошел мимо. В эту минуту водитель в машине присвистнул. Слишком много народа, но он вернется. Теперь он все знал, причем уже не одну неделю. Вот он, убийца. Перед смертью его друг, профессор, выдал преступника. Однако никто не обратил на это внимания. Нож, который Андре ему подарил, был вонзен в землю и стоял прямо. Крест пастуха, украшавший самшитовую рукоятку, был одним из символов этого великолепного ножа. Когда-то пастухи втыкали нож в землю, чтобы молиться. Таким образом они могли сосредоточиться перед святым крестом, собираясь перегнать свое стадо на другое пастбище. Это заменяло им четки. Антуан Шане последовал их примеру. А между тем он не был верующим. Разумеется, он ходил в церковь, но исключительно для того, чтобы отдать дань правилам содружества. Поэтому его последний жест перед смертью ясно указывал на виновного: это священник.

Казимир Андре собрал все сведения, и ему все стало ясно. Он не знал мотива… Пока не знал…

ITE, MISSA EST